Текст книги "Тридцать лет на Cтарой площади"

Автор книги: Карен Брутенц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

Поведение США как бы приглашало нас к более решительным акциям. Однако Москва не потеряла хладнокровия. Наша поддержка Никарагуа – политическая солидарность, ограниченная экономическая помощь, поставки ненаступательного оружия – была не только естественной в рамках всемирной игры супердержав, но и обоснованной с моральной и правовой точек зрения. Она воспринималась как защита суверенитета малого государства против агрессии супердержавы, права маленькой нации избирать свой собственный путь развития. И общественное мнение Западной Европы в большинстве своем с пониманием относилось к советской позиции, по крайней мере не отвергало ее, что тоже служило стимулом для действий СССР. В защиту Никарагуа энергично выступило Бюро Социнтерна. Советский Союз неизменно добивался политического решения конфликта, высказывался за прямые переговоры между США и Никарагуа, не претендуя на участие в них. Он оказал полную и безусловную поддержку миротворческому процессу с момента его возникновения в январе 1983 года. А в 1987 году Москва предложила Вашингтону одновременно прекратить поставки оружия в регион. Москва поддерживала и линию на проведение в Никарагуа выборов отчасти, наверное, и потому, что не ожидала поражения сандинистов. Во всяком случае, Политбюро одобрило записку в таком духе, внесенную отделом совместно с МИД.

Рискну также предположить: «низкий профиль» советской активности имеет еще одно объяснение (не главное, конечно, и никогда не оглашавшееся) – это отвычка, отчуждение от революций. В значительной мере обюрокраченное руководство КПСС перестало быть на «ты» с ними, а с их «делателями» – революционерами – ему уже трудновато было находить общий язык. Вспомним, насколько неудобно себя чувствовали наши лидеры, особенно послехрущевские, с Кастро, сколько неприятных минут он им доставил. Вкус к революционному риску, к революции был уже утрачен. В жилах нашего руководства уже не текла кровь революционного пыла и задора.

Это подтверждают и наши отношения с компартиями Латинской Америки. Они дают немало свидетельств и умеренности наших рекомендаций, и умеренности линий самих этих партий.

Советская политика в Латинской Америке не была ни авантюристической, ни конфронтационной, признает Уэйн Смит. Не была она, добавлю, и особо важной в общем комплексе международной деятельности Советского Союза. Этим и были заданы общие рамки для работы с коммунистическими партиями и общественными организациями региона. Именно скромность наших внешнеполитических интересов обусловливала наше минимальное вмешательство во внутренние дела компартий, готовность считаться с их автономностью.

Но и здесь, разумеется, мы без восторга реагировали на их стремление вести себя слишком независимо, вводить «ревизионистские» новации.

Чего, прежде всего, мы ожидали от латиноамериканских партий? Первое – твердой поддержки Кубы. Второе – следования линии, которая, ведя к росту их влияния и ослаблению позиций Вашингтона, в то же время не втягивала бы Москву в острое с ним столкновение. Третье – лояльности, особенно в международном ком? движении, и пропагандистской поддержки нашей политики (к чему партии, как правило, и сами были готовы в рамках верности интернационализму).

Не забывая подчеркивать, что свой курс каждая партия определяет сама (и это уже не было лишь пустой фразой), мы ориентировали их на эволюционное продвижение вперед, подчеркивая неготовность региона к социалистической трансформации. Советовали следовать тактике Народного фронта, расширять связи и сотрудничество с другими силами, находить общий язык с буржуазно?демократическими правительствами. Конечно, революция не снималась с повестки дня, но откладывалась до тех времен, когда сложатся все необходимые условия, что выглядело достаточно туманным и практически означало: в тактическом плане эта проблема как бы снимается.

Тем более, что компартии переживали определенный застой. Если в Западной Европе их обходили «справа» – социал?демократы, то в Латинской Америке часто «слева» – революционные, но некоммунистические движения (не говоря уже о левацких течениях типа «Монтонерос» в Аргентине, «Тупамарос» в Уругвае, «М?19» в Колумбии). А коммунисты, опираясь на теоретические догматы, выступали против вооруженной борьбы, считали ее «авантюристичной». Не исключено, что порой это подсказывал им и инстинкт самосохранения.

Так произошло на Кубе, в Никарагуа, а поначалу и в Сальвадоре. И мы сперва считали Кастро и сандинистов «мелкобуржуазными революционерами», а поддерживали связи с коммунистами – с Никарагуанской социалистической партией и Народно?социалистической партией Кубы. Даже после победы сандинистов в 1979 году в руководстве КПСС хотя и признали СФНО как «авангард и ведущую силу никарагуанской революции», относились к Фронту с некоторым резервом.

Партии большей частью (за исключением колумбийцев и уругвайцев, мексиканцев и чилийцев, разумеется, до Пиночета) не играли видной роли в общественной жизни своих стран, а в отдельных случаях даже сдавали позиции, как Компартия Аргентины, когда ее руководство – из политических или иных соображений – пошло на компромисс с правой военной хунтой. Не в лучшем положении оказывались и партии, например панамская и перуанская, поддержавшие левопатриотические военные диктатуры, в конечном счете себя скомпрометировавшие. Краткосрочные и достаточно скромные избирательные успехи коалиций, в которых участвовали или главенствовали коммунисты, в частности, в Колумбии, а впоследствии в Перу, общего положения не меняли.

Тенденции, которые можно условно назвать «еврокоммунистическими», проявлялись главным образом в Мексиканской компартии (МКП), думаю, не без связи с характерной для нее и в прошлом фрондой в отношении КПСС (упорного стремления к цезависимос? ти). Ее линия на укрепление связей со всеми прогрессивными силами завершилась созданием Объединенной социалистической партии. Показательно: буквально на следующий день после избрания Горбачева Генеральным секретарем ЦК КПСС член Политкомиссии этой партии, бывший член Политбюро МКП Э. Монтес сказал мне: «Коммунисты Западной Европы и Латинской Америки ждут от КПСС чего?то сходного с XX съездом, но сильнее, масштабнее».

Задача расширения социальной базы партии, переключения внимания на демократические требования была выдвинута уже на VII съезде МКП в мае 1977 года (я там присутствовал). Члены руководства МКП – генсек А. Мартинес Вердуго, Р. Росас, Пабло Гомес – говорили о необходимости выработать демократическую альтернативу, отвечающую условиям сегодняшнего дня, которую поддержат самые различные слои, включая передовую часть буржуазии, готовые «бороться за демократическое решение каждодневных задач, против монополий, за демократические свободы… но при этом не терять из виду социалистическую перспективу». Перекличка с «еврокоммунизмом» тут несомненна, и на латиноамериканской почве это выглядело особенно еретически, как и отсутствие упоминания о Китае, хотя его критика тогда была своего рода «Отче наш» правоверных компартий и декларацией их верности КПСС.

Острое стремление к самостоятельности, выраженная национальная гордость, как мне показалось, вообще в характере мексиканцев. Уходя своими корнями в историческое прошлое, которым они гордятся, эта черта, думается, постоянно, уже полтора столетия подпитывается характером взаимоотношений с северным соседом. США – объективно, своим весом, но и субъективно, своими действиями – неизменно давили на Мексику. Когда я осторожно коснулся этой темы в разговоре с Арнольдо Мартинесом Вердуго, он мне сказал: «Да, это у нас в крови, мы любим жить своим умом, любим «обувь, которая не жмет». Конечно, «Мексиканец» Джека Лондона – вещь романтическая, но кое?что из нашего характера схвачено неплохо».

В Латинской Америке не слишком почитают индейские корни. Мексиканцы же гордятся своими предтечами – чтят ацтеков и другие доколумбовы цивилизации, оставившие им богатое наследство, в том числе сооружения, которые сравнимы с «чудом света» – египетскими пирамидами.

Мексиканцы не забыли, что США отхватили у них большие и лакомые куски – Техас и Калифорнию. По отношению к Вашингтону Мексика, пожалуй, самое строптивое из латиноамериканских государств. Для многих мексиканцев американцы до сих пор «гринго», хотя миллионы из них рвутся через границу на Север в поисках земли обетованной, где можно отыскать работу и средства к существованию…

К политической гибкости, к порывам, условно говоря, итальянского типа было склонно руководство Компартии Чили, к чему некоторые наши лидеры относились с подозрением. Именно она, а не социалисты и тем более не Революционное движение левых (МИР) стала умеренной и конструктивной силой в коалиции, поддерживавшей правительство Альенде. Хотя в обстановке кровавой диктатуры Пиночета в КПЧ, естественно, усилились воинственные настроения.

Имя ее лидера Луиса Корвалана в 70?е годы гремело по всему миру. Обмененный на диссидента В. Буковского, он Приехал в Советский Союз, где ему 4 января 1977 г. была устроена шумная, торжественная встреча в Центральном концертном зале.

Этот сын крестьянина напоминал добродушного дедушку: человек небольшого роста, с лицом, на котором выделялись аккуратные усики и крючковатый нос (из?за него в Чили Корвалана называли condorito – маленький орел), скупой на жесты и неторопливый, говорил размеренно, очень просто и доходчиво, вставляя народные поговорки. Корвалан не был пылким трибуном и не смотрелся героем. Но через несколько лет, изменив внешность, под чужим именем, со сфабрикованным паспортом он дерзнет нелегально, через Буэнос?Айрес, вернуться в Чили, успешно миновав «мелкую сеть» тайной полиции Пиночета (а спустя два года повторит этот путь после недолгого пребывания в Москве, куда приедет для медицинского обследования).

В каком?то смысле внешность его не была обманчивой. Это был сдержанный, мне хочется сказать, мудрый человек, отличавшийся незаурядной скромностью, лояльностью и терпимостью к товарищам.

Суслов очень не любил Корвалана, и, думаю, это делает чилийцу честь: в нем разглядели неортодоксальность. Корвалан упорно отстаивал идею мирного пути развития революции. Он не понимал и не принимал зажим у нас в сфере культуры, гонения против Солженицына и т. д. Это просочилось наружу, когда в 1979?м в интервью французскому журналу «Пари?Матч» он квалифицировал преследования диссидентов (наши власти предпочитали приравнивать их к уголовникам) как политические. Порядки в КПСС, судя по его недоуменным вопросам, он считал не слишком демократическими. Но страну нашу любил, относился к ней чище, чем иные зарубежные деятели, восхвалявшие СССР.

Я не раз встречался с Корваланом, в частности в ходе подготовки к его «Переброске». Корвалан торопил нас, он явно тяготился пребыванием в Советском Союзе, положением эмигранта, оторванного от родины и борьбы, его беспокоило растущее напряжение между внутренней и зарубежной частями партии.

От Корвалана я много узнал об Альенде – чилийском президенте, ставшем жертвой погромщиков Пиночета, которых поддержали США. Поначалу он получил признание не в СССР, но в социалистических кругах на Западе. Именно их поддержка помешала американцам оспаривать его чистую победу на выборах. И именно у социалистов, как и у коммунистов, кровавый «подвиг» Пиночета вызвал огромное негодование.

Победа Альенде укрепила нашу веру в выдвинутый КПСС (но не очень прижившийся) тезис о мирном развитии революции. А его свержение возродило и усилило угасшие было сомнения. Несомненно, это был очень своеобразный человек: блестящий, из тех, чей сильный интеллект бросается в глаза; оратор, умеющий наэлектризовать толпу, последовательный и твердый политик. В Москве он был желанным гостем, но это не мешало ему отстаивать взгляды, которые у нас не разделяли.

У Альенде была собственная политическая концепция. Он говорил примерно гак: да, мы будем строить социализм, но это не значит, что пойдем по пути Октябрьской революции. Это – одна модель, а у нас будет другая – без диктатуры пролетариата, в условиях демократии. Понятно, насколько это было не мило для Москвы: какие там «модели», когда существует один образец и других быть не может. Придя к власти, Альенде стойко придерживался своих либеральных взглядов, оберегая демократический режим. Не случайно у него были хорошие связи с западной и латиноамериканской социал?демократией, с ним солидаризировались различные политические силы.

Он знал себе цену, был честолюбив. Ему нравилась популярность, нравилось, когда на улице все обращали на него внимание, подходили, здоровались. Будучи председателем сената, любил приглашать к себе в «офис», во дворец. Стража брала на караул, а он говорил: вот видите, они салютуют будущему президенту. Он любил жизнь в разнообразных ее проявлениях, обладал большим чувством юмора. Знал толк в женщинах, и этой стороны бытия касался не без удовольствия. Как?то принимал у себя в резиденции глав делегаций, прибывших на съезд соцпартии, и похвалялся подаренными ему перуанскими древними глиняными сосудами: «Они стоят миллионы, я вам объясню их поучительный смысл». А потом попросил немецкую переводчицу узнать, какой счет в матче футболистов Чили и ГДР, который как раз проходил в это время. Когда она вышла, Альенде показал сосуд, у которого вместо ручек было два фаллоса, смачно пояснив: «Вот это очень нужно, если одного не хватает».

К американцам Альенде относился без предубеждения. В ходе предвыборной кампании даже ездил в Соединенные Штаты, чтобы заручиться поддержкой. Но был антиимпериалистом – не то чтобы рьяным, а исходящим из реальных обстоятельств. Знал, располагая документами, что США делают все, чтобы свергнуть его. Поначалу в Вашингтоне надеялись, что Альенде повторит путь многих лидеров, которые, придя к власти, фактически безропотно соглашались на продолжение американского господства. Он же твердо был настроен на самостоятельность, на социалистические реформы.

Во время визита в Москву в декабре 1972 года произнес тост, где назвал Советский Союз старшим братом, хотя имел в виду отнюдь не следование в советском фарватере. Это политически неудачное выражение было широко использовано его противниками: «Какой еще там старший брат. Мы независимая страна!» А ему действительно казалось, что СССР – это старший брат, помогающий тем, кто идет но пути независимости. И для него было естественным в трудную минуту «постучаться» туда. У него состоялась встреча с Брежневым один на один.

В какой?то момент Альенде вдруг говорит: «Я, Леонид Ильич, хотел обратиться к вам, может быть, вы можете оказать нам кое? какую помощь» (у чилийцев наступали сроки погашения долгов, и они очень опасались, что Чили объявят банкротом).

Брежнев: «Деньгами нам трудно, тем более я один этот вопрос не решаю, вы меня правильно поймите. А вот, может быть, относительно помощи оружием мы можем посмотреть». Тут Альенде пригласил приехавшего с ним генерала Рохаса, командующего ВВС. Ему Леонид Ильич уточнил: «Вот если вам нужна военная техника, авиационная и не только авиационная, мы готовы рассмотреть этот вопрос и дать ее вам на льготных условиях».

Брежнев был простужен и стал извиняться, что не сможет присутствовать на прощальном приеме в Георгиевском зале.

– Как врач, – заметил Альенде, – я прекрасно понимаю и совершенно не обижусь, но прежде чем мы расстанемся, у меня есть к вам просьба. Я бы сказал так: последняя просьба приговоренного к смертной казни.

– Смертной казни?

– Наступают сроки расплаты с долгами. Поэтому я прошу изыскать какую?то возможность, чтобы нам помочь, иначе у нас просто не будет никакого выхода.

– Я сказал, что этот вопрос один не решаю, но с товарищами посоветуюсь.

На этом они расстались. Альенде пошел в Георгиевский зал, полный света, празднично одетых людей. Приглашенные устремились к столам, загремели вилками и ножами. А у чилийского президента совсем непраздничное настроение, он обращается к референту нашего отдела И. Рыбалкину: «Что делать, Игорь? Надо же решить как? то, к кому мне обратиться?» Тот показал ему на Кириленко. Альенде подошел к нему, объяснил, в чем дело. Андрей Павлович в свою очередь подозвал Косыгина, Подгорного, а они – председателя Центробанка Свешникова. Посоветовавшись, сказали: «Мы создадим консорциум и предоставим вам заем. У вас есть какой?нибудь представитель?» Тогда с помощью КГБ буквально сняли с самолета председателя Банка Чили, отправлявшегося в Париж. Однако этот заем, конечно, не спас Альенде.

Альенде рано стал говорить о том, что из дворца Ла?Монедо его унесут только мертвым. Отсюда, подчеркивал он, по своей воле не уйду: меня избрал народ, и я выполню мандат до конца.

Как?то советская делегация была у него дома, в резиденции на улице Гвардии Вьеха, которую потом разбомбили, а находившиеся там картины украли. После беседы он пригласил Кириленко в спальню, поднял подушку и вытащил автомат Калашникова: «Это автомат, который мне подарил Фидель. Если что, я буду стрелять из этого автомата». Из имеющихся документов и свидетельств людей, близких к тогдашним событиям, явствует, что Альенде – вопреки добронамеренной легенде о том, что его убили, – выстрелил в себя сам, чтобы не оказаться в плену у «подлецов», как он называл фашиствующих правых.

Альенде оказался в безвыходном положении, в тупике, и он, думается, фигура трагическая. Его политика, исполненная самых добрых побуждений, потерпела фиаско, натолкнувшись на упрямые реалии чилийской жизни и на неприкрытую враждебность Вашингтона, который в ту пору особенно не стеснялся в выборе средств…

Продолжаю прерванный рассказ. Определенные сложности, хотя и значительно меньшие, чем прежде, продолжала вносить в работу отдела кубинская позиция – и прежде всего по вопросу о вооруженной борьбе. Вопрос этот имел свою историю и в контексте отношений с кубинцами был трудным как по существу, так и в связи с уже упомянутым возникновением левых движений за рамками компартий.

Вооруженная борьба, особенно подстегиваемая извне, неизбежно сталкивала бы Советский Союз с дилеммой: либо проявить непростительное, с точки зрения доктрины и союзников, равнодушие, либо пойти на чрезмерно рискованные действия. Осторожность диктовала всячески избегать подобных дилемм. Мы не отрекались от вооруженной борьбы, но ссылались (и действительно так считали) на то, что не созрела революционная ситуация. Однако межа зрелости была не очень видна, и правомерность вооруженной борьбы фактически ставилась нами в зависимость от соотношения сил в мире. Такую позицию можно назвать тактической. Но то была тактика, ориентированная на столь долгий срок, что превращалась, сознательно или бессознательно, в стратегический выбор, в стратегию.

Советский Союз еще и потому старался как?то ограничить готовность Кубы поощрять повстанческие действия и вовлекаться в них, что опасался за ее судьбу. Тут очень велик был риск иррациональной американской реакции. Между тем – пусть это долго не произносилось вслух – советское руководство для себя практически решило, что в случае прямой атаки на Кубу защищать ее не будет.

Это прямо противоречило исходной установке кубинцев на вооруженную борьбу. Деликатность вопроса состояла и в том, что эта установка подкреплялась их собственным опытом, их победой. Но мы достаточно твердо стояли на своем и отказывались от каких?либо связей с левацкими организациями, предпочитавшими оружие работе в массах.

Зарубежные эксперты часто приписывают Советскому Союзу иную позицию, ссылаясь на выступления некоторых наших ученых. Сказывается «болезнь» многих иностранных наблюдателей, отчасти вызванная нашей традиционной в прошлом закрытостью. В поисках информации они придирчиво читали статьи советских авторов, расценивая малейшие виражи как отражение официальной политики. Подобное примитивное представление о вездесущем оке цензуры, конечно, не отвечало реальности. На самом деле ученые (и не только они), часто «самостоятельно» отклоняясь в сторону от официальной точки зрения, высказывали свои оригинальные суждения.

После гибели Че Гевары и некоторых других неудач кубинцы фактически отказались от прежнего единообразного подхода. Кроме того, их революционный порыв в какой?то мере уже был переключен на Африку. Но проблема полностью не исчезла, потому что процесс обхода слева компартий не прекратился, а Никарагуа (да и Сальвадор) служила неплохим аргументом для адептов вооруженной борьбы. Вместе с тем очевидный ко второй половине 70?х годов поворот

Кастро к более умеренной линии упростил положение и позволил энергичнее побуждать кубинцев к сотрудничеству с компартиями. И те и другие прошли определенный путь навстречу друг другу.

Конечно, склонность к вооруженной борьбе, воинственная левизна, линия на развитие связей со своими фаворитами – теми, кто вел партизанские действия, – стремление к лидерству, исходящее из прочно засевшего в головах собственного опыта, и несколько ироничное отношение к большинству компартий, «лишенных» революционной отваги, у кубинцев остались. Появилось желание взять их под свою опеку.

Мы всячески избегали столкновений с кубинцами, а нередко и «уступали дорогу», но глухое «подковерное» соперничество за влияние на компартии все?таки развивалось. Некоторые компартии, например аргентинцы и мексиканцы, относились к кубинцам не без скепсиса и настороженности (хотя и восхищались Фиделем), во всяком случае, отвергали их гегемонистские замашки. Вообще отношение к кубинцам было фактором, который нередко вносил несогласие в комдвижение Латинской Америки.

Наиболее тесные отношения с Кастро существовали у Роднея Арисменди, Генерального секретаря ЦК Компартии Уругвая (КПУ), что, впрочем, не мешало ему дома да и в оценках общеконтинентальной ситуации придерживаться линии на широкие союзы. Вот что он говорил мне в июне 1986 года: «Коммунистам необходимо вести активную работу как с партиями социал?демократической ориентации, так и с социалистическими в рамках общих выступлений против империализма. Я думаю также, что мы все выиграем, если КПСС, компартии других социалистических стран активизируют отношения с этими партиями и с буржуазно?демократическими правительствами стран Латинской Америки. Там много недовольства политикой США, которые продолжают проводить политику диктата, поддерживать Пиночета и Стресснера». У себя в стране генсек КПУ проводил гибкую политику единения демократических сил, увенчавшуюся созданием Широкого фронта во главе с весьма уважаемым генералом Либером Сереньи.

Впрочем, у Арисменди была и «оборотная сторона» – и, по утверждению некоторых латиноамериканистов, основная: его теория «континентальной революции», убежденность в том, что победа демократических и социалистических сил в Уругвае и ряде других малых стран пролегает через революцию в двух гигантах – Бразилии и Аргентине, между которыми они зажаты. Это сближало Арисменди с кубинцами и объясняло его связи с партизанами «Тупамарос».

Р. Арисменди был одним из наиболее масштабных и колоритных коммунистических деятелей Латинской Америки: аналитического и творческого ума, со вкусом к теории, соединявший склонность к рефлексии и интеллектуальной гибкости с неожиданной решительностью, наконец, отличный оратор. Он живо интересовался обстановкой за пределами Уругвая, много ездил, в том числе в горячие, революционные точки, возвращаясь с интересными выводами, а иногда и практическими идеями. Побывав, например, в Анголе, стал направлять, туда в качестве советников уругвайских специалистов – коммунистов. Арисменди явно было тесно в 3?миллионном Уругвае, он претендовал на общеконтинентальную роль, что вызывало глухое недовольство других лидеров.

Ко мне Арисменди относился очень хорошо, мы познакомились много лет назад во время моей первой поездки на Кубу. Тогда он, известный партийный лидер, приятно удивил своей простотой и демократичностью. Водил по улицам и даже злачным местам Гаваны. Беседовать с Арисменди было всегда интересно. Обычно он предпочитал, во всяком случае со мной, общетеоретические темы и рассуждения о латиноамериканских делах. С ним никогда не было проблем по части взаимоотношений с КПСС. Но однажды он поразил меня. Дело было летом 1982 года в моем кабинете. Переводчик на минуту вышел, и Арисменди вдруг спросил по?французски: «Карей, а вас ничего не беспокоит у вас?» Услышав мой ответ: «Многое», Арисменди продолжил: «Социализм – это не египетская пирамида, а движение, и это – дело молодых». Переводчик вернулся, и разговор оборвался…

Не раз я встречался с Луисом Карлосом Престесом, «рыцарем надежды», как его называли еще в 30?е годы. Фигура в то время легендарная и за пределами его родины. Беспартийный инженер? капитан, возглавивший в 20?х годах восстание гарнизонов на юге страны и прошедший с ними («колонна Престеса») всю Бразилию, он был избран Генеральным секретарем компартии, когда находился в тюрьме, отбывая 9?летнее заключение после неудачного народного восстания в 1935 году. Человек, говоря языком некрологов, отдавший жизнь борьбе против бразильской олигархии и ее американских покровителей, чтимый такими выдающимися личностями, как архитектор Оскар Нимейер или писатель Жоржи Амаду, посвящавший ему свои произведения.

Внешность его могла ввести в заблуждение: субтильный, маленького роста, в толпе взгляд на нем не остановился бы. Но Престес был личностью решительной и твердой, человеком с железным характером, непреклонным в своих убеждениях. Его не сломили ни личные невзгоды (его жена погибла в концлагере), ни возникшие в 60?е годы расхождения с товарищами и разрыв с «официальной» компартией. Он, к сожалению, отказывался замечать новые реалии в Латинской Америке и в мире в целом. Для меня, знавшего его в этот период, он был воплощением драмы крупных общественных и революционных деятелей, когда их, остановившихся, обгоняет жизнь. Престес со своими «дохрущевскими» взглядами вызывал какое?то странное чувство: смесь почтения, жалости и смутной досады на неумолимо текущее время.

Из социал?демократических лидеров хорошо запомнился Карлос Андрес Перес, президент Венесуэлы, глава Партии демократического действия (ДД) – Несомненно личность, умный и проницательный человек, приветливый, но сдержанный, не склонный к экспрессии, к ярким политическим жестам.

Перес держался добрых отношений с Советским Союзом, охотно принимал наши партийные делегации, с интересом беседовал с ними не только о советско?венесуэльских отношениях, но и о положении в Латинской Америке. Самостоятельного курса он придерживался и в отношении Кубы, был инициатором многих конференций в ее поддержку, неоднократно встречался с Кастро. Прежде всего из?за этого подвергался довольно жесткому прессингу со стороны США. В позиции Переса я видел не столько отражение его идеологических симпатий, сколько трезвый расчет: понимание необходимости, с одной стороны, учесть назревающие в Латинской Америке сдвиги и обезвредить их проявления у себя дома, а с другой – укрепить свое положение перед лицом американского соседа.

Хочу упомянуть еще об одной фигуре, с которой меня сводила в те годы работа. Хотя и совсем другого плана, она тоже типична для Латинской Америки. Имя этого человека получило мировую известность в связи с вторжением американских войск в Панаму, как утверждалось, с единственной целью захватить его как одного из главарей наркоторговли. Речь идет о генерале Норьеге, в ту пору главнокомандующем Национальными силами обороны страны.

Я встречался с ним дважды в Панаме. Эта страна представляла интерес и в плане развития межгосударственных отношений, и с точки зрения политики и положения коммунистов. Народная партия Панамы сложно маневрировала, стремясь в рамках альянса с военными воздействовать на их курс и обеспечить себе возможности для деятельности.

Норьега принял нашу делегацию в своей резиденции – небольшом двухэтажном деревянном доме. Это был невысокий, ниже среднего роста, но стройный и крепко вытесанный мужчина крестьянского типа. Его смуглое с оливковым оттенком хитроватое лицо, покрытое мелкими оспинками, напоминало об индейских предках. Улыбался он редко и скупо. Генерал был немногословен, и у меня сложилось впечатление, что это не только избранная манера поведения: видимо, разговорный жанр – вообще не его стихия. Держался приветливо, довольно четко выражал свои мысли, но на дистанции, как бы «на своей планете». Реального контакта не получалось.

Беседа касалась прежде всего установления консульских, а также полных дипломатических отношений с Советским Союзом. Норьега неизменно выражал заинтересованность в этом, но тянул, ссылаясь на необходимость все подготовить. Вторая тема – экономические связи, в частности возможности для полетов Аэрофлота. Норьега подчеркивал свой патриотизм, твердое стремление добиться установления панамского контроля над каналом. Он жаловался на США, которые, говорил генерал, «путем открытого, грубого вмешательства хотят добиться изменения внутриполитического положения у нас. Американцы явно заинтересованы в сохранении своего господства над нашей страной. Дело не только в канале, но и в географическом положении Панамы. Ведь его нельзя сравнить с Коста?Рикой и Гондурасом». Норьега заявил, что рассчитывает на поддержку Советским Союзом «дела Панамы», в особенности в ООН.

Конечно, нам, возможно в отличие от представителей других наших структур, были неведомы связи генерала с ЦРУ и обвинения относительно его участия в наркобизнесе. Тем не менее встречи оставила смешанное впечатление. Под маской благопристойности проглядывали черты брутальности, столь характерной для латиноамериканских «горилл». Филиппики же в адрес США и теплые слова об СССР не показались мне ни фальшивыми, ни вполне убедительными. Скорее Норьега старался использовать связи с нами для давления ни американцев. Впрочем, руководство панамских коммунистов думало иначе. Их лидер Р. Соуса говорил мне, что «генерал М. А. Норьега эволюционирует в лучшую сторону, последовательно выступает в защиту национальных интересов страны и суверенитета Панамы. Народная партия оказывает генералу полную поддержку».

Встреча с Норьегой состоялась сразу после того, как мы возложили венок к могиле генерала Торрихоса, командующего Вооруженными силами Панамы, который возглавил движение за возвращение под ее суверенитет канала. Он погиб в авиационной катастрофе в 1981 году, организованной, но убеждению едва ли не всех в Панаме, американцами.

К слову, эпизод, который имел место в ходе визита к Торрихосу советской делегации летом 1979 года, неплохо иллюстрирует хватку США. На исходе беседы генерал поинтересовался, кто из членов делегации говорит по?испански. Им оказался М. Кудачкин, заведующий сектором Латинской Америки Международного отдела. Торрихос пригласил его в соседнее помещение (по нашей номенклатурной терминологии, в «комнату отдыха») и, накрыв с головой себя и собеседника одеялом, заговорил: «Мы здесь, в Панаме, находимся в ужасном положении, нельзя поговорить откровенно – все под надзором и наблюдением американцев. Сейчас в Панаме 15 военных баз США, не говоря уже о других службах. Поэтому суверенитет над зоной канала – для нас главный вопрос. Мы будем отстаивать наш суверенитет, в том числе в международных организациях, и надеемся на поддержку Советского Союза». Это была одна из последних бесед Торрихоса…