Текст книги "Пауки"

Автор книги: Иво Чипико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Пауки

ИВО ЧИПИКО
(1869—1923)

Иво Чипико – один из виднейших сербских писателей-реалистов – родился в далматинском городке Каштел-Нови. Отец его – потомок старинной дворянской фамилии, мать – крестьянка. Детство и юность Чипико провел в родовом имении отца – полуразвалившемся замке на берегу Адриатического моря. Наблюдая жизнь крестьян и рыбаков из ближайших селений, слушая рассказы моряков об их трудной и полной опасностей судьбе, Чипико учился понимать и уважать людей труда. И это уважение он сохранил на всю жизнь. Так же, как и преклонение перед природой.

После окончания школы родители отдали Иво в католическую семинарию в г. Сине. Здесь перед Чипико открылось чудовищное лицемерие современного общества. Обладая незаурядной наблюдательностью, мальчик с горечью обнаружил, что за благочестием, аскетизмом, самоотречением служителей культа скрывается жестокость, эгоизм, бездушие и ложь. В сознание закралось сомнение в религиозных истинах, и Чипико бежал из семинарии, навсегда возненавидев клерикализм. Это первое серьезное столкновение с жизнью определило его дальнейшую судьбу.

Образование Чипико завершает в 1890 году в школе лесоводства в Крижевцах и до 1909 года служит лесничим в разных областях Далмации. Уединенная жизнь среди природы, постоянные переезды и общение с крестьянами позволяют изучить жизнь глубинных уголков родного края, понять душу народа. Впечатления, накопленные за эти годы, легли в основу его будущих произведений.

Писатель вступил в литературу с четкими и ясными представлениями о роли и задачах художника, его творческих принципах. В статье «О современной хорватской литературе» (1898), относящейся к началу литературной деятельности, он прямо заявляет о своей приверженности реалистическому искусству. Это заявление знаменательно, если учесть, что именно в 90—900-е годы модернисты выступают против реализма и традиций демократической критики под лозунгами «свободы творчества», «автономии искусства» и т. д. У малых народов, по мысли Чипико, литература должна выражать и «высший идеал, и социальные вопросы; в некоторой степени, и научные знания…»[1]1
  Ћипико Иво. Сабрана дела, т. IV. Београд, 1955, с. 402.


[Закрыть]. Он горячо отстаивает самобытность и народность литературы, которая, по его мнению, является «продуктом народного сознания и опыта»[2]2
  Там же.


[Закрыть].

Своими литературными наставниками Чипико считал сербского прозаика Лазаревича и русского писателя Тургенева. У них Чипико учился мастерству емкой и лаконичной характеристики, уважению к слову, искусству реалистического пейзажа. И если очень скоро молодой прозаик освободился от очарования сельских пасторалей Лазаревича, избрав путь суровой правды, то ему навсегда остался близок Тургенев – критик крепостнического строя России, вдохновенный певец русской природы.

Родина Чипико – австрийская провинция – на рубеже веков превращается в арену острой политической борьбы. В начале XX века усиливается влияние реакционного крыла буржуазии, близкого к клерикалам. И в то же время растет оппозиционное движение против австрийских оккупантов, против отечественной и иноземной буржуазии. Чипико ненавистны идеалы, связанные с «доброй матушкой» Австрией, он презирает буржуазное общество, извратившее понятия добра, любви, справедливости, патриотизма.

В селах Далмации Чипико стал очевидцем ужасающей нищеты, отсталости, разорения крестьянства, его мучительной борьбы за хлеб и землю, за свое право на счастье. «Им, хлебопашцам, страдальцам благодатной земли, которую они с мукой обрабатывают, потом лица своего поливают и всех нас кормят», Чипико посвятил свою первую книгу рассказов «Приморские души» (1899). И последующие произведения – сборники рассказов «На берегах Адриатики» (1900), «С острова» (1903), «У моря» (1911) и два романа «За хлебом» (1904) и «Пауки» (1909) – раскрывали трудную судьбу далматинского крестьянства, которое, как и крестьянство других подвластных австро-венгерскому господству областей, существовало «в доме, но без дома, на земле, но без земли, на родине, но без родины»[3]3
  Кочић П. С планине и испод планине. Цит. по кн.: Иво Ћипико. Пауци. Приповијетке, с. 254.


[Закрыть].

Роман-хроника «За хлебом» лишен единого стержня, вокруг которого бы разворачивались события. Эпизод за эпизодом в нем раскрывается полунищее существование крестьян на одном из островов Адриатического моря. Засуха уносит последнюю надежду на хороший урожай, селению грозит голод, ростовщики опутывают крестьян долгами, а суд, свои и чужие чиновники и жандармы довершают их разорение, угоняют скот, реквизируют имущество. Крестьянам приходится покидать родину и уезжать в далекую Америку. Писателю удалось раскрыть в романе «общественную атмосферу» того времени, показать причины пролетаризации и эмиграции далматинского крестьянства. Нарисованная им социальная трагедия превращалась в национальную. Пустеют села, целые острова, люди устремляются «за хлебом». И в той же Далмации страшную реальность старались не видеть «сытые патриоты», ведя нескончаемые дискуссии о прошлом величии страны.

Жизнь приморского крестьянства Чипико показывает сквозь призму восприятия ее главным героем романа Иво Поличем. В образе Иво Полича, несущем на себе некоторые черты книжного резонерства и сентиментальности, многое идет от мироощущения самого автора, от увлечения солипсизмом и культом природы. Безвольный, рефлектирующий мечтатель, студент Иво Полич возвращается в родное село, где с сочувствием наблюдает жизнь крестьян. Его мечты о свободной, и красивой жизни, о творчестве и любви разбиваются о слишком суровое настоящее. Желчь и сарказм героя выливаются в критические замечания в адрес сильных мира сего, а молодой пыл растворяется в любовании своим «я» и меланхолической грусти, в бегстве в природу.

Острота социального обличения и мастерство лепки характеров ярче всего обнаружили себя в наиболее зрелом произведении писателя – романе «Пауки». Первоначально роман имел заглавие «Собственность», но в процессе его создания возникло более емкое название, подсказанное фольклорным образом паука-кровопийцы, которым народ прозвал ростовщика. Роман имел успех – за два года он трижды переиздавался. Положительно встретила его критика. Скерлич писал тотчас после выхода романа «Пауки»: «Более полной и более мрачной картины крестьянских страданий, более глубокого проникновения в психологию крестьянина, сломленного несчастьем и доведенного нищетой почти до скотского состояния, трудно найти в нашей литературе»[4]4
  Скерлић Ј. Писци и књиге, т. III. Београд, 1951, с. 142.


[Закрыть]. Критика отмечала и другую сторону романа: в более обнаженной, чем у предшественников, форме предстало в «Пауках» столкновение деревни с буржуазным городом и всей системой общественных, государственных и религиозных отношений.

Сюжет романа строится на драматичном социальном конфликте – истории разорения крестьянина Раде Смилянича ростовщиком – газдой Йово Костичем. Действие происходит в Загорье, в крайне отсталом горном крае Далмации. Буржуазная «цивилизация» проникает сюда лишь в виде кредитных касс и ростовщических контор. Крестьяне страдают от безземелья. Сознание их опутано вековыми предрассудками и суевериями – здесь «три слова, сказанные вовремя, исцеляют скот и людей от укуса ядовитой змеи; злыми чарами разлучают влюбленных – девушку с парнем, жену с мужем; таинственный заговор лечит вернее врача; плодородную землю любят нежнее родной матери, а вол – кормилец и побратим – ближе сердцу, чем родной брат».

Чипико правдиво показывает глухую эгоистичную вражду между представителями сербского и хорватского духовенства, между ними и городскими торговцами и ростовщиками и одновременно – их тесную классовую солидарность. Блестяще написанная сцена банкета в честь победы попа Вране в судебной тяжбе над Раде Смиляничем раскрывала истинный смысл союза «пауков», объединившихся под лозунгами: «да здравствует народ!», «за единение добрых ради добра».

Большой художественной удачей писателя был и образ Йово – «хозяина» нового типа. Его характер объемен, многомерен, дан в динамике – от мальчика на побегушках до хозяина лавки, главы городской общины, члена радикальной партии, влиятельного человека, угождающего своим «политическим противникам» но принципу «рука руку моет».

С большой теплотой и глубоким знанием крестьянской души написан образ главного героя романа Раде Смилянича. Веселый и добродушный крестьянский парень, Раде умеет наслаждаться маленькими земными радостями, со всем пылом молодости отдаваясь чувственной страсти; он благословляет землю, политую потом и кровью его предков, и отдает ей свой труд. Но жизнь немилосердна к крестьянину, мечтающему о малом – «только бы сводить концы с концами». После трагической гибели отца на Раде обрушивается беда – «паук» все теснее затягивает петлю, стремясь прибрать к рукам благодатные земли крестьянина. Растут долги и проценты, налоги и штрафы, и Раде постепенно теряет надежду.

Писатель внимательно прослеживает изменения в характере героя. Исчезает радостный блеск в глазах Раде, ранее приносившего «свет и силу» в грязную лавку газды Йово, его гложет одна мысль – как спасти землю, как прокормить семью. В романе «Пауки» Чипико глубже, чем это было в других его произведениях, проникает в психологию своего героя. Каждое новое столкновение Раде с «хозяином», с попом Вране, с судейскими чиновниками – новая ступень в пробуждении сознания крестьянина. Разгадав замысел газды Йово, Раде все больше осознавал бессмысленность своего труда – работает-то он на другого. Огромного драматического напряжения достигает Чипико в последних сценах романа. Крестьянин узнает, что ему предстоит уплатить огромную сумму денег в счет долга за землю. Размышляя о себе, о безвыходности своего положения, Раде вспоминает судьбу односельчан, лишившихся крова за последние годы. «Сколько он погубил за эти годы здоровых, молодых, жаждущих жизни!..» «Взгляд Раде, скользнув по паутине, протянувшейся от угла до трехцветного вылинявшего знамени, остановился на повисших в ней обескровленных мухах. – У многих высосал кровь этот паук!»

Национальное знамя, опутанное паутиной, – образ поистине символического звучания. Паутина ростовщических связей оказывается куда прочнее и сильнее иллюзорной «законности» буржуазного государства. Бездушный ростовщик, хорошо зная обреченность своей жертвы, советует Раде уехать в Америку. И все чаще в уме крестьянина мелькает мысль о кровавой расплате – ведь ему не под силу тягаться с газдой Йово, который гонит его «с законом в руках». Крестьянин убивает ростовщика, когда тот с холодным равнодушием отвергает гроши, собранные ценой нечеловеческих усилий. Он мстит не только за себя и своих детей, но и за своих односельчан. Чипико обрывает роман на трагической сцене мести Раде. Нетрудно предположить, что ожидало крестьянина-бунтаря по тогдашним австрийским законам, но, в истолковании художника, Раде – сам судья, по заслугам наказывающий угнетателя.

Правдиво и убедительно изображены в «Пауках» быт и нравы крестьян Загорья, их темнота, отсталость, слепая привязанность к земле. И в то же время для Чипико крестьянская жизнь со всеми ее обычаями, восходящими порой к незапамятным временам родового строя, с ее повседневным трудом и непосредственной близостью к природе, подлинно поэтична. Полны поэзии и трогательные рождественские обряды, и хороводы, из которых юноши уводят своих суженых, и состязания парней в метании камней. Писатель глубоко народен и в выборе жизненного материала, и в средствах образной характеристики. Народное творчество подсказало писателю и центральную метафору романа – страшный образ ростовщической паутины проходит через всю книгу.

Одновременно с романом «Пауки» Чипико пишет драмы – «На границе» и «Воля народа». Пьесы отражали ширившееся в Далмации начала XX века недовольство политикой австрийских властей. Они были напечатаны в 1910 году. В это время писатель уже покинул Далмацию и переехал сначала в Сараево, где работал корреспондентом в различных газетах, а затем в Сербию, которую всегда считал своей второй родиной и с которой были связаны его мечты об освобождении и объединении сербского народа.

Во время Балканских войн Чипико едет на фронт военным корреспондентом. Начало первой мировой войны застает его в Константинополе в качестве корреспондента пресс-бюро Верховного командования сербской армии. Творчество военных лет составляют фронтовые записки, дневники – «Воспоминания о войне 1912 года», «Военный дневник» (1914), «Из дней войны» (1917), «Из салоникских боев» (1919). Все они объединены образом простого человека из народа, хлебороба, который является истинным вершителем войны. И в записках о войне Чипико – прежде всего социальный критик.

До конца жизни Чипико остается верен своему идеалу, стремясь приподняться над царством социального зла. Всем своим творчеством писатель безраздельно принадлежит демократическому искусству, а его строгий реализм в сочетании с поэтизацией природы и трудового человека пробуждает интерес к его произведениям и у современного читателя.

Ю. Беляева

ПАУКИ

Перевод И. ДОРБЫ

I

Накануне рождества в лавке газды Йово было оживленней, чем обычно. Из села привалили крестьяне, чтобы, воспользовавшись сочельником, попытать счастья: одни рассчитывали выкупить у хозяина отобранную за долги скотину, другие, победнее, набрать в лавке, что нужно к наступавшему празднику рождества Христова.

Хозяин сидит за письменным столом в конторе, отгороженной в большой лавке. Перед ним раскрыта толстенная торговая книга, он что-то разыскивает в ней – вероятно, счет кого-нибудь из должников, – не найдя, тянется за другой, поменьше, в которую должники занесены по алфавиту.

– Десять крон шестьдесят пара Войкану Вуичу, – доложил один из двух приказчиков, раскладывая запроданный товар на стойке.

– Гм! Войкану? – переспросил газда, поднимая голову. – Слушай, Войкан! – сказал он, глядя прямо в глаза стоявшему перед ним с сокрушенным видом пожилому сухопарому крестьянину, с длинными русыми волосами и впалыми, налитыми кровью глазами, – забираешь ты, словно из царской казны, а как расплачиваться, тебя не дозовешься. Негоже, брат, так!

– А что делать? Малых ребят полон дом… к тому же вы, слава богу, всегда можете взыскать, – вкрадчиво ответил Войкан.

– Знаю, что могу, да жалко тебя! Видишь, как раз тебя и разыскивал в книге; за минувший год набралось более ста шестидесяти крон, значит, сорок с лишним талеров, что наличными, что товаром из магазина.

– Слава богу, воля ваша.

– А что делать с волами, что пошли за долги? – перевел газда разговор на другое. – Собираешься выкупать?

– Нечем, хозяин, до осени, а осенью взыщи сколько пожелаешь. – И, осмелев, добавил: – Знаешь, милостивец, верни ты мне скотину, чтоб с голоду не околела!

Газда покосился на своего управителя Васо, низенького человечка со скуластым лицом, испещренным мелкими голубыми прожилками.

– Можно! – кивнул головой Васо, устремив куда-то в сторону маленькие черные глазки.

Газда, подсчитав долг, взял со стола бланк долгового обязательства и снова обратился к Войкану:

– Все как есть подсчитал. Со всеми издержками накопилось триста крон и восемьдесят пара, а проценты, как заведено, плета с талера.

Васо кивком головы пригласил двух стоявших в лавке горожан в качестве свидетелей для подписания обязательства. Один из них протянул перо Войкану, чтобы тот поставил крест, и оба расписались.

– Выдай ему товар, – приказал хозяин приказчику, – а их угости ракией! – и кивнул в сторону горожан.

Войкан растроганно, от всего сердца поблагодарил хозяина и, подбежав, поцеловал ему руку, радуясь, что заберет домой своих волов. Потом подошел к прилавку, наполнил торбу покупками и перекинул ее через плечо.

В эту минуту в магазин вошел Раде, сын Илии Смилянича, статный парень из самого подгорья. Не взглянув на приказчиков, он направился прямо к хозяину и протянул ему руку.

– Ты зачем пришел? – спросил газда. – Охота тебе в такой день спускаться в долину?

– Спустился вот… Пороху забыл купить…

– Только и всего?

– Ну да, надо же отпраздновать рождество!

Его серые глаза под длинными ресницами засияли; казалось, парень принес из села свет и силу в эту темную грязную лавку.

– У вас снег? – спросил хозяин, выпроваживая крестьян, пристававших к нему с просьбами вернуть скотину. – Вот вам Васо, пускай решает! – бросил он не глядя.

– Ну да, – неторопливо протянул Раде, – а у вас грязь! – и весело улыбнулся.

– А как дома?

– Когда уходил, все были в добром здравии.

– Отпусти-ка ему! – кинул хозяин приказчику и, взявшись за газету, погрузился в чтение.

– Хорошо тебе, – ухмыляясь, обратился приказчик к Раде, – а каково этому бедняку? – Он ткнул пальцем в сторону крестьянина с маленькой вихрастой головой в драной мокрой гуне; тот с раннего утра топтался около прилавка и наследил всюду грязными продранными опанками.

– Знаю его, это Андрия Ружич, чуть подальше меня живет, отпусти и ему.

– Хозяин не разрешает…

– Почему?

– Что с него взыщешь!

Близился полдень, лавка понемногу пустела. Вихрастый человечек, вздрагивая, робко подошел к хозяину и долго глядел на него, пока тот не оторвался наконец от газеты.

– Хозяин, отпусти и мне! – протянул он плачущим голосом.

Газда снова уткнулся в газету, притворившись, будто не слышит.

– Нечем рождественскую свечу погасить – нет ни вина, ни хлеба, – зудит все тот же плаксивый голос. – Да что там! Не на что и свечу купить… Слушай, хозяин, смилуйся!

Газда, отложив газету, тяжело поднялся, взял человека за плечи и, стараясь сохранить спокойствие, произнес:

– Ступай, брат, не вводи меня в грех! Сам знаешь, больше ничего не могу дать… давал, как и прочим, покуда было на что… – и полегоньку вытолкнул его из лавки на дождь. – Не пускай его больше в магазин! – наказал он приказчику.

Повернувшись к Раде, газда похлопал его по плечу и улыбнулся:

– Спустись, брат, в погреб, выпей чарку вина… Васо, проводи-ка его!

– Погодите, хозяин! – И, подмигнув приказчику, Васо указал глазами на весьма приличного на вид человека, который в эту минуту выходил из лавки. Приказчик поспешил за ним и привел к хозяину.

– Как не стыдно! – крикнул он резко. – Вроде порядочный, а…

– Что случилось? – прервал его хозяин, смекнув, однако, о чем идет речь.

– Пустяки! – сказал Васо. – Видать, рассеянный человек. – И, подойдя к нему, вытащил из-за широкого пояса копченую треску.

Человек, заикаясь, пробормотал что-то и стал оправдываться:

– Забыл, ей-богу, забыл… а ты, хозяин, запиши, я уж возьму треску…

– Конечно, забыл! – подтвердил газда и выбранил приказчика за то, что тот заподозрил в краже порядочного человека. – Ступай-ка ты домой! А парень этот еще зеленый, – объяснил газда незадачливому вору и, улыбнувшись своей фальшивой ледяной улыбкой, поглядел на Васо.

Человек ушел, унося с собой треску.

– Тоже умник нашелся! – обратился хозяин к приказчику. – Не следует хороших покупателей отваживать. Заплатит он, запиши вдвойне на его счет, и все в порядке.

Васо провел Раде по винному погребу, мимоходом показав большие бочки с вином, над которыми рядами висела на балках всевозможная копченая снедь. Нацедив Раде стакан вина из стоявшего прямо на земле небольшого бочонка, Васо подождал, пока тот выпил, и сказал:

– Не всякого потчует хозяин таким вином, не для продажи… – и вернулся в лавку.

Раде поднялся во двор. Моросило. По двору, хлопая крыльями, бежали куры, гуси и утки, – госпожа Пава, жена хозяина, частенько среди дня развлекалась, бросая им из окна пшеницу.

Раде вышел на улицу и, меся городскую грязь, отправился покупать яблоки.

Близился полдень, народ расходился: кто сворачивал в корчму, кто спешил домой с набитой доверху торбой, откуда торчали привязанная к палке рождественская свеча и широкий хвост трески.

Спешил и Раде. Он приобрел все, чего так жаждала его душа: порох, чтобы выстрелами встретить праздник, и ядреные яблоки, чтобы одарить ими красивую девушку, что приглянется ему в коло.

Задумал он в это рождество увести из коло первую, какая придется ему по сердцу. Не везло ему до сих пор.

Когда парню исполнилось двенадцать лет, отец привел в дом богатую невесту. Молодых уложили на брачное ложе, но девушка через несколько дней убежала к родителям: малый Раде оказался слишком юным для ее девичьего темперамента!

Отец укорял его и в шутку и всерьез: осрамился, мол; сын стыдливо отводил глаза, а когда девушка вскоре вышла замуж за парня, жившего на другом конце села, вздохнул с облегчением: теперь уж не придется так часто с нею встречаться.

В прошлом году приглянулась ему в коло одна православная девушка. Видел он ее впервые, но кое-что о ней слышал и раньше. В тот день Раде был разгорячен вином, томился избытком нерастраченных сил. Однако девушка не спешила с ответом, да и отец его, Илия, был против; так все и расстроилось.

Но на этот раз никто не посмеет стать на его пути, – даже отца он не послушает, приведет ту, которую пожелает. А желает он и ту, и другую, и третью, потому что чувствует в себе мужскую силу и жгучее влечение к девушкам; иные ему даже во сне снятся, милуется с ними, точно наяву… Впрочем, Раде еще не решил окончательно, которую из них взять: выяснится в последнюю минуту, когда подступит к самому сердцу.

И сейчас, меся грязь, он думает о девушках, разгорается все пуще, страсть приводит его в исступление. «Теперь не убежит, – думает он. – Не убежит, ей-богу!»

Шел он быстро, обгоняя по пути крестьян; вот и бедняк в разорванной гуне, которого утром газда прогнал из магазина. Бросилась Раде в глаза его пустая торба: не выглядывают из нее ни рождественская свеча, ни широкий хвост трески. Прошел мимо и, весь во власти назойливых дум, даже не почувствовал к нему жалости, заспешил дальше, поглядывая на гору, где летом пасет стадо и где сейчас весело мельтешат снежные хлопья. Но вот метелица захватила и поле, все ближе, ближе к нему, хотя здесь, на грязной дороге, снег еще тает.

«Пускай валит! – радостно думает Раде. – Пусть рождество скалит белые зубы, – красота!»

Раде прославил снежное, чистое рождество пальбой из гайдуцкого пистолета, и словно в ответ ему громко и часто затрещали пистолеты ближних и дальних соседей, нарушая таинственный покой, принесенный в село первым снегом.

По свежему снегу спешат к церкви вслед за соседями брат и сестра. В толпе грянул выстрел. И вдруг со всех сторон поднялась пальба.

Потом на время все стихло, и снова воцарился глубокий снежный покой, торжественный, чистый и белый, подобно светлому приходу в ночи новорожденного.

Но тишине не подвластно то, что досталось Раде в наследство от предков: его привычки и страсти.

Раде родился здесь, в краю, где три слова, сказанные вовремя, исцеляют скотину и человека от укуса ядовитой змеи; где злыми чарами разлучают влюбленных – девушку с парнем, жену с мужем; где таинственный заговор лечит вернее врача; где плодородную землю любят нежнее родной матери, а вол – кормилец и побратим – ближе сердцу, чем родной брат. Здесь вдохновляются юнацкой песней, а у стариков начинают сверкать глаза, когда заходит речь о гайдуках. Месть здесь сильнее и слаще прощения, а упрямство и инстинкт сильнее разума. И все это подобрано предками Раде в пути, когда они шагали по огромным следам юнаков и коней, запечатленным на живом камне, – следам, которым дивятся многие поколения, у бездонных горных пропастей, через которые верхами переносились стародавние юнаки, в глубоких горных пещерах, где гайдуки со своими пособниками делились добычей.

Все это запрятано глубоко в душе и, пробуждаясь, рвется наружу; рождение, пробуждение страстей, смерть связаны с таинственными предсказаниями, с гаданьем, с приметами, начиная от небесных звезд до мелких, крест-накрест сложенных лопаток ягненка; приметы переходят из поколения в поколение, о них поется в песнях.

Когда Раде вышел из церкви, ему вдруг показалось, что какая-то тяжесть свалилась с плеч, – весело брел он по снегу, стрелял из гайдуцкого пистолета и, услыхав позвякивание серебряных монист, подходил к девушкам.

Но вот брат и сестра возвращаются домой, родители обсыпают их пригоршнями бел-пшеницы – на счастье – и целуются с ними. Топчут раскиданную по полу пшеничную солому, которую зимой стелют скотине, и подходят к рождественскому огню. Потом зажигают рождественскую свечу, едят что-нибудь скоромное и – начинается рождество.

Раде встретил праздник в расцвете юношеских сил, довольный тем, что по-юнацки подготовился к нему. Нарубил высоко в горах бадняки, снес их вниз, сложил на очаг, а в канун сочельника встретил на полпути отца, который, рискуя головой, ходил через снежный перевал в Приморье только для того, чтобы, согласно обычаю, вовремя привезти вино.

Отец погасил рождественскую свечу пшеничным хлебом и несколькими каплями доброго приморского вина, а Раде унесся воображением в рождественское коло, где под бренчанье серебряных монист царит девичья краса, к парням, что состязаются в метании тяжелых камней. Победить в этот день – особая честь и слава. В прошлом году он превзошел в метании всех своих сверстников, пусть поглядят и в нынешнем!.. Руки сами тянутся к тяжелому камню.

Рассвело, снежный день заглянул в дом, но долго еще его рассеянный свет не мог осилить ярко пылавший в очаге рождественский огонь. Раде не сидится возле очага: он сыт, выпил вина, покурил. Вот он поднялся и распахнул наружную дверь. Небо сплошь обложено тучами, валит снег так, словно задался целью валить весь день. Раде беспокоится, что не будет ни коло, ни метания камней, а стрельба из пистолета не может утихомирить льющуюся через край мужскую силу. Куда ее девать? Всем сердцем хочется ему развлечься.

Около полудня явился первый – почетный – рождественский гость. Им оказался православный Войкан Вуич; он поздравил с праздником, пожелал счастья и господня благословения дому, скоту, земле, всем обитателям и, коснувшись рукой бадняка, подсел к огню.

Ели рождественского поросенка, курили, пили целыми кружками приморское вино и время от времени перекидывались словами, но больше, попыхивая трубками, молча глядели в огонь. Так дождались сумерек, а там над селом опустилась рождественская ночь.

И только теперь перед Раде встали трогательные и жуткие воспоминания детства; живая душа со всеми ее страстями и стремлениями выявлялась все настойчивее и согласней с таинственностью великой ночи, пока не погрузилась в сон.

Чуть забрезжило, а Раде уже был на ногах; казалось, он едва дождался прихода дня и тотчас с любопытством выглянул за дверь; воздух был все такой же морозный. Вскоре ожил запорошенный золой огонь, а вместе с ним ожил и дом, заваленный толстым слоем выпавшего за ночь снега.

На второй день рождества родители и сестра отправились в церковь. Раде остался дома, подкрепился, потом задал корма скотине и почувствовал себя одиноким и свободным. Куда сейчас? Снегопад прекратился, и Раде, гонимый все той же мыслью, вышел из дому. Кто-нибудь уже пришел, думалось ему, и завел коло, но оказалось, что возле сельского колодца все еще нет ни души. Раде злится на ленивых парней и девушек – снега испугались! И верно, замело-завалило снегом дороги, овраги, тропы, приодело-покрыло белым чистым пологом кровли домов и гору над селом, прижало их к земле свинцовым небом, погребло снежными сугробами, озарило бледными снеговыми отсветами – но не смогло заглушить ни вечного шума реки, ни бормотания быстрины у мельницы, которое ясно доносится снизу и неумолчно бубнит в ушах.

Раде ждет.

К колодцу подходят женщины, девушки подходят и уходят, но Божицы все нет, а ведь он задумал взять именно ее. Ее он чаще всего ласкал во сне, а наяву, когда гонялся за нею, она упорнее других отбивалась. Правда, он хоть и с трудом, но одолевал ее и хватал за голое тело, но девушка, почувствовав мужскую силу, вырывалась из рук и, потупясь, убегала.

Но вот и она. Божица шла вместе с подругой, и Раде весело двинулся им навстречу.

– Хорошо, что я тебя встретил, – сказал он и увел в сторону от подруги.

– А что?

– Решил я насчет тебя!.. А ты согласна?

– Кто нам мешает? – отозвалась девушка.

Раде с силой схватил ее за руки.

Девушка не вырывалась, смотрела ему прямо в глаза.

Так они долго глядели друг на друга…

На снегу, под хмурым небом, лица их казались бледными, землистыми, но вот они улыбнулись друг другу, белые зубы сверкнули ярче снега, а глаза вспыхнули тем светом, в котором словно бы скопился весь жар их молодых жизней, и ни свинцовое небо, ни мертвенно-бледные отсветы снега не в силах были погасить их юношеский пыл.

– Не захотят меня твои, – усомнилась девушка, – богатую ищут!

– Кто их спросит? Ведь я женюсь, не они… Завтра, как стемнеет, приходи сюда и возьми с собой свое, девичье… Никому ни слова, и увидишь… – сказал он уверенно, и каждое его слово прозвучало звонко и отчетливо.

– Что?

– Возьму к себе. Веришь?

– Верю. Приду!

Раде вытащил пистолет из-за пояса, взвел курок и выстрелил. Сказал «до свидания» и той же дорогой возвратился домой.

На следующее утро Раде выглянул в дверь. Стояла ясная погода. Проглянуло солнце. Не по силам солнцу было справиться с высокими сугробами, оно только беспомощно скользнуло по ним, а на закате, словно в отместку, рассыпало по полю свои лучи и позолотило вершины гор, что над селом, но, не успев их согреть, закатилось… И тут же в небе показался месяц.

Раде в новой кабанице, еще пахнувшей мягкой мытой овчиной, пробирался по тропе к сельскому колодцу.

Он спокоен. Божица, конечно, придет, а когда придет, он знает, что делать – решился сегодня.

И девушка приходит, как и он, закутанная в новую девичью кабаницу, которую она приносит в приданое Раде.

– Божица! – окликает ее Раде, берет за руку и ведет куда-то. Молча сходят они с тропинки в девственный снег, еще не оскверненный ничьей ногой. Чем дальше они идут, тем с большим наслаждением увязают в белой рыхлой мякоти. Раде топчет снег, точно хочет его стереть, уничтожить.

От быстрой ходьбы обоим стало жарко.

– Вот тут наша постель! – Раде остановился у загона и, обернувшись к девушке, указал на занесенную большим сугробом хижину, в которой человеку едва впору выпрямиться. – Входи!

– Зачем? – спросила девушка, прикинувшись непонятливой.

– Войди, жена моя! – Раде обнял ее и прикрыл своей кабаницей.

– Веди к себе домой! – шепнула девушка.

– Нет, ночью мои помешали бы нам; поведу завтра…

– Правда?

– Правда, клянусь пресвятой девой!

На мгновение оба примолкли, прислушиваясь к своему теплому дыханию под кабаницей. А вокруг все безмолвно, доносится только извечный шум реки… Чутко сторожит ясный месяц, его дрожащее сияние в бледно-прозрачном небе сочится в воздухе, как молоко, а из таинственных, распростертых, недвижимых теней подстерегает мрак… Надо всем, что видит глаз, опустилась глубокая, снежная, зимняя ночь, ясная, белая, девственная, точно пречистая богородица!.. А их тела, прижавшись друг к другу, пылают в огне…