Текст книги "Пауки"

Автор книги: Иво Чипико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Вдруг к Раде подошел какой-то священник, худощавый, в очках, с мутными рачьими, совсем как у отца Вране, глазами. Ни слова не говоря, точно немой, он выдернул из рук Раде записку, пробежал ее, пригнувшись, нацарапал что-то на обратной стороне и, возвратив записку, двинулся было дальше.

– Что мне с ней делать? – спросил Раде.

– Знаешь церковь «швятой Марии», – бросил наспех священник и мгновенно исчез, точно растворился в пространстве.

«Швятая Мария» осталась в памяти Раде, и всю дорогу звучала в его ушах эта «швятая».

Блуждая по городу, он разыскал наконец указанную ему церковь в глухой тесной улочке, вошел и стал осматриваться.

У главного престола служил священник: подле скамей стояли на коленях старухи и молодые женщины; часто позванивал колокольчик, даже слишком часто; горящие свечи бросали тускловато-бледный отсвет; но в углах церкви гнездился мрак, а в высоких окнах едва-едва брезжило утро, словно медлило войти… Раде долго стоял с запиской в руке, потом протянул ее какому-то священнику, который, видимо, как раз собирался покинуть церковь. Священник прочитал записку и провел Раде в исповедальню. Наспех исповедал его, закоптил чуть записку над свечкой и возвратил. «Должно быть, засвидетельствовал», – подумал Раде.

Выйдя из церкви, Раде решил побродить по городу, недоумевая, зачем отец Вране заставил его попусту терять время и ввел в ненужные расходы и хлопоты, в то время как исповедник, не Вране чета, торопился вовсю. Раде даже показалось, что поп рассердился, зачем его тревожат, и думал только о том, как бы поскорей уйти из церкви. «Лодыри!» – решил Раде и завернул перекусить в корчму.

Выпив крепкого приморского вина, Раде, чтобы убить время, снова пошел бродить по городским улицам, хотя чувствовал себя изрядно усталым после беготни и бессонной ночи, но к поезду было еще рано.

Раде поворачивал то вправо, то влево, из улицы в улицу, вспоминал места, где когда-то бывал солдатом, и вдруг, очутившись в тесной грязной улочке, сообразил, что здесь живут «грешницы», как их величают горожане. Раде хотел было повернуть обратно, но любопытство взяло верх, захотелось поглядеть на них среди бела дня, и он двинулся дальше.

Был он здесь со своими земляками за два месяца военной службы всего три раза. Кое-кто из солдат попался на удочку; все – деревенские парни, от сохи, даже женатые; бросив на ветер крону, злились и говорили: «Брось, это швабское дело». Один из них при этом сплюнул. А Раде был очень доволен, что хватило сил удержаться, и весело, как никогда, шутил со своими спутниками. В тот вечер улица была забита народом – все больше грязный, замызганный сброд. Мужчины стояли у ворот, договариваясь с женщинами – рядились, точь-в-точь как на ярмарке… Прилично одетые господа входили без промедления, а уж богато одетым – Раде видел собственными глазами – почтительно козыряли полицейские, вроде как Раде начальству, и расчищали дорогу до самого подъезда.

– Совсем как сводни с нашими бабами в городе, – заметил Раде и всласть хохотал со всей ватагой.

– Да и воняет здесь точно от некладеных баранов! – добавил кто-то, и, горланя песню, они поспешили прочь.

Сейчас улица была почти безлюдна, в нее уже заползали сумерки. Раде машинально поднял голову – взглянуть, высоко ли стоит солнце; однако где его увидишь среди этих высоких домов!

За спиной у него кто-то запел. Раде оглянулся – в окне, облокотившись на подоконник, стояла женщина с растрепанными волосами.

– Не хочешь ли жениться, паренек? – спросила она хриплым голосом.

«Нежный голосок, что у сороки!» – подумал Раде и, не оглядываясь, словно стосковавшись по солнцу, поспешил прочь из этих грязных, темных переулков.

«До чего же здесь все не так, как дома», – размышлял он, направляясь к вокзалу. В памяти, как живые, встали дом, ребенок, Божица… Неудержимо потянуло к ней, усталого, невыспавшегося. Уснуть бы, набраться сил, а потом уйти в родные горы к страстной Маше.

«Сладостен отдых усталому, пища голодному, огонь очага иззябшему – а любовь тому, кто горит желанием…» – думал Раде, веселый, довольный, охваченный радостью жизни, глядя из вагона на мелькавшие мимо виноградники, поля, деревья… А поезд с грохотом нес его к родным местам.

Илия зашел к отцу Вране уплатить талер за Радино венчанье и три форинта штрафа; целых три форинта – так ему и запомнилось, – один пятикронник и еще одна крона. На этом Илия успокоился. Но вскоре после венчания сына, в один из летних дней, Цвета снова сбежала от Радивоя, захватив с собой сундук с приданым.

Илия хотел было снова отослать дочь, но Цвета прилепилась к Раде и ни на шаг от него не отходила; так с ним вместе и ушла работать в поле. Раде упорно добивался, почему она все убегает от мужа.

– Не спрашивай, братец, – ответила Цвета. – Мне и свет божий не мил с тех пор, как я у него…

Несколько раз приходил Радивой, просил, грозил, приставал, а у самого лицо осунулось, – но Цвета молчала, как немая, ни разу даже не взглянула на него.

Радивой не снес обиды и ушел на заработки.

Не успел он покинуть село, как за Цветой нагрянул с друзьями Павел. Однако увести ее сразу не решился: привыкла, мол, бегать, как бы и от него не сбежала. Дом Илии богаче и веселей, а его семья живет скудновато. Лучше подождать оглашения и обвенчаться как полагается, по закону.

«Ну вот, слава богу, все по-хорошему кончилось, – думал Илия, – и урожай нынче богатейший, лучше некуда; садись на лавку и спокойно дожидайся зимы!»

И как взглянет он на свои дозревавшие хлеба, сердце так и взыграет: переливаются они на утреннем солнце сизовато-зелеными тонами, от светлой пшеницы до темной ржи; поле – точно море, по нему и там и сям плывут одетые зеленью холмики; морское дно – цветущий луг, над которым стоит на страже ряд тополей; вдоль них вьется речка, она не шумит, журчит по-летнему, точно с кем-то перешептывается. С полей, окутанных голубоватой утренней дымкой, доносится аромат гнущихся к земле, созревающих колосьев, а над ними безмолвствует еще укрытая тенью скалистая гора.

…Как раз в ту пору Войкан Вуич из-за потравы поссорился с Петром, братом Илии. Войкан подал на Петра в суд. Пришлось Петру возместить убытки и уплатить штраф в две кроны.

Петр обозлился и пригрозил отомстить. На следующий день он отправился в город к стряпчему и, выдав ему доверенность, просил предъявить иск о взыскании двух четвертей кукурузы, которые Войкан задолжал ему еще с зимы за нанятого вола.

В разгар страды пришли повестки. Войкан с Петром вместе отправились в город. По пути разговорились про добрый урожай, про жатву. Петр предложил Войкану свою лошадь, когда кончит молотить у себя.

Солнце палило немилосердно. С полей неслась песня жниц и жнецов, вдали, где-то на проселке, поскрипывали телеги.

– Жал бы я сегодня, – тянет Войкан, – давно пора… – и вдруг, словно сейчас только пришло ему в голову, сказал: – Давай мириться, Петр! На что сдался нам суд? Две четверти я тебе отдал, предлагал и другие две, но ты сам отказался принять: не высохла, дескать, как следует… Хорошо, дам тебе, брат, две четверти самой лучшей, когда она в цене… Приходи за ней, когда понадобится!

– Нет, не выйдет, – отвечает Петр. – Когда ты мне предлагал эти четверти? Брось, дядя, – долг платежом красен! В другой раз – пожалуйста, но сейчас пускай будет все по закону; ведь и ты взыскал с меня убытки через суд, правильно я говорю?

– А расходы?

– Заплатит тот, кто проиграет… Я-то, пожалуй, и не прочь уступить, да не могу, дело уже в руках адвоката.

– Неужто? О господи, и ради этого приедет сюда адвокат?

– Не знаю… увидишь. – Петр улыбнулся и поспешил первым войти в помещение суда.

На слушание дела прибыл из уезда адвокат. Он зашел в читальню выпить кофе и поболтать с приятелями, но, никого не застав, взглянул на часы и отправился в судебный зал. Поздоровался с судьей, сел.

– Дело пустячное, – сказал он, – быстро закончим.

Служитель позвал тяжущихся. Войкан, увидев адвоката, опешил и тут же заключил: «Теперь не выкрутишься. Бесполезны любые резоны. Не станет судья ради меня портить с ним отношения. Ворон ворону глаз не выклюет!»

Но все же сказал судье:

– Две четверти я отдал, предлагал и остальные, да он не пожелал даже прийти за ними: есть свидетели, могут подтвердить.

– Так ли это? – спросил судья Петра.

– По его соображению так, а по моему не так… отдал две, а где остальные? – спросил, ухмыляясь, Петр.

– Отдал бы тебе и те две…

– Видите: сам говорит, «отдал бы»… Если бы он отдал, я не стал бы судиться!..

Адвокат не то всерьез, не то шутя разговаривал о чем-то с судьей и между прочим бросил несколько итальянских слов.

Войкан обомлел. Видать, судья пишет что-то скверное, вон как торопится, перо так и бегает по бумаге…

Судья объявляет решение: Войкан обязуется уплатить Петру двенадцать крон за кукурузу и сорок восемь крон судебных издержек. Оплату адвоката судья наполовину скостил, приняв во внимание, что тот явился не по одному этому делу.

Выходя из суда, Петр сказал Войкану:

– Что, околпачил, а? Это тебе за потраву.

– Не бойся, голубчик… Мы еще потягаемся, – ответил Войкан.

Петр дождался стряпчего и сказал ему:

– Составляйте постановление о принудительном взыскании…

– Зачем спешить, человече, – возразил стряпчий, – сам заплатит…

– Знаю я его, все позабудет после первой же чарки… Пишите, не ошибетесь!

Войкан вернулся из города домой по обыкновению полупьяный. Весь вечер брюзжал на детей и бранил Петра, утром, протрезвившись, не пошел жать и, не долго думая, отправился к газде Йово занять денег.

– Давал, покуда было под что давать, – отказал ему газда и подобру-поздорову выпроводил из лавки.

А Петр, когда миновал срок, поспешил в уезд к стряпчему.

– Составляйте заявление о взыскании, – сказал он, – да не забудьте, – посоветовал Петр, – в заявлении указать, чтобы экзекутор тотчас увел конфискованную скотину, не то конца этому не будет…

Стряпчий поступил согласно желанию Петра. И вот в самую страду явился в село экзекутор в напяленной на самые уши форменной фуражке, за ним тащился стражник. Крестьяне молотили по гумнам хлеб. Войкана приезжие застали за той же работой.

Экзекутор объяснил ему цель своего прихода и назвал сумму взыскания.

– Ничего! – проворчал Войкан. – Пиши что хочешь…

– Конфискованное имущество заберу с собой…

– Вот-вот!.. Правильно… По закону!

– Пойдем поглядим, что у тебя есть.

Войкан повел его в дом. Экзекутор осмотрелся, заглянул во все углы и сказал:

– Тут у тебя ничего нет. А где стоит скот?

– Крупный?

– Конечно.

– Крупный не мой, а ты поступай как знаешь…

– Давай посмотрим.

Вышли из дома, Войкан повел экзекутора за гумно, к загону. И указал на отдыхавших в полуденный зной под тенистым дубом вола и корову.

– Что ж, конфискую корову, – сказал экзекутор, – и угоню с собой.

– Гони… только предупреждаю, не моя она. Взял ее у Илии Смилянича…

– А вол чей?

– Тоже наемный… Петра… из-за этого вола, чтоб его волки съели, мне голову снял, ни за что другое!

Экзекутор приказал стражнику увести корову.

– Не моя, говорю, Илии.

– Неважно…

В эту минуту появились Илия и Петр; какой-то мальчик сообщил им, что к Войкану пришел экзекутор.

– Корова моя, – сказал Илия, – все село знает…

– А паспорт есть?

Осмотрев корову, экзекутор добавил:

– И тавра нету…

– Тавра нет, зато есть свидетели…

– Не пройдет, – отрезал экзекутор, – беру ее согласно закону, а ты жалуйся куда хочешь! Можешь, ежели твоя… Требуй по закону…

– Есть же у него овцы, – заметил Илия, – правильнее будет, если их угонишь…

– Овцы на пастбище, – отозвался Петр. – Гони корову!

– Не могу я ждать, покуда овцы вернутся с пастбища, – окончательно решил экзекутор и погнал корову.

Илия, поспорив с братом из-за коровы, вернулся домой.

В сумерки на гумне он держал совет с ближайшим своим приятелем-соседом. Сосед сказал:

– Продадут ее, если не наймешь адвоката.

Илии обидно было лишиться коровы, дал ее Войкану в прошлом году стельной во временное пользование, хорошая корова; потерять ее – значит потерять и приплод. «Ничего не остается, как искать адвоката и отвоевывать свое же!» – подумал Илия и поехал в уезд, поскольку в городке адвоката не было.

Спустя немного времени было назначено слушанье дела. Вызвали в суд и свидетелей Илии. Накануне вечером прибыли из уездного города адвокаты обеих сторон и тотчас отправились в читальню, где застали обычное, собиравшееся здесь по вечерам общество. В зале стояла духота, горели лампы, окна были закрыты, словно зимою.

– Свариться можно! – сказал адвокат Петра, Пулич, здороваясь со своим старым знакомым газдой Йово, углубившимся в газету. Он не выносил жары, а на дворе стояла мягкая, ясная летняя ночь, какие бывают только в предгорьях.

– В последнее время мы с вами частенько встречаемся… Очень приятно! – ответил газда на приветствие. – Читали? – спросил он, находясь под впечатлением только что прочитанной статьи. – Впрочем, не могли не прочесть, вы же – политик, один из пылких наших патриотов, столп сильнейшей партии. Значит, читали? Во имя господа бога, что делают мадьяры с нашими братьями, несчастными словаками?.. И еще называются героическим народом!

– Читал: решили насильно их омадьярить… То же самое проделывают они и с сербами и другими народностями; если бы могли, так же поступили бы и с нами…

– Разве это справедливо? Срам! – негодует газда Йово.

– Срам, конечно… Мы подписали на днях протест от имени всего народа. Разошлем по общинам. Получите его и вы.

– Почему срам? – вмешался в разговор защитник Илии. – Они добиваются своей цели, вот и все; хотят омадьярить все немадьярское и таким образом создать великую мадьярскую державу.

– Но разве это честно? Это значит преуспевать за чужой счет! – недоумевает газда Йово.

– Это уж дело другое… Конечно, они никакими средствами не брезгают. Да кто в жизни брезгает средствами, если они приводят к цели?

– Простите, дорогой коллега, но благородная цель требует благородных средств… Мораль должна царить над всем и всегда…

– Мораль? – перебил его адвокат Илии. – Красивое слово, и только!

– Конечно, мораль, мой дорогой доктор, – подтвердил газда Йово и потянулся за газетами. – Прошу вас, послушайте, – он стал читать о людях, пострадавших от гонений. – Наконец, двое учителей были приговорены мадьярским судом к нескольким месяцам тюремного заключения только за то, что они патриоты, – взволнованно подчеркнул газда Йово, – и я не могу понять, как можно это оправдывать?.. Представьте себе, каково этим бедным учителям! Подумайте, доктор, об их несчастных семьях, о детях… волосы встают дыбом… а вы еще оправдываете мадьяр?

– Я? – удивленно переспросил доктор. – Простите, я их просто понимаю… – Склонив голову, он прикусил кончик языка и, улыбнувшись собравшимся, указал украдкой глазами на газду Йово. – То, что мадьяры делают со словаками, – продолжал он, – делают и другие, когда им это выгодно… Возьмите хотя бы Хорватию! Что там вытворяют так называемые мадьяроны!

– Это великое несчастье! – перебил его газда. – Кто станет спорить? Во всей Хорватии не найдется ни одного серба или хорвата, который решился бы среди бела дня убить тирана и освободить свой народ… Трусы мы.

– Бросьте политику, – вмешался адвокат Петра, – давайте лучше составим партию в преферанс!

– Да и пора бы, – заметил один из игроков с другого стола, – впрочем, дружище Йово не напрасно волнуется… я следил за вашей беседой.

– Перестань ты, ей-богу! – перебил его партнер. – Смотри лучше в карты, а то опять ошибешься… Не занимайся пустяками!

…Дело Илии слушалось в девять часов утра. Адвокату Петра пришлось уступить, ибо свидетели Илии подтвердили, что корова принадлежит ему. Суд постановил возвратить корову Илии, а расходы взыскать с Петра. Расходы большие; адвокаты, чтобы раз навсегда образумить сутяг, – так они заявили на суде, – потребовали вознаграждения за потраченное время и проездные за сорок километров, всего сто шестьдесят крон.

– Ровно сорок талеров! – подсчитал Войкан, выйдя из суда, и, раздумывая об огромных расходах, обратился к Петру: – Здорово тебя тарарахнуло; примирил нас закон!

– Ты еще расплатишься за все это, – криво улыбаясь и едва сдерживая гнев, ответил Петр. – Расплатишься, не беспокойся!..

– Ну и конфискуй, конфискуй и за одно, и за другое! – подзуживает его Войкан. – И главное, мог бы… да черт не дает!.. Лучше отдать адвокатам… Ощиплют они нас как миленьких!.. Конфискуй!

– Не бойся, найдется что взять! Не оставлю и уголька в очаге… А овцы чьи, а?

– Ха, ха, ха, овцы! Фьють!.. Овцы проданы, брат, еще нынче за ними придут; лучше, говорю, держать денежки в собственном кармане, чем дожидаться экзекутора, да и опять же, знаешь, овец задрать мог бы и волк… Ха, ха! Можешь еще взять вола, которого ты же дал мне на время, конфискуй и его!

– А дом, землю, луга? – распаляясь все больше и больше, перечислил Петр.

– И это фьють! – ответил Войкан. – Знаешь, в чьих все это руках? В руках газды Йово, голубчик, как и ты со всем своим добром… Мы с тобой, братец, два сапога пара!..

Илия на радостях вопреки обыкновению завернул в корчму, заказал пол-литра вина и, наполнив стакан, предложил выпить вошедшему в эту минуту брату.

Но Петр наотрез отказался:

– Не могу! – и не принял стакана.

– А я бы выпил из твоих рук и отраву, – заметил Илия, – ведь мы же с тобою все-таки братья!

Петр заказал себе целый литр и уселся в сторонке.

– Чего ты злишься? – снова начал Илия. – Ты же знал, что корова моя, зачем было угонять… Могли бы по-братски…

– Ничего, голубчик, знаю я цену тебе и твоим медовым речам. Какие мы братья? Ты для меня хуже любого врага…

– Перестань! Хорошо, будь по-твоему… Есть тут доля и моей вины, верно, но к чему зря платить адвокатам…

– Не беспокойся, голубчик… не на дурака напал… Да и как бы адвокаты без нас существовали. Брось, найдется еще для них работенка…

– Поступай как знаешь, но своего я не уступлю! – выпалил Илия. – Не уступлю ни пары!

– Ха, понятно, потому-то давеча и разливался медовыми речами… Спасибо тебе, брат! Нужны тебе деньги, а? – Петр поднялся из-за стола.

– На мое заришься! – сказал Илия и, заплатив по счету, вышел из корчмы.

Петр назло Илии не пожелал платить присужденные издержки, но Илия тоже не пошел на уступки. Тщетно Раде пытался их помирить, предлагал даже сойтись на половине, лишь бы водворить мир, отец не хотел об этом и слышать и требовал, чтоб все было по закону, а Петр со своей стороны заявлял:

– По закону хочешь? Отлично, потягаемся! Знаю, что и мне не поздоровится, но ведь и тебе не оседлать закон… Пускай жиреют адвокаты, нынче урожайный год!

Вся осень прошла в тяжбах между братьями и Войканом. Когда отец уходил в город, у Раде разрывалось сердце. В такие дни приходилось работать и за отца, но что проку, если Раде знал, к чему все это приведет. Будь его воля, Раде поступил бы совсем по-иному, но разве он смеет перечить отцу? Пока Илия жив, он всему голова и делает как хочет.

Поздней осенью в село явился экзекутор и угнал Петрова вола в счет судебных издержек Илии. Петр не пожелал его выкупать, и вола отправили на продажу с публичного торга. И только тогда суд возместил Илии убытки. Братья помирились. Но люди, хорошо знавшие нрав Петра, говорили: ненадолго он успокоился.

…Полевые работы кончились, урожай собран и свезен, табак сдан на весы. Крестьяне рассчитываются полученными за табак деньгами с торговцами, платят налоги и радуются, что зима обещает быть более сытой, чем минувшие.

Утром за три дня до сочельника Илия собрался в Приморье за вином к рождеству. Раде не хотелось отпускать отца. Стояли холода, небо хмурилось, погода уже несколько дней была неустойчивая и явно менялась к худшему, да и чего было ждать в конце декабря.

– Не ходи, отец! – сказал ему Раде у крыльца, привязывая к седлу вьюки. – Лучше я пойду с приятелями, я моложе…

– Не глупи, чего еще выдумал?.. Слыханное ли дело? Пойдешь, когда меня не будет или когда ноги мне откажут! Кстати, и разница не велика!

– Можно и в городе купить вина… и обойдется дешевле, – возразил Раде.

– Вот те и на!.. Вино, сфабрикованное газдой, да на рождество, тоже сболтнул!.. Не валяй дурака! Хочется, чтобы вино к рождеству было то самое, прежнее, нашенское, которым седло полгода пахнет, чистое и прозрачное, точно детская слеза… А где найдешь такое? Только в солнечном Приморье.

Илия ушел, захватив с собой полную торбу всякой всячины: бутылку масла, пригоршню пышечек, жирную курицу, несколько папуш табаку и полдюжины яиц, – надо было как-нибудь одарить кума Марина, его ребят и жену. Марин отдарит связкой инжира, ракией, несколькими яблоками и померанцами.

Едва Илия углубился в горы, ему уже показалось, что он в Приморье и беседует с Марином. Они старые знакомые. Давно уже покупает Илия вино к рождеству у Марина, с той поры, как отец ушел в гайдуки. Каждый год он переваливает гору и, шагая по знакомой дороге, почти всегда встречает одну и ту же компанию; когда же с вершины последнего хребта откроется перед Илией море, на душе у него станет как-то привольней и, спускаясь с горы, он обязательно затянет вполголоса какую-нибудь песенку. Кум Марин зажарит на сковороде морских рыбешек, думается на глаз – проглотишь сразу сотню, а съешь несколько штук – и сыт до отвала… еще на завтра останется; а как славно под них пьется!.. Утром опять же, перед ракией, чистой, как ее лоза родила, проглотишь несколько инжирин – сладких как мед…

Еще до сумерек Илия добрался до села, защищенного крутой голой горой, которая с незапамятных времен торчит незыблемо на виду у живого говорливого моря и безмолвствует… У подножья горы наподобие птичьих гнезд лепятся к скалам маленькие домики; пониже, на крутом склоне, разбросаны оазисы виноградников, темно-зеленые маслины, низкорослый инжир, а кое-где высятся черные кипарисы…

Внизу переливается под зимним солнцем морская пучина, и по мере того как умирает день, приобретает золотистый оттенок… потом все блекнет, наступает ночь, и только шум моря царит над молчаливыми окрестностями.

…Но Илия не застал Марина: его уже не было в живых, и пришельцев приняла вдова, Антица, вся в черном. Встретила она их по-хорошему, усадила за стол, подала полную баклагу вина. Но только выпили по первой за упокой души Марина, вдова заплакала, запричитала:

– Марин, где ты сейчас, мой голубчик?.. Вот пришли твои загорцы, и кум Илия здесь, принес пышек, масла и яиц… Слышишь ты меня, Марин, милый?

Жаль было Марина, столько лет дружески принимал он Илию в своем доме, и весь тот день Марин стоял у него перед глазами: бритый, сухопарый, в узких штанах, с длинными мозолистыми руками.

…Утром в сочельник у двери заржал конь… Раде вышел – перед ним стоял его гнедой, только без седла и вьюков. При виде хозяина он еще раз заржал… У Раде потемнело в глазах, кровь ударила в голову. Предчувствуя беду, он притворил за собой дверь, чтобы увести коня подальше от матери и жены.

Но Смиляна тоже услышала ржанье и вышла за Раде. Мать и сын переглянулись.

– Беда, Раде!.. Ночью видела его во сне, не хотела рассказывать…

– Даст бог, обойдется!.. Конь, верно, сбросил вьюки и прибежал домой, то ли тащить надоело, то ли некормлен?

– Спеши, сынок, к отцу, не теряй ни минуты!.. Дай бог счастливой встречи!.. Но… – Смиляна зарыдала…

Божица подала Раде кабаницу, и он тотчас же ушел.

Он медленно брел, проваливаясь по колено в снегу, задами усадеб, чтобы прямиком выйти на дорогу, ведущую в горы. Выбравшись на конную тропу, круто подымавшуюся к перевалу, Раде пошел быстрее. Кругом ни души: всюду снег, только потрескивают на морозе оголенные деревья, словно лютую стужу чувствуют. Раде бросились в глаза конские следы. «Это след гнедка, – подумал он, – по тому, как ставил ноги, похоже – не очень торопился».

Чуть подальше Раде увидел человеческие следы и остановился на повороте; впереди, по левую руку, виднелось несколько занесенных снегом домов. Не поднимается, не вьется над крышами дым, должно быть, не может пробиться сквозь снег, невольно сдается, что огонь погас в тех домишках, замерла жизнь.

Раде постоял, подумал и повернул по следам к поселку. Подойдя ближе, прислушался – из ближнего дома через полуоткрытую дверь донесся разговор и потрескивание дров в очаге. Раде вошел с приветствием: «Доброе утро!»

Женщины ответили; кто-то из мужчин посторонился, уступив ему место возле очага, одна из женщин подала Раде стул.

– Илиин Раде! – сказал мужчина, сидевший у самого огня.

– Он самый, – ответил Раде и сквозь дым, больше по голосу, узнал родича, который вместе с отцом ходил за вином. И спросил: – Что случилось с Илией?

– То же, что с остальными, – ответил родич, – буран!

– Расскажи, родной!

– Уже рассказал этим добрым людям, что знал… Вот только никак, – перевел он на другое, – не отогрею двух пальцев! – И протянул руку ближе к огню.

– Лишил его мороз двух пальцев, – сказал старейшина дома, – боюсь, потеряет их, застыла в них кровь, точно сок в срубленном дереве!

– А разве Илия не пришел домой? – спросил родич, продолжая согревать отмороженные пальцы.

– Нет… Иду ему навстречу.

– В час добрый! – пожелал старейшина.

– А вы вместе шли? – спросил Раде. – Скажи, ради Христа!

– Ну да, тронулись мы с ним вдвоем из Приморья как раз в канун сочельника, а по пути нагнали еще троих из другого села и часть дороги шли вместе. Разговаривали, шутили… согревались святым вином, а было его до отвала. Илия был под хмельком, но в полном разуме… Погода, брат, удалась, просто божья благодать… И держалась, покуда шли мы в виду моря… Но после обеда все вдруг переменилось, однако, знаешь, беда была еще не велика… терпеть можно… Снег валил да валил… гуще да гуще. А к вечеру вдруг поднялась такая метель, сыпало, точно из полного мешка с мукой… И это бы еще ничего, не подуй ледяной ветер: так и обжигал лицо, к тому же наступила ночь, не видать ничего, кроме снега… Страшная, брат, ночь, месяц скрылся, от звезд какой прок, снег бьет в глаза, на голову валятся обломанные ветки… Впрочем, чего там объяснять: буран в горах! Не буран, а пурга!.. Пропадай, да и только… Так мы друг дружку и растеряли – собственного голоса не слыхать, залепил уши проклятый ветер!.. Сорвал у меня ветер шапку с головы, да еще потерял я опанок… «Нельзя, думаю, медлить, замерзну в снегу», и побежал без опанка… Когда добрались до перевала, сам черт не разберет – буря совсем сбила нас с толку. Сильным порывом ветра опрокинуло кладь с коня… Илия остановился. Тут я его нагнал. «Беда, брат! – говорит. – Выручай!» А ветер уносит слова бог знает куда… «Побойся бога, говорю, видишь, погибаем!..» Вынул нож и резанул… Кладь упала в снег, гнедой умчался, и мой с тяжелым грузом пустился за ним вслед… Я заспешил и тут, на этом самом месте, потерял из виду Илию. На счастье свое забрел в какой-то кустарник, вижу: дальше нет ходу – против рожна не попрешь! – нашел укромное местечко, закутался и так на корточках просидел до зари. И вот сейчас здесь… Все бы хорошо, добрые люди, если бы мороз не загубил мне этих двух пальцев… Никак не согнуть!..

– А что отец?

– Не знаю… Верно, и он где-нибудь отсиживается… Отсюда недалече, если судить по ходу, расстались мы совсем в виду этих домов…

Раде резко поднялся.

– Ты куда? – спросил хозяин.

– Иду…

Раде добрел до конной тропы и зашагал дальше. Подымаясь в гору среди этой безлюдной пустыни, он еще яснее почувствовал, что с отцом приключилась беда. Сжималось почему-то сердце, минутами казалось, что оно замирает. Время от времени Раде останавливался и растерянно озирался по сторонам. Что делать? Вон и хребет, он добрался почти до вершины… Идти дальше? И вдруг в снегу, у самого перевала, что-то черное… похожее на вывороченный пень… Раде рванулся вперед. Уже близко. Пригляделся: у самой обочины, уткнувшись головой в полный бурдюк, поджав под себя колени, словно упав ниц перед алтарем, лежал скрюченный человек; голова закутана кабаницей, в складки набился обледенелый снег.

Радино сердце на мгновение остановилось, потом заколотилось так сильно, словно хотело выпрыгнуть из груди. Собравшись с духом, Раде приподнял кабаницу.

– Отец! – вскрикнул он, схватил замерзшего за руку, желая его поднять. Рука была совсем холодная и уже окостенела. Вздрогнув, Раде снова позвал: – Отец! – Потом огляделся, снял с себя кабаницу, прикрыл замерзшее тело и кинулся обратно к домикам, с которыми только что расстался.

Ворвался в дом, сказал:

– Люди, погиб мой отец… помогите!

– Неужто погиб? – переспросил родич.

Мужчины, сколько их было в доме, поспешили за Раде. За ними пустился и кое-кто из соседей. Шли молча, торопились: впереди Раде. Пришли, сгрудились около покойника, глядят на покрытое теплой меховой кабаницей замерзшее тело.

Кто-то догадался развести костер, наломав сухих веток с голых обледенелых деревьев.

Люди теснились ближе к огню. К Раде подошел старейшина, в кабанице, с тюрбаном на голове:

– Сними, милый, с отца свою кабаницу и оденься: его уже ничто не согреет!..

Раде не шевельнулся, глядел, словно обезумев, то на людей, то куда-то в снеговую даль. Старейшина снял с мертвеца кабаницу, накинул на Раде и подвел его к огню.

Раде уставился на весело потрескивавший костер, казалось, только сейчас все понял, глаза его затуманились, слезинки все чаще и чаще сбегали по щекам…

Мужчины набили трубки, закурили, обменивались впечатлениями.

– Видишь, – заметил пожилой крестьянин, разглядывая бурдюки, привязанные к вьючному седлу, – лошадь опрокинула поклажу середь дороги, и покойный оттащил ее к обочине… Вон и след на снегу…

Поговорили об этом некоторое время. Кто-то напомнил, что пора решать, как быть дальше с покойником.

– Сказывают, – отозвался старейшина, – будто закон не велит трогать мертвеца, покуда не явится комиссия… Надо бы кому-нибудь сходить в город!

Пообещав заплатить какую-то мелочишку, послали бедняка соседа в городскую управу.

– Не худо бы взять решетки с телеги, что возят сено. Вместо носилок, – посоветовал тот же пожилой человек.

– А, да, да, нужно бы! – подтвердили остальные. – Да еще поперечины и гвоздей, чтоб укрепить носилки…

– Обязательно!..

– И еще одно, – заметил старейшина. – Следовало бы разжечь подле мертвеца костер побольше, чтоб оттаял… Поди, одеревенел совсем, вон стужа какая… Мороз едва ли скоро отпустит: увидите, как намучаемся, покуда его выпрямим…

– Да, да, верно! – подтвердили остальные. Раде слышит их разговор и обливается слезами.

Взгляд его машинально останавливается на скрюченном теле отца. Мертвый он и холодный, как эта огромная скала над ними; ушел – и нет его больше на свете…

В это мгновение Раде ощущал вокруг себя какую-то пустоту, некое свободное пространство, словно далеко вокруг не было ни единой живой души, кроме него. Словно он оторвался от всего мира и, как никогда до сих пор, в теплых слезах осознал и почувствовал в себе собственное бытие и силу жизни.