Текст книги "Пауки"

Автор книги: Иво Чипико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Почему ты дрожишь в моих объятиях, как осиновый лист? – И голос его среди тишины в разреженном воздухе звенит звонко и четко.

– Хорошо мне! – отвечает девушка и, словно чего-то испугавшись, еще крепче прижимается к нему.

– Ты горишь, как и я!

Он выпустил ее из объятий, снял с нее кабаницу и, согнувшись у входа в хижину, разостлал на соломе.

«Как раз солому покроет», – подумал он и, выпрямившись, обернулся:

– Готово, входи!

Божица согнулась, серебряное монисто звякнуло, а Раде, входя за ней, сказал:

– Под моей новой кабаницей будет нам, пожалуй, ночью вольготней и просторней, чем дома…

…На рассвете они выглянули из хижины; зимнее утро встретило молодоженов сероватым светом; солнца еще нет, хотя верхушки гор уже окрашены в прозрачно-розоватые тона.

Снег вокруг весь истоптан, отчетливо видны их вчерашние следы.

– Жалко, не замело порошей наших следов, – говорит Божица, испуганно оглядывая истоптанный грязный снег.

– Не глупи! – отвечает спокойно Раде и, улыбнувшись, продолжает: – Ночной след не так просто замести!.. Однако пойдем, жена моя!

И, взяв ее за руку, повел по вчерашнему следу к себе домой.

Стужа стояла такая, что не упомнят и старики. Люди как-то уже привыкли к мягким зимам, и в селе не хватало корма для скота. Приходилось либо так или иначе добывать его, либо обречь скот на голодную смерть. Вот уже несколько дней Илия ломал голову, где достать сено? У газды Йово, говорят, корм и дорог и чистоганом платить надо, а в кредит еще неизвестно как получится; цену газда не называет, а только записывает в книгу, многие боятся этих записей пуще огня.

Народ еще поговаривает, будто сено привезла сельская кооперативная касса, недавно основанная, и отпускает своим членам гораздо дешевле, чем газда Йово.

Илия не спешил записываться в кассу, жалко было денег, да и старого патрона боялся. Но что поделаешь? Кто бежит от добра? И, решившись, наконец отправился к ведавшему кассой приходскому священнику, отцу Вране, с намерением вступить в члены товарищества.

Однако отец Вране отказался принять его и даже бросил в лицо укор, зачем-де позволяет сыну на виду у всех состоять в греховном сожительстве с Божицей.

Илия ушел от отца Вране злой. И что это взбрело попу в голову? Раде поступил так, как с незапамятных времен поступали другие; отец Илии и он сам женились таким же образом. Раде не так уж виноват, как полагает отец Вране. Ведь Илия, как только пришла Божица, написал прошение о венчании, чтобы не обидеть своего духовника, и внес за это более семи талеров, – разве он виноват, что его прошения не уважили?

Но отец Вране и слушать не хочет.

Значит, мало ему, что по его наказу в первое воскресенье после Радиной женитьбы звонили как на похороны, а в церкви одели в черное статую божьей матери и поп служил не великую мессу, а малую, точно в великий пост. Задумал было совсем осрамить его и Раде перед всем народом, да промахнулся, – крестьяне, выходя из церкви, бранили попа и говорили на паперти Илии:

– Чего ты огорчаешься? Поступай по своей воле, ты хозяин в доме!.. Пускай себе поп твердит про закон!.. Так уж положено, да и делать ему больше нечего!

…Но, что греха таить, касса – дело выгодное, не верил Илия в нее раньше, а сейчас видит, что это так. Касса нынче закупила сено там же, где и городские торговцы, а раздает своим членам в кредит по пять крейцеров за килограмм, в то время как газды запрашивают восемь, десять, а в долг так одному господу ведомо сколько, потому что каждый торговец норовит при расчете накинуть побольше.

Но что поделаешь, скотину надо либо колоть, либо кормить как положено.

Вечером, на посиделках, завели об этом разговор.

Мужчины, сгорбившись, сидели у очага, курили трубки, глядели на огонь и молчали, словно к чему-то прислушивались.

Раде начал первый:

– Водятся еще дураки, которые не верят в корысть сельской кассы, вот отец, пусть он подтвердит!

– Ты, Раде, в точку попал! – отозвался Войкан. – Чего же твой отец не записался?

– Поп не хочет, прогнал меня! – сказал Илия.

– Вот они какие! – подхватил Войкан. – Как раз когда приспичит – не дают. А если мне что понадобится, иду к газде… беру что надо, он запишет, и – делу конец. Люблю оставаться самим собой, не желаю со всякой дрянью знаться.

– Кое в чем ты прав, – ответил Илия, – но, брат, безобразничают торговцы. Проценты дерут по старинке: плету на талер и даже больше, а касса, сказывают, дает своим двенадцать крейцеров на талер. Где это видано?

Войканов сын, Радивой, низенький, коренастый и занозистый паренек с чертиками в глазах, вдруг, словно только о том и думал, спрашивает Божицу, стоящую возле Раде:

– Греет ли тебя Раде по такому холоду?

Божица отодвигается, но остается на ногах, потому что таков уж обычай в первый год.

– Женись и узнаешь! – спокойно отвечает Раде.

– Не везет мне, ни одна девушка не идет за меня. Сватаюсь, а они хоть бы что!

И поглядел на Цвету, которая склонилась к огню, чтобы виднее было вязать чулок.

Радивою неловко продолжать, потому что мужчины молчат. Его же так и подмывало начать разговор о женщинах и девушках. Начнутся смачные шутки-прибаутки; однако никто не отзывается. Раде прикидывается, будто не понимает, старшие озабочены, как раздобыть корм, сейчас им не до шуток. Они даже не сгребают в кучу головешки, вот и огонь погас. Разошлись раньше обычного.

Раде клонит ко сну, его тело охватывает какая-то нега при мысли о том, что он останется в постели с женой. Их кровать пристроена под потолком в хлеву. Раде смастерил ее сам: срубил в горах подходящее дерево, настлал чистой ячменной соломы. В доме кровать была диковинкой, и все же отец не осудил: пускай, как Раде лучше.

…На следующее утро Илия и Войкан, погоняя впереди себя лошаденок, отправились в город. Верхом не поехали – гололедица и слишком холодно, просто обжигает порывистый ветер с заснеженных гор.

По пути они нагнали людей, очевидно, идущих по такому же делу. Все спешили, словно боялись, что сена не хватит. Войкан не удержался, чтобы не заметить Илии:

– Видишь, народ пренебрегает кассой, все к торговцу идут! Конечно, то, что тебе подстроил твой отец Вране, он и всякому другому учинит… А что он нам, православным, желает, пусть и ему пошлет господь… Некоторые из наших задумали записаться, но он отказал, говорит: «Это только для моих прихожан!»

– И мне отказал, – заметил Илия, – а в былые времена отдал бы мне все, что имел. Черт его знает, все они одним миром мазаны. За любой пустяк готовы дом по камешкам растаскать, лишь бы свое взять! – И спросил: – А что с вашей кассой?

– Сказывают, тот монах ее бы в два счета основал. Да и почему бы нет? Но боится, брат… себя бережет. Газда Йово не очень-то эту кассу одобряет, а газда ведь староста нашей церкви. Должно быть, кто-то напакостил… Но, правду сказать, не очень-то это меня трогает!

В лавке они застали уйму народа. Управитель Васо указывал, кому давать сено, а приказчик записывал в торговую книгу.

Газда Йово в конторе пил кофе. Было десять часов. Каждый день в это время он пьет кофе, он всю свою жизнь подчинил определенному распорядку и не отступает от него ни на волос.

Люди уже приучены не спрашивать о цене; если нужда прижмет, только подавай, все сойдет за подарок! Заплатят осенью, сколько хозяин назначит.

– Спасибо тебе, газда! – говорит Войкан. – Дай вам бог! Ей-право, выручили народ из нужды… Что сталось бы со скотиной, не будь вас?

Илия подошел и поздоровался с газдой за руку, тот ухмыльнулся своей натянутой улыбкой, которая играет лишь в положенном ей месте – в уголках губ.

– Что же ты не берешь сено у отца Вране? Он сейчас о вас печется, – сказал газда.

– На кой мне этот поп, ежели ты у меня?..

– А ведь спрашивал?

– Кто тебе сказал?

– Не твоя печаль. Спрашивал?

– Ошибаешься!

– Пустое.

И крикнул Васо:

– Не позабудь об Илии, дай сколько спросит!

– А тебе чего, Войкан?

– Того же, что и другим, газда.

– Ступай туда вон, к Васо.

– Но я бы… – Войкан почесал затылок, – мне бы еще малость деньжат, надо налоги платить и купить кое-какой мелочишки…

– Откуда теперь наличные, бог с тобой?! Все отдал за сено.

– У вас-то уж найдутся, а взыскать будет с чего.

– Правду говорю: нету. – Потом, что-то надумав, газда добавил: – Зайди позже, посмотрим.

Повалили за Васо принимать сено. Получив свое, Войкан завернул с управителем в корчму и угостил его, чтобы он замолвил газде доброе слово. Васо выпил вдосталь вина, закусил мясом, и оба двинулись обратно.

Управитель вошел в лавку первым и, не сказав хозяину ни слова, шмыгнул через погреб во двор.

А Войкан, уже под хмельком, помедлил некоторое время у входа, пускай, думает, Васо переговорит с хозяином, и только немного погодя проследовал в лавку.

Газда Йово, согнувшись над столом, перебирал какие-то старые гербовые марки; тер их резинкой и бережно укладывал в коробочку.

– Пришел? – Газда захлопнул коробочку, отодвинул ее в сторону и уставился на Войкана. – Нет у меня наличных денег.

– Выручи, хозяин, сейчас нужно, не то поздно будет… Конфискуют за налоги имущество.

– Нет у меня наличных, а жалко тебя: дам-ка я тебе кукурузы.

– У меня, хозяин, и у самого кукуруза найдется.

– Погоди, дурень! Возьми кукурузу и продай в городе – вот тебе и деньги!.. Сколько тебе нужно?

– Талеров тридцать… Разделался бы со всем: и плату за пастьбу внес и накупил бы кое-какой мелочишки, которой вы у себя в лавке не держите…

Газда мгновенно прикинул в уме.

– Тогда возьми, брат, тридцать четвертей кукурузы, оно примерно так и получится.

– Васо, – окликнул газда управителя, когда тот вернулся в лавку, – выдай из амбара Войкану, когда спросит, тридцать четвертей кукурузы. – И, взяв долговую книгу, записал, считая по шести крон за четверть, сто восемьдесят крон.

Пошел Войкан по городу. Переходит от торговца к торговцу, предлагает кукурузу, но все подряд отказываются: своей, дескать, довольно. Когда не вышло дело с торговцами, стал он заходить в корчмы и в каждой заказывал сначала пол-литра вина, а выпив, предлагал свой товар. Кое-кто из крестьян и взял бы кукурузу по дешевке, да нет у людей наличных, а Войкан ждать не может.

Только к вечеру пришло ему в голову, отчего бы не продать кукурузу самому газде? Пошатываясь, вошел он в лавку и кое-как добрался до конторки.

– Вот беда, – сказал он газде, – ни продать, ни подарить!.. Кабы, дай бог всякого блага вам и всему вашему дому, сами вы ее забрали?.. Ах да, – вспомнил он, – ведь у вас тоже нет наличных денег.

Газда рассердился:

– Вечно ты со своими бедами… впрочем, жалко мне тебя. Ладно уж, возьму, раз пришел.

– Видишь, брат, какой добрый наш хозяин, – заметил Васо.

– Словно голубь, – пробормотал Войкан.

– Чего зря болтать, – сказал газда, – заплачу тебе!

И потянулся к столу за деньгами.

– Видишь ли, собственно, деньги эти не мои… Как раз хотел их отослать… На, держи! За каждую четверть плачу талер, ей-богу, по нынешним ценам… ну, не беда… – И за тридцать четвертей кукурузы отсчитал ему в руки сто двадцать крон.

Войкан некоторое время разглядывал деньги, словно чему-то дивился, и все медлил их прятать; потом, уходя, о чем-то напряженно размышлял.

Он уплатил налог, купил кое-что в городе, но, вместо того чтобы идти домой, завернул в конце концов в газдину корчму. Пьет он большей частью там и делает это обдуманно, чтобы уважить газду. Тот следит за тем, кто к нему ходит, и частенько заглядывает в долговую книгу корчмаря. Войкан, как и прочие крестьяне, отлично все это знал, и ему казалось правильным пропивать занятые у газды деньги в его же корчме. Заказав литр вина и кусок копченого мяса, чтобы лучше пилось, Войкан стал угощать какого-то горожанина, который для того к нему и подсел.

Горожанин, набив рот мясом, заметил:

– Может быть, этот самый кусок отрезан как раз от окорока, который ты поднес газде, ты или твой брат крестьянин, не все ли равно! – И добавил: – Все, чего дома не съедят, газда посылает корчмарю на продажу.

– Да чего ты от него хочешь? – возразил Войкан, угощая горожанина вином. Он заказал еще и пил без всякой меры, вино заливая вином. А когда дело доходит до расчета, показывает корчмарю пятерку, размахивает ею над столом, ни за что не хочет отдавать. Корчмарь, обозлившись, вырывает у него деньги, чтобы по собственному усмотрению взыскать с него долги и старые и новый.

А когда пьяный Войкан, возмутившись, осыпал его бранью, корчмарь схватил его за шиворот и вышвырнул на улицу. Войкан, потеряв равновесие, свалился в канаву. Полежав некоторое время в канаве, непрестанно бранясь, он кое-как выбрался из нее и, пошатываясь, отправился домой. Корчмарь и городские мальчишки покатывались от хохота, глядя ему вслед, а полицейские стояли начеку, чтобы в случае чего запереть куда следует, пока не протрезвится.

В пути Войкан вдруг вспомнил: где же его конь и сено? – и возвратился в город. Нагрузить сено оказалось не так просто; измучившись вконец, он стал озираться по сторонам, не поможет ли кто, но прохожие не обращали на него внимания. В конце концов Войкан бросил сено, а лошадь погнал порожней перед собой.

Выйдя из города, он вдруг утихомирился, перестал браниться и вступил в беседу с самим собою. Останавливался вдруг, прислушивался к гудению телеграфных проводов, что-то им отвечал, обнимал столбы, прижимая их к себе, точно любимых друзей-побратимов.

У околицы его поджидал Илия. Он узнал лошадь, увидел, что она идет порожнем, и, не понимая, что случилось, решил дождаться хозяина. Когда Войкан подошел, Илия поинтересовался, где сено?

– Пошлю завтра сына, – ответил заплетающимся языком едва державшийся на ногах Войкан. – Видишь, Илия, – заладил он снова, – для чего тебе поп? Заведи себе доброго газду и не бойся никого, кроме бога одного!..

Лежмя лежал в доме Илии племянник Нико.

После смерти родителей Нико жил у себя бобылем. Однажды, когда он потный, разгоряченный спускался с горы, его захватил ливень, и с этого дня Нико разболелся, не суждено ему было насладиться досыта силой и молодостью.

Крестьяне говорили, будто у него застыла кровь, лекарь признал болезнь опасной. Покуда Нико был еще на ногах, он ни за что не соглашался покинуть свой дом, да и сейчас, при последнем издыхании, нелегко сдался на уговоры Раде переселиться к ним. Дядя Петр в свою очередь звал его к себе, но Нико предпочел перейти к Раде – у них семья меньше, чем у дяди Петра: спокойней будет.

Дядя Петр звал его к себе недаром. Вряд ли долго протянет племянник, а земли у Нико ровно столько, сколько у его дядьев, Петра и Илии; если залучить Нико к себе уговором или другим каким манером, все его имущество достанется Петру или его сыновьям. Раде один, на его век хватит, а вот у него, у Петра, четыре сына, что четыре сокола. Сообразив все это, он последнее время ласково поглядывал на племянника и твердил, что не отличает его от своих сыновей, и кое-когда приносил ему из города бутылку вина, чтобы он подкрепился в немощах своих.

Но у брата Илии были такие же намерения, и он добивался своего еще упорнее, чем Петр. Помогло и то, что Нико еще смолоду был привязан к Раде больше, чем к остальным двоюродным братьям. Илия в последнее время умеючи использовал эту привязанность. Сейчас, когда Нико поселился в их доме, глупо было бы упустить такой удобный случай. Илия уговаривал сына почаще напоминать Нико, что дни его сочтены, он может умереть с часу на час, и поэтому не худо бы знать, кому он оставляет свое добро? Раде и слушать об этом не хотел. «Нико крепко не хочется умирать, – думал Раде, – он еще молод, жизнью не насладился, – и вдруг всему конец! Как же может Раде пугать его смертью!.. Где такое видано?!»

И все же назойливая мысль дни и ночи гложет Илию, не дает ему покоя. Он понимает, что это грешные мысли, но кто без греха? Все мерещатся ему Никины поля и луга; влекомый этой мыслью, он и раз и другой обходил их, бродил по ним целыми днями. Илия даже вообразить себе не мог, ради чего станет он делиться с братом Петром, эти поля ведь клином врезаются в его пашню. С дележом пашни он как-нибудь примирился бы, но с какой стати делить луг? Ведь его и Никина доля в одном куске, это живое сердце всего участка, тут же их собственными руками вырытая канава, как отрежешь кусок Петру? И чуть подумает об этом – ну, словно кто-то живьем отрывает правую руку его сыну Раде.

Однажды ночью Илия размышлял о том, что будет после его смерти с его единственным сыном?

У брата Петра четыре сына и все охальники, лютые, точно волки. Что будет с Раде? И обманывать будут всячески, и вовеки не избавишься от потрав в поле и на лугу! Век не будет покоя.

…В ясный зимний день, когда лед даже на солнце не таял, больному Нико стало хуже, казалось, вот-вот умрет. Илии не хотелось звать врача, опасался, вдруг вылечит, не хотелось приводить и священника, пока не осуществлен его замысел.

На другой день, перед обедом, в дом пожаловали двое его дружков, по прозвищу Журавль и Крыло.

Нико лежал у очага под кабаницей. Тут же рядом стоял бычок. Чего-то прихворнул бычок; обеспокоился Илия: его ведь уже и в плуг закладывали, и под ярмом ходил; вот и привел бычка погреться к очагу.

Больной стонал, а когда ему становилось совсем невмоготу, с трудом приподымался на локтях и мутными глазами обводил комнату, словно искал что-то, а потом вдруг в изнеможении падал навзничь.

– Тяжко умирать молодому! – заметил Журавль, закусывая.

Илия наказал Раде:

– Ступай, сынок, за священником: скажи, чтобы пришел примирить больного с богом.

– Да, пора бы! – подтвердил Крыло и чокнулся с Илией.

Закусывают, пьют, предлагают стакан вина супруге Илии Смиляне, но та отказывается, угостили бы дочь и невестку, но те ушли за скотом на выгон.

Наевшись и напившись досыта, Илия, Журавль и Крыло подошли к больному. Журавль наклонился над ним и стащил с головы кабаницу. Больной глянул на него мутными глазами, застонал, отвернулся, – отвратителен ему резкий запах мясной пищи, который так и бьет изо рта Журавля, разит от одежды и от широкого замасленного пояса. Тогда приступили к больному, склонившись над ним, Илия и Крыло.

– Спроси, кому оставляет, – говорит Илия Журавлю. – И услышишь: «Раде оставляю, кому же еще?..» – сотню раз твердил мне все то же за время болезни… Любит его, дай бог ему здоровья, точно родного брата! Да они же и братья…

Журавль и Крыло еще ближе придвинулись к больному. Пламя очага освещало их морщинистые, постаревшие лица, опущенные, косматые усы с проседью. Вот лица стали серьезными, и они разом спросили больного:

– Нико, оставляешь ли все свое добро Раде?

Больной вместо ответа застонал, хотел повернуться на другой бок, но силы ему изменили.

– Нико, браток, – погромче повторили они в один голос. – Оставляешь ли ты все свое добро Раде, твоему двоюродному брату, сыну Илии?

Нико посмотрел на них отсутствующим взглядом, губы его дрогнули, с большим трудом он выдавил что-то невразумительное.

– Во! Разве я не говорил? – воскликнул Илия. – Все моему Раде оставляет, да и кому же, как не ему.

– Головой кивнул, – заметил Крыло.

– И я слышал: «Раде», – подхватил Журавль.

Больного снова накрыли с головой, старательно оправили на нем кабаницу, а сами опять подсели к огню.

– Еще по одной на дорожку! – наливая, предложил Илия. Выпив до дна и пожав Илии руку, гости накинули на плечи кабаницы и покинули дом.

Илия уселся возле очага, закурил и уставился на огонь, жена его Смиляна хлопотала тут же по хозяйству.

Уже под вечер прискакал на своем бешеном вороном отец Вране, приходский священник. Услышав топот, Илия вышел во двор и подхватил коня под уздцы.

Священник сошел с вороного и сказал:

– Поводи коня, заморил я его!

Конь был в пене и фыркал. Отец Вране, увидав в комнате больного бычка, рассердился и стал гнать его на двор. Бычок помедлил у наружных дверей и вдруг, быстро повернувшись, уставился на огонь своими большими глазами, в которых светились печаль и укоризна.

Священник приблизился к больному, отпустил ему грехи и причастил.

Тем временем с пашни возвращался скот, блеяли овцы, блекотали козы; внизу, под больным, в овине, куда дочь и невестка загоняли отару, шла сутолока и давка.

– Поистине скоты, а не люди! – ворчал отец Вране на Смиляну, готовясь читать отходную. – Зовете меня, когда больной уже в беспамятстве… Скоты!

Быстро, не попрощавшись, он вышел из дома; вырвав повод из рук Илии, вскочил на своего вороного и ускакал.

Пришел Раде, сел к огню и говорит отцу:

– Сам черт не догнал бы этого шального отца Вране! Злой… Разгорячил вороного… несется, как буря… И-их!

Едва успели схоронить Нико, как по селу уже шептались, что покойник на смертном одре завещал все свое добро двоюродному брату Раде, сыну Илии; усерднее других судачили женщины. Толки дошли и до Петра, а на посиделках всплыли среди мужчин уже как неоспоримая истина.

Дядя Петр ни минуты не сомневался, что все подстроил Илия, ведь недаром он отказался принять половину денег на поминки и сам расплатился с корчмарем. Ели и пили сколько влезет. А за последней чаркой забыли даже помянуть Нико. Илия ведь скаред: не будь у него своего расчета, не стал бы так тратиться. Да и соседи рассказывают, кто входил и выходил в тот день из дому! И что делали те двое, что тайком побывали у Илии?

Вот Петр и раздумывал, что бы ему предпринять. И решил посоветоваться с газдой Йово, потому что без денег и в церковь не сунешься.

Застав хозяина в лавке, Петр шепнул ему, что нужно бы поговорить наедине. Газда Йово провел его в контору и закрыл за собой дверь.

Петр со всеми подробностями разъяснил газде цель своего прихода, причем подчеркнул:

– Мне, клянусь здоровьем детей, покойный Нико сто раз твердил во время болезни, что мои сыновья такие же ему братья, как и Раде, и не меньше ему любы. Мыслимо ли, чтобы в смертный час Нико оставил все Раде?

– А кто свидетели? – спросил газда.

– Говорят, Крыло и тот лизоблюд, Журавль.

– Ненадежные свидетели, – заметил газда. – Однако послушай! Представим себе, что Нико – хоть это и сомнительно – вовсе не оставил завещания. Кому бы тогда досталось имущество?

– Досталось бы нам, братьям, мне да Илии, замужней сестре, деду и бабке со стороны его матери-покойницы. Так мне сказал писарь нотариуса. Чудно, этим двум старикам, полагаю, не могло даже присниться такое!

Газда Йово задумался. Лицо его стало серьезным, а в уголках губ не осталось и следа лживой улыбки; лицо вытянулось, подбородок опустился еще больше.

Газда отлично знал братьев Смиляничей; слыхал он и об их покойном отце, Раде, который убил когда-то из-за перепаханной полосы соседа, а потом пристал к гайдукам и перебежал в Турцию; там он и погиб. Был слушок, будто в ту пору он встречался в горах и пещерах со своим старшим сыном Илией. Сын приносил ему одежду и все необходимое, а уносил с собой добычу, которую отец отсылал домой. После смерти отца Илия и Петр долго не могли сговориться и поспешили разделить наследство на три части.

Знал он их поля и луга: живое сердце надела братьев прилегало к участкам Ружича и Вуича, которые сейчас почти целиком перешли в его руки.

Раздумывая о Никиной части, газда решил: «Нельзя, чтобы она целиком досталась Илии; Илия разбогатеет еще больше, а Петр по горло в долгах, всего его имущества не хватит с долгами расплатиться, да и мягче он, сговорчивее, чем Илия, – с ним легче легкого! Нетрудно будет и с завещанием, данным в смертный час да еще при таких свидетелях, как Крыло и Журавль. Можно не сомневаться, что покойный Нико никому ничего не завещал».

Газда хорошо знал крестьян, знал он и Илию: жаден до земли, готов ради нее хоть потуречиться.

Пока газда размышлял, Петр, не отрываясь, глядел на железную «вертгеймовскую» кассу: до чего объемистая и надежная! Сколько бы талеров в нее влезло? В голове его мутится от вороха исписанных бумаг, раскиданных по большому столу, и от толстых торговых книг. «Наверно, – думал он, – и мое имя не раз там записано; эта грязная бумага стоит больше нашего села вместе взятого! Как мы еще живы? Чудеса!»

Потом взгляд его упал на выцветший сербский трехцветный флаг с государственным гербом. Висел он над столом, высоко прибитый к стене еще со времен ожесточенной борьбы сербов и хорватов. А еще выше, в углу, сплел свою паутину паук…

– Послушай! – прервал газда поток его мыслей. – Придвинься-ка ближе, я тебе растолкую, что делать! Купи долю сестры и долю деда и бабки по матери.

– Денег у меня нет…

– Погоди, глупый, не торопись! Когда сговоришься, да гляди, чтобы подешевле, я дам тебе денег, только действовать тут надо с умом, чтоб никто не догадался.

Петр медлил, бормоча что-то сквозь зубы.

– Чего боишься? В чем дело?

– А как я вам отдам?

– Ничего! Когда купишь обе доли, продашь их мне за те же деньги, а я тебе магарыч в двадцать пять талеров. Ничем не рискуешь.

– Но я-то рассчитываю купить за бесценок… Они в этих делах ничего не смыслят…

– Тем более!

– Послушай, хозяин, – маловат магарыч… Прибавь!

– Поглядим! Чего цыганишь? Если обтяпаешь дело как надо, дам больше, хотя бы и пятьдесят талеров… Что, по совести?

Назавтра Петр отправился в соседнее село навестить стариков: деда и бабку. В тот же день сходил и к сестре. Осторожно, намеками объяснил причину своего посещения и наказал, чтобы в будущий четверг, до обеда, они обязательно пришли в город, – ради своей же пользы.

Поначалу сестра всячески отнекивалась: мужа, дескать, нету дома, на работе, без него ей трудно решать. Старики тоже колебались: не подложит ли им Петр какую свинью? Ведь особенно доверять ему не приходится!

И все же, решив быть начеку, в четверг пришли…

Петр их ждал, пригласил в лавку, угостил ракией, потом повел по городу, якобы прогуляться.

– Так вот, – сказал он сердито, – хочу я купить ваши доли земли; знаю, что бросаю деньги на ветер, – он остановился, – все равно что высыпать их тут вот на дороге… Да охота потягаться с Илией, не бывать тому, что он задумал!.. Обманул, когда отцовское наследство делили… а теперь так просто грабит… Ей-богу, не бывать! Да ведь и Королевич Марко[5]5
  Персонаж сербского героического эпоса.


[Закрыть] назло потуречился!

Завернули в корчму. Петр заказал мяса и вина.

Попивая винцо и закусывая, прикинули и мало-помалу пришли к соглашению. Петр с утра все подготовил. Взял деньги у газды.

– Нужно, чтобы они видели эти деньги, – сказал он газде, – легче будет уговорить.

Прихватил он с собой из дому два копченых окорока: один для газды, другой для писаря нотариуса по прозвищу Шкриван.

Господин Шкриван поможет, голова у него как следует варит: что ни сделает – комар носа не подточит, и нотариус не станет придираться.

Смекалистый черт этот писарь Васо! Было время – он служил стражником в городской управе, и считалось, что у него счастливая рука, особенно когда подавали прошения высшим властям из-за порубок казенного леса. Присудят крестьянина к пяти кронам штрафа, а он припишет к пятерке ноль.

– Что такое?! – удивляется крестьянин. – Помоги, Васо, если в бога веруешь!

– Что ж, составлю прошение об отмене приговора, и не плати мне ни пары, покуда не увидим, что решат высшие власти… Найдутся, милый, и посильнее наших! – говаривал обычно Васо, озираясь: не подслушивает ли кто.

И спустя некоторое время Васо неизменно сообщал порубщику, что высшая власть уважила просителя и уменьшила штраф с пятидесяти крон до пяти… И так без всякого труда зарабатывал он хлеб свой насущный…

Утром, поднеся Васо окорок, Петр попросил помочь ему: нимало не медля отправиться в суд, разыскать поземельную опись, составить купчую, а когда все будет готово, позвать нотариуса для оформления.

– Так полагает и газда Йово… – сказал он, – газда кланяется тебе.

Петр поднялся первым, поглядел на собеседников и, подумав: «Их уже порядком развезло!» – сказал:

– Пора идти… Куплю ваши доли, только бы Илию поприжать… Пускай все летит к чертям, но уже мы с ним потягаемся.

– Для тяжбы нужны деньги, – заметил старик, обматывая голову тюрбаном.

– Деньги найдутся, дедушка! – крикнул Петр, вытащил кошель из-за пазухи, рассыпал деньги по столу и, прежде чем старики и сестра успели толком разглядеть, мгновенно их подобрал, сунул в кошель и, держа его в руке, стал позвякивать содержимым.

– Айда! Пойдем со мной!

Поднялись.

Идя по городу, Петр не спускал с них глаз и развлекал бесконечными разговорами.

В конторе нотариуса Петр объяснил писарю, зачем они пришли; старик потребовал для себя стул, а женщины стали тут же, прислонившись к стене.

– Хорошо, будет сделано, как вы хотите! – важно заявил писарь.

И стал перебирать бумаги. Потом сел, взял перо и уставился на Петра.

– Не пиши, – сказала старуха, – пока не услышим, что он дает.

– А я ухожу! Мужа-то моего ведь нету, – сообразила вдруг Петрова сестра, увидав перо в руке писаря.

– Ты сама себе хозяйка, можешь делать что хочешь, – заметил писарь, – но…

– Вот деньги! – прервал Петр. – Это вам! – И передал писарю кошель.

А писарь с достоинством изрек:

– Ежели деньги в моих руках, обмана нет… – И улыбнулся. – Кстати, сказать правду: Петр покупает кота в мешке. Я бы так не сделал, но каждый своим деньгам хозяин!

Старики и сестра слушали и раздумывали: если даже Петр собирается их обмануть, закон не обманет, а они отдают себя в руки служителя закона!

– Значит, сколько ты решил им дать? – спросил писарь.

– А сколько просите? – обратился к ним Петр.

– По совести! – ответили хором все трое.

Петр взял со стола кошель, вынул несколько пачек ассигнаций и стал считать.

– Вот десять десяток! – сказал он. – Поглядите, какие синенькие… Кто хочет?

Старик встал, женщины придвинулись ближе.

– Новенькие, – заметил писарь.

Минута молчания.

– Это мне за мою долю? – нарушил молчание старик.

– Нет!.. Слыханное ли дело?! – пытается вывернуться Петр. – За все три доли разом плачу.

Старик посмотрел на сестру Петра.

– Как по-твоему, дедушка? – спросила она все еще в нерешительности.

– Мало! – сказал старик, притворяясь, будто о чем-то размышляет.

– Да ведь вы и это словно на дороге нашли! – заметил писарь. – Ну что, договорились, а?

– Погоди! В чем дело? – перебил старик и закричал: – Пусть даст каждому ровно по двадцать пять талеров… Всем поровну!

– Будь по-твоему! – подхватил Петр, боясь, как бы деда не отговорила старуха, и в знак согласия протянул ему руку.

– Нужно составить две купчие: одну старикам, другую сестре, – заметил писарь. И напустив на себя важность, поднялся и продолжал: – Итак, вы продаете Петру Смиляничу, сыну покойного Раде, ваши доли наследия покойного Нико Смилянича по двадцать пять талеров за каждую долю. Так ли? Хорошо! Ступай, Петр, к нотариусу, найдешь его в читальне, он играет в карты; пускай придет на минутку…

Петр ушел, а писарь уселся и стал писать.

Купчая была уже составлена по форме, оставалось только ее заполнить. Покончив с этим, писарь встал и подошел к окну. По совету газды Йово позвали двух свидетелей, которые только и ждали сигнала писаря.