Текст книги "Тень ислама"

Автор книги: Изабелла Эберхард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

ВОДА ЛЖИ

Сегодня нам предстоит большой и утомительный путь. Еще в темноте пройдя выходное ущелье Бен-Цирега, мы берем направление на маленький пост Бель-Хауари, лежащий на половине пути. Пустыня имеет такой же однообразный вид, как и до Бен-Цирега. Кой-где в высохших уздах виднеется зелень; темнеют своими широкими тюрбанами мастиковые деревья. Потом снова камни и снова песок.

У Бель-Хауари мы делаем короткий привал, завтракаем и пьем кофе с стоящими здесь на посту туземными всадниками из кочевого племени рзаин. Пользуясь отдаленностью поста, эти воины переменили свой форменный, черный с красными вышивками бурнус на обыкновенный бедуинский бурнус землистого цвета и сделались похожими скорее на грабителей-«джихов», чем на представителей законной французской власти.

За Бель-Хауари мы идем вдоль двойной цепи холмов, весьма оригинального и забавного вида. Так как во время путешествия следует обогащать свой ум новыми познаниями, то я спрашиваю своего спутника, как называется эта странная геологическая архитектура.

– Посмотри хорошенько, – говорит он, – и ты узнаешь, почему здешние люди дали ей имя «Безаз-эль-Кельба» (сучьи соски).

В то же время он подымает руку и указывает мне пальцем на виднеющуюся далеко, далеко впереди темную линию садов Уагды.

Я всматриваюсь, но постоянно меняющиеся от колебания горячего воздуха перспективы не дают возможности определить расстояние. Какое-то кружение начинается у меня в голове, а в глазах все время справа и слева танцуют фантастические «Безаз-эль-Кельба».

Малейшие изменения местности оказывают свое влияние на напряженность света и то усиливают боль глаз, то приносят облегчение.

После каменистых пространств, которыми мы следовали почти все время от Бени-Унифа, перед нами открывается безбрежное море песков. В первый раз в Южном Оране я вновь испытываю то сильное впечатление, которое испытала когда-то, углубляясь в Сахару с другой стороны.

Теперь я снова узнаю ее, эту заколдованную землю, эту таинственную красавицу, дважды в день наряжающуюся в пурпур и золото вечерней и утренней зари и то млеющую под горячими ласками солнца, то в фимиаме ночных паров возносящую свои молитвы к улыбающемуся ей сиянием своих звезд небу. Я узнаю ее – спокойную и величественную, не знающую ни внезапных вулканических толчков изнутри, ни давящей тяжести гор извне.

Но увы, – я начинаю чувствовать и ее женское коварство.

На моих глазах, точно в театре по мановению режиссера, начинается быстрая перемена декорации. На колеблющемся горизонте дали принимают иную форму, бурый песок исчезает и вместо него появляется широкая полоса воды с отражающимися в ней финиковыми пальмами. Сверкая в солнечных лучах, вода кажется необычайно чистою и прозрачною.

Джилали, как большой ребенок, каким он и есть на самом деле, начинает хохотать во все горло.

– Си-Махмуд, посмотри, как сраб (мираж) смеется над нами и над нашей жаждой! Если бы у нас была только эта проклятая вода лжи, нам пришлось бы высунуть язык или сосать безаз-эль-кельба!

Я смотрю на химерическое озеро, по берегам которого движется эскадрон конницы в красных мундирах. Над его сомкнутыми рядами развевается по ветру красный штандарт. Эскадрон уходит в сторону и исчезает. Это было стадо ослов, возвращавшихся в Уагду, а древком штандарта служила стрела колодца, на которую мираж нацепил кусок красной материи.

Мы идем вдоль находящихся теперь в стороне пальмовых садов Уагды, между маленькими могилами, усеявшими обе стороны дороги. Впереди бурая дюна, у подножия которой белым пятном выделяется редут «Коломб».

Бехар, Таагда, Коломб – все эти слова смешиваются обыкновенно в одно понятие. На самом же деле словом Бехар называется страна и пролегающая по ней цепь гор. Таагда – это старое селение и пальмовая роща, лежащие выше нового Уагды, а Коломбом называется еще только строящийся поселок.

В ТЕНИ ОАЗИСА

Таинственное озеро исчезло. Вдали виднеются лишь несколько небольших лужиц, лазоревыми пятнами разбросанных по бурому песку. Тень пальмовых рощ притягивает к себе, как магнит. Наконец, мы въезжаем под сплошной навес финиковых пальм, и наши лошади, войдя по колено в широкий, поросший камышами уэд, жадно тянут свои сочащиеся кровью морды к настоящей воде.

Очутившись в тени, сама я испытываю большую, чисто физическую радость. Повернув лицо навстречу свежему дыханию ветерка, я смотрю на богатую растительность, и мои глаза отдыхают на темной зелени пальм, на усыпанных красными цветами гранатах и на подвенечном наряде точно конфузящихся своей девственной красоты олеандр.

О, как приятно, после воды лжи, познать вкус истины!

Решив войти в Бехар только вечером, мы располагаемся на отдых.

Джилали сейчас же засыпает, а я продолжаю любоваться картиною, хотя и новою, но очень похожею на те, которые я любила и которые объяснили мне таинственную прелесть оазисов. Снова чувствую я здесь характерный для всех богатых влагою пальмовых рощ легкий запах селитры, запах разрезанного плода, дающий пряный привкус всем ароматам, выделяемым жизнью в тени.

Недалеко от меня, на крохотной, освещенной солнцем поляне, бесчисленное множество изумрудных ящериц и кокетничающих своими быстро сменяемыми нарядами хамелеонов резвятся в траве и на камнях…

Каждый в этой жизни ищет и находит свою радость там, где он может.

НЕВОЛЬНЫЙ ВЗДОХ

Жить одной – значит быть свободной. Я не хочу думать больше ни о чем. В течение тех месяцев, которые я проживу в пустыне, я приведу в порядок мою растерзанную душу… Я помню долгие дни, когда я вела жизнь «бездомной собаки». Я помню бесконечные ночи, когда, сидя на постели, до боли сжимала себе голову, боясь за свой рассудок, когда мое сердце распухало от жалости к самой себе и от сознания своего бессилия. Теперь все это далеко. Оно осталось позади широких пустынь и высоких гор, по ту сторону бесплодного плоскогорья, в том городе, от одного имени которого веет на меня холодом могилы.

Но я забуду все это. Я снова обрету мою гордость и никому больше не отдам ни своей души, ни своего сердца…

Я помню маленькую Суданскую улицу. В крохотной комнатке с фаянсовым полом, выходившей на террасу, где сушилось на солнце белье, я работала, склонив голову над своими бумагами. За стеною шумели неизвестные гости, а я прислушивалась к шагам на лестнице… Теперь я не жду никого, и часы для меня идут, как вот та тень вокруг своей отделившейся от других пальмы.

Если бы я написала на полях полученных мною писем все, что я думала, в моих словах было бы много горечи; но я оставила все мои письма и все мои воспоминания позади меня. Я не хочу теперь ни газет, ни новостей. Кое-что перешлют мне через бюро в Коломбе. Время от времени дойдут до меня известия и оттуда… но не часто… Это даст мне возможность жить самой собою. Мне кажется, что я вступаю в свою жизнь по мере того, как подвигаюсь в неведомые страны.

Этот путь был долог и печален, но мы шли – и этого довольно.

БЕХАР

На берегу уэда, позади обширных кладбищ, где ветер и верблюжья нога мало-помалу уничтожают следы могил, лежит древний ксар Таагда. Обнесенная высокими глинобитными стенами, фланкируемыми с четырехугольных башен, Таагда имеет суровый вид цитадели.

Войдя внутрь ее через низкие сводчатые ворота, мы следуем по лежащим в развалинах улочкам и крытым переходам, столь темным, что среди белого дня приходится идти ощупью. Высокие глиняные дома, иногда в два этажа, расположены без всякого порядка, толпятся в кучи, захватывают улицу.

Как во всех оазисах, в Бехаре все дремлет и все валится. С иссякновением источника энергии деятельность ксурий-цев (жители оазиса) медленно угасает, и тяжелый сон, предвестник еще более глубокого покоя, ясно говорит о неудаче попытки устроить оседлую и трудовую жизнь среди тех песков, которые самим Провидением предназначены для перелетных птиц пустыни – кочевников.

Черные «харатины» по преимуществу, но говорящие арабским языком, – жители Бехара молчаливы и недоверчивы. Они заражены до некоторой степени марокканскою спесью и отвращением к людям востока, – «отступникам» (м’цана), но их высокомерие кажется смешным, ибо, в противоположность марокканцам, сами они не воины, а мирные садовники.

В прошлом году, во время оккупации Бехара, оба ксара его, старый Таагда и новый Уагда, были пограблены туземными всадниками и стрелками. С той поры ксурийцы успели ободриться, и уже все вернулись к своим садам.

Новый поселок Коломб представляет собою пока хаос неоконченных построек, куч материалов и глиняного мусора, а в будущем он явится такою же кучею маркитантских лавочек и арабских кафе, как и все остальные военные посты Южного Орана.

Господствующий элемент жителей поста составляют, по обыкновению, евреи и испанцы.

Одетые в черно-зеленые лохмотья, евреи из Кенадзы успели уже разбить свои рваные палатки, поставили походные горны и переплавляют офицерские и солдатские «дуросы» в драгоценности.

Хорошо орошаемые бехарские сады производят впечатление лесов. В сильно пахнущей сыростью тени гранатовых и фиговых деревьев шепчутся прозрачные и холодные сегии. В скошенной траве многочисленные хоры маленьких африканских лягушек дают свой нескончаемый концерт.

ПИТОМЦЫ ПУСТЫНИ

Вечер. Кроваво-красные испарения повисли над пустынною равниной. По ту сторону уэда виднеются развалины древнего ксара Цеккура, разрушенного когда-то Черным Султаном. Кучи глины, обломки стен, постепенно осыпающиеся башни уже давно служат убежищем многочисленного населения скорпионов и змей.

Мы медленно проезжаем мимо этого памятника былых дел, направляясь к Бехарскому форту, и в этот момент передо мною встает новое видение, вызывающее во мне какое-то странное чувство.

На краю дороги я вижу корчащуюся в судорогах большую черную массу. Почуяв топот наших лошадей, масса резким толчком приподымается с земли и оказывается вороным жеребцом с перебитыми задними ногами, одиноко издыхавшим при свете угасающего дня.

Упершись на передние ноги, жеребец выгнул спину и, трясясь всем телом, своими окровавленными ноздрями потянул воздух.

В одно мгновение его большие, уже подернутые тоскою смерти глаза вспыхивают огнем, и долгим ржанием, полным возмущения и боли, он начинает звать к себе вздрагивающих под нами кобылиц.

Джилали снимает ружье и прицеливается в голову животного. Резкий, сухой звук – и жеребец, как подкошенный, грузно падает на красную землю, испуская последний вздох любви.

– Счастливец, – говорит мне Джилали, смеясь своим беззаботным смехом и кивая назад головою, – он умер влюбленным!

Ночь бесшумно опускается над пустыней, накидывая свое темное покрывало и на развалины разрушенного Цеккура, и на труп вороного жеребца.

СМЕЛЫЕ ЛЮДИ

Расположенный на возвышенности форт Бехар состоит из глинобитных стен с большими, постоянно охраняемыми воротами. Внутри его кучи камня, дерева и прочих материалов, словом, обычный хаос только что устраивающегося поселения.

Мы входим на большой двор, где маленькие и худенькие лошаденки со спутанными ногами лениво жуют жесткую альфу. Под навесом на голой земле, положив голову на седло, а ружье и патронташ рядом, отдыхают туземные всадники-мохацни. Они смеются, шутят, поют, с беззаботностью ожидая приказания отправиться – может быть, с тем, чтобы никогда не вернуться назад.

Экая важность! Они хорошо знают, что то, что не написано в книге судеб, никогда не случится, а написанного не обойдешь никакою хитростью. Поэтому они никогда не заглядывают в будущее. Они вспоминают смерть только тогда, когда сочиняют и поют песню. Очевидно, фатализм не всегда бывает слабостью.

По своей природе араб вполне благородное существо; он внутренне понимает, что такое мужская честь, и он хочет умереть храбро, лицом к лицу с противником. Но что значит подвиг ради славы – это недоступно уму, в особенности этих простых кочевников. Служа Франции, они охотно отдают ей свое красивое мужество, свою отвагу и неистощимую выносливость. Они служат по совести, и этого для них вполне достаточно…

Рядом с мохацни, отдельною группою, расположились другие беззаботные, другие потерянные дети, но только много сложнее первых – это легионеры, строившие здесь в это время дом под канцелярию местного управления.

Повсюду, на каждом посту Южного Орана, нет ни одной стены, ни одной глинобитной постройки, ни одного вновь разведенного сада, которые бы не были обязаны своим появлением на свет энергии Иностранного легиона. Легионеры строили и созидали все это в дни тревог, когда нужно было защищаться от грабителей, после ночей, проведенных на сторожевой службе в напряженном прислушивании и ожидании ежеминутных нападений. Это был труд, часто безымянный, может быть, более тяжелый и заслуживающий большего удивления, чем самые красивые подвиги, совершаемые ежедневно в этой далекой и не дающей отзвуков стране.

Мне кажется, что в упоении славою есть что-то умаляющее мужество, отнимающее частицу его красоты. Истинное мужество заключается в бессознательности и упорстве, а его награда – в увлечении делом. В этом смысле хорошие работники обладают истинным мужеством, усугубляя которое духом самопожертвования, они творят величайшие дела, не подозревая этого сами.

ИЗ СВОЕГО УГЛА

Среди этих смелых людей я не чувствую никакого стеснения. Я пришла к ним во двор и села в углу. Они даже не заметили меня. Во мне нет ничего особенного, и я могу пройти всюду, не привлекая к себе внимания, – важное удобство, чтобы хорошо видеть. Если женщины не большие наблюдательницы, то в этом виноват их костюм и вечное стремление каждой из них сосредоточить все взгляды на самой себе. Это чувство, в конце концов, должно быть, по-моему, весьма лестным для мужчин.

Меня часто упрекали в моем пристрастии к народу. Но где же и жизнь, как не среди него? В других местах свет мне кажется тесным. В известной среде я чувствую искусственную атмосферу, я дышу с трудом и никогда не знаю, что будет «прилично». От бедности же, наивности и даже грубости я если и страдаю, то во всяком случае не глубоко. Мне гораздо невыносимее жалкая посредственность с ее вечным стыдом, отсутствием смелости и стремлением жить с разумным расчетом. Я всегда удивлялась тому, что модная шляпа, красивый лиф, пара хорошо сшитых ботинок, немножко серебра и фарфора были вполне достаточны многим для того, чтобы утолить их жажду счастья. Еще в совсем юные годы я чувствовала, что мир Божий гораздо шире, чем он кажется из окна, и мне хотелось видеть его своими глазами. Я создана была не для того, чтобы кружиться по манежу с шелковыми наглазниками.

Я не придумывала себе идеала, а отправилась на разведку. Я хорошо знаю, что такой путь усеян опасностями, но момент опасности есть в то же время и момент надежды. К тому же я всегда была проникнута мыслью, что нельзя упасть ниже самой себя. Когда мое сердце страдало, оно начинало жить. Не один раз во время моей скитальческой жизни я с тревогою спрашивала, себя, куда я иду, – и в конце концов среди простого народа и кочевников я поняла, что подымаюсь к источнику жизни, – совершаю путешествие в глубь человечества. В противоположность многим искусным психологам, я не открыла никакого нового чувства, а только вкратце повторила сильные ощущения, и вот сквозь всю мелочь встреченных мною на пути неприятностей желательная кривая моего существования вырисовалась вполне отчетливо.

В этих словах, может быть, недостаточно последовательных, но зато вполне искренних, заключается объяснение, почему я имею право интересоваться многими скромными вещами.

Сейчас мой взгляд покоится на этом маленьком дворе Бехарского форта, он фотографирует его виды и схватывает их во всей их простоте.

НА ДНЕВКЕ

В маленькой, оборванной и полной мух кочевнической палатке белый ксуриец из Кенадзы открыл арабскую кофейню. Принесенные на хранение седла и ружья всадников и бедные пожитки пехотных солдат валяются тут кучами.

Мохацни и спаисы приходят в это случайное убежище пить тепленький чай и играть бесконечные партии испанской «ронды» или в домино с тою страстью, которую арабы вносят в игру.

Когда они играют, сирокко может потрясать палатку, песок может хлестать им в лицо, мухи ослеплять глаза, – никто и ничто, кроме служебного сигнала, не в состоянии оторвать их взглядов от засаленных карт или маленьких четырехугольников из черного дерева или кости. Крики, смех, нередко страшные споры, готовые, если бы не боязнь начальства, закончиться кровавым столкновением, сопровождают эти игры, поглощающие добрую часть жалованья.

С такою же беспечностью подождем вечера и мы.

Во дворе арабского бюро в Бехаре, так же, как в Бени-Унифе, как вообще на всех постах Юга, после вечерней молитвы громкие песни еще долгое время будят эхо мертвой пустыни.

Мечтательная, беззаботная и страстная душа кочевников целиком уходит в это дикое пение. Волны звуков, поднявшись с земли, несутся умирать в небесные пространства, а их грусть переполняет собою и мое сердце…

КЕНАДЗА

Каддур или Барка, начальник хуанов[14]14
  Т. е. членов религиозного братства (Прим. ред.).


[Закрыть] ордена Циания в Бехаре, дал мне в проводники негра Амбарека, с которым я и выступаю на рассвете.

Воздух свеж и прозрачен; только легкий туман, подымаясь из глубины уэда, стелется голубою дымкою над пальмовыми рощами. Никаких признаков сирокко.

Долина, по которой мы следуем (я верхом, а Амбарек пешком), идет между двумя рядами невысоких холмов. Пустыня имеет совершенно такой же вид, какой она имела и ранее, начиная с Безаз-эль-Кельба. Тот же беловатый песок, те же пологие скаты, словом, та же однообразная гармония длинных линий без углов, без изломов и даже без шероховатостей – точно океан, застывший во время мертвой зыби.

По мере того, как мы подвигаемся к западу, холмы становятся ниже. Поднявшееся за нашими спинами солнце дает уже чувствовать себя. Наши тени, отбрасываемые на бледнеющую почву, постепенно укорачиваются.

Но вот мы всходим на возвышение, усеянное кремнями и осколками аспидного сланца, и перед нашими глазами на подернутом розоватою мглою горизонте показывается Кенадза, с голубою линией ее пальмовых рощ, темными пятнами отдельных деревьев и выстреливающим в небо минаретом, который в еще косых лучах солнца кажется вылитым из красной бронзы.

Спустившись с возвышения, мы почти целую версту следуем по тропинке между двумя рядами кем-то посаженных и затем покинутых высоких фиговых деревьев. Под их тенью ползет, крадучись, подземная сегия, выглядывая по временам на свет Божий синеватыми пятнами прозрачной и холодной воды.

Кенадза уже ясно вырисовывается перед нашими глазами. Раскинувшийся по склону невысокого холма ксар ее в живописном беспорядке спускается вниз террасами. С левой стороны темнеют большие сады. С правой почти отвесно подымается золотящаяся на солнце дюна с уродливою шапкою точно набросанных на нее угловатых обломков скалы. У ее подножия яркою белизною сияет кубба Леллы-Айши, святой мусульманки из рода знаменитого Сиди-М’хамеда-Бен-Бу-Циана, основателя Кенадзы и ордена Циания. Вокруг куббы белыми точками надгробных плит пестреют бесчисленные могилы правоверных, постепенно поглощаемые песками пустыни. Кладбищам здесь отводятся самые почетные места. Все города Сахары начинаются с них…

Обогнув этот некрополь с веками накопившеюся в нем человеческою пылью, мы выходим на дорогу, ведущую вдоль высокого земляного вала, окружающего собою ксар, и, наконец, вступаем в последний через довольно широкий проход, заграждаемый массивными створчатыми воротами.

Первый квартал, т. наз. Мелла, т. е. грязный, населен евреями, живущими в тесных лавчонках и даже просто на улице.

Здесь, в противоположность тому, что я видела в Фигиге, еврейки хотя носят такой же костюм, но живут не в заточении. Они громко судачат перед дверьми их жилищ, тут же на глазах прохожих умываются, полощут белье и варят пищу.

…Еще один поворот – и мы входим в более узкую, но более чистую улицу, которая точно исчезает вдали под сводами нависших над нею домов…

ПРИБЫТИЕ В ЗАУЙЮ

Кенадза признает верховную власть фецского султана. Таким образом, я нахожусь сейчас на мароккской территории, в двадцати пяти верстах от Бехара, составляющего французские владения. Но где в действительности пограничная черта? где кончается Оран и начинается Марокко? Никто не беспокоит себя этими вопросами. Да и к чему, собственно говоря, здесь точная граница? Нынешнее крайне неопределенное положение как нельзя лучше подходит к характеру арабов. Оно не затрагивает ничьих интересов и удовлетворяет всех… в том числе и меня, думающую сейчас, главным образом, о том, в какое убежище приведет меня эта узенькая улица, по которой я еду, и как примут меня те люди, к которым посылает меня судьба.

Но вот шедший впереди меня невольник останавливается, берет мою лошадь под уздцы и жестом показывает, что нужно сойти на землю.

Мы проходим последние ворота и вступаем в зауйю[15]15
  Совр. завия – суфийская обитель, включающая мечеть и помещения для жилья духовного наставника, учеников и странников (Прим. ред.).


[Закрыть].

Три или четыре черных раба встречают нас. Мой проводник повторяет им то, что сказал ему Каддур или Барка, т. е. что я – Си-Махмуд-улд-Али, молодой ученый из Туниса, путешествующий из зауйи в зауйю для усовершенствования в знаниях.

Меня усаживают на землю, на сложенный в несколько раз шерстяной мешок, и отправляются с докладом к нынешнему марабу, Сиди-Брахиму-улд-Мохамеду, к которому я запаслась рекомендательным письмом от одного из его хуанов в Аин-Сэфре.

Выстроившись вдоль стены, рабы стоят молча. Двое из них харатинцы. Молодые, безбородые, они одеты в серую «джелабу», какую носят жители Марокко. Их бритые головы повязаны кисейною тряпкой. Третий, более черный, повыше ростом и одетый в белое, суданец. На его лице видны глубокие следы от прижигания раскаленным железом. Все трое вооружены «кумией», т. е. длинным кинжалом с кривым клинком. Медные ножны с насечкой поддерживаются красивым шелковым шнуром, надетым в виде перевязи.

Наконец, после доброй четверти часа ожидания, показывается новый черный раб высокого роста с маленькими, круглыми, шныряющими глазками.

Почтительно поцеловав шнурки моего тюрбана, он ведет меня на обширный пустой и молчаливый двор с покатою плоскостью.

Слишком покойная атмосфера и целый ряд дверей, увеличивающих проходимое мною расстояние, начинают возбуждать во мне некоторую тревогу.

Еще одна узкая и низкая дверь – и мы входим в большую квадратную комнату, похожую на внутренность мечети. Дневной свет проходит сюда сквозь четырехугольное отверстие в потолке из расположенных со вкусом брусьев.

Рабы расстилают ковер – значит, я уже у себя. Здесь я буду жить… Один Бог знает, сколько времени.

В то время, как негры уходят, чтобы принести мне кофе и холодной воды, мои глаза свыкаются с полумраком, и я осматриваю мое помещение – отчасти в видах безопасности.

Узкая и крутая лестница из черного камня ведет на террасу. Налево глубокая ниша с железным бразеро для приготовления чая и с отверстием в потолке для выхода дыма. Посреди комнаты маленький бассейн и глиняный кувшин с водою, т. е. принадлежности для омовения. Вода в бассейне может служить зеркалом. Четыре колонны поддерживают потолок. В глубине комнаты деревянная дверь, разрисованная цветочками.

Эта комната для гостей должна быть очень древнею, ибо стены и потолок сделались черно-зелеными, а колонны на высоте человеческого роста гладкими и блестящими, точно отполированными трением рук и одежд…

После стольких путешественников засну и я в этом убежище.