Текст книги "Одна крошечная ложь (ЛП)"
Автор книги: К. А. Такер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Глава 18
Отпустить
Они обнаруживаются за кухонным столом. Кейси сидит на коленях у Трента, запустив пальцы ему в волосы, и смеется над Дэном, пока тот тыкает пальцем в округлившийся живот Шторм, пытаясь вызвать у ребенка ответную реакцию. Шторм должна родить через два месяца, и сейчас она прекрасна, как никогда.
– Ливи? – Сестра смотрит на меня со смесью удивления и беспокойства в бледно-голубых глазах. – умала, ты не приедешь домой на каникулы.
Я сглатываю.
– Как и я, но…обстоятельства изменились.
– Заметно. – Она выразительно поглядывает на мой наряд.
Я так и не вернулась в общежитие, чтобы переодеться. Просто запрыгнула в такси до Ньюарка и дождалась первого свободного рейса в Майами. Потребовалось десять часов, и вот я здесь.
Дома.
Откуда и вовсе не должна была уезжать.
Никто не произносит ни слова, но спиной я чувствую их взгляды, когда подхожу к буфету и достаю бутылку текилы, которую Шторм хранит на верхней полке. Для экстренных случаев, как она говорит.
– Ты была права, Кейси. – Я беру две стопки. – Все это время ты была права.
* * *
– Я скучала по крикам чаек, – шепчу я.
– Обалдеть, тебе и правда лечиться надо.
Фыркнув, я махаю рукой в направлении Кейси и умудряюсь шлепнуть ее по щеке. Прошлым вечером, с бутылкой текилы и двумя стопками в руках, я молча вышла на открытую террасу. Кейси пошла за мной и поставила лежак рядом с моим. Не сказав ни слова, она наполнила стопки.
И я начала изливать душу.
Все рассказала своей сестре.
Созналась во всех деталях последних двух месяцев, даже самых интимных и постыдных. Начав выходить наружу, правда полилась из меня нескончаемым потоком. Уверена, выпивка помогла, но присутствие сестры помогло еще больше. Кейси просто слушала. Держала меня за руку и крепко сжимала. Она не осуждала, не ругалась, не вздыхала и не бросала разочарованных взглядов, не заставляла меня стыдиться. Поворчала, правда, насчет презервативов, но потом быстро признала, что не ей судить.
Она плакала со мной.
В какой-то момент пришел Трент и накрыл нас покрывалом. Он не проронил ни слова, оставив нас наедине в своем пьяно-рыдательном ступоре. И я отключилась с первыми лучами поднимающегося из-за горизонта солнца, совершенно истощенная из-за всех эмоций, секретов и лжи.
– Можно я еще раз посмотрю фотографию? – тихо просит Кейси.
Я достаю из сумки снимок формата десять на пятнадцать и отдаю ей. Как хорошо, что он был при мне, когда я уехала.
– Поверить не могу, какие они здесь молодые, – бормочет она, как и я тогда, проводя пальцами по изображению. Я улыбаюсь про себя. Еще три года назад Кейси не могла смотреть даже в направлении фотографий наших родителей.
Махнув снимком, прежде чем отдать его мне, сестра произносит:
– Доказывает, что ты ему небезразлична, Ливи. Даже, если он и катастрофа ходячая.
Я закрываю глаза, и с моих губ срывается тяжелый вздох.
– Не знаю, что делать, Кейси. Вернуться я не могу. В смысле…он помолвлен. Или был помолвлен.
Помолвлен ли он еще? Немного раньше я получила от Рейган сообщение с текстом «Где тебя, блин, носит?». Объяснив, что я вернулась в Майами, мы обменялись несколькими сообщениями, но никаких новостей для меня у нее не было. Либо она не хотела ничего мне говорить, кроме того, что ей пришлось целый день скрываться в комнате Гранта из-за стоящих в доме криков.
От этого я только больше переживаю насчет Эштона. Что, если он не с Даной? Что с ним сделает его отец? Использует ли он что бы то ни было против него?
– И он однозначно ходячая катастрофа, – повторяет Кейси. – Ему надо с собой разобраться, прежде чем он сможет двигаться с кем-то дальше, в том числе, и с тобой.
От одной мысли об этом грудь спирает. Она права. Что бы ни было между нами с Эштоном, мне придется это отпустить. Как бы ни хотелось мне стараться и дальше, оставаться с ним рядом, пока он борется с демонами, с которыми должен бороться, я не могу этого делать. Не таким образом.
Не с Коннором, Даной и… уф. Кольцо. Внутренности сворачиваются. Это чувство – любовь ли это или нет – превратило меня в эгоистичную, манипулирующую всеми идиотку, которая берет желаемое, даже если ранит при этом других. Которая продолжает убеждать себя, что все сделанное ей – в порядке вещей, потому что знала, что желаемому мужчине она была небезразлична.
Которая, скорее всего, снова попала бы в ту же ловушку, потому что все казалось правильным, несмотря на всю свою неправильность.
– Тебе не обязательно возвращаться.
Приоткрыв одно веко, я гляжу на нее, морщась от резкого солнечного света.
– В смысле…просто отказаться от всего?
Она пожимает плечами.
– Я бы не назвала это отказом. Скорее методом проб и ошибок. Или передышкой. Возможно, время, проведенное вдали от Эштона и учебы, позволит взглянуть на ситуацию под другим углом. А, может, ты и так уже смотришь на нее под другим углом, просто нужно немного времени, чтобы все улеглось.
– Да. Может быть. – Я закрываю глаза, с благодарностью впитывая в себя комфорт от нахождения дома.
* * *
– Уверена, что не хочешь, чтобы я остался? – спрашивает папа, убирая с моего лба спутанные волосы.
Ответом ему служит чихание и стон.
Тяжело вздохнув, он говорит:
– Так, ясно все. Я остаюсь.
– Не надо, папуль, – качаю головой я, хотя не было бы ничего лучше того, чтобы он меня успокаивал. – Тебе надо ехать. Ты лишь заразишься от меня, если останешься дома, а у Кейси сегодня важная игра. Она расстроится, если ты ее пропустишь. – Зачеркиваем. Моя сестра будет уничтожена, если папа пропустит игру. – Я буду… – Мою речь прерывает очередное сильное чихание.
Передав мне салфетку, папа морщится.
– Так, дитенок, не буду тебе врать. Ты меня сейчас отвращаешь, вроде как.
То, как он со своим слабым ирландским акцентом произносит слово «дитенок», вызывает у меня смех.
– Не волнуйся. Я и себя сейчас отвращаю сильно, – говорю я, сморкаясь.
Он отвечает смешком и хлопает меня по коленке.
– Шучу. Ты всегда будешь моим прекрасным ангелочком, с зелеными соплями и без них. – Он расставляет таблетки и пузырьки с лекарствами на прикроватной тумбочке, пока я устраиваюсь поудобнее. – Миссис Дагган в гостиной…
– Фу! Пап! Мне не нужна нянька!
Я вижу перемену раньше, чем он произносит хоть слово.
– Нужна, Ливи. Может, иногда ты и ведешь себя как тридцатилетняя, но биологически тебе всего лишь одиннадцать лет, а органам опеки очень не нравится, когда одиннадцатилетних детей оставляют одних дома. И не спорь, – оживленно говорит он и наклоняется, целуя меня в лоб.
Я хмурюсь, нащупывая пульт. Три идущие без перерыва серии программы о поедании львами газелей в дикой природе – это уже чересчур.
Вздохнув и пробормотав что-то о своих упрямых девочках, он встает и идет к двери. Но останавливается и оборачивается в ожидании. Его бледно-голубые глаза улыбаются. Еще пару секунд я хмурюсь, а потом улыбка выигрывает. Невозможно хмуриться, когда папа мне так улыбается. Есть в нем что-то такое.
Папа тихонько смеется.
– Вот это моя девчушка Ливи. Заставь меня гордиться.
Каждый вечер он говорит одно и то же.
И сегодня, как и любым другим вечером, я улыбаюсь ему во все тридцать два зуба и отвечаю:
– Ты всегда будешь мной гордиться, папочка.
Я наблюдаю, как он уходит, тихо прикрыв за собой дверь.
Я просыпаюсь и вижу перед собой послеполуденное солнце, а в мыслях прокручиваются последние сказанные отцу слова. Такие простые слова. Крошечная, стандартная фраза. Но на самом деле, гарантированно оказавшаяся бы ложью. В смысле, как кто-либо вообще может давать подобные обещания? Не всякое, принятое тобой решение, окажется хорошим. Некоторые из них окажутся катастрофическими.
Повернувшись, я вижу, что человек, сидящий на лежаке рядом со мной, не такой рыжеволосый и не относится к представительницам женского пола, как тот, кто был здесь, когда я заснула.
– Здравствуй, Ливи. – Доктор Штейнер поправляет отвратительную двухцветную рубашку для боулинга. Она идет в комплекте с гавайскими шортами, которые не стоит носить ни одному мужчине его возраста. – Как тебе мой пляжный наряд?
– Здрасте, доктор Штейнер. И почему Вы всегда правы?
– Это уже стало правилом, не так ли?
* * *
– Слава Богу. Думала, что этот стул придется поджечь, если ты в скором времени не помоешься.
Я в шутку толкаю сестру, когда мы идем по коридору на кухню.
– Значит…Штейнер?
Она пожимает плечами.
– Прошлым вечером я ему написала и дала знать, что ты, наконец, сломалась. Не ожидала, правда, что он тут с чемоданом объявится.
Видимо, доктор Штейнер решил насладиться парой дней у Райдеров в солнечном Майами, штат Флорида. Ну, Шторм настояла, чтобы он остановился у нас, несмотря на то, что из-за этого он занял комнату Кейси, и ей пришлось спать то со мной, то у Трента. Я напомнила ей, что это странно и непрофессионально, когда с нами живет семейный психиатр. А она напомнила мне, что все, касающееся доктора Штейнера, странно и непрофессионально, так что все нормально.
На этом мои аргументы закончились.
И теперь доктор Штейнер стоит у нас на кухне в фартуке в горох и чистит морковку, а Мия ему помогает.
– Как думаете, если есть морковку, и правда будешь лучше видеть или просто мамы так говорят, чтобы дети ели овощи?
Мия сейчас в том милом возрасте, когда все еще легко всему верит, но учится задаваться вопросами.
Я прислоняюсь к дверному косяку, сложив руки на груди, и с любопытством за ними наблюдаю.
– А ты как думаешь, Мия? – отвечает доктор Штейнер.
– Я первая спросила, – прищуривается она.
Я качаю головой и смеюсь.
– Не тратьте силы. Она для Вас слишком сообразительная, Штейнер.
Взвизгнув, Мия бросает морковку и ныряет в мои объятия.
– Ливи! Мама сказала, что ты здесь. Видела, как шевелится Икс?
Я смеюсь. По-видимому, с нежного прозвища «Инопланетный малыш Икс» Мия перешла на просто «Икс». Ему подходит.
– Нет, но прошлым вечером видела, как Дэн тыкает в живот твоей мамы, – подмигиваю я.
Она строит рожицу.
– Надеюсь, он не будет вести себя странно, когда Икс родится. – Тема быстро меняется. – Ты останешься ненадолго? – Выражение ее лица полно надежды.
– Не знаю, Мия. – И это правда. Больше я вообще ни в чем не уверена.
* * *
– Как думаете, в чем дело?
Доктор Штейнер потягивает экстрабольшой латте, пока мы бок о бок сидим на лежаках на задней террасе и наблюдаем за бегающими ранним утром людьми. Такое количество кофе ему на пользу не пойдет.
– Даже предположить не могу, Ливи. Ему определенно надо разобраться в каких-то проблемах. Мне кажется, что он использует физическую близость с женщинами в качестве механизма совладания. Мне кажется, что ему слишком сложно говорить о смерти своей матери. Мне кажется, что ты ему очень небезразлична. – Доктор Штейнер откидывается на спинку лежака. – И если он вырос с жестоким отцом, то вполне возможно, что до сих пор ощущает себя так, будто практически не имеет контроля над своей жизнью. Может, так и есть. Но я уверяю, ты никогда не получишь устраивающий тебя ответ на вопрос, почему все это с ним произошло. И пока он сам об этом не заговорит, помочь ему тяжело. И вот поэтому, моя дорогая девчушка Ливи… – Я закатываю глаза, а потом улыбаюсь. Почему-то ему понравилось это прозвище. – Тебе надо выбраться из устроенной им путаницы, чтобы разобраться в своей собственной. Не забывай, твоей сестре и Тренту необходимо было то же самое. Прошло пять месяцев, прежде чем они воссоединились. Такие вещи частенько требуют времени.
Я медленно киваю. Пять месяцев. Что будет с Эштоном через пять месяцев? Со сколькими женщинами он к этому времени «забудется»? И смогу ли я находиться в Принстоне, пока он разбирается со всем? Если он вообще пытается это сделать. Внутри опять все перевернулось.
– Ливи…
– Извините.
– Знаю, это тяжело, но на некоторое время тебе надо сосредоточиться на себе. Выкинуть из головы эту идею-фикс о том, что ты, – пальцами он изображает кавычки, – «солгала» своему отцу.
– Но… – Я перевожу взгляд на недавно накрашенные ногти на ногах, спасибо за них Шторм. – Я знаю, чего бы он для меня хотел, и иду против этого. Как из-за этого он мог бы мной гордиться?
Доктор Штейнер похлопывает меня по плечу.
– Я ничего не гарантирую, Ливи. Никогда. Но я точно гарантирую, что твои родители бы гордились и тобой, и твоей сестрой. Очень бы гордились. Вы обе просто…поразительны.
Поразительны.
– Несмотря даже на то, что я, наконец, сломалась? – печально улыбаюсь я, повторяя слова Кейси.
Он смеется.
– Этого не произошло, Ливи. Я бы сказал, что ты, наконец, пришла на перепутье, и тебе просто нужно небольшое наставление. Ты у нас умняшка, которая сама во всем разбирается. Все, что иногда тебе требуется, – небольшое наставление. Ты – не твоя сестра. Вот она сломалась. – Он поворачивается ко мне и одними губами произносит «Ух ты», и я не могу сдержать рвущийся из меня смешок.
– Думаю, со временем ты будешь в полном порядке. А теперь осталось самое интересное.
Я вопросительно изгибаю бровь.
– Понять, кем ты хочешь стать.
* * *
Я привыкла к доктору Штейнеру в маленьких дозах – максимум один час раз в неделю. Так что, когда он уезжает, проведя со мной несколько дней, мозги мои временно отключаются, словно перегревшаяся машина. Большую часть этого времени мы провели на задней террасе, обсуждая имеющиеся у меня варианты относительно учебы, будущих карьерных стремлений и социальной жизни. Он никогда не делился своим мнением. Сказал, что не хочет исказить мой собственный процесс выбора. Единственное, на чем он настоял, – чтобы на некоторое время я приняла неопределенность и не принимала решений ради того, чтобы их принять. Он предложил, что учеба без специализации а’ля Рейган – это неплохая идея. Разумеется, он не мог не напомнить, что чем дольше я медлю, чем менее применим будет вариант «остаться в Принстоне», потому что я провалю семестр.
По-моему, самый мой большой страх по поводу возвращения в Принстон – не сам Принстон, ведь я приняла тот факт, что этот университет просто мне не подходит. И я уже позвонила в больницу и сказала, что отказываюсь от места волонтера.
Самый большой мой страх – снова встретиться с Эштоном и той слабостью, которую я рядом с ним испытываю. Простой взгляд или прикосновение могут снова притянуть меня к нему, а от этого пользы не будет ни для одного из нас. Однажды я ушла. Тяжелее или легче будет сделать это во второй раз? Или вовсе невозможно…
Моя жизнь полна сложных решений, но те, что касаются Эштона, легки.
А он – именно то решение, которое я не имею права принять.
Глава 19
Выбор
Готова поклясться, Рейган ждала звука отпираемой двери, как верный пес, потому что в ту же секунду, когда в пятницу я вхожу в комнату, она налетает на меня.
– Я так по тебе скучала!
– Прошло лишь две недели, Рейган, – хихикнув, произношу я и бросаю сумку на стол. В конце концов, я решила вернуться в Принстон. Не потому, что чувствую, будто принадлежу именно этому месту, а потому, что знаю: я хочу получить хорошее образование, и могу и тут поучиться, пока меня не вышвырнут отсюда, либо я сама не переведусь в Майами, колледжи в котором изучала, пока была дома.
Заправив волосы за уши, я ненароком спрашиваю:
– Как тут дела?
Она морщит нос.
– Да все также. Не знаю. Эштон сейчас живет у моих родителей, а я из папы ничего вытянуть не могу. Грант часто остается здесь, потому что в доме сейчас веселого мало. Коннор обижен. Но с ним все будет нормально, Ливи. Правда. Ему просто надо перепихнуться. – Она падает на кровать в типичной для себя манере – драматично. – О, и Тай растянул лодыжку. Дятел.
Я хихикаю, но напряжение от этого не спадает.
– Какие планы на выходные? – Она мешкает. – Собираешься с ним увидеться?
Я понимаю, кто такой этот «с ним», и это точно не Коннор, поэтому качаю головой. Нет… Нам надо больше двух недель, чтобы во всем разобраться. Все слишком в новинку. Слишком свежо. Слишком болезненно, чтобы с этим справиться.
– Попытаюсь нагнать пропущенное, если на это есть надежда. – Я пропустила целую неделю пар, в том числе и тест. Медленно взбираясь по лестнице, я отталкиваю все воспоминания. – И съезжу к мальчишкам в больницу. – Нужно попрощаться с ними должным образом, ради собственного спокойствия.
* * *
Садясь на поезд до больницы, я получаю сообщение от доктора Штейнера. Там указан адрес, помимо следующих слов:
«Еще одно задание, раз ты мне должна за невыполнение предыдущего. Будь там в два часа дня».
Я ему даже вопросов больше не задаю. Он – выдающийся человек. Так что, просто отвечаю:
«Ладно».
* * *
– Привет, Ливи.
На ресепшене меня встречает широкая улыбка Гейл. Когда Кейси сказала доктору Штейнеру, что я в Майами, он созвонился с больницей и в общих чертах объяснил, что происходит. Когда я окончательно определилась, что не буду продолжать работать волонтером, он сидел со мной, пока я звонила им и говорила об этом. Они невероятно чутко к этому отнеслись.
– Мальчики будут так рады с тобой увидеться.
– Как они?
– Сама увидишь, – подмигивает она.
Я замечаю, что иду по коридорам, и мне не становится так тошно, как раньше. Знаю, дело не в том, что я как-то с этим свыклась. Просто я отпустила идею о том, что это – мое будущее.
Близнецы подбегают ко мне с такой прытью, которой я у них некоторое время не видела, и обхватывают меня за ноги, заставив смеяться.
– Пойдем! – Каждый из них хватает меня за руку и тянет к столу. Если они и расстроились, что две недели назад я так внезапно ушла, вида не показывают.
– Сестра Гейл сказала, что ты ушла, занимаешься… Я не понял, что она говорила. Что-то про…душу? Ты ее потеряла? И надо было ее найти? – Эрик договаривает, в недоумении нахмурившись.
«Поиск души». Я смеюсь.
– Ага. Надо было.
– Вот. – Дерек подталкивает ко мне стопку рисунков. – Она сказала помочь тебе придумать, кем бы ты могла стать, когда вырастешь.
– Я говорил ей, что ты хочешь стать врачом, – перебивает Эрик, закатывая глаза. – Но она подумала, что неплохо было бы подобрать и запасные варианты.
По очереди на них посмотрев, на их оживленные личики, я начинаю перелистывать рисунки, оценивая свои возможности.
И смеюсь сильнее, чем когда-либо.
* * *
Точно в два часа дня я вылезаю из такси в Ньюарке перед огромным белым зданием в викторианском стиле. Судя по вывеске, это какой-то дом престарелых. Причем довольно неплохой, как я замечаю, когда через центральный вход прохожу в скромное, но приятное на вид фойе с полами из красного дерева, пастельного цвета полосатыми обоями и цветочной композицией на столе. Напротив меня располагается необслуживаемая регистратура с табличкой, направляющей всех посетителей к регистрационному журналу. Я вздыхаю, оглядываясь в поисках намека на то, что мне дальше делать. Доктор Штейнер сказал лишь прийти по этому адресу и ничего больше. Обычно он подробнее растолковывает свои требования.
Я вытаскиваю телефон из кармана, собираясь написать ему по поводу дальнейших указаний, когда мимо проходит молодая блондинка в голубом медицинском костюме.
– Вы, видимо, Ливи, – говорит она, приветливо улыбнувшись.
Я киваю.
– Он ждет Вас в комнате 305. Лестница за углом, слева от Вас. Третий этаж, а там следуйте по указателям.
– Благодарю. – Значит, доктор Штейнер здесь. И почему меня это не удивляет? Я только открываю рот, чтобы спросить у медсестры, что она знает о комнате 305, но она уже исчезла, не дав мне ни слова проронить.
Следуя ее инструкциям, я поднимаюсь на третий этаж, всю дорогу чувствуя запах технического моющего средства. И я не могу не заметить зловещую тишину, которая лишь усиливается с каждым скрипом ступенек. Кроме раздающегося время от времени покашливания, я ничего больше не слышу. Ничего не вижу. Словно в этом месте пусто. Но подсознание подсказывает, что это далеко не так.
Просматривая номера на дверях, я слежу за их последовательностью, пока не дохожу до нужной мне комнаты. Дверь туда приоткрыта. «Ладно, доктор Штейнер. Что у Вас там для меня на этот раз?» Глубоко вздохнув, я нерешительно поворачиваю за угол, ожидая увидеть своего седеющего психиатра.
Короткий, узкий коридор заканчивается комнатой, которую из дверного прохода видно не полностью. Мне видны лишь угол и темноволосый, смуглый, красивый мужчина, сгорбившийся на стуле: локти стоят на коленях, руки прижаты ко рту, словно он чего-то с тревогой ждет.
Дыхание у меня сбивается.
Эштон моментально оказывается на ногах. Он пристально глядит на меня, и его губы приоткрываются, словно он хочет заговорить, но не знает с чего начать.
– Ливи, – наконец, выдавливает он, а потом откашливается. Прежде он ни разу не называл меня Ливи. Ни разу. Даже не знаю, что по этому поводу чувствовать.
Я слишком удивлена для ответа. Сегодня его увидеть я не ожидала. И не подготовилась к этому.
Широко распахнутыми глазами я наблюдаю, как Эштон пятью большими шагами приближается ко мне и берет за руку. Он не отводит от меня своих обеспокоенных карих глаз, а его руки немного дрожат.
– Пожалуйста, не убегай, – шепчет он и тише, более хрипло добавляет: – И, пожалуйста, не испытывай ко мне ненависти.
Эти слова выдергивают меня из одного шока, но отправляют в другой. Он на полном серьезе думает, что я сбегу от него в ту же секунду, как увижу? И как вообще Эштон мог подумать, что я его возненавижу?
Что бы ни происходило, Эштон совершенно точно не осознает всю силу моих чувств к нему. Да, две недели назад я уехала. Мне нужно было это сделать. Ради самой себя. Но теперь я здесь, и больше не хочу ни убегать, ни уходить, ни как-то иначе оставлять Эштона.
Я лишь молю Бога о том, чтобы мне не пришлось.
Что этот мой дурацкий психиатр опять удумал?
Отступив, Эштон проводит меня глубже в комнату, пока передо мной не открывается все помещение. Оно старомодно, но просто и изящно: стены украшены бледно-желтыми обоями, потолок – лепниной, а у большого окна стоят несколько вьющихся растений, впитывающих свет полуденного солнца. Но все эти детали испаряются, когда мой взгляд опускается на лежащую на больничной койке женщину.
Женщину с посеребренными волосами и немного морщинистым лицом, которое когда-то точно можно было назвать красивым, особенно, из-за ее полных губ. Губ, таких же полных, как у Эштона.
И все просто…встает на свои места.
– Это твоя мама, – шепчу я. Это не вопрос, потому что я уверена в ответе. Просто не осознаю размеров горы вопросов, которые за этим стоят.
Рука Эштона так и не отпускает мою, а его хватка не ослабевает.
– Да.
– Она не мертва.
– Нет, не мертва. – Возникает длинная пауза. – Но ее нет.
Мгновение я оцениваю серьезное выражение лица Эштона, а потом снова поворачиваюсь к женщине. Мне не хочется пялиться, но именно это я и делаю.
Ее взгляд мечется от меня к Эштону.
– Кто… – начинает она, и я вижу, что женщина с трудом пытается сформировать слова: губы изгибаются, но ни звука не доносится. А ее глаза…В них я вижу лишь смятение.
– Это Эштон, мам. А это Ливи. Я тебе о ней рассказывал. Мы называем ее Айриш.
Взгляд женщины блуждает по лицу Эштона, а потом опускается, словно она копается в памяти.
– Кто… – снова пытается произнести она. Я приближаюсь на пару шагов, так далеко, насколько мне позволяет мертвая хватка Эштона. Этого хватает, чтобы почувствовать слабый запах мочи, знакомый мне по домам престарелых, пациенты которых больше не в состоянии контролировать свои мочевые пузыри.
И словно бросив попытки узнать нас, женщина поворачивает голову набок и просто смотрит в окно.
– Давай, выйдем на воздух, – шепчет Эштон, потянув меня за собой, и подходит к маленькому радиоприемнику, стоящему на тумбочке.
Он включает диск с музыкой Этты Джеймс и немного прибавляет громкость. Я молчу, когда он выводит меня из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Мы идем по коридору и в тишине спускаемся по другой лестнице, которая выходит на задний двор здания: давным-давно подготовленный к зиме огромный участок с голыми дубами и узкими дорожками, петляющими между цветочными клумбами. Мне кажется, что в теплую погоду это место прекрасно подходит для отдыха пациентов. Но сейчас, из-за слабого ноябрьского солнца и колючего воздуха, я вздрагиваю.
Присев на скамейку, Эштон без промедлений усаживает меня к себе на колени и обнимает, будто бы закрывая от холода. И я, не колеблясь, позволяю ему, потому что жажду тепла его тела не по одной лишь причине. Даже, если и нельзя.
Именно этого я и боялась.
Больше я не знаю, что верно. Мне лишь известно, что мама Эштона жива, а сюда доктор Штейнер меня направил, не сомневаюсь, чтобы узнать правду. Откуда узнал сам доктор Штейнер… Позже я в этом разберусь.
Я закрываю глаза и вдыхаю божественный аромат Эштона. Быть рядом с ним после той ночи даже сложнее, чем мне представлялось. Такое ощущение, словно я стою на краю обрыва, а буря эмоций угрожает сбросить меня вниз: боль, смятение, любовь, желание. Я чувствую это притяжение, это желание прижаться к его телу, скользнуть рукой по его груди, поцеловать его, заставить себя поверить, что он – мой. Но он мне не принадлежит. Пока он даже себе не принадлежит.
– Зачем, Эштон? Зачем нужно лгать о ее смерти? – Зачем…все это надо?
– Я не лгал. Просто не поправил тебя, когда ты предположила, что она мертва.
Слово «зачем» вертится на языке, но Эштон заговаривает раньше меня.
– Легче было поступить так, чем признать, что меня не помнит собственная мама. Что, просыпаясь изо дня в день, я надеюсь, что именно сегодня она умрет, и я освобожусь от своей гребаной жизни. Что смогу успокоиться.
Я сжимаю веки, сдерживая слезы. Успокоиться. Теперь я понимаю смысл странного выражения лица Эштона в тот вечер, когда он узнал о смерти моих родителей. Он хотел того же для себя. Тяжело вздохнув, я шепчу:
– Тебе стоит мне рассказать. Обо всем рассказать.
– Что я и собираюсь сделать, Айриш. Обо всем.
Эштон запрокидывает голову, собираясь с мыслями. Его грудь упирается в мою от глубокого дыхания. Я практически вижу, как гора падает с его плеч, когда он впервые разрешает себе говорить свободно.
– Моя мама страдает от болезни Альцгеймера, последней ее стадии. Она обнаружилась у нее очень рано – раньше, чем у большинства людей.
У меня в горле тут же встает комок.
– Она родила меня в сорок с небольшим. Беременность не планировалась и была совершенно неожиданной. И нежеланной со стороны моего отца. Он…не любитель делиться. Видимо, это касается и чувств моей матери. – Он замолкает и грустно мне улыбается. – Прежде, чем познакомиться с отцом и переехать в Америку, много лет мама работала моделью в Европе. У меня есть несколько журнальных обложек с ее фотографиями. Как-нибудь тебе их покажу. Она была ошеломительной. В смысле, потрясающе красивой.
Рукой я прикасаюсь к его подбородку.
– И почему меня это не удивляет?
Прикрыв глаза, он тут же ластится к моим пальцам, а потом продолжает.
– Когда она познакомилась с моим отцом, то, как и он, не была заинтересована в рождении детей, так что, все складывалось хорошо. До моего рождения они были женаты уже пятнадцать лет. Пятнадцать лет счастья, а потом я все разрушил, по словам отца. – Последнюю фразу он произнес, равнодушно пожав плечами. Но я понимаю, что его состояние далеко от равнодушного. В его карих глазах я вижу тонкую завесу боли.
И даже понимая, что нельзя этого делать, я все равно прижимаю ладонь к его груди.
Рука Эштона ложится на нее сверху, и он крепко сжимает веки.
– Думал, больше никогда этого не почувствую, – шепчет он.
Я даю ему момент, а потом осторожно подталкиваю к продолжению.
– Говори дальше.
Но руку я оставляю на месте: против его колотящегося сердца.
Губы Эштона изгибаются в слабой гримасе. Открыв глаза, он смаргивает блестящую поволоку. Все у меня внутри выворачивается от одной только мысли о том, что Эштон плачет. С трудом я пытаюсь оставаться невозмутимой.
– Я до сих пор помню тот день, когда мы с мамой сидели за кухонным столом с печеньем, которое я помог ей испечь. Мне было семь. Она ущипнула меня за щеки и сказала, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Что она даже не представляла, что теряет, пока не узнала, что скоро у нее буду я. Она сказала, что, наконец, внутри нее что-то щелкнуло. Какой-то материнский инстинкт, который заставил ее желать меня больше всего на свете. Она сказала, что я так осчастливил ее и моего отца. – Наконец, одна единственная слеза сбегает по его щеке. – Она понятия не имела, Айриш. Понятия не имела о том, что он со мной делает, – шепчет он и снова закрывает глаза, глубоко вздыхая и успокаивая себя.
Я смахиваю слезу с его лица, но она успевает вызвать дюжину моих собственных. Я быстро стираю их, не испытывая желания менять тему разговора.
– Когда все началось?
Откашлявшись, Эштон продолжает, широко распахивая дверь в свое сердце и безоговорочно показывая мне все свои скелеты. Наконец-то.
– Мне было почти шесть, когда он впервые запер меня в чулане. До этого я мало его видел. Он работал целыми днями, а в остальное время меня избегал. Тогда это было неважно. Мама души во мне не чаяла. Она была эмоциональной женщиной. Постоянно обнимала и целовала всех. Помню, ее друзья подшучивали, что своей любовью она меня до смерти задушит. – Он хмурится. – Оглядываясь назад, я понимаю, что это, видимо, раздражало отца. Сильно раздражало. Раньше ее внимание всецело принадлежало ему, а теперь… – Голос Эштона становится горьким. – Однажды все изменилось. Он начал оставаться дома, когда у мамы были планы – детские праздники, встречи с друзьями. В такие дни он заталкивал меня в кладовку, залепив рот скотчем. Оставлял там часами, голодного и плачущего. Говорил, что не хочет меня ни слышать, ни видеть. Что я вообще не должен жить. Что я разрушил их жизни.
Не понимаю, как Эштон может так спокойно об этом говорить, а его сердце ровно биться, потому что я, несмотря на все свои старания не терять самообладание, при ярко запылавшем в мыслях образе маленького, не больше Эрика или Дерека, темноглазого мальчика, свернувшегося калачиком в кладовке, превратилась в ревущее безобразие. Преодолевая вставший в горле ком, я с трудом произношу:
– И ты молчал?
Ладонью Эштон стирает мои слезы.
– За пару месяцев до этого я случайно выпустил из дома нашего померанского шпица. Он выбежал на проезжую часть… Мама несколько недель плакала по этому псу. Отец сказал, что ей скажет, что я специально его выпустил, что я – избалованный маленький мальчик, который обижает животных. Я боялся, что она ему поверит… – Он пожимает плечами. – Какого черта я тогда знал? Мне было всего лишь шесть. – Повисает пауза. – Примерно за месяц до моего восьмилетия мама начала забывать даты, имена, записи на прием. Время от времени это и раньше происходило, но теперь все стало совсем плохо. – Его кадык дергается, когда Эштон сглатывает. – Через год ей поставили диагноз. В тот день… – Глубоко вздохнув носом, он теребит ремешок на запястье. Тот, что все еще болтается на запястье, все еще сковывает его. Его постоянное напоминание. – До этого он никогда не бил меня ремнем. Не думаю, что он понимал, как сильно бьет, пока не разорвал кожу. Он злился. Так злился на меня. Обвинял во всем. Говорил, что в случившемся с ней виновата беременность, что гормоны начали разрушать ее разум в день моего рождения. – Эштон рассеянно почесывает запястье в том месте, где скрыт шрам. – Он сказал, не говорить ей, что случилось, а то из-за стресса ей еще быстрее станет хуже. Так что, я соврал. Сказал, что поранился, когда катался на велике. А потом врал ей обо всем. О синяках на ребрах, когда он меня бил, рубцах, когда он снова взялся за ремень, шишке на лбу, когда как-то вечером он втолкнул меня в дверной проем. Я так привык врать, а мамино здоровье ухудшалось так быстро, что все его отношение ко мне стало…пустяком. Я к этому привык.
