Текст книги "Совсем другое небо (сборник)"

Автор книги: Карел Рихтер

Соавторы: Йозеф Кебза,Павел Францоуз,Мирослав Главач,Бьела Калинова,Йозеф Семерак,Рудольф Латечка,Иван Черный,Петер Ковачик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Солнце палило все сильнее. На лбу у меня появился пот. Это не была испарина слабеющего тела, это был обычный пот от жары. Я стянул с себя куртку и вдруг подумал о том, что, воспользовавшись такой теплой погодой, я мог бы выспаться и тем самым хотя бы немного укрепить свой организм. Я принес еще один матрац, лег на него, накрылся курткой и, едва положил голову на грубое полотно матраца, уснул как убитый. Конечно же, я не слышал ничего, ровным счетом ничего, даже полета «мига» Рашки низко над срубом, а он ведь махал мне крыльями и стрелял ракетой точно так, как я мечтал. Лежа на солнце, которое буквально затопило меня теплом, я будто провалился на дно какой-то ужасно приятной бездны и лежал как мертвый.

Очнувшись ото сна, я испуганно осмотрелся. Солнце находилось уже далеко за домом. Часы показывали четвертый час. Я никак не мог сообразить, сколько же я спал. Чувствовал себя вялым. Мною овладело какое-то безразличие ко всему. Чувство голода и жажды исчезло.

Я начал надевать куртку. Руки мои тряслись. Движения были неточными. Я не ощущал никакой боли, но сознание мне подсказывало, что бесчувственность и равнодушие – самое плохое в таком положении.

Я вернулся в сруб. Там еще оставалось пятьдесят поленьев, которых должно было хватить примерно на пять-шесть часов топки, на одну короткую ночь. А что мне делать до наступления темноты? Что мне вообще делать?

Я начал ходить по помещению и заставлял себя думать. Выдержу ли я эту ночь?

Я теперь понимал, что мое положение изменилось, что это уже не рядовой случай, когда всесильная цивилизация может быстро прийти на помощь, легко найдя потерявшегося пилота. Я теперь понимал, что с самого начала многое недооценил, недооценил и силы природы, поскольку, как и тысячи людей, думал, что в современной машине, современном доме, современном городе человек защищен от природы, что человек не может быть выдан на милость морозу, голоду и жажде. Во всяком случае, надолго. И вот человеку, привыкшему преодолевать тысячи километров на высотах, где стоит трескучий мороз, неожиданно пришлось бороться за жизнь в самых прозаических обстоятельствах. Я понимал, что наступают последние, решающие часы…

– Я должен что-то сделать! Должен! – Я беспомощно слушал свой грубый, охрипший голос. – Что же делать?

«Я выдержу еще эту ночь! – так приказал я себе. – Утром зажгу сруб и буду ждать пять часов. Прогреюсь хорошенько и потом пойду. Это будет около полудня. Обмотаю себе ноги материалом из матраца – и пойду. Ничего другого не остается, так как цивилизация, всесильная цивилизация и всемогущая техника, оставили меня на бобах. И друзья тоже. И все люди на свете…»

«В дороге у тебя не будет воды, – благоразумно предупредил меня внутренний голос. – Здесь у тебя есть хоть ведро с горячей водой, которая заглушает жажду и боль в желудке… – Нет, пойду! Наплевать им на меня! А я, дурак, искал Рашку. Да, я. А вы? Что сделали вы?..»

Меня снова обуяли ярость, ненависть и, наконец, сожаление. Я уже не мог себя контролировать. Чтобы как-то успокоиться, я решил вылезть наружу и попытаться бросать снег. Казалось, лопата весила целую тонну, но мне опять стало тепло и я немного успокоился. Нет ничего хуже напрасных размышлений!..

Вытирая пот со лба, я вдруг увидел над лесом яркую звезду. Казалось, будто она висела на верхушке ели. И в эту минуту мне в голову пришла мысль: «Свет! Что, если на вершине холма зажечь свет? Его будет видно издалека… Не могли же они меня совершенно забыть… Должны меня найти… И если бы здесь…»

Свет! Но как его зажечь?

Я вернулся в сруб, пережег спичкой суровую веревку, на которой висел фонарь, и зажег его. Фонарь светил ярким желтым пламенем. Я выбрался наружу, взял свою палку и направился к лесу. Я хорошо понимал, что этот путь отнимет у меня последнюю энергию, что у меня не останется никаких сил. Я знал, что мне предстоит залезть на дерево, привязать фонарь, потом спуститься вниз и вернуться к своему пристанищу. Еще одну ночь мне предстоит клевать носом и топить, борясь со сном и усталостью.

– Выспишься дома! – прохрипел я. – Дома!.. Интересно, что сказали жене? Что меня, разумеется, ищут? Она теперь плачет и не спит, знаю я ее. Ну, а если что… так выйдет замуж. Кто не выходит замуж?..

Я говорил все это вслух, вернее, даже не говорил, а рычал и лез по свежему снегу вперед. После метели его стало гораздо больше.

Когда я дошел до леса, уже начало смеркаться, и фонарь светил, как автомобильная фара. Я привязал его к поясу и стал искать ель с низко расположенными ветками. Найдя подходящее дерево, я ухватился за нижнюю ветку и хотел вскочить на нее прыжком, но не тут-то было. Тогда я, схватившись за ветку, полез по дереву. Закинув за ветку ноги, я вдруг повис головой вниз, как хамелеон, только в отличие от него – беспомощно. Я не мог поднять свое тело. Затем я напряг все оставшиеся силы, и мне удалось сесть на ветку. Потом уже дело пошло.

Я даже забыл, что, чем выше, тем ветки становятся тоньше.

Вспомнил я об этом тогда, когда неожиданно раздался треск и я полетел вниз. К счастью, мне удалось зацепиться за ветки, что росли пониже. Несмотря на общее притупление чувств, где-то в животе резанула боль, но сразу же пропала. Я старался не смотреть на фонарь, так как иначе я бы ничего не видел. В лесу было уже темно. Фонарь не пострадал во время моего падения, иначе бы он погас. Как летчик, я имел дело с самой современной техникой, которую породило это столетие, а вот устройство фонаря знал плохо. Я поднялся повыше и, притянув ветку потоньше, куском веревки привязал к ней фонарь.

Потом начал слезать. Когда я спрыгнул с последней ветки в снег, то увидел над собой большое желтое пятно. Это была моя звезда, моя надежда. Стало уже совсем темно, и я смотрел на свет фонаря как на чудо, которое должно меня спасти.

Надо было идти назад. Я и шел, и полз на животе, а когда достиг половины пути, мне вдруг показалось, будто я услышал выстрел. Он донесся издалека. Потом еще один.

– Ищут, – сказал я. – Еще ищут! Конечно! – Я опустился на колени, и в тишине раздался мой страшный вопль. Скорее, это был отчаянный рев. – Здесь я-я-я! Зде-е-е-есь!

Потом я долго прислушивался. Ничего! «Наверное, показалось. Но неважно. У меня есть план, и я знаю, как спастись. Только бы прожить эту ночь…»

Я топил вовсю. Какая разница, когда загорится сруб! Приближалась полночь, а печка моя, полная дров, просто захлебывалась огнем. Потом я наперекор своей безгранично истощенной и бессильной воле уснул. Крепко и глубоко. И казалось мне, будто от этого сна я уже не проснусь и не хочу просыпаться. Несколько раз я поднимал голову, но тут же бессильно опускал ее на руки, бормоча, что ничего не случится, что через минуту я снова опомнюсь, что у меня есть план.

Проснулся я от холода. У меня уже не было сил ни говорить, ни ругаться. Меня так знобило, что даже подкатывала тошнота. Я глотнул воды, но она, как крапива, обожгла мои внутренности. В ней плавали куски льда. Вода замерзла, а вечером она была еще горячей.

Стрелки часов на светящемся циферблате показывали без пятнадцати три. Я встал на одеревеневшие ноги и прислонился к остывшей печке. Затапливать уже не хотелось. У меня просто не было для этого сил. Через два часа начнет светать. Я зажгу сруб, но сначала надо надергать соломы из матрацев и обвязать себе ноги. Я подошел к кровати, чтобы взять матрац, и при этом посмотрел в окно. Небо было усыпано звездами. Они дрожали. Видно, мерзли, как и я. Все напоминало мне о холоде. А под звездами, ниже, светила большая теплая звезда, моя звезда. Она немножко покачивалась и светила…

Не знаю, сколько времени я смотрел в окно, но первый выстрел я прослушал. Потом, однако, раздался второй выстрел. У земли, на высоте человеческого роста, мелькнуло пламя, и гул выстрела понесся к горам. Я будто потерял рассудок и изо всех сил ударил кулаком по столу. Из руки брызнула кровь. И в тот момент, когда в мое убежище ворвался треск автоматной очереди, я услышал обычное человеческое «ого-го-го!».

– Ого-го-го! – кричал кто-то и приближался ко мне, вырастая, словно гигант, на фоне звездного горизонта.

Я же отвечал лишь шепотом. У меня пропал голос – от холода, истощения и облегчения. Я взял последние спички, соединил их и поджег так, чтобы пламя из окна можно было видеть как можно дальше. Мне ответили новым залпом, потом в небо полетела ракета. В ее дрожащем белом свете я увидел четыре фигуры. Они пробивались по снегу к срубу.

Я открыл окно и ждал. Вернее, это я так думал. Они же утверждали, что я перевесился через окно и почти не дышал.

Потом мне дали ужасно приятную вещь – горячий пахучий чай. Они хотели мне дать и сливовицу, но кто-то запретил, сказав, что надо немного подождать. Видимо, это был доктор, так как он ощупывал мои руки и живот, слушал сердце. В животе опять появилась острая боль. Я лежал на матраце, а внутри сруба было море света. Они принесли с собой фонари, а кроме того, хлеб и солонину. Я пока что предпочитал чай, этот сказочный напиток, и чувствовал, как пробуждаюсь, как ко мне возвращаются ясные мысли и силы. Я сел и тихо сказал:

– Не сердитесь, пожалуйста.

– Ерунда, – со вздохом проговорил кто-то из них и опустился на скамейку.

– Мы ищем вас вот этой группой уже вторую ночь, – объяснили мне.

– Может ли он идти? – спросил другой голос.

– Едва ли, – ответил доктор.

– Могу, конечно могу, – убеждал я их и себя, но слова мои прозвучали глухо.

– Ты что, сумасшедший? Пять часов в туфлях?

– Нас было двое… Вы не знаете…

– С ним все в порядке. Это он нашел вас с самолета. Вчера или позавчера.

Я недоверчиво завертел головой. А может, я тогда спал? На солнце, погрузившись в ту глубину…

– Нам надо немного передохнуть, – говорили они.

Поочередно меняясь у печки, они ели и пили. На рассвете поел и я. Желудок принял и немного сливовицы. Я осмотрел своих спасителей – лесника из Поляны, врача и двух сержантов, при этом я старался не смотреть им в глаза.

Когда доктор заворачивал мне ноги лентами из матрацной ткани и шарфами, которые сняли с себя мои спасители, лесник проворчал:

– У того, второго, были… прекрасные кожаные сапоги. А на тех, что приезжали на машине, были отличные полушубки. В таких можно и в Сибирь.

Я предпочел промолчать.

Спас меня Рашка, на котором были сапоги. Он упал в долине недалеко от ручья. По берегу ручья он дошел до деревни и на следующий день увидел меня с самолета лежащим на матраце у сруба.

А непосредственно спас меня лесник, который твердил поисковой группе, что в тех местах, где светил фонарь, никакого света не должно быть.

– Нам предстоит пять часов идти пешком, – сказал мне врач перед тем, как мы вышли. – Вы должны выдержать, другого выхода у нас нет.

Я кивнул.

– Вероятно, вы уже не сядете в самолет, – заметил один из сержантов, но я так свирепо на него посмотрел, что он пристыженно начал оправдываться.

У меня при этом мелькнула мысль, что оправдываться и стыдиться, собственно, следовало бы мне.

– Конечно буду летать, – пробурчал я, – если смогу.

– Сможете, – ободряюще сказал доктор.

Я знал, что все это не так-то просто. После спасения меня ожидало еще и наказание за тот, казалось бы, пустяковый просчет, который едва не стоил мне жизни.

И не только мне.

Последнее возвращение

Его разбудил свет.

Нет, это слово бессильно передать то стремительное, беспощадно атакующее сияние, которое начиналось каждое утро и которое не могли притушить даже тяжелые темно-желтые портьеры, висевшие на стеклянных стенах павильона. Горячий яркий поток, как широкий луч прожектора, направлялся прямо в комнату. Теплый воздух поднимал с пола пылинки, и они вместе с изумрудно-зелеными мушками переливались в сиянии солнца, как живые осколки драгоценных камней. На потолке защелкали своими проворными языками ящерицы титяк [4]4
  Маленькие зеленые ящерицы, питающиеся в основном насекомыми; водятся почти по всей территории Индонезии, охотятся главным образом в помещениях. Они безвредны и даже полезны. – Прим. авт.


[Закрыть]. Вверху над домом, в кронах яванских дубов и кленов, которые не густо росли по склону вулкана Лаву [5]5
  Вулкан в восточной части Явы в горах Саранган. На его склоне выстроены горные отели, внизу находится вулканическое озеро; дачная местность северо-восточнее города Мадиун. – Прим. авт.


[Закрыть], расщебетались обезьяны макали [6]6
  Очень понятливые и легко приручаемые обезьяны, которые в горах Саранган появляются только летом. – Прим. авт.


[Закрыть]. От подковы гор, сжимавших песчаное озеро Телага Пасир [7]7
  Буквально – песчаное озеро, озеро у вулкана Лаву, в горах Саранган. В восточной части Индонезии его называют Тлого Пасир. – Прим. авт.


[Закрыть], неоднократно отразился эхом высокий петушиный крик, прилетевший из деревеньки. Нгеронг, расположенной у подножия вулканического массива, который назывался Саранган [8]8
  Горы в восточной части Явы около города Мадиун, – Прим. авт.


[Закрыть].

Орлиное гнездо!

Стеклянные двери павильона тихо раскрылись, зашуршала портьера, звякнули ложки и чашки. Слуга Назим в своем узком саронге [9]9
  Мужская одежда, состоящая из куска ткани, обернутой вокруг тела от пояса до середины икр. – Прим. авт.


[Закрыть] и кожаных сандалиях появился, как дух, положил блюдо с завтраком на стол и, не видя никого из белых, громко сказал:

– Селамат паги! Доброе утро!

Майор Клечка медленно сел на твердой узкой постели, сделанной из темного тикового дерева, вытер ладонями вспотевшее лицо и немилосердно пнул ногой «голландку» [10]10
  В Индонезии к постельным принадлежностям относится также матерчатый валик, который кладут на ночь между ног, чтобы бедра не потели и не было экземы. Он меняется вместе с постельным бельем. Англичане назвали этот валик «голландкой». – Прим. авт.


[Закрыть]. Потом поднял квадратную противомоскитную сетку и, встав на холодные плитки пола, позвал своего приятеля, спавшего на соседней кровати:

– Рудо! Спишь?

– Да-да! Доброе утро! – ответил ему заспанный голос.

– Предпоследнее, парень!

– Что-что?

– Еще одно – и конец!

– Да-да, конечно!

«Вот именно, – подумал майор и вышел из спальни через гостиную на террасу. – Такое никого не обрадует». Он посмотрел прямо перед собой. Павильон стоял на горе. Вид с террасы майор фотографировал много раз, но ему хотелось еще раз закрепить все в памяти, унести этот край в своих глазах, чтобы, закрыв их где-нибудь, снова представить его себе во всех красках и формах.

Горную котловину с обеих сторон сторожили острые кратеры молодых, неспокойных вулканов, и их темно-коричневые и серые вершинки точно так же, как смуглые индонезийки, купались каждый день в зеркале вулканического озера. Прямо напротив склона самого высокого вулкана подкова гор разрывалась, и перед взором открывалась глубокая широкая долина, на дне которой находились аэродром и город Мадиун. По сторонам долины были разбросаны кубики кемпингов и деревень, прятавшихся от знойного солнца под тенью пальм. Издали кроны пальм казались миниатюрными зонтиками с вырезанными вручную рукоятками. В лучах утреннего солнца искрилась водная гладь рисовых полей, расположенных террасами. По небу плыли всего два белоснежных облака, видно лишь для того, чтобы среди изумрудно-зеленой, аквамариновой, землисто-коричневой и пурпурной красок была также и белая. Неподвижная серебристо-серая гладь озера напоминала по своему цвету брюхо акулы. Было тихо. Жизнерадостно и торжественно занимался новый день.

Майор втянул в себя свежий воздух. Этого глубокого утреннего глотка потом внизу, в горячем аду аэродрома, ему хватало всегда надолго. Сейчас он напомнил ему о том, что вскоре все четверо выйдут из самолета в предрождественской Праге, морозной либо слякотной. Охватившее его при этом радостное чувство тут же сменилось грустью, так как через несколько дней ему предстоит в последний раз в жизни перелететь через Яванское море.

Он повернулся и вошел в залитую солнцем комнату. Его приятель Рудольф уже сидел за большим квадратным столом и накладывал на куски белого хлеба тонкие ломтики холодной говядины. Комнату наполнял запах ароматного чая, апельсинового джема и крепкого кофе, который они научились пить из высоких стаканов прямо с утра – смертельными дозами.

– Так что? – проговорил Рудольф с набитым ртом. – Ходил прощаться?

– Ничего! – отрезал майор, погружая нож в прозрачный джем. – Слишком долго все это тянется. Я бы охотнее всего собрал вещички – и был таков! У меня вообще нет желания идти на этот сегодняшний парад.

– Не думай, что это ради нас. Мы всего лишь одни из многих среди гостей, – напомнил Рудольф и добавил: – Правда, мы будем чем-то вроде почетных гостей, как нам дали понять вчера.

Майор равнодушно кивнул в знак согласия и внимательно оглядел комнату, в которой прожил почти год. Он смотрел на широкие кресла с блестящей желтой обивкой, которые стояли у темного камина, сделанного из папье-маше, на широкий диван и торшер в стиле модерн с цветами сае-сае, которые женщины втыкают в волосы и на которых завтра вечером будут поджидать неосторожных москитов проворные и вечно голодные ящерицы титяк. Сегодня вечером вместе с Рудольфом, а также Ладей и Эмилем, которые жили в соседнем павильоне, они еще посидят под этим торшером, поговорят, выпьют последнюю бутылку коньяка. А может, и не сойдутся, а будут нервничать и изнывать от нетерпения.

А потом пойдут спать и не смогут уснуть!..

– Давай, Мартин, – проворчал Рудольф, выходя из-за стола.

Майор отставил недопитый стакан кофе и взял со стула свой плоский черный «дипломат», который возил с собой на аэродром и обратно, В нем лежала разная мелочь, которая, собственно говоря, ему никогда не требовалась, но которую он привык иметь при себе. Они подошли к стоянке. У машины, раскаленной на солнце и пахнущей бензином и сухим льняным брезентом, их уже ждали Пехар и Ружбацкий.

Мужчины поприветствовали друг друга кивком головы. Коренастый, смуглый, как цыган, Пехар сел за руль. По-мальчишески стройный Эмиль юркнул на переднее сиденье рядом с ним. Рудольф и Мартин сели сзади. Все это повторялось каждый день, за исключением лишь того, что каждую неделю они сменяли друг друга за рулем. Они выехали с бетонированного пятачка как раз в тот момент, когда Назим нес на кухню остатки закуски. Он махнул им рукой, но его жест был вялым и печальным.

– Этот чувствует себя дворцовым экономом.

– Неудивительно. Он получает жирные чаевые, – объяснил Эмиль.

– Что, если он действительно грустит? Может, ему в самом деле жаль, что мы уезжаем?

– Бог его знает! – махнул рукой Эмиль. – Впрочем, мне все равно, я уже вижу себя дома.

– Что это вдруг? – насмешливо спросил Рудольф. Пехар, желая помешать этому привычному и утомительному обмену мнениями, прервал их:

– Этот нынешний парад – напрасная задержка. Это мне уже начинает действовать на нервы.

Майор слушал их без особого удовольствия. Эмиль вообще был слишком рационалистичным и смотрел здесь на все подобно кучкам запыхавшихся туристов, которые каждое воскресенье прикатывали на Саранган из Мадиуна, чтобы сфотографировать вулканы, озеро, отели, проглотитъ дорогой обед и отбыть назад. Им казалось, что индонезийцы способны улыбаться лишь при виде доллара, фунта, франка или марки. В этом вопросе майор не понимал Эмиля, но на его работу, так же как и на работу двух остальных техников, он, как летчик-испытатель, всегда мог положиться. Однако этого все же было маловато, особенно там, где мужчины долго остаются одни…

Пехар лихо съехал вниз по булыжникам горного серпантина. Внизу, у подошвы вулкана Лаву, поселок кончался, и начиналось асфальтированное шоссе, которое вело прямо к аэродрому мимо нескольких деревенек со сказочными названиями: Нгеронг, Саранган, Магетан, Плаосан, Маоспати, Мадиун.

Такую поездку они совершали ежедневно. Тридцать пять километров вниз, тридцать пять – вверх. Внизу поначалу выдерживали не более шести часов, потом – восемь, десять, двенадцать. Потом – столько, сколько нужно, не взирая на тридцать восемь градусов жары и девяносто два процента влажности. На бетонную стоянку никто не отважился бы встать босыми ногами. В кабинах самолетов, находившихся с утра до вечера на солнце, было около пятидесяти градусов по Цельсию. Чехословацкие специалисты вместе с индонезийской аэродромной службой проливали здесь литры пота, занимаясь как текущей работой, так и ремонтом. Перед стартом при испытательных полетах майор не раз пропитывал потом и толстые ремни парашюта. Иногда сначала требовалось выгнать из-под плоскостей самолета змей, которые забирались туда ночью с холодной травы; иногда вместе с индонезийскими техниками приходилось работать под долгим, непрекращающимся тропическим ливнем, и это было все же лучше, чем задыхаться от жары в ангарах…

Всему этому приходил конец, а для майора вместе с тем завершался и большой период его жизни, который он посвятил обучению индонезийских пилотов. Когда он несколько лет назад впервые увидел их, хрупких и на первый взгляд слабых, ему было трудно поверить, что они сумеют справиться с нелегкой работой за штурвалом современных самолетов. Однако их врожденная интеллигентность, спокойствие, решимость и мужество поразили его. А кончилось тем, что эти изящные тихие парни больше всего пришлись ему по душе из всех тех, кого довелось ему учить летать как дома, так и за границей. Многие из них стали командирами и замечательными летчиками-истребителями. И теперь, приехав сюда, к ним на родину, майор испытывал радость от сознания, что труд и усилия, которые он отдал им у себя дома, в Чехословакии, не пропали даром.

Они встретили его с сердечностью и уважением, которые испытывают бывшие ученики к своему учителю, и ему было с ними хорошо. Столь же добрые отношения сложились у Рудольфа, Лади и Эмиля с индонезийскими техниками, так как многих из этих трудолюбивых младших командиров они обучали технике у себя дома. Теперь в Индонезии они могли проверить результаты своей работы. И чехословацкие техники остались довольны. Дружба, завязавшаяся в Чехословакии, за время работы в Индонезии окрепла еще больше, потому что никто не смотрел на часы, не считался с рабочим временем и никто не был главным. Главным была цель – сделать эскадрилью образцовой. Она такой и стала, потому что главное в жизни не эмоции, а дела, труд. На земле остаются результаты труда.

Сегодня они ехали прощаться. Майор знал, что это будет настоящий военный парад, и они не могли не принять приглашения. Там он увидит всех «своих» парней сразу, и в последний раз.

– У меня такое чувство, будто мы едем на похороны, а не на торжество, – произнес Пехар под тихое гудение мотора, на миг повернувшись назад.

– Веди машину и не трепи языком, – проворчал Рудольф, который сидел с задумчивым видом.

Майор смотрел на обочину серпантина, по которой шли на базар в Мачетан нагруженные овощами, деревом и тканью деревенские женщины. Ему их всегда было жаль, особенно тех, кто нес на бедрах большие кругляки дерева, прикрепленные к поясу и плечам холщовыми веревками, которые немилосердно врезались в нежную, смуглую кожу; этой коже белые женщины могли бы только позавидовать. У крестьянок были широкие, расплющенные к пальцам ступни, изуродованные постоянной ходьбой без обуви. Они выходили из своих селений затемно с зажженными лучинами в руках, опасаясь темноты и диких зверей. Женщины тащили свой груз на себе по холодным горным камням и горячему асфальту до самого базара и, счастливые, возвращались домой, чтобы снова идти туда завтра, и послезавтра, и через год, и еще через год, как вынуждала их к этому жизнь.

Майор порой не мог удержаться от того, чтобы не сравнить этих хрупких, но сильных женщин с теми, кого он знал до сих пор. Не раз он ловил себя на мысли, что, если бы это было возможно, он выбрал бы для совместной жизни одну из тихих и нежных индонезийских крестьянок и был бы определенно счастлив.

Когда Пехар осторожно объехал женщин, чтобы ненароком не столкнуть кого-нибудь из них в глубокую пропасть, начинавшуюся сразу же за обочиной дороги, они выпрямили свои усталые спины, помахали руками, улыбнулись. Им была знакома машина людей, которые приехали из какой-то очень далекой страны и держали себя с ними совершенно иначе, чем все другие белые, каких они встречали раньше.

Майору вспомнилась Янтие. Каждый понедельник она приносила им прямо на террасу павильона короб великолепных апельсинов самых лучших сортов, пучки бананов, желтых, как свежее масло, и сочные, свежие, ароматные плоды манго, по вкусу и запаху похожие на многие другие фрукты. Платили они ей всегда по-царски. Она благодарила их улыбкой, от которой у них спирало дыхание, и уходила подобно принцессе, гордая, гибкая, свежая и желанная.

Однажды она не пришла. Ночной ливень погасил лучину, и Янтие наступила на одну из черно-белых змей, которые ползли с мокрой травы на теплые камни дороги. Через неделю к ним пришла другая продавщица и принесла такой же короб сочных плодов. Улыбнувшись, она сказала:

– Янтие мати! Янтие умерла!

Шины автомобиля взвизгнули. Пехар круто повернул на шоссе, которое под небольшим уклоном шло прямо к аэродрому. Проехали деревни Плаосан и Маоспати. Из маленьких домиков выходили женщины и спускались к горной речке, на берегу которой они раздевались донага и входили в воду, как языческие богини. Тонкие ладони горстями набирали летящую струю и выливали на алебастровые плечи и руки. Солнце разбивалось на тысячи брызг, гордо и радостно отражаясь в них. На верандах домов на шестах висели куски ткани, и старухи разглаживали их своими чуткими руками мастериц. На мокрое шоссе высыпали дети и, как паводок, потекли к школе. Завидев машину, они нарочно отскакивали от нее лишь в последнюю минуту, а потом скалили зубы и махали изящными ручками хмурившемуся водителю.

– Селамат паги-и-и! Доброе утро-о-о! – визжали они хором, так как хорошо уже знали этот газик.

Эмиль не раз высовывался из машины и свистел. В это время по обочине шоссе шли сельские принцессы в белых платьях или в цветных каин-кебайях. Глубокий квадратный вырез на блузке открывал выпуклость грудей со сказочной кожей.

На полях показались первые невольничьи пары буйволов. За ними, вытаскивая из холодной болотной грязи ноги с блестевшими на солнце икрами, шел мужчина. Хозяин и кормилец. Работяга и мишень для всех насилий, которые с незапамятных времен терпела эта страна. И, несмотря на все, сильный, вечный и вездесущий возделыватель риса. Рис рос на его живой соли.

Впереди послышался гудок мадиунского сахарного завода, а справа, из неглубокой долины, по краям залитой солнцем, раздался грохочущий рев авиационного мотора. День набирал полные обороты.

Они были у цели. Едва автомобиль повернул на бетонную дорогу, какие, вероятно, ведут ко всем военным аэродромам на свете, как у ворот взлетел вверх тяжелый железный шлагбаум и несколько солдат приложили сигарки своих пальцев к околышам темно-зеленых фуражек, под которыми сверкнули белые амбразуры глаз и клинки улыбок.

Машина направилась прямо к взлетно-посадочной полосе. В самом ее начале толпились люди. Командование позвало на торжество по случаю окончания больших учений множество гостей. Над цветными людскими волнами возвышалась большая трибуна. Представители военной полиции показали Пехару, чтобы он ехал к лестнице. Около нее майор и его товарищи вышли из машины, а полицейский сержант отвел ее на стоянку.

На трибуне было много офицеров, гражданских лиц и женщин. Когда майор со своими друзьями поднялся наверх, их сразу же стали приветствовать все присутствующие. Разодетые, надушенные женщины с нежной улыбкой протягивали им свои узкие горячие ладони и кланялись, опуская большие миндалевидные глаза.

Индонезийцы расступились и пропустили гостей на почетные места. Майор посмотрел на стоянку самолетов.

Перед самолетами строилась целая часть. В эту минуту он вновь почувствовал, что все кончается, что он никогда больше не будет стартовать с раскаленного бетона, чтобы перелететь горный массив на северо-востоке и вернуться назад, к Индийскому океану, вечно неспокойная поверхность которого напоминала спины множества серых слонов, проваливающихся в болото.

Индийский океан!

Изменчивый и непостижимый, как нрав хищного зверя, шаловливый и спокойный, ревущий и дикий. Майор никогда не забудет встреч ни с ним, ни с гигантским побережьем Парангтритис, закрытым с обеих сторон скалами, о твердокаменную неуступчивость которых разбивались лавины волн. Он не раз стоял там, слушая их звериный рев, и смотрел, как гордо взлетали они вверх, чтобы, не достигнув вершины, умереть и беспомощно откатиться назад. При виде всего этого у майора перехватывало дыхание. Он вспомнил ревущий гул волн и беспомощный голос Лены, индонезийки со славянским именем. Она испуганно закричала, когда он отплыл далеко от берега. Она боялась, что белые гребни волн завлекут его в глубину, лазурь которой резали треугольные алмазы плавников акул. Она не хотела даже пускать его в воду, потому что Рату Лоро Кидул, царица моря, не любит зеленого цвета, а у него как раз были зеленые плавки. Лена, учившаяся шестой семестр на медицинском факультете в современном университете, исповедовала анимизм и верила в чудеса и тайны. Лена была нежная и неутомимая, как волны…

Океан! Молчаливый под Южным Крестом, приглаженный ветром, который вечером спустился с пальмовых крон. Океан, который он уже больше никогда не увидит…

Трибуна внезапно зашумела.

Приехал полковник Соекирно. Поднялся на трибуну и поздоровался со всеми за руку. Майору он пожал руку особенно сердечно. Клечка в ответ грустно улыбнулся.

Соекирно изменился. Он был в Чехословакии много лет назад и тогда уже считался опытным пилотом винтомоторных самолетов. Он стал первым учеником Клечки. Через несколько недель он вылетел один на турбореактивном истребителе. Они отмечали это событие до самого рассвета и стали друзьями.

Однако-приехав в Индонезию, майор встретил другого Соекирно – седого, нервозного и молчаливого, будто чего-то опасавшегося. Хотя он и был командиром соединения истребителей, но боялся выступать против некоторых подчиненных ему офицеров. Одним из таких офицеров был командир эскадрильи майор Хардионо, у которого работал Клечка со своими коллегами. Они звали его Твердым Йона. Он долго жил в Америке и не скрывал, что, кроме американских машин и самой Америки, не признает ничего на свете. Возможно, даже своей родной страны. Каждое утро от него пахло дорогим мылом, бриллиантином и американскими сигаретами. С подчиненными пилотами он вел себя заносчиво, хотя сам за штурвалом был далеко не на высоте. С младшими командирами Хардионо говорил только через своего заместителя. Сержанты его страшно ненавидели, однако были вынуждены повиноваться, потому что армия во времена царившей вокруг нищеты и безработицы давала многое: продовольственный паек, квартиру или дом в зависимости от звания и должности, постоянный оклад, чутко реагирующий на термометр инфляции, обмундирование, положение, общественный престиж и привилегии.

С Хардионо пришлось тяжело. Однако в конце концов ему не оставалось ничего другого, как признать изумительно надежные «миги» и самоотверженную работу чехословацких техников. К майору Клечке он относился вежливо, так как видел его не раз в воздухе, а там Хардионо ни в какое сравнение с майором идти не мог.

Майор Клечка заметил Хардионо, стоявшего перед эскадрильей: его маленькая грузная фигурка размахивала руками. Вот он снял фуражку и пригладил волосы. Издали его жесты выглядели комично. Выстроившиеся летчики и техники начали волноваться, и командиры вынуждены были напомнить им о дисциплине. Жара усиливалась, и ожидание становилось все тяжелее.