Текст книги "Тень ислама"

Автор книги: Изабелла Эберхард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Я только что собралась закрыть глаза, как ко мне входит Сиди-Брахим, главный марабу ордена Циания. Он остановился передо мною, и я внимательно вглядываюсь в этого весьма интересующего меня человека. Сильного сложения, с круглою седою бородою и лицом, помеченным оспою, он важен природною важностью, но в нем нет ничего сурового. Его жесты медленны и степенны, улыбка добрая и привлекательная. Одет он в безукоризненно белое платье под такого же цвета тонким шерстяным хаиком. Большой тюрбан покрывает ему голову. По типу и пришепетывающему выговору он похож на горожанина Марокко, но в то же время в нем виден и житель оазиса.

Вместе с ним вошел его племянник и доверенный человек Си-Мохамед-Ларедж. Небольшой и худощавый, он одет в такой же белоснежный костюм, его глаза светятся умом, но улыбка говорит о застенчивости и мягкости характера.

С большим достоинством Сиди-Брахим приветствует меня с благополучным прибытием и с деликатною осторожностью предлагает мне несколько вопросов, разделяемых паузами и сопровождаемых любезностями. Затем оба марабу, точно две белые тени, бесшумно выходят в дверь.

Эта недолгая встреча оставила во мне впечатление безопасности. Гостья этих людей, я буду жить в тиши их дома. Они уже внесли с собою ко мне все спокойствие их духа, и их покой начал переливаться и в меня. С этого времени не волнуемая ни раскаяниями, ни желаниями моя совесть будет освещать мою душу таким же тихим и ровным светом, как ночник комнату выздоравливающего. Тот пожар, который зажигает в нас наука, ненависть или любовь, погаснет под пеплом уже принесенных ему в жертву страстей, и я в состоянии буду продолжать свой жизненный путь, не задыхаясь от торопливости и опасений. Однако за этим ли я пришла сюда? Утолится ли, наконец, моя жажда и на сколько времени?

Я надеюсь, что да. Пустыня, которою я так долго шла, была вместе с тем и пустынею моих желаний. Моей душе гораздо более, чем моему телу, необходим отдых. Нужен продолжительный и глубокий, подобный смерти сон, после которого она пробудилась бы, обновленная в забвении и перекаленная в бессознательности.

Амбарек подымается на террасу и набрасывает циновку на «глаз дома».

В наступившей темноте тучи осаждавших меня мух разлетаются. Прохладная струя воздуха притекает сверху. Я ложусь на ковер. Я одна и мало-помалу от спокойного отдыха перехожу к крепкому и тяжелому полуденному сну…

РАБЫ

С утра до вечера округленная чернолицыми, не слыша ничего, кроме тонких голосов и протяжного говора рабов, я чувствую себя заехавшею очень далеко. Это странное впечатление, испытываемое мною в первые дни пребывания в Кенадзе, усиливается еще тем, что в зауйе много негров из далекого Судана.

Деды этих рабов прибыли к Кенадзу после долгих и мучительных странствований. Захваченные сначала в плен во время бесконечных междоусобных войн, они проданы были мавританским купцам, потом перешли к туарегам, которые в свою очередь перепродали их берберам.

Уже их дети начали забывать родной язык, а внуки, т. е. нынешнее поколение, говорят исключительно по-арабски, так как в Кенадзе неизвестен даже язык «шелха», весьма распространенный на западе Марокко.

Те из суданцев зауйи, которые сохранили чистоту своей крови, представляют собою людей здоровых, сильных и даже красивых. Родившиеся же от браков с харатинками – малорослы, хилы и непропорциональны в своем сложении.

Но как одни, так и другие производят на меня отталкивающее впечатление. Необычайная подвижность их лиц, выражающаяся в нервных подергиваниях и гримасах, и беспокойный, вечно бегающий по и сторонам взгляд, при самом добром желании с моей стороны, не могут заставить меня считать этих двуногих моими братьями.

Из рабов мне нравится один только Ба-Махмаду, или Салем – ключарь и доверенный человек Сиди-Брахима. Это большой и спокойный суданец со следами каленого железа на щеках. Он всегда одет в безукоризненно белое платье и длинный черный бурнус. В выражении его лица и жестах нет ничего, напоминающего собою человека-обезьяну.

В отличие от других негров, Ба-Махмаду внутри самого себя находит секрет плавных движений и почтительных поз. Каждый раз, когда он входит к белому мусульманину, он оставляет свои туфли за дверью и с достоинством кланяется три раза…

Было бы весьма интересно описать положение здешних рабов, но для этого нужно сначала самому выздороветь от предрассудков высшей расы и суеверий низшей…

Почти все эти рабы имеют свои дома в ксаре, свои участки в пальмовой роще и даже маленькие стада. Они продают за свой счет шерсть, мясо, финики, но в то же время обязаны работать и на своих господ.

Для того, чтобы вступить в брак, они должны испросить разрешение главы зауйи.

Таким образом, они ведут двойственное существование: господа, «сайды своих домов», в ксаре – и рабы в зауйе, где, между прочим, обязанности их весьма неопределенны.

ЖЕНСКИЙ МИРОК

Женщины составляют здесь особый мирок со своею иерархией.

Первое лицо лелла (госпожа).

Мать Сиди-Брахима несет на себе все обязанности по внутреннему управлению. Она заведывает приходами, расходами и сбором приношений. Ее никогда не видно, но ее власть чувствуется на каждом шагу. Внушая всем боязнь и любовь к себе, старая мусульманская правительница-мать живет почти затворницей. Изредка под густым покрывалом выходит она только для того, чтобы поклониться гробницам Сиди-Бен-Бу-Циана и Сиди-Мохамеда, ее покойного мужа.

Вокруг нее, как вокруг своего светила, вращается мирок бледнолицых женщин – жен марабутов. Еще ниже идет простой народ негритянок – девиц, замужних, вдов или разведенных.

Среди этих цветных женщин царит большая распущенность нравов. За несколько медных монет, яркую тряпку и даже ради одного удовольствия, они делят свою любовь с кем угодно – арабом или негром. Они открыто делают первые шаги каждому гостю и предлагают себя с бесстыдством бессознательным и часто смешным.

Рабы-мужчины сдерживают еще немного волнение своей крови, но женская половина черных свободно отдается своим инстинктам во всем, и ее ссоры так же пусты, как и ее любовь. Иногда во дворе слышится громкая брань, которой предшествовал кулачный бой внутри помещения и выскакивание нагишом на солнечный свет.

Как-то утром две негритянки поносили друг дружку перед моею дверью:

– Блудница жидовского квартала!

– Отступница! Воровка! Семя несчастья! Горький корень!

– Пошли тебе Бог смерть, жидовка, дочь шакала!

Свистящий звук управляющего Каддура кладет конец скандалу.

Женщины расходятся, как ощетинившиеся суки, сверкая зубами и кусая слова, точно тело соперницы.

ПРЕВРАЩЕНИЕ

Вот уже больше недели, как я живу здесь, и моя жизнь течет так же медленно, как вода в ленивой сегии. До сих пор я еще не выходила из зауйи. Здесь нельзя и подумать сделать что-нибудь без ведома и одобрения Сиди-Брахима, ибо сейчас же натолкнетесь на молчание рабов и неумолимость запертых дверей.

Почему же не хотят они, чтобы я выходила? Это начинает тяготить и даже беспокоить меня. Мое милое уединение становится уже не добровольным, а моя комната начинает походить на укромную тюрьму.

Наконец, сегодня утром я попросила позволения видеть марабу и высказала ему свое желание.

Добрый марабу улыбнулся.

– Си-Махмуд, дитя мое, пусть никакая горькая мысль не приходит тебе на ум! Если ты хочешь выйти – это зависит только от твоей доброй воли. Но тебе необходимо переодеться. Ты знаешь, что на алжирский костюм, который ты носишь, здесь смотрят враждебно. Конечно, ты не встретишь никакой серьезной опасности, но тебе открыто будут бросать в лицо «м’цана»[16]16
  Отступник.


[Закрыть].

Действительно, марокканцы ненавидят алжирских мусульман, пожалуй, даже более, чем христиан, потому что первые, по их мнению, отреклись от ислама, а вторые остались лишь тем, чем были, т. е. неверными.

И вот для моих выходов я начинаю превращаться в марокканца. Я снимаю с себя тяжелое одеяние алжирского всадника и облекаюсь в легкую белую «джелабу», желтые «савато», которые надеваются на босую ногу, и маленький белый тюрбан.

Этот костюм много легче и прохладнее, но я с ужасом думаю об убийственных луч ах полуденного солнца и спрашиваю себя, достаточен ли будет этот почти прозрачный головной убор, чтобы предохранить меня от солнечного удара.

Я делюсь своими опасениями с Ба-Махмаду. Суданец спокойно улыбается.

– Бог и Сиди-М’хамед-Бен-Бу-Циан предохранят тебя, если ты пришел сюда с верою и чистосердечием.

…Будем надеяться, что столь успокоительные предсказания Ба-Махмаду исполнятся и что новый костюм, очень забавляющий меня в эту минуту, не повредит искренности моей души.

НА БАРГЕ

Барга – это та причудливо увенчанная обломками скал небольшая гора, которая возвышается над Кенадзой.

В одно ясное и свежее утро я отправляюсь туда на прогулку. Сначала я перехожу через кладбище. Затем позади куббы Леллы-Айши, подернутой розоватым отблеском зари, точно покровом целомудрия, я подымаюсь по узкой песчаной тропинке, идущей иногда под грудами камней, готовых ежеминутно обрушиться в пустоту.

С вершины горы в прозрачном утреннем воздухе перед моими глазами открывается необъятная, ничем не прерываемая даль. Лишь в одном месте по направлению к северо-востоку виднеется темно-голубая масса Джебель-Бехара.

Уже вставшее с своего царственного ложа солнце величественно плывет по океану света, алого внизу и незаметно переходящего в золотисто-зеленоватый в зените. В эту минуту мне невольно припоминаются картины Нуаре, единственного художника, сумевшего передать всю необычайную красоту южного утра.

Вдохновляемая солнцем, здесь вся природа в пении красок возносит хвалу своему Создателю. Каким-то внутренним чувством я слышу этот торжественный гимн, я улавливаю присоединяющиеся к хору все новые и новые голоса. Я вижу, как загораются золотом пески дюн, как вспыхивают яркою белизною солончаки, как расцвечиваются цветами радуги безжизненные скалы…

Я смотрю на раскинувшийся внизу ксар, и в этот момент он кажется мне построенным для моих глаз. Мне нравятся теплые краски его домов, переходящие от темно-фиолетового до красно-коричневого и золотистого оттенков.

Небольшой караван верблюдов, нагруженных черными мешками и сопровождаемых несколькими оборванными улед-джеридами, выступает из окраины селения и направляется в пустыню.

Что-то страшно далекое и в то же время как будто хорошо знакомое чувствуется во всей этой картине. Остановилось ли здесь время и продолжает оставаться таким, каким было оно на заре человечества, или же оно непрерывно возвращается назад?

ОТШЕЛЬНИК

На вершине Барги, в узкой пещере, высеченной в опаленной солнцем скале, живет отшельник. Загорелое и страшно исхудалое лицо его обросло длинною бородою. Седые волосы редкими космами спускаются на плечи. Восторженный взгляд устремлен в пространство, а губы быстробыстро произносят какие-то таинственные слова…

В ранней молодости, еще тогда, когда благодать Божия не коснулась этого святого человека, он собственными ногами исходил Марокко, Алжир, пустыню и Судан. Это было одно из тех интереснейших путешествий, которое в нынешнее время доступно одним только арабам. Переходя из оазиса в оазис, из селения в селение, он именем Всевышнего стучался в сердца людей и находил у них и хлеб и пристанище.

Утомленный, наконец, суетностью человеческой жизни и не найдя у ученейших из людей ответа на самые простые вопросы его души, он вернулся на родину и навсегда поселился в этой серой пещере. Вот уж двадцать лет, как он не выходит из нее, и он выйдет не иначе, как несомый правоверными в тот город ненарушимого покоя, который белеет внизу своими остроконечными каменными плитками.

С чувством зависти смотрю я на этого прекрасного своею духовной красотою анахорета Сахары. Его подвиг вызван был страстным желанием еще при жизни проникнуть в тайну вечности, – желанием, дремлющим в глубине каждой бесхитростной души.

Это желание пробуждается иногда и у меня, но… увы, ненадолго…

От людей, считающихся умными и серьезными, я слышала, что они никогда не испытывают подобного томления, и что суета и соблазны земной жизни манят их к себе так же, как блестящая, но короткая иллюминация, после которой должна наступить вечная ночь.

Один из них, с кем я делилась всем, что есть самого чистого в моей мечтательной душе, сказал мне однажды в приливе тоски по родине:

– Я нахожу жизнь привлекательною лишь благодаря уверенности, что в один прекрасный день я умру. Мне нужно знать, что она не будет длиться без конца.

Такое состояние души понятно мне гораздо менее, чем та восторженность, которою светится лицо отшельника на Барге.

Вот этот, мне кажется, стоит уже на пороге вечности и своими духовными очами видит то, что непроницаемою завесою закрыто от глаз величайших из книжников.

ДУРНЫЕ ВЕСТИ

Вчера во время полуденного отдыха ко мне неожиданно входит сильно взволнованный Сиди-Брахим, держа в руке какое-то письмо.

– Си-Махмуд, – говорит он, – я только что получил из Уджды письмо, где мне сообщают, что Хадж-Мохамед-улд-Абдельк-хот, марабу кедрийцев, убит людьми Бу-Амамы, – да накажет убийцу Всевышний!

Протянув мне письмо, Сиди-Брахим в изнеможении опустился на ковер.

В письме, написанном на измятом клочке серой бумаги и принесенном посланцем из зауйи Уджда в зауйю Кенадза, за 400 верст, рассказываются обстоятельства смерти Хадж-Мохамеда, который отправился к Бу-Амаме, чтобы уговорить последнего не вносить опустошение и войну в Ангад.

Бу-Амама принял своего соседа радушно и надавал ему всевозможных обещаний, но на обратном пути, когда Хадж-Мохамед спустился в долину, один из слуг старого разбойника догнал его и, под предлогом сообщить тайну, увлек его от спутников к руслу высохшего ручья. Спрятанные там в засаде люди убили несчастного марабу.

По мере того, как я разбираю это послание, в моем воображении вырисовывается окруженная цветущими персиковыми деревьями белая зауйя Кедри, где всего лишь три месяца назад ныне покойный Хадж-Мохамед принял меня с братским радушием и где за все время моего пребывания я пользовалась полною свободою и гостеприимством.

Теперь вся несчастная Уджда рисовалась мне наводненною голодными бандами Бу-Амамы, залитою кровью, разоренною и повергнутою в отчаяние…

– Да, Си-Махмуд, – говорит мне мой опечаленный хозяин, – Могхриб (Марокко) погибнет, если там начнут убивать беззащитных слуг Божиих, людей молитвы и благочестия, не носящих ни меча, ни ружья. Должно быть, Господь ослепил сынов этой страны, раз они настолько сбились с пути Его, что изменили своему султану, потомку Пророка, – да будет с ним молитва в этом и спасение в будущем мире! И за кем последовали они? За такими презренными самозванцами, как Бу-Амама и Бу-Хамара.

– В самом деле, – продолжал Сиди-Брахим, – чем, как не безумием, можно объяснить любовь народа к Бу-Амаме, сыну убогого старьевщика из Фигига, человеку без рода и образования, зачинщику ссор и убийств, обманывающему людей ложными чудесами и фальшивыми обещаниями? Видит Бог, что дом Бу-Амамы построен на зыбкой почве лжи и беззакония. Да. Но разве кочевники пустыни не так созданы, что чем глупее выдумка, тем охотнее верят они в нее! Горе тому, кто скажет им правду: они будут презирать его и если смогут, то убьют… А что скажешь ты, ты, который читал слово Божие и посетил столько городов и стран, что скажешь ты о Бу-Хамаре? Чем объяснишь ты невероятный успех этого человека, которого еще вчера не знал никто и который не сегодня-завтра может сделаться султаном – эмиром правоверных? Он называет себя Мулай-М’хамедом, лишенным владений братом Мулай-Абделазиса. Но почему же из тех, кто знал покойного Мулай-М’хамеда, не находится ни одного достойного веры человека, который бы открыто сказал правоверным: «Да, действительно, это он», или же разоблачил самозванца? Другие утверждают, что Бу-Хамара происходит из Санхаджа в Джебель-Церхауне. Однако никто ни в Санхадже, ни в Церхауне не знает этого человека. И вот приходится думать, что этот Бу-Хамара не сын Адама, а какой-то «джен» – дух огня, знамение времени, бич Божий, свалившийся с неба или выскочивший из преисподней для того, чтобы учинить казнь над развращенным и преступным Могх-рибом!.. Вы, люди востока, вы счастливы. Вы в мире наслаждаетесь благами, ниспосылаемыми Всемилостивым. Мы же, несчастные сыны Могх-риба, живем в стране голодных волков, где реки переполняются кровью и торжествует беззаконие. В каждый час дня и ночи мы дрожим за нашу жизнь и наше имущество. Вот, например, Си-Махмуд, мы имели значительные доходы в Тафилала, Эль-Утате, Феце и особенно Ангаде. Теперь же, когда войска самозванцев наводнили страну, – мы не соберем и четверти прошлогоднего. Между тем, бедные, сироты, бесприютные женщины, учащиеся и путешественники стекаются к нам со всех сторон, прося хлеба и крова, которые мы должны дать им по указу нашего господина, – да возвеселится о нем Всевышний! Ах, Си-Махмуд, будем молиться Богу, да уничтожит Он Бу-Амаму, сына старьевщика, выдумывателя плутней, и Бу-Хамару, темного человека, желающего на спине ослицы подняться по лестнице, ведущей к тысячелетнему трону, и овладеть наследством, которое Му-лей-Идрис завещал своему потомству, согласно воле наследника миров…

И вот со вчерашнего дня Сиди-Брахим начинает навещать меня часто, принося с собою печальные вести о делах, происходящих в нечестивом Марокко, и слухи из внешнего мира…

Но все эти новости, раньше чем достигнуть жаркой и чистой тени отдаленной зауйи, теряют на своем пути почти весь ледяной холод трагической действительности.

Кроме того, однообразие моей жизни в Кенадзе делает меня все более и более глухою ко всем волнениям необузданных человеческих страстей, и бывают минуты, когда мне кажется, что я не живу, а лишь спокойно перелистываю страницы с самого детства хорошо знакомой всем нам книги.

ЛЕЛЛА

Бесконечный день тропической лихорадки и тяжелых страданий. Целыми часами лежу я на циновке в маленькой комнатке, выходящей на террасу, и смотрю на раскаленный горизонт.

Вечером, когда воздух посвежел и мне стало немного лучше, я собираюсь с силами и тащусь к перилам. Из всех ощущений, испытываемых мною здесь, – самое приятное, доводящее меня до физической расслабленности, – это каждый вечер смотреть на закат солнца, медленно погружающегося в море огня…

Однако, что ж это значит? Вот уже наступила и ночь, а ко мне до сих пор не приходил ни один невольник. Мне не приносили ни чаю, ни обеда, и у меня нет ничего, кроме небольшого количества воды на дне скомканного «делуа», капля по капле просачивающейся на пол.

Я решаюсь позвать.

На соседней террасе показывается старая негритянка и говорит мне, что все рабы ушли для ночного бдения у мертвого тела в квартале мечети.

Ну, что же делать! Кое-как раскладываю ковер на еще теплой террасе и укладываюсь спать, утешая себя мыслью, что голодному человеку снятся лучшие сны.

На заре ко мне входит Ба-Махмаду с сокрушенным видом и еще более почтительными приветствиями, чем обыкновенно.

– Сиди-Махмуд, лелла послала меня сказать тебе, что она просит тебя во имя Бога и Сиди-Бен-Бу-Циана простить ее и изгнать из твоего сердца всякую горечь. Вчера вечером мы все пошли провожать ее к телу святой женщины Леллы-Фатимы-Ангадия, – пошли ей Господь Свое милосердие! Вот почему лелла забыла послать тебе чай и ужин. Она просит у тебя прощения за эту невольную обиду и призывает на тебя благословение Бога и своих предков…

Я никогда не увижу ее, эту всемогущую и всеми почитаемую леллу, простирающую культ гостеприимства до того, чтобы посылать к незнакомому пришельцу человека с особым поручением просить прощения за простую забывчивость, не могшую иметь никаких последствий.

Какова она, эта знатная мусульманская дама, к которой я не могу проникнуть, потому что я «Сиди-Махмуд» и меня продолжают принимать за такового?.. Если бы даже по нескромности из Бехара здесь и явилось подозрение, то мне не дадут почувствовать его, ибо это было бы противно правилам мусульманской вежливости…

В МЕЧЕТИ

Сегодня пятница – выход в мечеть для общей молитвы.

Почти сейчас после полудня, во время обычного здесь дневного отдыха, откуда-то издалека, точно во сне, ко мне доносится певучий голос: это муэддин с высоты минарета возвещает правоверным «зуаль», т. е. первый призыв.

Я встаю, холодной ванною пробую разогнать тяжелую сонную одурь и, сопутствуемая молчаливым суданцем Фа-раджи, выходу на ослепительный свет двора. Инстинктивно держась поближе к стенам и ставя ноги на узкую полоску тени, мы проходим по тесным улочкам вдоль разваливающихся садовых заборов и выходим в песчаную долину.

В этот час самой убийственной жары пустыня кажется раскаленною печью. Камни и песок дышат нестерпимым зноем. Над солончаками колеблется бурый пар. Солнце сверху грозит ударами и лихорадкой, и мое слабое человеческое существо чувствует себя подавленным и разбитым; грудь жжет точно огнем, а в голове ощущается совершенная пустота.

Но вот мы вступаем в ксар, где есть немного тени. Мусульмане и группами, и в одиночку идут и впереди и позади нас. По обе стороны пути стоят слепые нищие, читающие нараспев изречения из Корана.

Мечеть обнесена загородкою из одного бревна, поднятого настолько, чтобы помешать детям и животным проникнуть в святое место. Переступая загородку, все правоверные одним и тем же жестом снимают свои желтые туфли и несут их в руке.

В свою очередь, мы переходим двор почти бегом, спасаясь от болезненных ожогов, причиняемых раскаленным песком.

С вступлением в святилище сразу же чувствуется приятная свежесть, полумрак и покой.

Все бело и голо внутри этого древнего убежища Сахары. Массивные, четырехугольные столбы, соединенные по несколько штук в одну колонну, поддерживают потолок из грубо вытесанных брусьев старого финикового дерева. Рассеивающийся свет падает с высоты сквозь особые щели, образуя голубые и светлые полоски вверху и оставляя в темноте весь низ мечети. На потертых циновках молятся жители Кенадзы и кочевники. Направо, под слуховым окном, пропускающим более теплый свет, студенты медерсы и их профессора – толбы – читают нараспев Коран. Им вторят стоящие за ними дети, ученики младших классов. В разных местах мечети, сидя в одиночку у колонн, талебы громко славословят Пророка.

Все эти голоса, – суровые, нередко чистые и красивые голоса мужчин и звенящие голоса детей – сливаются в одно громкое журчание, в одну заунывную песнь, то подымающуюся до очень высоких нот, то спускающуюся до едва слышного шепота, но, благодаря эху деревянного потолка и стен, наполняющую мечеть стройным переливающимся гулом…

На минарете раздается второй призыв муэддина. Его голос кажется нисходящим из таинственных сфер, потому что сам он высоко, и его не видно. Кроме того, особенное состояние духа подводит здесь людей вплотную к границе чудесного.

В конце второго стиха призыва голоса толб становятся протяжнее, тише и, наконец, замирают во вздохе. В этот момент, точно для того, чтобы облегчить чересчур подавляющее впечатление службы примесью к ней наивности и живой радости, – толпа детей, с треском опрокидывая коранные подставки, бегом устремляется к выходу из мечети.

Теперь наступает полное молчание; все наклоняют головы и прислушиваются.

Из густой тьмы, оттуда, где находится михраб, т. е. большая ниша, указывающая направление на Мекку, раздается надтреснутый и дрожащий голос имама. Он читает «хотбу» – длинную молитву, прерываемую поучениями, заменяющими собою проповедь. Ее слушают, сидя и в молчании.

Имам – это не священник, а просто самый ученый и самый почитаемый из присутствующих талебов. Каждый ученый человек может быть имамом, ибо он должен уметь только произнести молитву с подлежащими пояснениями. В исламе нет таинств, нет святых даров, а поэтому нет и священников.

Во время чтения хотбы какой-то человек в белой рубахе, опоясанный простою веревкою и с непокрытою головою, несет ведро холодной воды и глиняную кружку. Он поит стариков и больных. Это доброе дело он выполняет по обету каждую пятницу…

…Снова с вышины доносится голос муэддина – это третий и последний призыв. Старый имам кончает свои поучения и начинает молиться. Поставленный рядом с ним молодой человек с сильным и звонким голосом певуче повторяет слова обращения к Всевышнему.

Все правоверные, стоя, подымают руки на высоту лица, затем опускают их вдоль тела и, вместе с имамом и певчим произнеся «Аллаху Акбар!» – повергаются ниц…

По окончании молитвы я остаюсь еще с толбами и марабу, которые поют написанное стихами славословие Пророку.

«Молитва и покой да будут с тобою, о, Мохамед, Пророк Божий. Ты лучшее из созданий всегда и во веки веков, в этом мире и в будущем… Молитва и покой да будут с тобою, о, Мохамед-Мустафа, Пророк арабов, светильник тьмы, ключ правоверных, Мохамед-Корейхите, господин Мекки и Медины – цветник вселенной, повелитель мусульман и мусульманок всегда и во век веков…»

Марабу обладают прекрасными голосами и знают старинный напев, дающий особенную выразительность звучным стихам этого славословия, которое простой народ произносит обыкновенно, лишь слегка растягивая слова и выговаривая их в нос.

Конец. Все встают. Каждый забирает свои бабуши, стоявшие рядом на циновке опрокинутыми одна на другую, и направляется к выходу.

Еще раз нужно пройти через горнило долины, но у меня не хватает храбрости: я прошу Фараджи провести меня по лабиринту коридоров ксара, столь низких, что на протяжении ста шагов нужно идти согнувшись вдвое. Темнота в этой трубе с неровною почвою – непроницаемая, воздух пропитан вековою сыростью погребов, и попасть сюда после голубого полусвета мечети – это настоящий кошмар…

Мне кажется, что самое главное в молитве, как и в мечте, это то, что ни та, ни другая не должны иметь конца.