Текст книги "Я - Янис"

Автор книги: Канни Мёллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

25. Тебе я доверяю

Глория пришла в себя. Ей разрешили вернуться домой. Пока она была в больнице, господин Аль жил у нас. Если скажу, что все было хорошо, то совру. Хорошо не было ни секунды. Он взбирался на занавески, опрокидывал цветочные горшки, мочился на ковры и порвал три маминых джемпера. Он злобно шипел, когда мы хотели войти на кухню. Он шипел на маму, когда она хотела согнать его со стула.

– Ему у нас не нравится, – говорила мама.

– Он скучает по Глории, – отвечала я.

И, наконец, Глория вернулась домой. На такси. Я держала господина Аля на поводке Мы стояли у подъезда и смотрели, как таксист обошел машину, открыл дверцу и помог Глории выбраться наружу.

Трудно поверить, что кот может быть сильным, как лев, но в эту минуту господин Аль проявил львиную силу. Он вырвался из ошейника, и поводок повис у меня в руках. Господин Аль бросился к Глории, подскочил к ее ногам и стал тереться о них, шипением отпугнув услужливого таксиста, который тут же спрятался в машине.

Опираясь на палку, Глория медленно подошла к подъезду. Господин Аль и бежал перед ней, и терся о ноги – все одновременно.

– Пропусти меня, кот-обормот, – пробормотала Глория.

Я заварила нам чаю. Глория почти ничего не говорила. Она изменилась, я почти сразу это почувствовала. Когда я спросила, болит ли у нее нога, она бросила на меня долгий взгляд, но ничего не ответила.

– Хочешь еще чаю?

Она покачала головой, а потом сказала, чтобы я шла домой. Глория собиралась лечь. Но я не хотела уходить. Чего-то не хватало. Не хватало чего-то очень, очень важного.

– Не надо было никуда ходить в тот день, – бормотала Глория, с трудом добравшись до спальни. Она села на кровать, которую я застелила красиво, как только смогла.

– Это ты настояла на том, чтобы мы пошли в цирк, так? Ты уговорила меня, хоть мне и было нехорошо…

Комната будто поплыла. Пол исчез под ногами – Глория обвиняла меня в том, что произошло!

– Почему ты так хотела, чтобы мы пошли в этот цирк – как там его – «Цирк Варьете»…

Она произнесла эти слова презрительным тоном, фыркнув. Я ничего не понимала.

– Это же ты…

– Вовсе нет! – перебила она меня. – Я прекрасно помню, что лежала в постели, больная, а ты не сдавалась. Ты же упрямая. Чего ты вообще от меня хочешь?

Я сглотнула комок, глядя на нее.

– Если ты хотела что-нибудь украсть – я не могу тебе помешать, пожалуйста!

Она взмахнула рукой, словно ее квартира была полна драгоценностей.

Я так расстроилась, что не могла даже заплакать. Все это не укладывалось в голове.

– Ты думаешь, что я позвала тебя в цирк, чтобы Адидас украл твою сумку? Ты так думаешь, да?

– Не кричи не меня! Я старый больной человек.

– Ничего подобного, – сказала я. – Ты так себя чувствуешь только потому, что думаешь – все люди ужасные! И что я тоже ужасная!

–  А что, не так? Ты не ужасная?Не как все?

– Нет, – сказала я. – Я не ужасная, и другие тоже.

– И твой брат не заодно с теми бандитами, которые меня избили?

– Зак никого не бьет!

– Он из той компании, так?

– Но я-то не Зак! Я – Янис, пойми ты это! И я никогда не была заодно с этими идиотами!

– Режут чужие веревки, отнимают сумки… – бормотала Глория, вставая с кровати. Она подошла к окну – спина вдруг выпрямилась, ненужная палка осталась у стены. На подоконнике лежали три лимонных карамельки. Она положила одну в рот, а потом еще одну. И не предложила мне третью.

– Нельзя играть с чувствами людей, – сказала Глория, повернувшись ко мне.

– Нельзя просто так обвинять людей, – возразила я.

– Люди чувствительные, не забывай об этом, Янис!

– Вот именно. Не забывай об этом, Глория! Ты обвиняешь меня… непонятно в чем…

Я опустилась на ее кровать и не смогла закончить это ужасное предложение. Глория погладила меня по щеке. По ее лицу катились слезы.

– В больнице я все время размышляла. Ты сразу мне понравилась… хотя нет. Ты понравилась мне, когда высморкалась, и когда мы прокатились по тоннелю любви, вот когда. Помнишь? Тогда, в Грёна Лунд?

Я кивнула – конечно, я помнила, как она заплатила за меня, когда Зак и Адидас украли мои деньги.

– И я лежала в палате и думала, думала. Мне стало страшно – так страшно мне не было с самого детства. Пойми, что ты очень много значила для меня… И вдруг все то оказалось притворством? Вдруг ты всего-навсего наглая девчонка, которая решила меня одурачить? Победитьменя? Уничтожитьменя?

– Не понимаю, как ты могла такое подумать…

– Мне было страшно.

– Тебе и сейчас страшно?

Она покачала головой.

– Я ведь могла бы оставить господина Аля умирать от голода, пока ты была в больнице.

– Бы пускали его ловить крыс за помойкой?

– Это гадко.

– Ему так не кажется.

– Тогда отведи его туда! Бери своего кота и отправляйся к крысам!

Уже в прихожей я услышала какой-то клекочущий звук у себя за спиной.

Обернувшись, я увидела, что она смеется так, что плечи подскакивают едва ли не выше ее длинных ушей. Она смеялась так долго, что мне стало казаться, будто она сошла с ума. Может, ее надо отвезти обратно в больницу?

– Иди сюда, Янис, сядь рядом…

Я немного подумала, но потом все же села.

–  Бери своего кота и отправляйся к крысам! – выдавила она из себя вперемешку со смехом и кашлем.

Если она пыталась изобразить меня, то получилось не очень-то похоже.

– Смейся сколько угодно, – сказала я. – Я сделала, что смогла.

– Спасибо, Янис. За то, что ты позаботилась о капризном коте и сварливой старухе.

Она протянула мне руку. И кивнула.

– Надо доверять людям, – сказала я.

– По крайней мере, тебе, – ответила она. – Тебе я доверяю, Янис.

Линус был дома. Он и открыл дверь, когда я позвонила.

– Жалко твоего брата… – он осторожно посмотрел на меня.

– Сам виноват, он идиот, – сказала я.

– Его на допрос вызвали, да?

– И твою сестру тоже?

Он кивнул.

– Может, вылезем на крышу? – предложила я.

Бинокль висел на крючке в прихожей – не знаю, зачем он взял его с собой. В это время суток не очень-то много звезд.

Мы сидели на жестяной крыше, прислонившись к вентиляционной трубе, и ничего не говорили – кажется, Линус тоже очень устал. Так бывает, если в семье ругаются и кричат, а ты не знаешь, станет ли все снова хорошо.

– Сестра уедет на лето. В какой-то интернат. Она будет учиться все каникулы.

Мне показалось, что он ее жалеет.

– Когда она вернулась домой из полицейского участка, я думал, отец влепит ей пощечину.

Голова у меня потяжелела, скользнула вниз и застыла на плече у Линуса.

Через какое-то время его рука поднялась и погладила меня по щеке. Я хотела, чтобы все так и продолжалось. Без разговоров, только это вот поглаживание. Хоть целую вечность. Его пальцы подобрались к пластырю, которым была заклеена рана у меня на голове. Линус забеспокоился и стал спрашивать, как я себя чувствую после сотрясения мозга. Сильное оно было или не очень.

Я сказала, что сотрясение было среднее. И что все скоро пройдет.

– А рана? Заживает?

Я кивнула и почувствовала ком в горле – от счастья, что он беспокоится о моей голове.

– Слишком много вокруг паршивого! – сказал он. – Поганого! Гадкого!

– Пожалуйста, не кричи, – промямлила я.

– Прости – я не подумал о твоей голове…

Я кивнула и снова прислонилась к нему – было так приятно прильнуть ухом к его джемперу. Мне захотелось спать, уткнуться в него и спать, спать.

– Что ты будешь делать летом? – спросил он.

– Придется ехать к папе, в Мальмё… когда начнутся каникулы… – зевнула я.

– Долго тебя не будет?

– Неделю, наверное… а что?

Он не ответил, а поцеловал меня. Сначала совсем немного, но потом наши языки очнулись и тоже захотели целоваться. Сперва было немного странно, что у меня во рту чей-то язык, раньше со мной такого не было. Но через некоторое время это совсем перестало казаться странным.

26. Больше никогда

Но на первой неделе каникул я не поехала к папе. Было решено, что я поеду к нему в конце июля. Сначала Зак должен был пожить в папиной семье один. Я боялась, что его решат отправить туда навсегда, этого бы я не вынесла.

– Я, наверное, просто буду встречаться с ним почаще, – уклончиво ответил Зак, и мне показалось, что ему не хватает папы. Что он скучает по нему гораздо больше, чем я.

За два дня до отъезда Зака я получила письмо. Это было целое событие, ведь я не так часто получаю почту.

Письмо было от Альфреда. Он звал меня в Эскильстуну посмотреть на его номер с велосипедом. «Я тренировался все время, с тех пор как мы уехали, и хочу узнать твое мнение. Надеюсь, Глория приедет с тобой. Вот деньги на билет. Мари и Софи, которые ухаживают за лошадьми, говорят, что ты можешь спать в их вагончике, если хочешь. Там много места».

Мама читала, заглядывая через плечо: я услышала ее смех.

– Хорошо, мама? Я хочу, правда!

Она обняла меня, и я поняла, что это означает – можно ехать.

Через секунду я уже спускалась по лестнице, размахивая письмом.

Мне пришлось довольно долго ждать, пока Глория добредет до двери. Я несколько раз крикнула через почтовую щель, чтобы она меня впустила. После выписки из больницы она была не очень-то бодрой. Не хотела гулять, не просила мой велосипед, ничего. Поэтому мне так хотелось показать ей письмо и взбодрить ее. Как витаминной инъекцией.

Вид у нее был бледный и поникший.

– Поедем туда! – я помахала конвертом. Они будут в Эскильстуне через три дня!

Глория открыла рот, чтобы ответить, но вместо слов раздался сильный кашель. Никогда раньше я не слышала такого кашля. Она не могла устоять на ногах и присела на табурет в прихожей. Я помогла Глории добраться до кровати.

Тогда я и поняла, что Глория больна. Серьезно больна.

Я не была у нее три дня, и, казалось, все это время она не выбиралась из постели. Если ей и удавалось что-нибудь сказать, то голос был тихим, как шепот. Вдобавок ее то и дело душил кашель.

Господин Аль тихо сидел на стуле, глаза у него были очень большие и очень зеленые. Он не сводил взгляда с Глории. Правда, один раз посмотрел на меня. Как будто просил сделать так, чтобы Глория снова поправилась.

Как все может происходить так быстро?

Когда я привела маму, из квартиры Глории не доносился даже кашель. Там было совсем тихо.

Она лежала в постели с закрытыми глазами. Мама прислушалась к ее дыханию и нащупала пульс. Потом нашла телефон и вызвала скорую.

Глория потеряла сознание задолго до приезда скорой. Грудная клетка почти не подымалась, таким слабым было дыхание. Я сидела на краешке кровати и гладила ее по руке, снова рассказывая о письме Альфреда – лишь бы она открыла глаза.

– Он хочет, чтобы мы приехали, – шептала я ей на ухо. Может быть, она слышала, хоть и не отвечала. Выражение лица не менялось. Даже веки не дрогнули ни разу.

Санитар спросил меня и маму, ближайшие ли мы родственники Глории.

– Нет, – ответила мама.

– Да, – ответила я.

Они записали номер нашего телефона, чтобы отдать персоналу в больнице. Чтобы там знали, кому звонить.

Эти слова так и звенели у меня в ушах. Звонить – когда? Когда Глория умрет, что ли?

Господин Аль отказывался покидать квартиру Глории. Когда я хотела его поднять, он вцепился когтями в ковер.

– Наверное, на какое-то время надо оставить его здесь, – сказала мама. – Придем потом, дадим ему еды и спросим, не передумал ли.

Я удивилась: мама, которая вообще не любит кошек, с таким пониманием отнеслась к господину Алю.

Тем же вечером из больницы позвонили. Глории было очень плохо, нельзя было сказать с уверенностью, доживет ли она до утра.

– Так что, если хотите попрощаться, приходите сейчас.

Глория лежала в отдельной палате, мама принесла ей букет первоцветов. Они красиво смотрелись в вазе на тумбочке. Солнце уже зашло, но по небу все еще летали ласточки. Казалось, что они летают ради Глории. Чтобы ей не было одиноко, ее развлекали лучшие в мире воздушные акробаты.

Но Глория не смотрела на ласточек. Она лежала с закрытыми глазами.

Мы долго сидели у кровати, и вот ее лицо дрогнуло. Она открыла глаза и посмотрела на меня. Губы шевельнулись, словно она хотела что-то сказать, а может быть – просто улыбнуться. Грудь поднялась и снова опустилась. И больше не поднялась. Я поняла, что Глория теперь никогда не положит в рот лимонную карамельку. Что она больше вообще ничего не сделает.

Как можно одновременно понимать и не понимать?

Что я больше никогда не позвоню в ее дверь – это невозможно было понять тогда, тем вечером.

Что я больше никогда не буду гадать, откроет она или нет. Голова понимает, а сердце не хочет.

Больше никогда. Всего два слова.

Когда я рассказала господину Алю, что случилось, он посмотрел на меня. Потом потерся о мои ноги и не стал сопротивляться, когда я взяла его на руки.

Может быть, он испытал облегчение.

Ведь ему больше не придется ждать.

27. О том, кто парит невидимкой

Сейчас я сижу в шатре «Цирка Варьете» в Эскильстуне. Рядом со мной должна была сидеть Глория, но вместо нее – рыжий мальчик. Он посасывает сахарную вату с противным причмокиванием.

Похороны Глории послезавтра. Днем позднее Зак поедет к папе. Мама сказала, чтобы я внимательно смотрела номер Альфреда.

– Глория хотела бы, чтобы ты смотрела его как следует.

Я не стала спрашивать маму, откуда она знает, чего хотела бы Глория, а просто положила в сумку зубную щетку и пижаму.

Сегодня ночью я буду спать в цирковом вагончике.

Альфред встретил меня на вокзале. Когда он услышал, что произошло, лицо у него стало очень серьезное.

– Старые артисты часто умирают одни, – сказал он.

– Глория слишком долго была одна. Хотя под конец у нее появилась ты. Ей повезло.

Странно сидеть здесь. Трудно сосредоточиться на номере. Акробаты уже выступили, а я почти не видела. Взгляд все время скользит вверх, под голубой купол. Как будто ищет кого-то. Как будто я верю, что кто-то парит невидимкой между канатами и штагами. Та, кому больше не нужно тело. Та, что наслаждается невесомостью и проворством ласточки. Может быть, на небесах есть и лимонные карамельки.

Альфред хлопает своими башмаками и ударяет опору, так что часть шатра повисает над нами, как сдувшийся шар. Я не кричу, как другие. Я же знаю, что купол – двойной, и весь шатер упасть не может. Я жду, кого Альфред выберет из публики. Он указывает, и я замираю – неужели меня? Но рыжий мальчишка, сидящий рядом со мной, издает радостный вопль и пробирается к арене.

Это было смешно. Мальчишка полностью поверил, что именно он снова поднял купол.

Альфред снял его с плеч, мальчик поклонился и покраснел, когда публика зааплодировала. Он с геройским видом уселся на свое прежнее место рядом со мной.

– Видела? – сказал он.

– Хорошо сработано, – отозвалась я.

– Так страшно было стоять у него на плечах! Кто не умеет держать равновесие, точно упадет…

– Ладно, – сказала я. – Только помолчи!

Он умолк до антракта.

– Тебе обидно стало, да? – ухмыльнулся он. – Ты думала, он тебя выбрал, да?

Сначала я подумала, что мое внимание привлекла птица под куполом. А потом я увидела, что это Глория. Счастливая. Я несколько раз смогла разглядеть ее улыбающееся лицо. Кажется, она хотела, чтобы я ее простила.

– За что, Глория?

– За то, что под конец я была такой мой.

– Мама говорит, что от шока человек может измениться.

– Ну а теперь шок прошел.

– Хорошо.

– Ты же придешь на мои похороны? Не побоишься?

– Конечно. Не буду же я бояться тебя только потому, что ты умерла!

– Я хотела бы, чтобы на похоронах играла цирковая музыка – если можно.

– Попробую устроить.

– Спасибо.

После антракта Альфред выехал на моем старом красном «Крещенде». Глория под куполом светилась, как прожектор.

– Ну, ну, – сказал Альфред и погладил велосипед по седлу. И оно покрутилось из стороны в сторону – упрямо и самоуверенно. Тогда Альфред протянул кусочек сахара, который велосипед каким-то образом проглотил. Даже отрыжку было слышно.

– Фу! Рыгать некрасиво! – Альфред погрозил пальцем. Тогда велосипед рыгнул еще раз.

А потом велик вдруг сам поехал вверх по доске. Альфред побежал вдоль доски и поймал велосипед в объятья, когда тот добрался до конца и упал. Альфред стал укачивать его, как плачущего ребенка, напевал и приговаривал. Но велосипед все шалил, и тогда Альфред шлепнул его по заднему колесу. Тогда велосипед подскочил, так что Альфреду пришлось нестись через всю арену и ловить его на другом конце. Послышался смех: может быть, смеялся велосипед, а может, кто-то под куполом.

В антракте мой рыжий сосед раздобыл еще сахарной ваты. Она свисала с подбородка липкой бородой.

– Это тот же дяденька! Я стоял у него на плечах!

– Заткнись! – прошипела я, и мальчишка с перепугу проглотил половину своей ваты.

Номер закончился тем, что велосипед стал хвалиться и притворяться, что все делал сам – ведь Альфред просто разъезжал верхом на нем. В ответ Альфред подмигнул публике и погладил велосипед по седлу. Тогда звонок на руле стал вызванивать целую мелодию, и оба протанцевали к выходу.

Я сидела на табурете в вагончике Альфреда и смотрела, как он смывает грим. Красная, черная и белая краска оставалась на бумажных салфетках, и через некоторое время из зеркала смотрело его обычное лицо.

– Какой хороший номер, – сказала я.

Он засмеялся.

– Это велосипед хороший. А я делаю, что могу.

Я посмотрела на его отражение в зеркале – непонятно, что он имеет в виду.

– Что ты будешь делать все лето? – спросил Альфред.

Я пожала плечами.

– Послезавтра пойду на похороны Глории.

– Может, потом поработаешь у нас в цирке? Нам нужен еще один человек для ухода за животными.

– Но… – запнулась я. – Я никогда не ухаживала за животными. Кроме кота Глории, конечно.

– Мари и Софи тебя научат. Это, кстати, мои дочки.

– Но… – снова запнулась я, не зная, о чем спросить в первую очередь.

– Я говорил с директором, – сказал Альфред. – Первая неделя будет испытательным сроком. Если тебе понравится и ты поладишь с верблюдом, можешь ездить с нами до конца гастролей. Платить тебе много не будут, тебе ведь мало лет. Но на карманные расходы хватит. И, конечно, жить ты можешь с Софи и Мари.

Ничего лучше себе и представить было нельзя, и все же это было невозможно.

– Я украла у тебя деньги, – сказала я.

Альфред посмотрел на меня.

– Не сейчас. Раньше.

Альфред медленно закрутил крышку банки с кремом для снятия грима. Потом кивнул.

– Я заметил в тот же день. Что в бумажнике не хватает пятисотки.

– У моего брата неприятности.

Я пыталась говорить твердым голосом, но получалось не очень.

– Ты украла ради брата?

Взгляд Альфреда жег меня.

– Может быть, я отработаю летом?

– А ты помнишь, как я хотел купить твой велосипед?

Я кивнула.

– Ты так испугалась при виде моего бумажника. И не хотела брать денег за велосипед. Тогда я понял, что это ты. Но велосипед твой стоит многого! Так что мы в расчете.

Он протянул мне пятерню.

– Тебе не придется копаться в верблюжьем навозе только из-за этого, – продолжил он. – Стряхни с себя эту вину, Янис. Надо уметь прощаться с тем, что прошло.

28. Про похороны

Женщина в черном костюме сказала, что выбор музыки очень необычный и предложила подумать еще раз. Но этого не требовалось. Альфред дал мне название пластинки с цирковой музыкой, и я ее уже купила.

Женщина в костюме вертела в руках пластинку, как будто та была обжигающе горячей.

– А потом, в конце, нужно включить старый магнитофон.

– Что включить?

– То, что нравилось Глории. В этой часовне хорошая стереосистема?

Женщина вздохнула и сказала, что магнитофон надо будет принести заранее.

– Ну что ж, – заключила она. – Ну что ж, сделаем так.

Когда я выходила, мне показалось, что где-то в воздухе раздался смех. А может, это были ласточки.

Мы с мамой и Заком поднимались по ступеням часовни, шел дождь. Я удивилась, что Зак пошел с нами – он же совсем не знал Глорию.

– Я хочу, – заявил он.

Когда мы вошли, то увидели зажженные свечи у алтаря. И вокруг гроба. Он был белый, а на крышке лежали красные, белые и голубые цветы.

В одном углу я увидела спину Линуса. Стоя на коленях, он возился с проводами стереосистемы.

Мы сидели в первом ряду: там можно было не думать о пустых скамейках позади нас. Часовня должна была наполниться печальными звуками трубы, но пока было тихо. Линус посмотрел на меня и покачал головой. Я улыбнулась ему. Он не виноват, что с этой старой стереосистемой не случилось чуда.

– Все равно красиво, – прошептала мама. – Не расстраивайся, Янис. Сейчас Глория слышит ту музыку, которую хочет слушать.

Огонь свечей трепетал в тишине, цветы источали аромат, который наполнял всю часовню.

В эту минуту на гравиевой площадке перед часовней затормозил автомобиль. Потом послышался звук трубы – именно та мелодия, которую предложил Альфред и которой, как он думал, обрадовалась бы Глория.

Двери часовни открылись. На белом лице Альфреда чернели глаза.

Он шел по проходу в костюме клоуна, ботинки разевали пасть при каждом шаге. Альфред остановился у гроба Глории. И все это время играл на трубе так, что казалось, купол вот-вот раскроется и впустит небо.

Лишь когда Альфред доиграл и опустил трубу, я снова смогла дышать.

Когда священник попрощался с Глорией и каждый из нас обошел гроб, Линусу удалось запустить стереосистему. А когда гроб опустился под пол, послышался топот диких лошадей в степи.

Женщина в черном костюме распахнула двери, ведущие в сад, на луга. Наверное, чтобы лошади вырвались на свободу, а не метались, перепуганные, в часовне.

Мы все стояли на гравиевой площадке перед часовней. Пели птицы. Пока мы были внутри, закончился дождь, и на деревьях засверкала листва.

– Смотри, – сказала мама.

Над кладбищем, лесом и домами – а может быть, надо всем миром – светилась огромная радуга.

Мы пожали друг другу руки, и Альфред стал собираться, чтобы успеть к вечернему представлению. Но сначала он подвез нас всех домой. Мы теснились на сиденье.

– А ваши дочери не будут возражать, что Янис поселится в их вагончике? – спросила мама.

Он засмеялся.

– Они ждут этого! Они всегда хотели младшую сестренку.

Мама улыбнулась. Я видела, что она доверяет Альфреду.

Когда все вылезли из машины, я ненадолго задержалась в кабине грузовика.

До этого я не плакала ни о Глории, ни о Заке, ни о себе самой. Но вот нахлынуло. Все вместе.

– Почему Глория умерла? – всхлипывала я.

– Потому что все люди умирают.

– Но почему именно сейчас?

– Не знаю, может ли какой-то момент быть более подходящим для смерти, чем другие, – сказал Альфред и включил радио, игравшее спокойную музыку.

– Зачем нужны такие, как Адидас? – продолжала я, как будто Альфред мог ответить на все вопросы.

Он осторожно погладил меня по щеке.

– Такие, как Адидас, не всегда были такими.

Я немного подумала и, наконец, примерно поняла, что он имеет в виду.

На Альфреде была коричневая куртка – и хорошо, потому что кожаные куртки хорошо переносят влагу.

– Мой папа как будто и не папа мне теперь, – хныкала я, уткнувшись в потертую кожу.

Альфред ничего не сказал. Только погладил меня по щеке.

Может быть, он смутился и поэтому завел мотор. Тот взвыл, и я поняла, что пора вылезать из кабины, иначе Альфред опоздает на представление.

– Под конец она стала странно себя вести, – сказала я.

– Глория?

– Как будто боялась, что я обманула ее… как будто я не та, за кого себя выдаю…

– Она просто человек, которого не раз предавали. Такие люди иногда странно себя ведут. До завтра, Янис! Мне пора!

Я выпрыгнула из кабины и посмотрела вслед грузовику. Перед тем как зайти в дом, я бросила взгляд на подъезд Глории. Потом подумала, что Линус живет в том же доме, и это была приятная мысль. Хотя теперь все будет совсем не так, как раньше, когда я приходила и звонила в дверь Глории.