Текст книги "Пауки"

Автор книги: Иво Чипико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

На следующее утро газда провалялся в постели дольше обычного, с нетерпением поджидая Злату. Когда она пришла, как обычно с букетиком фиалок, он привлек ее к себе и усадил на постель.

Вдыхая аромат ее густых волос, газда не отрывал глаз от лица девушки; она то и дело вспыхивала и старалась не встречаться с ним взглядом. Ей было стыдно: Злата слышала, что говорят о нем в городе, и, застенчиво потупясь, понимала…

…Однажды после обеда, гладя ее волосы и грудь, он вдруг осыпал девочку страстными поцелуями. Злата догадалась, что он хочет овладеть ею, вырвалась из его объятий и выбежала из комнаты. Когда она пришла на другой день, он не коснулся ее пальцем и только сказал:

– Глупая, чего ты вчера убежала?.. Я шучу с тобой, потому что ты мне нравишься, к тому же ты, словно мое дитя родное… и ты хозяйка в доме…

– А тетка Пава? – перебила его девочка.

– Она уже старуха, – спокойно пояснил газда. – Видишь, мы могли бы забавляться так, что никто в доме об этом и не узнает… Я приду к тебе как-нибудь ночью, – продолжал он посмеиваясь, – попугать тебя… Тебе ночью не страшно?

Девочка промолчала, притворившись, будто не понимает, о чем он говорит.

В одну из ближайших ночей газде не спалось; он долго ворочался в постели, потом встал и распахнул окно. Лунный свет ворвался в комнату и залил ее всю – стояла чудная, светлая, полная шепотов ночь, с длинными синеватыми тенями… Он прислонился к окну, обрывки мыслей уносились куда-то далеко в таинственную ночь.

Газда стоял у окна, пока на городских часах не пробило дважды. Тогда он открыл дверь и, полуодетый, на ощупь двинулся по коридору, останавливаясь на каждом шагу. Перед широкой полосой лунного света, который проникал в окно и стлался по полу, газда заколебался с минуту – дверь госпожи Павы, мимо которой нужно было пройти, была ярко освещена луной; однако, услыхав ее храп, он скользнул дальше, в комнату Златы…

…Злата забеременела; когда в доме стали об этом шептаться, газда отправил ее в уезд к повитухе. Осмотрев ее, бабка подтвердила, что Злата в положении. Газда оставил ее у бабки.

Злата родила девочку, и по наказу газды повивальная бабка отдала ее в воспитательный дом. Злата ни за что не хотела возвращаться домой. Она знала, что в их городке все известно и что о ней судачат, и осталась жить в уездном городе. Средства давал газда, который обрадовался решению Златы и вовсе не бросил ее, как полагали горожане, а каждую субботу отправлялся в город, оставался у Златы до понедельника и только к вечеру возвращался домой.

Шли годы, Злата расцвела и стала сильной стройной женщиной, с пышной чащей волос, с темной синевой под глазами, что особенно нравилось газде. Злата вошла во вкус городской жизни, и ему не раз приходилось урезывать суммы, которых она добивалась, и удерживать от чрезмерных, на его взгляд, расходов.

Но в прошлую субботу, когда газда был у нее, Злата после ужина вдруг пригорюнилась и, когда он спросил, что с ней, поглаживая его пухлую руку, сказала:

– Надоело мне в городе…

Газда удивился, но эти слова пришлись ему по душе – с годами жизнь его становилась все сложнее, регулярные поездки в город надоедали и тяготили, а без Златы он уже никак не мог обойтись и уже сам подумывал, как бы устроить Злату поближе.

– Переезжай в село. Открою тебе лавку, займись торговлей, – сказал он серьезно.

– Куда хотите, – ответила она, – но с одним условием.

– Говори, послушаем.

– Возьму с собой обоих ребят!..

Газда улыбнулся, он подумал было, что Злата его поддразнивает.

– Ты с ума сошла! Каких детей? Шутишь, что ли? Для чего тебе дети?

– Пускай бы, наши ведь… и других у вас нет…

– А где они сейчас?

– И знаю, в какое село и кому их отдали.

Газда не отозвался. Окрыленная его молчанием, Злата продолжала:

– И я успокоюсь, буду жить только для вас и для детей, работать, да и расходы сократятся – все были бы счастливы… Поглядели бы вы на маленького Степана: ведь ему уже шестой годок пошел, на вас похож; только позавчера ходила его проведывать… – И Злата, волнуясь, устремила взгляд на газду.

– Двое, – заметил газда, словно про себя. – Так, что ли?

– Сами знаете, что двое – мальчик и девочка.

– Возьми к себе мальчика, – подумав, решил газда.

– А Милицу? Она уже большая, овец пасет… Неужто так ее и бросить?

– Пускай остается там, куда ее пристроили! – И газда оборвал разговор…

Пробило двенадцать, солнечные зайчики все больше слепили глаза, но газде Йово не хотелось подниматься со стула, он привык сидеть так до обеда, чтобы потом перейти прямо к столу. Раздумывая о всякой всячине, он вдруг сообразил, что завтра суббота, а чувствует он себя неважно и в город ему лучше не ездить. Газда взял перо и бумагу и написал Злате, чтоб не ждала и не беспокоилась насчет того, о чем они в последний раз уговорились и о чем она ему писала. Он уже позаботился о ней: в селе строится дом, при нем лавка; как только дом будет готов, Злата переселится туда с мальчиком, но только с мальчиком, – он подчеркнул это слово. «Поглядим, повезет ли тебе в торговле!» – приписал он в заключение.

В эту минуту в лавку вошла, тяжело дыша, с заплывшей шеей, с растрепанными седыми волосами, вся в поту, госпожа Пава. Она спросила у приказчика сахару и кофе и, пока шел разговор, шарила своими косыми глазами по углам: в лавке стало тесно от этих взглядов. Приказчик положил заказанное на весы и назвал цену. Госпожа Пава заплатила, кивнула приказчику головой и, не взглянув на газду, ушла.

– Чума! – проворчал газда Йово, глядя, как она, переваливаясь, направилась к подвалу.

В самую страду Раде подали судебную повестку – община предъявила ему иск на право владения леском «Брляча». После нескольких заседаний суд решил опросить свидетелей в присутствии сторон на месте, в горах.

Раде отправился в уезд сговориться с каким-нибудь адвокатом; зашел сначала к самому среди них известному, который был поверенным его отца в тяжбе за корову, но тот на этот раз выступал на стороне общины. Тогда Раде, решив не скупиться, обратился к другому. Взял он с собой более тридцати талеров, вырученных от продажи вола. Однако второй адвокат запросил гораздо больше – пришлось бы продать сразу трех волов, – да еще и ждать не пожелал, потребовал все деньги вперед. Раде вернулся домой расстроенный и совершенно разбитый дорогой и огорчениями. Он решил положиться на судьбу: «Все подтвердят, – думал он, – что молодняк принадлежал отцу, а там что бог даст!»

В назначенный день Раде поднялся вместе со своими свидетелями в горы. По дороге они нагнали судебную комиссию. Судейские часть пути проехали верхами, а когда начались скалы и обрывы, спешились.

Адвокат, известный доктор права Пилич, едва двигался и все повторял: «Ни за какие деньги, если б знал вперед, не пошел бы по такой дороге!»

Добрались до спорного леса. Крестьяне расселись под деревьями, члены судебной комиссии отправились искать подходящую для заседания полянку.

Свидетели, покуда судья еще не начал допрос, разделились на две группы человек по двадцать, преимущественно стариков, каждая принесла с собой полный бурдюк вина.

Свидетель со стороны общины, старый Журавль, после присяги показал:

– Еще в детстве пас я здесь скот, как и мой отец, и брал дрова, и никто мне не возбранял. Да и как обойтись без этой долинки, куда денешься в метель или в ненастье? Ежели долинку присудят Раде, придется нам всем селом выселяться, не иначе.

– Не нужно так, брат Журавль! Неужто не видишь – кругом голый камень, а взгляни туда, на рощу! Как могло случиться, что тут все по-иному? Кто сохранил и вырастил эти саженцы?

– Мы, братец, – говорит Журавль, – мы те самые люди, что не рубили, хотя могли дочиста вырубить!.. Вот так-то. – Он засмеялся. – И знаете что, господин судья? Ведь ежели роща Раде, она должна быть записана в поземельной книге на его покойного отца.

Прочие свидетели со стороны общины подтвердили показания старого Журавля и при всяком удобном случае трунили над Раде.

Самый старший свидетель Раде возразил:

– И слепому ясно, что лесок принадлежит ему: отец оберегал, сохранял рощу и оставил Раде, а сейчас ни с того ни с сего вдруг общинная? Я ему чинить помех не буду, бог с ним, не хочу брать греха на душу… Солнце однажды встает, человек однажды умирает!..

Остальные свидетели говорили в том же духе.

Адвокат общины доктор Пилич произнес речь, точно на суде.

– Городской голова затеял эту тяжбу не ради своей пользы, а ради вашей; он совершил патриотический поступок, – говорил он, обращаясь к свидетелям Раде. – Если суд присудит рощу противной стороне, он тем самым санкционирует явный захват; нужно раз навсегда стать на путь пресечения захвата общественного леса. В то же время совершенно очевидно, что эта роща составляет лишь небольшую долю леса, занесенного в «поземельную опись» как собственность общины.

– Если бы дела обстояли так, как вы говорите, – возражал Раде, – общине пришлось бы судиться едва ли не со всеми крестьянами. Все это было когда-то общинным лесом, но в старину люди расхватали его по частям и сберегли, поэтому все это принадлежит им! Так же поступил и мой покойный отец; он также сберег рощу для меня. Справедливо ли теперь отнимать ее у меня?

Адвокат ничего не ответил. И Раде, воодушевившись, продолжал:

– Неужто вы полагаете, что лес сохранился бы таким, если бы отец и я не берегли его как зеницу ока? Здесь осталось бы голое, как ладонь, место, как и все кругом… И я вовсе не запрещаю добрым людям укрывать в моей роще скот в метель и непогоду. Пусть скажут, запрещал им кто-нибудь? Справедливо ли, господин судья, что община отнимает только у меня, оставляя другим?

– Дойдет черед и до остальных, – сказал адвокат.

– Кто сказал? Впрочем, дойдет черед, если кто поссорится с господином городским головой… будто вы не знаете, как это делается, не в упрек будь сказано, хоть вы и адвокат…

– Все это не касается господина городского головы…

– А кого же? Почему он не явился сюда лично, а послал вас? И знаете ли вы, – горячо продолжал Раде, – сколько эта роща принесла господину городскому голове! Сколько мой покойный отец перетаскал ему ягнят, копченостей, куропаток!.. Ладно, бросим это, я только спрашиваю, почему господин городской голова не требовал у моего покойного отца, а требует с меня?.. Откуда мне ведомы их дела… Но, конечно, мертвые уста ничего не скажут…

– Прошу вас, господин судья, – обратился доктор Пилич к судье, – призовите его к порядку!.. Пусть не вмешивает в это дело господина городского голову, тем более что он отсутствует…

Судья сделал предупреждение, Раде умолк. Излив свою горечь, он почувствовал себя лучше. Свидетель Журавль хотел что-то добавить, но судья оборвал его – нужно было торопиться, да и закусить время.

Когда разбор дела был закончен, свидетели снова разделились, как раньше. Перенесли свои торбы поближе к бурдюку, уселись на землю, закусывают, цедят вино из бурдюка в кувшин и пьют. Выдался чудесный осенний день. Свет и тени чередовались в роще, солнечные блики, играя, отливали медью, в отличие от окружавшей рощу голой пустыни. Никогда до сих пор эта безмолвная гора не оглашалась таким шумом, не слыхала такого хохота, не видала такого пьяного крестьянского веселья; она привыкла к шелесту колеблемых ветром ветвей, к шепоту пожелтевшей листвы и к разговору Раде с пасущимся стадом… Когда же крестьяне, разгорячившись от вина, стали бесшабашно горланить и сквернословить, Раде задумчиво промолвил:

– Что с вами, люди? Беситесь, словно в кабаке! – и ушел домой по сбегавшей вниз тропинке.

В пути Раде задумался о постигшей его беде; казалось, он стоит на самом краю пропасти, которую не в силах перепрыгнуть, а газда упорно толкает его вперед. Что делать? Через две недели срок платежа, так значится в решении, которое он на днях получил; он должен заплатить около ста талеров: судебные издержки и долг за взятые в лавке товары. На суде газда даже присягнул, уверенный в том, что его клятвопреступление недоказуемо, ведь он, как правило, никогда не дает расписок в получении денег.

А согласно договору, срок платежа за участок двоюродного брата Нико давно уже истек. Покойный отец хотел договориться о долголетней рассрочке, но газда сказал:

– Подпишем на год, ведь если ты будешь мне честно платить проценты, кто станет взыскивать с тебя основной долг?

Илия согласился, не подозревая обмана. Сейчас газда требует весь долг без остатка и на днях подтвердил через управителя Васо, чтобы Раде расплатился полностью в течение двух недель, ибо газда не желает больше иметь с ним дела, а не хочет платить, с ним случится, дескать, то, что бывает со всеми злостными неплательщиками.

Так раздумывал Раде, возвращаясь домой, а осенние сумерки уже окутывали вершину его горы.

Все ближайшие дни Раде ходил от торговца к торговцу, рассчитывая у них занять денег, чтобы расплатиться с газдой, предлагая в залог все свое состояние, но тщетно: торговцы не хотели покушаться на чужие барыши, да и не стоило разжигать вражду после того, как пришли к единению после такой ожесточенной борьбы.

В один из этих дней служитель вручил Раде бумагу с судебным постановлением. Передавая, он сказал:

– Проиграл ты тяжбу за «Брлячу», что в горах, да еще придется заплатить около ста крон судебных издержек на адвоката, защитника общины.

Раде вернулся домой совершенно пришибленный, словно его молотом по голове ударили.

Адвокат газды Йово, доктор Пилич, сделал все от него зависящее, чтобы ускорить решение по иску газды. Он потребовал, чтобы оценили землю, и просил назначить день торгов. Газда позвал к себе судейских посредников, – это были крестьяне, его же должники, – познакомил их с делом и внушил, что сейчас следует быть очень осторожным, потому что по новому закону о торгах имущество, стоящее тысячу форинтов, не может быть приобретено за форинт; хорошо бы снизить цену на Радино имущество, а он убедит суд, что землю не стоит дробить, а лучше пустить с торгов целиком.

«Пока суд да дело, – думал газда, – достроим и новый дом для Златы». Строился он на бывшей земле Войкана Вуича, подле мельницы: место бойкое и красивое; новый магазин станет конкурентом кооперативной кассы, основанной отцом Вране, – она давно уже сидит бельмом на глазу у газды Йово.

…Однажды, поздней осенью, когда Раде собирался в горы, пришло решение суда с указанием дня и часа торгов. Хотя Раде и был подготовлен к этому, но сердце его словно замерло, и он долго невидящим взглядом бессмысленно обводил комнату…

Когда Раде пришел в себя, первой его мыслью было во что бы то ни стало предотвратить надвигающееся несчастье, и он решил немедленно распродать все, что возможно, только бы спасти землю, только бы не выпустить ее из рук!

Раде распродал мелкий и крупный скот, не пощадил ни своего темно-гнедого, ни старой кобылы с жеребенком, ни откормленного кабана. Он скитался по ярмаркам, сонный, пришибленный; никуда не заходя, возвращался домой на второй, а то и на третий день, запрятав в пояс добытые деньги, напоминавшие своим звяканьем даже на ходу о постигшей его страшной беде.

Раде оплакивал каждую лошадь, корову, овцу, сердце его разрывалось, когда пришлось из-за крайней нужды срубить вековой дуб в поредевшем дубняке над домом: он знал, что на старом пне не подымутся весной молодые побеги.

Когда очередь дошла до коров, жена сказала:

– Хоть ради детей не продавай дойную корову!

Впервые в жизни жена просила его о чем-то, а ведь она не ослушалась бы, прикажи он ей разгребать жар голыми руками.

Так и разбазарил он по ярмаркам весь свой скот.

Не пасутся его овцы на лугах, не переливается на солнце их мягкая блестящая шерсть, не красуется впереди стада баран-вожак, не тянутся к деревьям гибкие козы, лакомые до побегов, волы не шагают с пашни к водопою, не ревут коровы, тоскуя по телятам, и телята не призывают в тоске матерей, не хрюкает на весь дом откормленный кабан, напоминая о близких разговинах.

Когда все было продано, Раде при свете очага пересчитал деньги, завязал порознь золото, серебро, бумажки, сунул все в торбу и, закинув ее за плечо, отправился в город, чтобы умилостивить патрона.

Переправляясь через реку, Раде ловко перескакивал с камня на камень, мутная вода шумела и пенилась у него под ногами; шептались неугомонные тополя, выстроившись в ряд вдоль оврагов; пробираясь по своему лугу, сейчас болотистому и покрытому грязью, Раде вспомнил, как совсем еще недавно луг был цветущим и как ложились под косою цветы и травы… В городе Раде пошел прямиком, никуда не сворачивая, в лавку. Однако газду он не застал: с некоторых пор он стал позже появляться в лавке. Приказчики и управитель Васо не встретили Раде как бывало, не предложили ему ракии, а дядя Петр, сбросив с плеч мешок с товарами, уже полупьяный от ракии, пролепетал:

– Пришел, Раде, и твой черед!

Раде, прикинувшись непонимающим, даже не отозвался, хотя слова дяди задели его за живое. Недавно Петр окончательно разорился. Газда на торгах забрал все, кроме дома, в котором осталась жена с малыми ребятами. Петр грозился убить газду и действительно однажды вечером, напившись, бросился на него, но приказчики отняли у пропойцы нож, избили и вышвырнули его из лавки. Пришлось Петру просидеть несколько дней в тюрьме, но затем он помирился с газдой и сейчас работал у него в лавке за кусок хлеба.

И до чего же томительно ждать! Раньше Раде свободно, беззаботно проходил прямо к своему патрону. Отец забирал на честное слово все, что было нужно, без всякой книжки, подобно другим уважаемым крестьянам, а осенью отдавал хозяину сколько тот спросит, потом, расквитавшись, брал на тех же основаниях снова, то требуя, когда приспичит, то унижаясь по старинке. До чего же все изменилось! И как под влиянием событий последних лет Раде во всем разуверился!.. Тяжко у него на душе…

Раде часто после смерти отца возвращался к этому в мыслях, и перед его глазами вставала картина надвигавшегося разорения и близкой гибели. И как было не растеряться ему, единственному сыну-баловню, он же до сих пор не знал никаких забот и все еще пребывал во власти старинных обычаев, в справедливость которых верил, как в самого себя! Раде, который голыми руками задушил бы в горах матерого волка, чувствовал себя в эту минуту маленьким и униженным перед приказчиками, хотя и был на голову выше любого!

– Что ж, – сказал он одному из них, – доложи обо мне хозяину!

Приказчик, ухмыльнувшись, ответил:

– Гляди-ка, какой барин… Обождать не может… Кто посмеет звать хозяина?

И Раде ждал до десяти часов, потому что именно в это время, по заведенному порядку, приходил газда. В то утро он явился насупленный и вошел в контору, ни на кого не глядя. Раде двинулся было за ним.

– Дай хоть пальто снять! – буркнул, не оборачиваясь, газда.

– Что ж, сделай одолжение! – ответил Раде, сбросил с плеча торбу и, держа ее в руке, стал ждать, покуда газда спросит, зачем он пришел.

– Ну, чего тебе? – усевшись, спросил газда Йово.

– Деньги принес…

– Все?

– Сколько мог сколотить…

– Какое мне дело, брат, что ты можешь и чего не можешь; принес ли всю сумму? – И, поглядев на Раде, улыбнулся своей ледяной лживой улыбкой. Но, опомнившись, тут же погасил ее. – Да, брат, мне нужны деньги!

Раде молча подошел к столу, положил на него торбу, извлек узелки с деньгами.

– Вот, – сказал он, – с остальными подождешь… с тебя головы не снимают… Смотри, какая уйма деньжищ.

Газда отстранил деньги.

– Зря, брат, зубы заговариваешь. Я требую по закону то, что мне полагается… Только по закону! И знаешь, я все подсчитал: ты должен принести, чтобы погасить весь долг, около двух тысяч талеров. – Газда потянулся за долговой книгой. Но тут же передумал: – Да стоит ли точно называть сумму, когда у тебя нет денег?

Раде опешил, да так и остался с разинутым ртом, словно что-то застряло в горле. Ему пришла в голову мысль: «Может, он только пугает, чтобы содрать с меня побольше?» И, уставившись на деньги, хранил молчание…

Из магазина долетал гомон людских голосов.

Раде молчал, а в голове его кружились обрывки каких-то мыслей и отвлекали от того главного, ради чего он пришел: тщетно старался Раде отогнать их от себя и сосредоточиться.

Он видит, как постарел газда: под глазами мешки, нижняя бескровная губа отвисла, желтое, восковое лицо отекло, а когда минуту тому назад он улыбнулся, Раде заметил, что во рту у него недостает двух верхних зубов… Но какой вздор лезет в голову Раде? Да еще сейчас, когда он стоит на краю пропасти!

«К чему эти приходо-расходные книги и кредит! К чему деньги! – подумал он, когда взгляд его упал на торговые книги и вертгеймовскую кассу. – Зачем бездетному человеку такая уймища денег? Зачем ему, дряхлеющему старику, все эти богатства? А сколько он погубил за эти годы здоровых, молодых, жаждущих жизни!» Раде вспомнил односельчан, лишившихся крова за эти годы: «Куда девались, господи, сыновья Войкана?.. Где он сам?..» И взгляд Раде, скользнув по паутине, протянувшейся от угла до трехцветного линялого знамени, остановился на повисших в ней обескровленных мухах. «У многих высосал кровь этот паук!»

«Зарезал он меня!» – прошептал про себя Раде, устремляя взгляд на жирную, дряблую шею патрона… и махнул рукой, словно от чего-то защищаясь.

– Итак, что думаешь? – подняв голову, прервал его мысли газда.

– Много требуешь! Просто страшно.

– Свое, брат.

– Пускай свое… но много!

– Много – немного… а вот так! – сказал газда, подымаясь.

– Откуда же мне сразу сколотить столько денег?

– Мне-то какое дело? Если нет денег, земля пойдет с торгов…

– Решил, значит, меня с вотчины согнать? Куда мне с семьей-то деваться?

– Нет, голубчик, она уже не твоя, коли дело передано в суд… – Газда засмеялся, отчетливо обнаруживая черные провалы между зубами. – У тебя, человече, – продолжал он, – ничего своего нет… И неизвестно еще, покроет ли твое добро весь долг… Однако слушай, я тебе дам добрый совет, – проговорил он чуть ласковей, – если можешь, сколоти денежек на дорогу и отправляйся в Америку…

– В Аме-ри-ку? – переспросил по слогам Раде. – С таких земель уйти, уйти на чужбину от живого сердца своей земли?.. Да ведь камень и то заплачет!.. Шутишь, господин добрый?

Газда повернулся и вышел, не сказав ни слова. Раде видел, с каким трудом старик поднимался по узкой лестнице. Когда он скрылся наверху, Раде положил деньги в торбу, закинул ее за плечо и, ни с кем не попрощавшись, вышел из лавки.

Шагая по улице, он еле сдерживался, чтоб не разрыдаться. Он не мог понять, почему газда отказался взять такую уймищу денег; разве Раде не собрал все, что у него было? И в голову лезла одна и та же мысль:

«Хочет и меня лишить родного крова, как Ружичей, Вуичей и прочих! Но какая корысть ему от того? Разве газде не выгоднее, чтоб я, как покойный отец, из года в год отдавал ему доход с земли и свой труд? Разве мне нужно что-нибудь, кроме кукурузной муки, которой я круглый год кормлюсь сам и кормлю семью?.. И всего этого ему мало… Решил погубить и меня, и домашних моих!»

– Эй, не рано ли? – проговорил он, останавливаясь. – Слишком рано, да!.. Покойный отец еще не истлел в могиле! – Его охватил ужас, великая невыразимая боль пронзила сердце… «А может, подставить патрону собственную спину, – подумал он, проходя по своей земле, такой пустынной и голой в этот предзимний пасмурный день, – да, подставить бы спину и пусть дерет с нее шкуру. Впрочем, не нужна ему моя шкура, для чего она ему? Он зарится на землю, которую так трудно сейчас добыть… И горе тому, кто выпустит ее из рук: упустишь – никто тебе ее не вернет!»

Дома Раде застал Марко, Машиного мужа. За последние дни он что-то повадился в дом, пристает, требует отдать ему десять талеров, хотя Раде и заплатил проценты, а осенью вспахал ему огород.

Марко задумчиво сидел у огня и курил Радин табак, – угостила его старуха мать, когда он пожаловался, нечем, мол, набить трубку.

Раде, увидав Марко, обозлился. Божица придвинула мужу стул к очагу. Он молча сел и уставился на огонь. И Смиляна и Божица терпеливо ждали, хотя их прохватывала дрожь. Они знали, зачем Раде пошел в город; если он сейчас мрачен и молчалив, значит, дело плохо: должно быть, газда все еще гневается! А перед уходом Раде мать предостерегала его, чтоб разговаривал с газдой по-хорошему: «Сынок, – говорила она своим скрипучим старческим голосом, – ласковое теля двух маток сосет!» Старуха и мысли не допускала, чтобы газда позарился на их землю: не такие они люди, до этого еще не дошли!

Марко тоже помалкивал, придумывая, как бы половчее завести разговор, а когда Божица сняла с огня казанок и замешала пуру, он отложил трубку в сторону и уселся с домочадцами обедать.

Прослышав, что газда Йово задумал разделаться с Раде, Марко начал побаиваться, как бы не пропали его талеры; несколько раз заходил он в суд, чтобы разузнать, как обстоят Радины дела, ничуть не смущаясь тем, что чиновники и служители, едва завидев, гнали его в шею.

Марко отложил, наконец, ложку и снова попросил табаку; закурил и, глядя на огонь, заметил:

– Вот и полдень прошел!

– Да, прошел… – свирепо проворчал Раде, готовый тут же, у себя в доме, схватить его за горло.

– Пора и мне домой!

– Воля твоя! – сдержав раздражение, но с виду спокойно, ответил Раде.

– Только знаешь, хорошо, если б ты вернул мне деньги… Нужны мне!

– Не стало у бедняги хлеба в доме, что ли? – ядовито спросил Раде. – А меня и в самом деле нужда со всех сторон заедает. Погоди, покуда с бедой не справлюсь…

– Нужны до зарезу, не видать мне счастья, если соврал. Да и сроки прошли… Не увиливай, брат, на честное слово дал… Верни их…

– Неужто ты в самом деле испугался, Марко, что пропадут твои десять талеров?

– Не то чтоб испугался, но…

– Брось! – оборвал его Раде. – Божица, дай сюда свое монисто!

Жена молча подошла к сундуку, открыла и вынула монисто. Звякнули серебряные монеты. Раде взял его из жениных рук.

– На, – сказал он Марко, – возьми в залог, оно твое, коли на святую Катерину не верну долга… Возьми, брат, и уходи!

Глаза Марко загорелись, он потянулся к ожерелью.

– Само собой, – сказал он, – все равно где ему лежать, у меня или у тебя… только не до Катерины, больно долго ждать, пускай будет до Ружарицы… Согласен?

– Как хочешь! – отмахнулся Раде.

Марко взял монисто и бережно спрятал за пояс. Выхватил из очага уголек, разжег трубку и, уходя, приостановился на пороге.

– Убей меня бог, Раде, не все ли тебе равно, у кого побудет монисто, у меня или у тебя?!

На плече у Раде все еще висела торба, он не снимал ее, пока Марко был в доме, потому что не хотел прикасаться к деньгам, предназначенным для газды. По дороге из города он надумал выжать еще хоть сколько-нибудь.

– Раде, как было в городе у благодетеля? – спросила тревожно мать, когда Марко ушел.

– Беда, мама, не благодетель он нам, а злейший враг!..

– Не надо так, сынок! Выручал нас кое-когда. Сдается мне: доведет до ямы, но в яму не столкнет…

– Хочет столкнуть, и не в яму, а в пропасть, ей-богу! – промолвил Раде, словно про себя. – Но не бывать тому, что он задумал! – Раде вскочил. – Не бывать, клянусь богом! Не выпущу землю из рук, пока не дойду до крайности… Не дам, хотя бы собственной кровью заплатить пришлось! Не моя она – детей моих! – Он кивнул головой в сторону старшего сына: – Да, детей! Им останется… Земля – не такая мерзость, как деньги, что по всему свету треплются!

– Успокойся, сынок! – уговаривала его старуха. – А что господин сказал?

– Что сказал? Не спрашивай!.. Хочет все сразу…

– А сколько?

– Что проку тебе говорить!.. Я и сам в толк не возьму, счету им нет… Пришлось бы отмерять деньги мерами, как зерно! Не к добру это!.. Прогонят нас из родного дома… – промолвил он вполголоса и умолк.

– Подожди, сынок, пугает он, верно, чтобы побольше выколотить!.. Не горячись!

– Я не горячусь!.. Но не бывать тому, что он задумал, повторяю, хотя бы пришлось собственной кровью расплачиваться! Не бывать!.. – И, поднявшись, заходил по комнате.

Женщины в испуге не сводили с него глаз: значит, дошел до крайности, коли так бесится. Правда, нрава он крутого, но сдержан и отходчив, а если гнев не стихает – дело плохо!

Божица сгребла в сторону жар; дети вытащили из золы испекшиеся картофелины и стали катать их по полу, чтоб поскорей остыли; картофелины куда-нибудь закатывались, ребята, найдя их, весело хохотали. Старуха, уставившись на огонь и покашливая, думает о разгневанном сыне, и вспоминается ей свекор, дед Раде, старый Раде, который убил соседа за то, что тот запахал его полосу. Убил на месте, после того как суд не стал на его сторону. Ее вывел из задумчивости внук, маленький Илия, он просил очистить картофелину; старуха взяла ребенка на колени и несколько раз с нежностью поцеловала его светящиеся любопытством глаза.

…И опустилась, вползая в дом, долгая зимняя ночь.

Раде смотрит через открытые двери вдаль; по мере того как, победив сумерки, надвигалась ночь, на душе становилось все мрачнее, мало-помалу угасало в ней то, что пылало таким ярким огнем в расцвете юных сил – с тех пор как он себя помнил… С каким наслаждением встречал он раньше такие ночи у пылающего очага! В казанке варился ужин, Раде нежился подле Божицы, сильные тела их жались друг к другу, оба они спокойно и уверенно ждали того, что сулила им долгая зимняя ночь.. Раде вспомнил лето, горы и страстную, пугливую Машу… Но больше всего ему сейчас жалко Божицу, послушную, безответную Божицу, и умную старуху мать. А вспомнив о сыновьях, он резко, словно бы им грозила опасность, оглянулся на них и придвинулся к очагу.

Мальчики, сидя перед казанком, мирно уплетали картошку. Раде погладил старшего по голове, младшего притянул к себе, поближе к огню. Всякий раз, видя округлившуюся талию Божицы и приподнятый спереди подол рубахи, Раде задумывался: «Скоро третьего родит…» И ему становилось невыносимо тяжко…

Раде вышел задать корму корове, пускай хоть она не голодает – корова кормит ребят, и, подбрасывая ей сено, с грустью подумал о проданном скоте; кто знает, что с ним?

– Ох, мама, боюсь, беда идет! – опасливо промолвила Божица, когда Раде вышел. – Бог гневается на нас… ему одному ведомо, что нас ждет…

– Уповай на святую богородицу, Божица!.. Она не оставит…

Когда Раде вернулся, старая Смиляна вынесла из кладовки наполовину обглоданную копченую овечью лопатку и протянула Раде на ужин.

– Закуси с хлебом, – сказала она.

Но Раде было не до еды. Старуха поняла это и, тщательно отделив мясо от кости, дала его детям, а Раде протянула голую лопатку.

– Погляди-ка, сынок, – попросила она, – не ждет ли нас еще какая беда?

Раде невольно улыбнулся.

– Не верю я в эти басни! – задумчиво сказал он.