Текст книги "Совсем другое небо (сборник)"

Автор книги: Карел Рихтер

Соавторы: Йозеф Кебза,Павел Францоуз,Мирослав Главач,Бьела Калинова,Йозеф Семерак,Рудольф Латечка,Иван Черный,Петер Ковачик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Бьела Калинова

Катарина Гомбарова

Ночь стояла мглистая. Туман не только прикрыл холмы у перевала, но и сполз на южные равнины и склоны Явары и Обшара и заполнил долину реки Ладомирки.

Вея осень, была какой-то туманной и неприветливой – лужи, грязь, серость.

Так было и в то утро, когда старуха Марцинова сидела у печки, повязав голову теплым платком, как будто уже наступила суровая зима. Старуха чистила картошку. На улице только начало светать, и в избе царил полумрак, но Марцинова уже давно не спала. Старость будто играла с нею. Когда она садилась, на нее сразу нападала дремота, но стоило ей лечь, как сон моментально пропадал. Поэтому она частенько подкладывала под спину подушку и, опершись о стенку большой кирпичной печки, дремала, пододвинув на всякий случай стул, чтобы не упасть во время сна. Только вот так и удавалось ей немного послать. Она часто повторяла, что всему свое время, а когда тебе семьдесят лет, то ты уже немного разбираешься в жизни.

Очищенные картофелины падали в кастрюльку с водой, стоявшую у ног Марциновой. Очистки она откладывала в сторону: их она варила с плохой картошкой для поросенка.

В шесть часов встала Катарина, ее дочь. Одевшись, она подошла к кровати тринадцатилетней Йоланки и нежно погладила ее по щеке:

– Йоланка, дочка, вставай, уже день настал.

Йоланка потягивалась, зевала и зарывалась в подушку, поглядывая на бабушку. Ей хотелось спать. Старуха Марцинова, укоризненно покачав головой, проговорила:

– Что это за лентяйничество? Когда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, я уже была далеко от мамы. Что бы со мной стало, если б я вот так же тянулась по утрам? На Земплине бедные голодали. Даже маленькие дети помогали взрослым. Ребенок ты или нет, все равно заботься о том, чтобы в доме была еда. Вот так было тогда. Вот какая жизнь была, моя дорогая. Голый и босый и летом и зимой. Никто и думать тогда не смел потягиваться на перине в шесть утра.

Йоланка слезла с постели, сняла через голову рубашку, быстро причесала длинные волосы, заплела их в толстую косу и повязала на голове платок. Застегнув кофточку, которую мать ей сшила из своей, старой, выглянула в окно. Старуха Марцинова вновь запричитала:

– Наверное, опять не покажется. Прямо как принца какого приходится упрашивать… – сетовала она на солнце за то, что оно не хочет обогреть ее старые кости.

Впрочем, старуха Марцинова разговаривала так целый день. Она могла говорить с дочерью, хотя той и не было дома, о том, что уже давным-давно пора почистить курятник, могла ругать трубу за то, что она плохо тянет, или корову за то, что в последнее время стала большой лакомкой; могла спрашивать дрова, сложенные у печки, где это они набрали столько влаги, если их готовили в такую жару, когда на лугах и трава перестала расти, а у Гомбара от работы даже язык высох, отчего он и говорить стал еще меньше, чем обычно.

Да, Гомбар был лесник. И какой! Его участок был как подметенная горница. Только вот сторожка его сгорела. Конечно же не сама по себе. Это случилось тогда, когда в деревне появились немецкие солдаты. Их было много. Пятнадцать, а может, двадцать. Марцинова уже не помнит. И в ее избу тоже влезли. Начали принюхиваться, как та собака пани Бугаевой, у которой Марцинова одно время работала. Пришли, сели за стол:

– Давай, мать, есть и пить.

– Открывайте рот пошире, – сердито проворчала бабка. – Лучше я буду матерью самому черту! Я вам, антихристы проклятые, покажу, кому вы говорите это святое слово!

Однако у них уши были уже тренированные. Сразу стали допытываться:

– Что сказала эта бабка? – За спиной у нее кто-то из них щелкнул затвором автомата. – Что она кофорит?

А она в ответ:

– Да я молилась по-нашему. – И сложила руки, а глаза воздела к потолку…

Утренние сумерки затянулись дольше обычного. Когда наконец рассвело, они осторожно открыли дверь, как будто им не хотелось погружаться в туман, да и вообще выходить из дому. Но они все же вышли. Путь их был на усадьбу Коломана Бугая. Йоланка нерешительно шла в трех шагах позади матери. Она как будто еще не проснулась и досыпала на ходу. У последнего дома в нижнем конце деревни начинался небольшой склон. Он весь порос кустами шиповника и высоким бурьяном. Забытый уголок. Здесь находилось и несколько полуразрушенных цыганских хибар. Эти хибары были сделаны из разноцветного материала: видно, использовалось все, что оказалось под рукой. Здесь проходила кратчайшая дорога на поле, но Катарина не любила тут ходить. Иногда лишь пробегала, когда спешила, да и то с мурашками на спине.

У первой лачуги сидел человек. Он сидел на пороге открытой двери, обратив лицо внутрь, и пел цыганскую песню. Голос у него был сочный, мелодичный, но на высоких тонах иногда срывался и становился похожим на вой. У Катарины от страха пробежал мороз по коже. Она ускорила шаг. Вокруг лачуги носились полураздетые косматые дети. Черные волосы, белые зубы – и тряпки. Увидев Катарину, они быстро попрятались в лачугу. Йоланка украдкой посмотрела на мать и схватила ее за руку. Катарина сильнее прижала корзину и руку дочери и шла вперед, стараясь не смотреть ни вправо, ни влево.

Когда лачуги остались позади, она перевела дух и невольно замедлила шаг. При медленной ходьбе всегда на ум приходит какое-нибудь воспоминание. Вот и сейчас она вспомнила, как в этом месте из-за одной молоденькой цыганки передралось полдеревни. После этого на траве остались лежать двое парней с ножами в спинах. По сей день она помнила, что ту черноволосую красавицу, звали Гитой. Говорили, будто с той поры ночью здесь творятся странные вещи. Да и днем тут ходить было не очень приятно.

На обед Катарина домой не ходила. Они с Йоланкой садились на меже и ели то, что принесли с собой. Они ели на скорую руку, так как торопились убрать картофель с большого участка поля до прихода Бугая.

Им еще неделю предстояло ходить сюда, прежде чем вся картошка будет выкопана. Потом придет Лацо из леса и они примутся за свои дела: отвезут зерно к мельнику и намелют муки. Это самое трудное дело. У них не было подводы. Лацо надо что-то придумать, чтобы не одалживать постоянно подводу. После пожара они жили у ее матери. Денег на постройку нового дома у них не было. Какой же он лесник теперь, если у него нет даже сторожки? Он продолжает ходить в лес, но разве могут помочь те несколько крон, которые он приносит? Они надеялись, что им поможет лесничество, но, несмотря ни на какие просьбы, там не пошевелили и пальцем. И это было не просто так, а потому, что Гомбар был всегда честным работником.

Нельзя сказать, чтобы они умирали с голоду, но лишились они многого, и это чувствовалось. Ей недоставало также того повседневного шума деревьев, среди которых ты всегда уверен в том, что никто не знает о твоих делах, что ты в стороне от любопытных глаз, главным образом от тех, которые смотрят из-под каски. Нет, вряд ли она привыкнет и пустит корни на новом месте. И хотя она знала, что другого выхода нет, но в свободную минуту ее мысли вновь устремлялись в горы. Теперь и ее сестра Магдалена, почтальонша, не могла укрывать в сторожке беглецов с поездов, которым Юльча из районного управления в Михаловцах выправляла фальшивые документы, где значилось, что они работают на лесном участке. Сколько их теперь работает в окрестных хозяйствах, на пилорамах и в лесу! Всем им железнодорожник Саболчик, муж Магдалены, помог бежать из составов станции. Как хорошо все устраивалось, когда они с Лацо жили в лесу! Сколько людей, у которых жизнь висела на волоске, приходили с этими фальшивыми бумажками в сторожку и сколько из них стали для лесного управления «долголетними опытными лесорубами», хотя многие впервые взяли в руки топор. Но были и другие возможности. Сам Гомбар мог на своей спине вынести в горы по меньшей мере воз муки. Из этой муки потом выпекали хлеб. Одна печь находилась внутри дома, другую он построил в саду. Никто ему не помогал, может, поэтому внешне печь получилась странной. Сколько ему пришлось поломать голову, чтобы построить эту печь! Но хлеб был нужен. Каждый его кусок имел цену жизни.

Когда Гомбар не мог идти в горы, туда шла Катарина. Она никогда не знала точно, где находится партизанская группа, и только передавала в условленном месте свою ношу дозорному. Пароль менялся каждый день, но Гомбар всегда его знал. Часто, передавая свою ношу, она спрашивала:

– Когда это все, ребята, кончится? Когда же наконец придет этот день?

– Подожди, Катарина. Скоро придет! Скоро! – слышала она в ответ.

Только ожидание – тяжелая штука, особенно когда нет собственной крыши. Катарина уже в лес не ходила, ничего не носила. Все делал Лацо. Она теперь радовалась в душе, что мать не захотела перейти тогда жить к ним, в сторожку, не поддалась постоянным уговорам все продать и перестать жаловаться, что она одна и дети ее все в разных местах. На все их уговоры мать неизменно отвечала:

– Меня, старую бабку, оставьте там, где я есть.

После обеда к Йоланке подкрался один из парней, грузивших картошку, и похлопал ее ниже талии. Катарина, заметив эту дерзость вездесущим взглядом, закричала:

– Ты что это делаешь, проказник?

Парень повернулся, спокойным шагом подошел к Катарине, поплевал на руки и развел их, словно желая побороться с Катариной. Но в этот момент Катарина вся изменилась в лице. За спиной парня она увидела Дюрека, мужа Магдалены. Его лицо было бледным как мел, и, по мере того как он приближался к Катарине, оно, казалось, становилось еще бледнее. Она застыла на месте как натянутая струна. Кровь бешено пульсировала в висках. Она уже не видела парня. Видела только, как Дюро отстранил его, – и больше ничего. Все в ней похолодело. Катарина чувствовала прерывистое дыхание Дюрека, но не повела и бровью. В голове мелькнуло, что Лацо несколько дней назад ушел в лес с Дюреком. Она ждала мужа сегодня или завтра. Теперь так часто случалось, так как сюда, в деревню, ему было гораздо дальше. «Почему же здесь Дюро, а не Лацо? Почему Дюро пришел прямо на поле?..»

Страх заполнил ее всю, подкравшись к самым корням волос.

– Лацо… – Дюро не докончил фразы, так как Катарина сломалась у него на глазах, как тростинка.

– Говори, говори, – прошептала она сквозь стиснутые зубы, а Дюро показалось, что она крикнула: «Режь, режь, не смотри ни на что! Режь, пока моя голова на плахе!..»

– Он там лежит… Он… его принесли…

– Ну говори же!

Катарина опустилась на колени, ноги ее уже не держали. Со сцепленными на груди руками она упала перед Дюреком, и люди на поле стали оглядываться на них, а многие, побросав работу, поспешили к ним. Катарина их не замечала.

– Мы привезем его вечером… на подводе.

– Привезете? Кто? Он не может сам идти? Он ранен?

Дюро молчал.

– Но хоть скажи, он жив?

– Нет, Катарина.

Она опустила голову. Горло ее перехватила такая боль, словно туда вонзили нож. К ней подбежала Йоланка и непонимающе опустилась возле матери.

– Катарина, опомнись! – просил ее Дюро.

Она продолжала стоять на коленях. Поле вокруг нее было такое тихое и терпеливое, будто вовсе и не принадлежало Коломану Бугаю.

– Катарина! Здесь Бугай-младший. Он приехал на лошади и смотрит прямо на тебя.

Это возымело действие, потому что сын Бугая не должен видеть Катарину Гомбарову стоящей на коленях. И хотя об этом никто никогда не говорил, но каждый житель этих покосившихся хат знал, что в поджоге сторожки принимал участие и молодой Бугай. Катарина встала, отряхнула колени, поправила платок и вновь принялась за работу. На Бугая с красным от вина лицом она даже не взглянула. Просто не могла. Будто ее уже вообще не было на поле. Мысленно она находилась в лесу и кричала изо всех сил: «Лацо, мой Лацко! Василий Степанович, вы слышите меня? Боже мой, хлопцы, где же вы все?.. Я должна вам сказать. У меня нет мужа, нет кормильца! Да что вам говорить, вы ведь об этом сами знаете!..»

Из забытья ее вернул громкий, всхлипывающий голос Йоланки:

– Мамочка, мама!..

* * *

Вечер был таким же неприветливым, как и день. Ветер порхал туда-сюда, как привередливый странствующий подмастерье, который никак не может найти себе место для ночлега. Ставни в доме старухи Марциновой сильно скрипели. Это действовало на нервы, как оскомина. Хлопала от ветра калитка, и в сенцах на веревке бились друг о друга початки кукурузы. Они качались над дверями, как золотое ожерелье. Время от времени с неба срывались большие капли дождя и падали на холодную землю. По небу неслись рваные тучи. Как испуганные птицы, летели они куда-то на запад. Луна едва проступала сквозь эту косматую завесу, бросая бледный свет на вспаханную землю, крыши домов и верхушки деревьев. От ее призрачного света окрестности казались широкой горницей, в которую внесли притушенную керосиновую лампу.

Катарина стояла у калитки и смотрела на дорогу. В доме свет не зажигали. Старуха Марцинова сидела в темноте у печки и перебирала в мыслях, все ли она сделала в большой комнате, которую приготовила для встречи зятя Гомбара. Катарина держала Йоланку за руку. На ступеньках избы сидел муж Магдалены. Он был в форме железнодорожника. Все ждали. Никто из них никогда не думал, что им придется вот так ожидать Лацо Гомбара. Как же это могло случиться? Скажет ли кто-нибудь хоть словечко? Кто сможет ей все объяснить?..

Подводы все не было и не было.

Своим раненым сердцем Катарина улавливала каждый звук, каждый шелест листка. Подводы не было.

«Придет ли она вообще? А что, если это неправда?» Мысли все больнее и больнее бередили ее душу.

Откуда придет подвода? Из леса? С поля? С гор или с долины? Никто не знал.

Наконец уже далеко за полночь подвода проскрипела со стороны долины. Катарина же думала, что она приедет из леса и все время смотрела в том направлении. Дюро объяснил ей, что они вынуждены были ехать кружным путем. У Поляны их ждали партизаны и предупредили, что эта дорога будет безопаснее. Они положили в телегу еще одного раненого, которому требовалось домашнее лечение и нужен был врач.

– Боже, – тихо прошептала она. Катарина в этот момент думала о многом. И о том, что даже мертвый Лацо был не один, что даже на этой подводе… его везут не одного, что он все время с ними… и навсегда.

Они не могли долго стоять возле дома. Катарина понимала, что кто-то мог пойти по следу Лацо, хоть он уже и мертв. Партизанская группа быстро сменила свою позицию. И Лацо уйдет. Он должен уйти тихо, будто здесь и не был.

Приплелась старая Марцинова с Йоланкой. Внучка сразу заплакала. Старуха быстро прижала ее голову к своей груди и зашептала:

– Тише, тише, мы же на улице, Йоланка. – Она, казалось, поседела еще больше. В эту минуту ее покинули рассудительность и смелость, приобретенные на трудных дорогах жизни, и она даже не заметила, кто стоял возле Катарины.

– Спасибо вам, большое вам спасибо… Катарина… Кто это говорил? Кому?

– Успокойся, мама. Эти люди помогли привезти нашего Гомбара, проводили его в последний путь. Это вроде почетного эскорта…

Так проводили они товарища, который никогда даже не думал о том, каким он был храбрым и самоотверженным.

* * *

Пуля попала ему в лоб. Прямо посреди лба была маленькая дырочка. Густые волосы Лацо, известные своей непослушностью, загораживали эту смертельную рану. Немного потребовалось, чтобы не стало лесника Гомбара. Коричневые огрубевшие ладони Катарины нежно гладили его лоб.

Подвода, обычная сельская телега, быстро отъезжала от дома. На козлах сидел Дюро и легонько подстегивал лошадей. Еще до рассвета ему предстояло попасть в соседнюю деревню. Если б он мог, то взвалил бы телегу и коней на спину и перенес бы их через самый опасный участок. Немцы сейчас как раз проводили операцию. Нескольких офицеров, расквартировавшихся у Коломана Бугая, обслуживала пани Бугаева. Она гоняла прислугу до самой ночи, чтобы офицеры ни в чем не нуждались. Все окна господского дома были ярко освещены и казались широко разинутыми ртами.

Подвода ехала тихо, лишь иногда позвякивала упряжь. Ладомирку отделяли от деревни прибрежные кусты, которые основательно скрывали коней и телегу. Высокие кусты и сама замысловато извивавшаяся дорога помогали скрыться от посторонних взглядов. Вода в речке журчала, булькала, и в этом шуме легко терялись звуки от ехавшей подводы.

Спустя минуту Дюро услышал за спиной:

– Поезжай помедленней.

Дюро не спеша натянул поводья и придержал коней. Гнедые слушались его, будто он ездил на них с самого их рождения. С телеги спрыгнул высокий человек, в ушанке и стеганом пальто.

– Спасибо! До свидания, Дюро!

Кони сразу рванули с места. Через минуту за спиной Дюро загремели выстрелы, ясно, отчетливо. Подвода помчалась еще быстрее, подпрыгивая на кочках. Она была явно не приспособлена к быстрой езде по такой дороге. Дюро слышал, как трещала подвода, словно ломался сухой пряник, и беспокоился, выдержит ли она. Кони хорошо слушались, только, видимо, немного испугались выстрелов из автомата. Это наверняка был Василий Степанович, старшина отряда имени Чапаева. Он здесь все знает. Ему хоть завяжи глаза, он все равно дорогу в отряд найдет. Дюро стеганул коней, чтобы они бежали еще быстрее. Василь не будет стрелять просто так. Кого преследуют немцы? Его или подводу?..

* * *

Лацо Гомбара положили в горнице, приготовленной для него старой Марциновой. Старуха задернула занавески, хотя окна выходили в сад. На стол поставила свечки и зажгла их. Мужу Магдалены нужно было уходить. Утром ему надо было успеть на службу, и теперь он, не заходя домой, направлялся прямо на станцию, до которой предстояло пройти приличное расстояние. Он сказал, что пришлет Магдалену и врача, и предупредил, что доктор может выглядеть как угодно, пусть это их не смущает. Доктор выпишет свидетельство о смерти и скажет, что необходимо достать для лечения их раненого товарища.

Старуха оставила Гомбара в горнице. Выходя, она повернулась в дверях, будто что-то забыла, и тихо сказала: «Спи спокойно!» Потом пошла на кухню посмотреть на раненого. Он лежал на кровати в углу. Вид у него был необычайно жалкий. Катарина расстегнула ему ремень и стала снимать гимнастерку с засохшей грязью. Это удалось с большим трудом. На ремне висела кобура с пистолетом. Раненый был без фуражки, его каштановые волосы слиплись от крови. От брюк остались лохмотья, пропахшие дымом костров. На ногах не было ни портянок, ни носков. Ноги его страшно отекли, так что вряд ли он мог ходить. Но он был жив. Когда она послушала его сердце, то услышала слабое биение. Редко, с перебоями, сердце работало. Казалось, этого человека били всеми камнями, которые торчали на склонах гор. Он с трудом приоткрыл глаза. Его изможденное лицо и потрескавшиеся от жара губы свидетельствовали о тех лишениях, которые выпали на его долю. У Катарины закружилась голова. Она вынуждена была сесть, чтобы не упасть. Она развязала платок, который сполз на шею, обнажив роскошный темный венок кос на голове. Катарина сидела, подперев лицо ладонями.

Старуха Марцинова продолжила ее работу. Она раздела раненого, сняв с него все, что когда-то было формой солдата, прикрыла его толстой льняной простыней и пошла к печке. Открыла дверцу, поворошила угли, подложила несколько сухих поленьев и раздула огонь. Через минуту в печке загудело пламя. Вода в большом чугуне стала подогреваться. Марцинова молча ходила по кухне в самодельных домашних туфлях и готовилась оказать раненому первую помощь. Она все делала очень тихо. Для этого у нее были свои причины, а именно: не разбудить Йоланку; больному нужен был покой, а мертвому Гомбару – уважение. Морщинистое лицо ее было сосредоточенно: эти, морщинки заключали в себе объемистую книгу, в которую жизнь долго вписывала разные эпизоды.

Она хлопотала возле раненого больше часа. В бельевом шкафу нашла куски полотна, застиранные настолько, что они стали тонкими, как шелк. Потом вскипятила и тщательно процедила чай. Правда, чай выглядел не слишком привлекательно, но, по ее мнению, это было несущественно. Несколько раз она подходила к окну, проверяя, не видно ли чего снаружи. Время от времени задумчиво смотрела на молодого человека с землистым лицом, которого привезли из леса. Старуха смотрела так, будто хотела докопаться до самой сути.

Катарина попыталась незаметно выскользнуть из кухни, но старуха все равно увидела ее юбку в закрывающихся дверях. Наверняка Катарина пошла к Лацо. Боже!.. У старухи на глаза навернулись слезы. Нет, нелегко будет Катарине. И Йоланке очень нужен отец.

Она с минуту колебалась, а потом вышла вслед за Катариной. Та стояла у двери в большую комнату, опершись о косяк.

– Катарина, что ты здесь стоишь? Иди ложись в мой чулан. Хоть там и холодно, но зато немного отдохнешь. Здесь можно простоять и до утра, а толк-то какой?

Проскрипели двери чулана, и наступила тишина. Старуха пыталась уловить, когда заскрипит кровать. Но кровать не скрипнула. Как же это так? Под нею кровать просто стонет, когда она переворачивается с боку на бок в ожидании сна. Катарине нужно хорошенько поплакать, облегчить душу. Но, видно, нет у нее слез. Она сейчас как высохший колодец. Прошло почти три часа, но она еще не плакала, не уронила ни единой слезинки, а это плохо. Боже, дай ей это облегчение! Старуха сцепила узловатые руки и прижала их к посиневшим губам.

В такой молитвенной позе она простояла несколько секунд, а потом вернулась на кухню. За столом спала Йоланка, уронив голову на руки. В постели внучки осталась вмятина. Вдруг что-то напугало старуху. Она повернулась и потихоньку подошла к раненому пареньку. Он как будто бы спал, но его лицо не было лицом спящего человека. На нем запечатлелись только боль и долгий путь лишений и испытаний мужества. Марцинова села рядом с ним и стала на него смотреть.

* * *

Так ее и нашел утром доктор. Марцинова сразу определила, что доктор действительно какой-то странный. Перед нею стоял человек небольшого роста. На чем же он приехал? Ведь возле дома не было никакой повозки. Пальто его наверняка сменило нескольких хозяев. Однако все в его одежде было подчеркнуто чистым. Особенно чистыми казались руки с тонкими прозрачными пальцами, будто вылепленными из алебастра. На носу красовались стекла в оправе из стальной проволоки, сквозь которые смотрели серые испуганные глаза. Да, у зятя Саболчика странные знакомые. А вдруг он поможет? Доктор с беспомощным видом долго стоял над раненым с землистым лицом. Видимо, он о чем-то размышлял, и мысли его были невеселыми.

Только для того, чтобы нарушить молчание, Марцинова спросила:

– А что, если отправить его в больницу?

– Нет, это уже не поможет.

– Нет? Почему, пан доктор?

– Поздно. Странно, что он еще живет. У него были какие-нибудь бумаги?

– Нет, мы ничего не нашли. Его вещи здесь. Будет время, выстираю все и сложу.

– Я бы хотел знать, сколько ему лет. Видимо, он молод. По-моему, это совсем молодой паренек. Он еще жив только благодаря своей молодости.

Старая Марцинова кивнула, но уже не слушала доктора. Ей вдруг стало мучительно жаль и раненого паренька на кровати, и этого доктора. Старухе неожиданно стало ясно, что у доктора тоже нет дома. Он, видимо, из тех, кто каждую минуту может оказаться в другом месте. Кто знает, где те четыре стены, в которых встречала его жена или мать?..

Между тем доктор сел за стол и выписал какое-то лекарство. Он сказал, что ее зять обязательно достанет его. Потом доктор дважды повторил, как давать лекарство.

– Это… – искал он нужное выражение, – сильное лекарство! – Марциновой показалось, что он хотел сказать: дорогое. После минуты колебаний он добавил: – Должно помочь, обычно помогает… – И пошел в комнату, где лежал Гомбар. Вернувшись, сказал Катарине, делая ударение на каждом слове: – Похороните его как можно скорее… Лучше всего – еще сегодня ночью. Заплатите могильщику.

Это прозвучало то ли как предупреждение, то ли как предостережение. Катарину затрясло как в ознобе. Потом доктор уселся к столу и заполнил свидетельство о смерти Лацо Гомбара, написав, что тот умер от воспаления легких. Катарина заметила, что у него несколько таких бланков. Только теперь она поняла, как доктор рискует, находясь под их крышей. Поняла, что в опасности находятся и она, и мать, и Йоланка, пока не будет погребен Лацо. Собственно, речь ведь шла не об одном только Лацо.

Доктор ушел. Старуха Марцинова сцепила пальцы и умоляюще взглянула на небо, хотя прекрасно знала, что никто ей не поможет. Она чувствовала, что теперь, именно теперь, в эти дни, она особенно нужна здесь.

– Йоланка, иди сюда! Пойдем замесим хлеб. К нам придут тетя Магдалена, Саболчик, оба твоих дяди, священник…

– Нет, мама, никому не будем сообщать. Никого не будем приглашать. За священником я пойду сама. Надеюсь, он нас поймет. К могильщику тоже я зайду. Надо ему дать немного денег, чтобы он молчал. Он должен молчать… Какое-то время. Не знаю, как долго, но должен. Его можно уговорить. А вот священника… Не знаю. Но делать больше нечего.

– Я тебя совсем не понимаю…

– Я знаю, только как мне вам это объяснить?..

– Неужели я такая глупая?

– Нет, мама. Но это все совсем не так, как вы думаете. Лацо – партизан. Тот поезд с вооружением, взлетевший на воздух на прошлой неделе, – это его работа. Оружие до немцев не дошло. А поэтому… никто не должен знать, что случилось. Похороним его тихо, затемно, если поможет Пиханич.

– А Йолана?

– Я уже с ней говорила.

– Да?

– За нее нечего бояться.

– За меня тоже. Я не партизанка, но у меня есть голова и глаза…

С постели донесся стон. Старуха Марцинова подбежала к раненому.

– Ну что, милый? Как дела?.. – приговаривала она и положила другую мокрую тряпку ему на лоб. Все его опухшее лицо горело, только щелочки глаз стали больше.

Они в упор смотрели на старуху и, казалось, что-то говорили, жаловались. – Давай, давай, говори. Ты дома. Никто тебе не мешает. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Говори, говори, только тихо. А я буду молиться, чтобы в дом не вошли немцы. Тебя надо куда-нибудь спрятать. За всех я в деревне ручаюсь, но за Бугая – никогда. Понимаешь меня? До сих пор я чувствую запах дыма от сгоревшей сторожки Гомбара.

Она поглаживала его по лбу. Он шире приоткрыл глаза, но на большее у него не хватило сил.

* * *

Уже неделю Гомбар лежал в земле. Пиханич хорошо помог. Он посоветовал Катарине не ходить к священнику. Обойдутся без него: чем меньше людей, тем лучше. И обиделся, когда она хотела ему заплатить. На кладбище она окончательно поняла, что стала вдовой и теперь будет нуждаться в милосердии, как хромой в костылях. Она с трудом осознавала это. До нее никак не могло дойти, что завтра с рассветом она не понесет корзину с хлебом и не услышит: «Подожди, Катарина! Скоро придет! Скоро!» и «Спасибо тебе, спасибо!» Она не могла поверить, что Лацо больше не придет, не снимет свою шляпу и не надвинет ее со смехом ей на голову, вместо того чтобы повесить на вешалку…

Катарина стояла у кровати и давала раненому лекарство, которое Саболчик принес из самых Михаловцев. Она давала лекарство терпеливо и осторожно, чтобы ни одна капля не пропала. Старая Марцинова, подойдя к дочери, сказала:

– Твоя тень больше, чем ты сама. Что у тебя с волосами? К чему это приведет?..

– Но, мама…

– Знаю, знаю, – понизила голос старуха и пошла стирать бинты. Через некоторое время она продолжила: – У тебя Йоланка. Не забывай об этом.

– Я ничего не забываю. А как же он? У него ведь никого нет! – возразила Катарина.

Она снова села к постели и задумалась: «Как же его зовут? Мне бы сразу стало легче, если бы я узнала его имя. Он бы слышал, как его кто-то зовет. Может, это и помогло бы, так как он почувствовал бы себя как дома. Ведь слово, как бальзам, может творить чудеса…»

К вечеру он заговорил по-русски. Медленно, отрывисто, но это были ясные слова, не бред.

– Ма-ма-ша… Моя ма-ма…

Катарина быстро нагнулась над пареньком, и из глаз ее наконец-то полились слезы. Она не могла их остановить, просто не могла, будто открылись колодцы, полные воды…

– Большое спа-си-бо.

Он сказал это очень тихо, но она все поняла. Катарина Гомбарова вдруг почувствовала, что может задохнуться.

– Ты… в моем… сердце, ма-маша. Понимаешь?

– Лежи спокойно, паренек, спокойно. Не двигайся. Все будет хорошо. Но для этого потребуется время, много времени. Понимаешь? И полетишь ты тогда, как сокол. Только сейчас не разговаривай.

Щелки глаз послушно прикрылись. Катарина держала руку паренька, боясь пошевелиться, так как ей казалось, что он уснул. В наступившей тишине Катарину начало клонить ко сну: ведь она не спала столько ночей. Забывшись, она увидела себя в сторожке. В кухне тикали часы с кукушкой. Они отстукивали бесконечность времени, этот длинный путь без начала и конца. Йоланка спала, а она дежурила у ее кроватки. Йоланка заболела первой детской болезнью, а она кипятила чай, прикладывала компрессы, шептала ласковые слова, которых никто до нее не произносил, но она верила, что это поможет.

Пришел Лацо. Он принес из леса галку и пустил ее на пол. Галка сразу почувствовала себя как дома и зашагала по кухне, как опытная хозяйка, которая хорошо знает, что ищет и что делает. На столе она нашла трубку Гомбара, взяла ее в клюв и стала поворачиваться с нею во все стороны. Потом птица обнаружила табак и начала им лакомиться. Йоланка села на постели и засмеялась. Ей сразу стало легче. Галка между тем, как клоун, откалывала номер за номером, и Гомбар, Катарина и Йоланка забыли, что в доме злая болезнь. Как давно это было? Десять лет назад? Или больше? Катарина никогда не считала годы. Она разделила свою жизнь, как хлеб, и раздала его повсюду, где он был нужен.

Как хлеб…

Около полуночи Катарину и всю деревню разбудил гул моторов. По шоссе по направлению к долине шла колонна машин. Она остановилась недалеко от деревни. Снаружи в дверь застучали чьи-то кулаки. Катарина так резко вскочила на ноги, что чуть было не упала.

– Это сосед Паловчик, – сказала Марцинова уверенным тоном.

Они открыли. Сосед был только в нижнем белье, весь дрожал и стучал зубами.

– Катарина! – проговорил он. – Немцы идут. Их очень много. Если они зайдут в деревню, то придут и к вам. Надо показать свидетельство о смерти… показать бумагу, а иначе они подожгут дома… Все… сгорим… погибнем…

Она перепугалась. Что-то в ней сломалось. А Паловчик продолжал давать советы:

– Или выдавайте парня за Гомбара. Все равно он ничего не узнает…

Он трясся от холода, страха и предчувствия того, что могут натворить гитлеровцы. Катарине стало ясно, что люди уже знают о партизане.

– Не бойтесь, вы не пострадаете из-за нас.

– Катарина, покажи им свидетельство о смерти…

Она кивнула и закрыла за Паловчиком дверь. Потом встала к окну и посмотрела на улицу, но ничего не было видно, только гул моторов, словно хищник когтями, раздирал душу.