Текст книги "Ты сияй, звезда ночная"

Автор книги: Каори Экуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Июль и пришельцы из космоса

Просыпаюсь, когда свет уже струится сквозь опущенные шторы, разрисовывает полосами простыни. Поворачиваюсь. Отбрасываю одеяло, обнимаю подушку. Муцуки уже уехал на работу, кровать его, стоящая рядом с моей, тщательно застелена. Окидываю комнату взглядом. Замечаю пылинки, настолько крошечные, что и не увидишь, пока солнце не поймает лучами. Ничто не сравнится с негой и ленью летнего утра.

В гостиной чуть слышно жужжит вентилятор. Комната кажется пустой. Чуть слышно звучит музыка – органная пьеса Фрескобальди. Золотая рыбка плавает в своем аквариуме. В холодильнике меня ждет свежий салат. Комната ослепительно белая, каждый предмет в ней строго на своем месте. Довольно долго я стою неподвижно, голова еще тяжелая со сна. Что же это такое? Что заставляет чувствовать себя так тревожно и неуютно в идеальном пространстве, созданном Муцуки специально для меня?

Возвращаюсь в спальню. Открываю шкаф. Один за другим достаю костюмы Муцуки, пристально их разглядываю. Комната по-прежнему исполосована солнечными лучами. Раскладываю вещи на кровати и пытаюсь вспомнить, как выглядят они на Муцуки. Мне необходимо убедить себя, что он существует в реальности, что он действительно мой муж.

Вот они, появляются предмет за предметом – пиджаки и джинсы, футболки, две пары туфель… Когда я наконец прихожу в себя и успокаиваюсь, я практически погребена под заполонившей кровать грудой шмоток Муцуки. Принимаю ванну. Съедаю салат. В нем – полным-полно редисок, вкусных, красных, маленьких, хрустящих. Только бы Муцуки поторопился, только бы поскорее пришел домой. Смотрю на часы – еще и одиннадцати нет.

Звонят в дверь. Открываю. Обнаруживаю стоящего на пороге Кона.

– Привет-привет, – говорит он, лицо – радостное, светлое, словно у пришельца из иных миров. – Классный денек, точно?

Пришелец скидывает туфли. Входит. Уютно сворачивается клубочком на диване.

– Принести тебе что-нибудь выпить? – спрашиваю. А что еще делать-то? Стою рядом с ним, прямо как официантка в ожидании заказа.

– Я буду апельсиновый сок. – Он отвечает сразу, будто только этого вопроса от меня и ждал. Улыбается. Он, судя по всему, совсем недавно вылез из постели, шелковистые волосы – еще спутанные со сна. – Только проследи, чтоб сок был свежевыжатый…

Я уже у холодильника, наклоняюсь за коробкой с апельсинами.

Сок, густой, как сироп, льется из соковыжималки, в которой я давлю апельсины, и липнет к рукам. Когда попадает под заусенцы, чувствительно пощипывает. Слизываю сок с кончиков пальцев, на вкус он горчит.

– Вот это жизнь. Болтаешься по дому, ни хрена не делаешь, рядом – хозяюшка, выходной…

– Только сейчас никакой не выходной. А я тебе не жена.

– Жалость какая. – Кон гнусно ухмыляется. – Эх, мне бы тоже жену…

Совершенно очевидно, что он и сам не верит в свои слова. Я смеюсь. Кладу в бокал немного льда и наполняю его апельсиновым соком.

– Жена? Да ведь это же женщина, хочешь ты или нет, – говорю.

Поразительно, как мгновенно посерьезнел Кон.

– Да. Наверное, ты права. Про жен мужского пола я сроду не слышал. Но я не всех мужиков подряд люблю – только Муцуки, – говорит он в лоб, словно в этом нет ровно ничего особенного.

– А, ну да… – Сердце мое на мгновение замирает. Мы с ним чувствуем совершенно одно и то же!

– Эй, эти апельсины – они что, калифорнийские? – Кон отворачивается, склоняется к своему высокому бокалу с соком.

– Ага. – Я понятия не имею, откуда эти апельсины, но киваю.

Вид у Кона удовлетворенный.

– Так я и подумал. Которые из Флориды – те не такие сладкие.

Идея навестить Муцуки в больнице принадлежала Кону. Кон сказал – они уже двенадцать лет как вместе, а он еще ни разу не видел, какую рожу Муцуки строит на работе. Я тоже не видела, отвечаю…

– На том и порешили, – заявляет Кон и небрежно так кивает. – Нет, мы совершенно стопудово туда отправляемся! И кстати говоря, прикинь, будет круто – его жена и парень заявляются к нему в гости одновременно!

Круто или не круто – меня волновало мало. Интересовало меня другое – каков Муцуки со своими пациентами? Хотелось взглянуть на него с профессиональной стороны.

На улицах почти никого не было, так что с автобусными пересадками проблем у нас не возникло. И вот оно, краснокирпичное здание больницы, словно дремлющее на послеполуденном солнце. Сообщаем свои имена молоденькой медсестре в регистратуре, она указывает нам в сторону холла.

– Садитесь, прошу вас, – говорит она деловито.

Испытываю острый приступ дежа-вю. Я абсолютно уверена – все это со мной однажды уже происходило.

Кон окидывает помещение острым, всепроникающим взглядом и еле слышно бормочет:

– Не самое приятное местечко для работы!

Я обозреваю множество людей в зале ожидания, пытаюсь угадать – что же они здесь делают? Вон тот, наверное, пришел на прием, а этот – просто навещает кого-то… Пациентов отличить легко, они все в больничных халатах, и на лицах у них у всех – одно и то же отсутствующее выражение.

– Боюсь, что доктора Кишиды в данный момент здесь нет. – К нам просеменила другая медсестра, постарше той, с которой мы говорили раньше. – Он должен вернуться через час или около того. Желаете его подождать или предпочитаете оставить сообщение?

Она смотрит на нас не мигая.

– Мы подождем. – Тон Кона не допускает возражений.

– Как угодно, – отвечает медсестра. Судя по голосу, она не слишком довольна.

– Извините, сестра, – останавливает ее Кон, когда она уже собралась уходить, – а как насчет того доброго доктора-гинеколога из дешевого сериала?

– Прошу прощения?

Сестра смотрит на нас с колоссальным подозрением, но Кону без разницы, он мило мурлычет:

– Доктор Дайскэ Какие. Он сейчас свободен?

Похоже, после этой фразы медсестра проникается к нам еще большим подозрением.

– Минутку, пожалуйста. – И она еле тащится назад в регистратуру.

Мы остаемся сидеть на диване, словно пара незваных гостей.

Проходит совсем немного времени – и я вижу стремительно идущего к нам по коридору доктора Какие, глаза его за стеклами очков горят неистовым блеском.

– Привет. Случилось что-нибудь? Не часто мы видим тебя здесь, в больнице!

«Тем более вместе с Коном». Это не произнесено, но висит в воздухе. Похоже, он тоже не слишком-то счастлив встрече с нами. Говорю ему – мы пришли посмотреть, чем Муцуки занимается на работе. Спрашиваю – как попасть в отделение для престарелых?

– Третий этаж. Но в процедурные заходить вам нельзя, – объясняет доктор Какие, идя впереди нас. – И никаких твоих маленьких приколов. Никаких. Совершенно никаких. Понял?

Кон посылает доктору Какие гневный взор.

– Ты за кого меня принимаешь? Конечно, пришел и начал прикалываться над несчастными больными стариками! Я тебе не хулиганистый первоклашка первый раз на экскурсии, усек? Так что хорош мораль читать!

– Прости, пожалуйста. Я ничего такого в виду не имел. Я просто хотел объяснить, ну, на всякий случай… – Доктор Какие – воплощенное смущение. Лицо его пунцового оттенка.

Лифт добирается до третьего этажа. Вслед за доктором Какие мы бредем анфиладой дверей через все отделение. Я начинаю серьезно нервничать, чувствую себя совершенно неуместной. Кругом – одни старики и старушки. Старики в халатах-юката смотрят телевизор в комнате отдыха, лысеющие старушки медленно, с трудом передвигаются мелкими шажками через холл, опираясь на палочки. Пространство, до предела заполненное стариками, целый этаж столь примечательных обитателей… Кон, я смотрю, тоже напрягся, но доктор Какие несется вперед все также стремительно, вот и нам приходится ускорить шаг, чтоб от него не отстать.

– Большинство пациентов этой палаты – под присмотром Муцуки, – сообщает он.

Палата – гораздо больше, чем я ожидала. Четыре ряда кроватей, по пять в каждом, все выстроены в строгом порядке.

– Ухты…

Кое-кто из больных, с помощью медсестер, обедает. Сестры, поразительно жизнерадостные, щебечут звонкими, чистыми голосами и одновременно засовывают пациентам в рот ложечки жидкой рисовой кашицы.

– Откройте ротик, вот так. Во-от, видите, как хорошо!

– А теперь еще разок. Ну, откройте ротик!

На каждого послушного старика, покорно открывающего рот, как ему велено, – старушка, которая, слабо мотая головой, отказывается есть. А на каждую старушку, что просит еще соленой редиски или чаю, – старик, бодрым голосом орущий, что он еще совершенно не голоден. Но голоса медсестер остаются все такими же бодренькими.

– Ну вот, откройте ротик. Ах, видите, как вкусно? Откройте ротик!

Застыв в дверях, мы изумленно наблюдаем за происходящим.

– Второй завтрак начинается в одиннадцать, но в этой палате он длится долго – случается, проходит целых два часа, пока все закончат, – тускло объясняет доктор Какие.

– Папаша, это что – внук ваш?

Кон завел разговор с вполне многообещающим на вид стариком, из тех, что отказывались завтракать.

– Так я и знал. Что-то он уже затеял, – мученическим тоном говорит доктор Какие.

Я, сама того не желая, хихикаю.

– Сын мой, – произносит старик, глядя на фотографию у кровати. – Сынок. Сынок это мой.

На цветной фотографии – ребенок, совсем малыш.

Кивая в сторону Кона, старушка на соседней кровати спрашивает старика:

– Правда? Он ваш сын?

– Ну да. Он тоже мой сын.

Ситуация принимает странный оборот. Кону лень спорить.

– А вы, верно, дочка его? – оборачивается ко мне старушка.

– Ясное дело. Она сестренка моя младшая, – сообщает Кон.

Младшая сестренка, каково?! Я прямо вскипаю в душе – а Кон со старушкой посылают друг другу улыбки, преисполненные радости. Во рту у нее не хватает двух зубов.

– Как мило! Такие славные братик с сестричкой!

Бормочу в ответ что-то неразборчивое, ни к чему не обязывающее. «Славные братик с сестричкой»! Он бы хоть сказал, что я – старшая его сестра!

К изголовью кровати старушки, совсем рядом с коротко остриженной головой, еле выглядывающей из-под многочисленных простыней, привязан пластмассовый стебель бамбука. С бамбука свисает оригами.

– Танабата  [9]9
  Танабата (Танабата Мацури) – традиционный японский праздник, день встречи «небесных влюбленных» – звезд Ткачихи (Вега) и Волопаса (Альтаир), шумно отмечаемый по всей стране.


[Закрыть]! – вскрикиваю я, не задумываясь. Послезавтра же праздник Танабата, а я совсем забыла…

– Мне один из моих внуков принес, – гордо говорит старушка.

Она одаривает меня улыбкой, и я вновь замечаю щербинки у нее во рту.

– Так, вы двое – идем. Хватит уже, – обрывает нас доктор Какие. Да уж, судя по его виду, с него точно хватит. Когда мы выходим из палаты, я напоследок оглядываюсь. Старушка уже лежит, съежившись, на боку, а старик смотрит нам вслед с необъяснимым, каменным выражением. Я испытываю какую-то лицемерную жалость. – В последний раз в жизни я поверил тебе на слово, Кон. Я был прав, когда сомневался, стоит ли тебя сюда пускать. Лучше помолчу, пока не наговорил такого, о чем потом пожалею.

Доктор Какие несся по коридору к холлу, лицо его вновь багровело.

Добираемся наконец до докторских кабинетов – а Муцуки уже вернулся. Когда увидел нас с Коном, следующих по коридору под конвоем доктора Какие, совершенно точно, глазам своим верить отказался.

– Что здесь происходит? – говорит.

– Все, теперь эта парочка – твоя ответственность, – рявкает доктор Какие и покидает нашу троицу.

Муцуки сварил нам кофе. Сижу, вдыхаю его успокаивающий запах и чувствую, как по телу наконец-то разливается тепло. Есть для меня в больницах что-то пугающее…

– И чем они больны, все эти люди? – спрашиваю я.

– Какие люди?

– Ну те, с третьего этажа, из такой огромной палаты. Нас доктор Какие на них посмотреть сводил… не сердись, пожалуйста.

Муцуки отхлебывает кофе. Говорит – он и не думал сердиться. Объясняет:

– Не думаю, что они больны чем-то конкретным. Всего понемножку… Слабое сердце, проблемы с почками. Все, чего и следует ждать в таком возрасте…

– Почему же тогда они в больнице?

Несколько мгновений Муцуки молча смотрит в свою чашку.

– О, по многим причинам…

Н-да. По многим причинам, значит.

– Эти медсестры мне ужасно напомнили школьных учительниц. Они прямо меня напугали!

– Эй, а тебе не пора идти на обход? – спрашивает Кон. – Мы, строго говоря, пришли, чтоб посмотреть, как работает доктор Кишида. И вообще, ты где раньше шлялся?

Вопрос задал Кон – но отвечает Муцуки, глядя на меня.

– У меня был обеденный перерыв. Я вышел перекусить.

– Ну, – говорю, – и странный же ты человек, Муцуки. Зачем ты напрягаешься, отчитываешься передо мной? Где и как ты питаешься во время работы – твое личное дело!

Следующий обход Муцуки предстояло делать только вечером, а до этого надо было еще принять пару пациентов, так что Кон решил – на сегодня хватит. Помимо прочего, мне казалось – я уже увидела, как Муцуки работает. По сути, мы изначально понимали, как его воспринимают пациенты.

Муцуки проводил нас до главного входа.

– Добирайтесь домой аккуратно. И помните – сначала шестой автобус, а потом, напротив большого офисного здания, пересядете на первый.

Солнечные блики, отраженные каменными ступенями, светят нам, выходящим из больницы, в глаза. У скользящих дверей, засунув руки в карманы, стоит Муцуки. Халат его – слепяще-белый, чистый, прямо как в телевизионной рекламе отбеливателя. Здание – такое же унылое, как и прежде. Я бросаю взгляд вверх, в сторону окон третьего этажа.

– Они – пришельцы из космоса, – шепчет мне Кон. Он тоже смотрит на окна третьего этажа.

Выйдя из автобуса, прощаюсь с Коном и решаю заглянуть в ближайший универсам, купить бумагу для оригами. Как только прихожу домой, сразу же беру банку пива и принимаюсь делать украшения для праздника Танабата. Клею кольца, цепи, вырезаю из бумаги разные фигурки и орнаменты. Одну полосу складываю в гирлянду бумажных колокольчиков. Записываю на оригами свои желания – все, сколько ни есть. Хочу, чтоб мой итальянский стал лучше, чтоб редактор забыл про мои вечно сорванные сроки, чтобы я выросла сантиметров на пять. Последнюю полоску бумаги я оставляю чистой, просто перевязываю шнурочком. Самое большое желание должно остаться тайной, так оно вернее всего сбудется. Заканчиваю с украшениями и развешиваю их на Древе Кона. Вокруг – горы мусора, оставшегося после моей работы, – обрезки бумаги, крышка от тюбика с клеем, несколько пустых пивных банок, ножницы. Древо Кона, пожалуй, великовато для предложенной ему роли – особенно если сравнивать с тоненькими, изящными стеблями бамбука, которые в таких случаях полагается использовать. Похоже, оно немножко стесняется, что ни с того ни с сего оказалось в центре всеобщего внимания. Но в то же время оно явно испытывает радость и гордость, сразу видно. Я вытаскиваю Древо Кона наружу, на веранду.

Внезапно остро хочется бобовых ростков эдамаме. Я бегу в ближайшую бакалею и покупаю целую корзинку. Пять минут в кипящей воде – и они принимают красивейший оттенок зеленого. Откидываю их на дуршлаг, посыпаю солью. Муцуки с минуты на минуту домой вернется. Уже совсем темно. Бумажные украшения на веранде вот-вот растворятся в чернильной ночной тьме…

Муцуки приходит с работы. Раздвигает стеклянные двери. Громко хохочет:

– У этого растения такой сконфуженный вид!

Это точно. Вид действительно неловкий, напряженный, нахохленный и сконфуженный. Право слово, ужасно неуклюжее растение. Мы с Муцуки сидим на веранде, попиваем пивко, едим эдамаме и мило беседуем о Древе Кона. Приходим к выводу, что это – совершенно замечательное растение. Оно сильное, не привлекает насекомых, да к тому же его легко можно превратить в бамбуковый стебель к празднику Танабата. Можно ли требовать от какого-нибудь растения большего?

– Слушай, а давай здесь поужинаем, на воздухе, – говорю.

Муцуки с улыбкой кивает. Говорит – это хорошая идея.

– Ты холодную лапшу есть будешь? Вкусно и освежает.

– Отлично звучит. – Он опять кивает.

– Муцуки? – Не знаю почему, но мне вдруг становится не по себе. Спокойствие на лице Муцуки делает его таким далеким. – О чем ты думаешь?

– Да ни о чем, – отвечает он. Упрямо, не отводя взгляда, смотрит на луну, сияющую, висящую в небе, словно огромный белый шар. Его печальная улыбка сбивает меня с толку окончательно.

Но как бы там ни было, настроение у него сегодня, похоже, необыкновенно хорошее. Он уничтожил изрядную порцию лапши, даже съел немного мороженого на десерт (а обычно он десерты не любит). Первый раз в жизни сам предложил – может, нам стоит выпить, и сделал для нас обоих мятные «Джулепы». Ему, судя по всему, действительно понравились мои праздничные украшения, и он просто осыпал их похвалами, уверенно утверждая, что лучших невозможно отыскать во всей Японии.

– Муцуки?

– Что, родная? – Он смотрит на меня, и глаза его, ласковые и отстраненные, словно говорят мне – что бы я ни сделала, что бы ни сотворила, они всегда останутся столь же всепрощающими.

– А ты почему не запишешь свои желания? – предлагаю бодро и протягиваю ему полоски оригами. – Вообще-то разрешается три желания записать, но у меня лично гораздо больше получилось…

– Нет, спасибо. – Муцуки скрещивает руки на груди. – Нет у меня никаких желаний. Я совершенно счастлив тем, что уже имею.

Я встаю. Ставлю свой стакан на пол.

– Секо?

Не обращая внимания на тревожный взгляд Муцуки, я судорожно ищу ту бумажку, на которой так ничего и не написала днем. Голубенькая. На верхушке растения.

– Давай напишем здесь наши имена, – предлагаю. Достаю толстый маркер и записываю оба наших имени. Вид у Муцуки неуверенный. – Знаешь, чего я пожелала? – говорю. – Я пожелала, чтоб у нас навеки все оставалось как есть. Вот для чего была эта бумажка. Но потом я подумала: вдруг, если я запишу, желание не сбудется? Вот и оставила бумажку чистой! – И резко замолкаю. У Муцуки на лице печаль. Нет, даже не печаль – боль. Боль, которую уже невозможно вынести. – Что случилось? – выговариваю я с трудом.

– Ничто не может оставаться неизменным, – говорит Муцуки, когда к нему наконец возвращается голос. – Время летит, люди приходят и уходят. С этим ничего не поделать. Все меняется.

Принять такое? Никогда!

– С чего это ты вдруг так заговорил? Раньше ты другое говорил – хорошо бы, чтоб у нас все оставалось как есть! Мы же оба этого хотим, почему все не может идти, как раньше шло?

– Секо, – произносит он спокойно и твердо, – сегодня я встречался с Мидзухо. Я все ей объяснил. И историю с парком развлечений, и все остальное.

Настала довольно долгая тишина – я никак не могла ничего сказать.

– Че-го?!

– Я все ей объяснил. – Голос у Муцуки очень спокойный, и глядит он мне прямо в глаза.

– Ты шутишь, да?

Я отчаянно пытаюсь взять в толк, что происходит, но в голове – полная пустота. Этого не может быть. Это не может быть правдой. Не знаю почему, но перед мысленным взором, как моментальные фото, проносятся лица стариков из больницы. Время летит, люди приходят и уходят…

– Ну ты и мудак. – Я сама удивляюсь своему еле слышному голосу.

Под расшитым бриллиантами небом парит и трепещет на ветру бумажная цепь – украшение Древа Кона…

Семейная конференция

Машину свою я припарковал рядом с седаном тестя. Я всегда понимал – однажды до этого дойдет, так что при виде его белого автомобиля испытал из всех мыслимых чувств скорее всего облегчение. Я прождал две недели. Мидзухо пребывала в растерянности. Ее совершенно потряс оборот, который приняли недавние события. Снова и снова она пыталась звонить, но Секо категорически отказывалась подходить к телефону.

– Мы больше не друзья, и я не желаю иметь с ней ничего общего, – говорила она, и конец, тема исчерпана. В конце концов, решать было Секо, не мне. Что я мог? Только испортить все еще больше и обидеть их обеих? Когда я выходил из лифта, меня ноги не слушались.

С того дня Секо со мной практически не разговаривала.

– Как ты мог сделать такую глупость?! – орала она. – Как ты мог пойти и эдак запросто выложить все Мидзухо?!

Но… что, по ее мнению, еще мне оставалось делать? Да само то, сколь отчаянно она желала, чтобы все оставалось как есть, уже означало – в душе она ничуть не хуже меня осознает, что так больше продолжаться не может.

Две недели назад Мидзухо отреагировала на мой рассказ об истинном положении вещей вполне резонно. Мы обедали в семейном ресторанчике около больницы. Сначала она потеряла дар речи. Потом с улыбкой спросила:

– Это вы так шутите, да?

Но в глазах ее не было и тени веселья, и ей не понадобилось много времени, чтобы понять – я абсолютно серьезен. Она робко, все еще не до конца веря услышанному, попыталась расспросить меня более подробно. Почему я вообще согласился на это знакомство? А родители Секо хоть что-нибудь знают? И все бормотала, бормотала себе под нос: «Ну, я, право, не знаю», или: «Нет, это просто смехотворно».

Я честно отвечал на ее вопросы. Объяснил, что привык встречаться с потенциальными невестами, – только чтобы отвязаться от матери, – и не собирался продолжать отношения с Секо дальше первой, официальной встречи. Вспомнил даже, в каком отвратительном настроении пребывала Секо в тот день.

За все время свидания она ни разу не улыбнулась. На ней было новехонькое белое платье, но каждым жестом, каждым движением своим она явственно давала понять, что красивый наряд не доставляет ей ни малейшего удовольствия. Она постоянно хмурилась. Не то чтобы Секо выглядела сердитой или раздраженной – нет, скорее, она смахивала на маленького зверька, которого загнали в угол охотники. И что-то в ней по-настоящему меня зацепило! Глаза ее, широко распахнутые, походили на глаза Кона. Я только и ждал, когда представитель брачного агентства в соответствии с правилами игры объявит наконец, что «настало время дать молодой паре поговорить с глазу на глаз».

Когда нас оставили наедине, помню, первым, что я сказал ей, было:

– Это покажется чудовищно невежливым, однако, боюсь, я не имею намерений вступать в брак.

Довольно долго Секо пристально смотрела на меня. Потом сказала:

– Вот смешно! Я тоже замуж не хочу.

На этом месте повествования меня перебила Мидзухо:

– Отлично, но тогда зачем же?..

Слова ее прозвучали совсем не вопросительно, скорее – сердито и обвинительно. Макароны под соусом из тушеных овощей, которые она заказала, так и стояли почти нетронутые перед ней на столике. Она вздохнула. «Очень жаль, что вы вообще рассказали мне все это», – крупными буквами было написано у нее на лице.

* * *

Тесть мой поджидал меня в гостиной, нервно попыхивая сигаретой. Принесенная им из машины пепельница была уже забита окурками.

– Здравствуйте. Спасибо, что заехали, – произнес я с поклоном.

Он кивнул. Придавил в пепельнице недокуренную сигарету. Его усмешка ничем не напоминала то выражение дружелюбия и сердечности, которое я видел на его лице раньше.

– Секо в ванной.

В ванной?! Я тотчас же за нее встревожился… однако не успел даже пошевелиться, как тесть меня остановил.

– Сначала я хотел бы кое о чем с тобой поговорить. Это ненадолго. Сядь.

– Позвольте приготовить вам чаю, – сказал я, но у него не было настроения ни следовать формальностям, ни вести светские беседы.

– Нет. Я просто хочу поговорить.

Бежать было некуда. Я взял себя в руки и сел напротив него.

– Сегодня ко мне на работу приезжала Мидзухо, – начал он. – Она пересказала мне кое-что из того, что вы с ней обсуждали, и, откровенно говоря, я – в состоянии шока.

Он помолчал. Смерил меня взглядом.

– Надеюсь, это неправда?

Он был одет в белую тенниску и серые брюки. У него намечалось небольшое пивное брюшко. Он уже начинал лысеть и носил очки в черной оправе.

– Это правда, – ответил я, глядя в эти очки.

– Нет, погоди. Как такое может быть правдой? – Он казался расстроенным. – Я пытаюсь выяснить – и, прошу, не пойми меня превратно – действительно ли ты… гомосексуалист?

Он вскочил с дивана. От возбуждения он не мог усидеть на месте.

– Ради всего святого! Вы ведь познакомились через брачное агентство! Не припомню, чтобы об этом было написано в твоей анкете или в твоих справках о здоровье. Ты на полном серьезе сообщаешь мне, что мой зять не… не настоящий мужчина?! Это нелепость, абсурд. Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я тебе поверю?

Далее он заметался из крайности в крайность – то бомбардировал меня гневными заявлениями, то переходил на умоляющий шепот. К примеру, обрушив на меня высокопарное обвинение в том, что я самозванец, немедленно принимался жалобно шептать:

– Пожалуйста, нет, нет, только не это!

Только не это! Только не такой порядочный молодой человек, как я! Такой просто не может вдруг оказаться гомиком!

Я молчал. Краем уха слышал гудение холодильника на кухне. Мой тесть снова сел на диван и понурил голову с совершенно безутешным видом. Довольно долго ни один из нас даже не шевельнулся.

– Я ухожу.

Он резко вскочил, надел пиджак и прошествовал к двери, не удостоив меня даже взглядом. Я услышал, как, надевая туфли в прихожей, он бормочет:

– Что же мне прикажете жене сказать?

Глядя в пол, я встретил его уход молчанием. Хлопнула дверь, гулкий металлический удар отрикошетил от стен холла.

– Привет, Секо, я дома. – Я полагал себя обязанным ей сказать. – Твой отец только что ушел.

– Да? – Секо смотрела на ванну.

Разграфленный белый лист бумаги, прибитый кнопками, висел у раковины, но ванна оказалась слишком велика для успехов в скоростных заплывах. Золотая рыбка так ни разу и не переплыла ее из конца в конец.

– Думаешь, сегодня у нее получится? – спросил я, но Секо не ответила.

Да, особых надежд не было – рыбка лениво дрейфовала на поверхности, почти не двигаясь.

– Если ты самозванец, – Секо говорила, следя глазами за рыбкой, – то и я тоже самозванка. Ведь правда?

Лицо у нее было серьезное, брови нахмурены.

– Мой папочка, похоже, просто совершенно не врубается.

Она пыталась меня приободрить, и внезапно я почувствовал себя жалким и одиноким. Я стоял и смотрел на спину Секо. На ее длинные волосы. На узенькие плечики. На слегка обветренные пятки.

Позже, тем же вечером, мой тесть позвонил нам. Сказал, что собирается приехать в воскресенье.

– Вместе с женой, – добавил он. Голос его звучал гораздо спокойнее, чем днем, но так и звенел от гнева. – И я был бы очень признателен, если бы твои родители тоже присутствовали. Потрудись поставить в известность Секо.

– Непременно поставлю, – заверил я, но необходимости в этом не было. Прижавшись ушком к трубке, затаив дыхание и насупившись, Секо стояла рядом со мной. – Да, конечно. Значит, послезавтра. После обеда. Да, естественно, мы будем дома.

Я повесил трубку, и Секо рывком вытащила телефонный штепсель из розетки.

– Полагаю, хоть завтрашний день мы можем прожить тихо и мирно, – отрезала она.

Воскресенье наступило слишком скоро. За завтраком Секо с каменным безразличием на лице ела собственноручно приготовленный морковный салат с лапшой, я же совершенно лишился аппетита. Я выпил три чашки кофе. Пролистал газеты. Пытаясь как-то успокоиться, до блеска перетер кастрюли. На улице стояла восхитительная погода. Женщина из многоквартирного дома напротив нашего вывесила проветрить на балконе футон.

Родители мои прибыли в одиннадцать – на два часа раньше срока. Мать сняла туфли на высоких каблуках и аккуратно поставила их возле двери.

– Как же сегодня жарко, – сообщила она, когда мы расселись в гостиной.

– Рада, что мы приехали первыми, – сказала матушка.

Они, конечно, держались напряженно, но, к облегчению моему, гораздо спокойнее, чем можно было ожидать.

– А как поживаешь ты, Секо? – спросила мать, оскаливая алый рот в улыбке, и протянула небольшой пакет, который принесла с собой. – Это тебе. – Когда она улыбалась, то слегка наморщивала нос. – Сливы. Надеюсь, ты любишь сливы?

Секо улыбнулась в ответ. Сказала: «Спасибо, люблю». Улыбка у нее вышла неловкая.

– Мы были весьма удивлены, услышав, что они так внезапно желают с нами увидеться. Мы звонили вам вчера, но так и не смогли дозвониться. В толк не возьму, что же они намерены нам сообщить, если решили собрать нас всех вместе. – Мать достала из сумочки маленький веер. Приторный аромат ее духов смешался с запахом сандалового дерева.

– Может, мы просто подождем, пока они приедут, и узнаем? – перебил отец, но матушка попросту проигнорировала его слова. Секо расставляла на столе стаканы холодного ячменного чая.

– Не удивляюсь, что твои родители в полном шоке. Я и сама ужасно себя чувствую из-за этой истории, – заговорила мамочка, театрально поникнув. – Однако, в конце концов, твой брак – твое и только твое личное дело. Ведь, выходя за Муцуки, ты прекрасно знала о существовании Кона, не так ли, Секо? Единственное, что важно, – это чувства, которые вы испытываете друг к другу, верно? Люди могут болтать что хотят – но вы оба взрослые! Вы прекрасно можете решать сами за себя.

Меня в ужас повергло то, как она говорит. Плохо, скверно. Будет продолжать в том же духе – можно почитать за счастье, если хоть один из нас переживет грядущую катастрофу.

Родители Секо появились в час – минута в минуту. В комнате мгновенно повисло напряжение.

– Надо же, семейная конференция, – шепнула мне Секо.

Наверное, это было забавно. Наши родители сидели вокруг низкого столика и молчаливо сверлили друг друга взглядами поверх стаканов с ячменным чаем. Первым заговорил мой тесть.

– Мы желаем получить объяснения, – сказал он. – О чем вы думали, обращаясь от имени своего сына в брачное агентство? Я так понимаю, что вы вполне в курсе его тенденции… его склонности…

Но мамочка была готова к такому повороту событий и немедленно выдала в ответ свою Теорию Всепобеждающей Любви.

– Мы, разумеется, протестовали. Но, понимаете, они ничего не хотели слушать. Вот мы и подумали – раз Муцуки и Секо столь сильно полюбили друг друга, что же мы можем поделать? В сущности, только одно – помочь им, чем только сможем! – Она выдержала эффектную паузу и бодро закончила: – В конце концов, они молоды, передними – вся жизнь!

Недурно, матушка!

– Но даже если так, я все равно думаю – прежде всего вам стоило бы посоветоваться с нами…

– Вы правы. – Мой отец опустил голову. – Мы очень сожалеем.

Секо вздернула бровь, но не произнесла ни слова.

– Однако более всего обижает нас то, что наша родная дочь ничего нам не рассказала. – Моя дорогая теща принялась всхлипывать.

К полнейшему моему изумлению, матушка тоже немедленно стала промокать глаза платочком.

– Знаю, знаю! Ах, как я понимаю ваши чувства!

И пошло, и поехало. Мы с Секо, исключенные из милого семейного кружка, были, похоже, чужими на этом празднике жизни.

– И все же – я поверить не могу! – На физиономии тестя застыло выражение сдержанной обиды.

– Ну, тут обе стороны не без греха, знаете ли. И вам, и нам было что скрывать, – небрежно заметила Секо.

Вот оно. Настал момент истины. Такую великолепную зацепку моя мать не упустила бы ни при каких обстоятельствах. Так что в итоге пришлось нам продемонстрировать обе справки, спрятанные до времени в верхнем ящике комода, – и медицинское заключение, удостоверяющее, что в психическом заболевании Секо нет «ничего патологического», и отрицательные результаты моего анализа на СПИД. Обе группы родителей озирали бумаги с вдохновенным интересом.