Текст книги "Пауки"

Автор книги: Иво Чипико

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Только сейчас взыграло у крестьян сердце и разгорелись глаза:

– Господи, кто победит?

Какой-то длиннорукий чабанок, с черными нечесаными волосами, в штанах с отвислой мотней, сверкая глазами, подошел к отцу Вране и, дрожа от возбуждения, попросил:

– И мне бы, отче, бросить!

– Ну-ка, только по-юнацки; посрами монаха!

– Это вряд ли… – Он оглядел с ног до головы монаха, стоявшего рядом с тяжелым камнем в руке. – Вряд ли удастся, – повторил он. – Погляди, какие у него плечи, здоров, как бык, кобель! Да и какой харч, отче, какое вино…

– Не в этом дело…

– В этом самом, отче!.. Я видел, как он давеча навалился на барашка, точно его первым блюдом подали… Эх, да что говорить!

Отец Вране приказал Маше поднести чабанку стакан вина. Он выпил и, утерев губы рукавом рубахи, взял камень из рук монаха.

Тщетно пытался несколько раз чабанок кинуть дальше монаха; от напряжения он каждый раз, метнув камень, валился как сноп на землю. Правда, кидал он далеко, но до отметины монаха оставалось еще больше пяди. Кинув в последний раз, чабанок рассердился и сказал:

– И самому господу богу не одолеть!

Слуге отца Вране стало обидно, что монах победил и на этот раз, а сильный фра Йосе увиливал от единоборства, не сомневаясь в том, что проиграет.

Чабанок внимательно поглядел на монаха и потом обернулся к слуге:

– Силен, брат, этот старовер. Ничего не поделаешь. Дело тут в харче и вине… Эх, у меня еще в носу щекочет, и все – жареный барашек!

Вдруг Маша схватила камень и, швырнув его, сказала:

– А я подальше самого отца Вране кинула.

Фра Дане тоже захотелось испытать силы, но он поскользнулся и чуть не упал…

– Пьян в стельку, – буркнул отец Дионисий.

Маша весело хохотала.

– Пора ехать! – заявил газда Йово, очнувшись от дремы и с трудом подымая упавшую на стол голову.

Слуга сгреб сено из-под лошадиных копыт и, чтобы бежали резвей, повесил коням на шею торбы с овсом, арабской же кобыле сунул не более пригоршни, чтобы вороной фра Йосе ее перегнал.

Чей-то соседский мальчишка, весь черный, в лохмотьях, подбирал конский навоз. Вот он внимательно разглядывает свежее навозное яблоко: оно еще дымится, издавая острый запах.

– Глянь-ка, – говорит он другу, такому же мальчишке, и глаза его загораются, – целые зерна, хоть бери да сей!..

И, взяв яблоко в руку, не спешит сунуть его в мешок, словно жалко с ним расстаться.

Газда Йово прощается с хозяином: вместе с Йово в коляску садится член городской управы, католик, содержатель городской корчмы, остальные отправляются верхами.

Перед отбытием гостей снова затрезвонили в колокола, загремели прангии, фра Йосе развернул трехцветный флаг. Но вот отзвучали последние возгласы «Да здравствует!» в честь виновника торжества, и… лошади понеслись.

Когда гости уехали и умолкли колокола, отец Вране сказал обступившим его крестьянам:

– Теперь ступайте, хватит с вас, нагляделись!..

– Гонит нас, – сказал Марко, Машин муж.

– Его право! – отозвался кто-то из крестьян. И все разошлись по домам.

Солнце склонилось к западу, к горам, покидая долины и ущелья, точно его оттесняли голубоватые тени, незаметно поднимавшиеся все выше и выше.

Маша, простоволосая, убирала со стола; солнце рассыпало свои лучи по ее русым волосам; отец Вране глядел на нее и не мог отвести глаз.

Веселье кончилось, в душу закралась легкая грусть; и по мере того как ширились и удлинялись тени, а солнце отступало перед ними, печаль, хоть и не спеша, но властно и бесповоротно овладевала его душой. Когда же сад окутался мраком, отца Вране еще сильнее потянуло к Маше, захотелось хотя бы только поговорить с нею.

– Маша! – позвал он.

Маша подошла, и отец Вране предложил ей сесть.

Молодая женщина взглянула на него, и обычная улыбка заиграла в уголках ее губ: какой он смешной в этой красной шапочке. Но когда Маша заглянула ему в глаза, ей показалось, что они о чем-то молят.

– Чего вам? – спросила она, сев и глядя на разделяющие их солнечные лучи, в которых играли золотистые пылинки.

– Ты меня не понимаешь, Маша, и, должно быть, никогда не поймешь, ты сильная, беспечная, такой уж у тебя характер… Хотел бы и я быть таким, но не могу… Видишь, едва гости ушли, и меня уже одолела тоска, и никто не в силах меня утешить, кроме тебя, Маша… Дорога ты мне… и ничего мне не нужно, только бы ты была возле… А я – я тебе мил?.. – растроганно произнес он.

– Не противны… почему бы?..

И, тяготясь этим разговором, она вдруг вспомнила Раде.

Отец Вране, словно уловив ее мысль, сказал:

– Знаю, не нравлюсь я тебе, и все же почему бы не быть тебе со мной подобрее? – Он сжал под столом ее руку. – Вот поглажу твою руку, и мне уже легче…

Эти слова тронули Машу, и она дольше чем обычно оставила свою руку в его руке.

Так они долго сидели молча, но в конце концов Маша все же осторожно высвободила свою руку.

– Пойдем прогуляемся! – предложил отец Вране, поднимаясь.

– Бог с вами, что скажут люди?

– Вздор! – воскликнул он живо и, взглянув ей прямо в глаза, схватился за ворот сутаны, подергал его и серьезным, злым голосом произнес: – Видишь, Маша, что меня давит! Не будь этого… – Он не договорил и снова стал просить ее пройтись с ним.

Отец Вране то приостанавливался, и взгляд его убегал куда-то вдаль, то не отрываясь смотрел на Машу. И вдруг обнял ее.

– Маша, вот так бы идти с тобой на край света! – сказал он. – А ты, ты, Маша, пошла бы? Давай убежим куда-нибудь… Согласна?

– Что вы говорите?! – недоумевая, спросила Маша, пытаясь высвободиться из его объятий.

– Побудь со мной, Маша, побудь хоть немного!.. Мне так хорошо… Спасибо тебе! Никогда этого не забуду…

Он ласкал ее все горячее…

Его дыхание щекотало щеку Маши. Она чувствовала, как закипает в нем страсть… Он поцеловал ее… И невольно она унеслась душою к Раде. Машу охватила непреоборимая тоска по его ласкам.

– Раде! – невольно сорвалось с ее уст имя того, к кому она так стремилась. – Раде! – повторила она в самозабвении и вдруг опомнилась, выскользнула из рук священника и бросилась по тропинке прочь из сада…

– Маша, Маша! – звал отец Вране, глядя ей вслед. Он вдруг почувствовал себя слабым, униженным, потерянным и прислонился к стволу старого дерева… Сумрак окутывал землю, ясный сияющий сумрак, какой бывает при полной луне, когда она светит в небе… А тени в саду становились угрюмее и гуще.

Не стало хлеба в доме Раде, хотя до нового урожая еще далеко. Старый Илия из года в год по осени продавал газде Йово зерно и сено, оставляя ровно столько, сколько, казалось ему на глаз, понадобится семье на год. Он часто ошибался в своих расчетах, случалось это с ним чуть ли не каждый год: то решит, что сена не нужно, зима, мол, будет теплая, а на самом деле она оказывалась суровой и снежной, и в самую стужу скот оставался без сена; а то оставит зерно, не принимая в расчет ни кур, ни свиней, которым старая Смиляна среди лютой зимы бросала, жалеючи их, пригоршню за пригоршней, чтобы не подохли с голоду. Выходило, что Илия осенью продавал сено и хлеб задешево, а зимой и летом покупал втридорога. Так оно получилось и в этом году.

Когда Раде пришел в город к газде Йово и попросил в долг хлеба, тот словно по щеке его ударил, сказав:

– Не могу, сынок, ссужать тебе дальше, покуда не заключим соглашение о новом долге по закону. Набралось страсть как много, скажу тебе: около двух тысяч талеров.

Раде просто опешил, но взял себя в руки, смекнув, что газда вознамерился присчитать к его долгу больше, чем обычно. Раде знал, что отец ежегодно выплачивал какую-то часть долга, хотя Илия никогда не говорил ему об этом.

Но вот как-то летом, в том году, когда Илии не стало, Раде, будучи ночью в поле, услышал – это запомнилось ему навсегда, – как кто-то наигрывал на свирели, извлекая из нее нежные, печальные звуки; Раде пошел на эти звуки, рассчитывая увидеть кого-нибудь из своих друзей, но внезапно натолкнулся на отца.

– Неужто это ты, отец?.. – спросил он.

Старик вздрогнул, точно проснулся.

– Да вот, Раде, вздумалось поиграть на свирели. Утром нашел в ларе, видишь, играю, впал в детство…

– Ну-ка, еще! – попросил Раде.

Но Илия не захотел. Однако и без него то тут, то там в поле запевали поочередно то свирель, то кавела, вспыхивал костер, сложенный из сухого навоза, на огне которого чабаны пекут кукурузные початки, а то позвякивал колокольчик на шее коровы, доносился чей-то окрик, заливался и снова замолкал пес…

– Раде! – стряхнув задумчивость, заговорил отец, – ты, кажись, выучился немножко читать и счет знаешь не худо, тебе бы на чем-нибудь угольком записывать, что я даю газде в уплату долга… Никому сейчас не приходится верить… Просто беда! Почтенные люди и те на газду жалуются…

С той ночи отец стал говорить ему, когда и сколько внес он в счет долга газде, и вносил он не один, а много раз.

– Хозяин! – сказал Раде, отогнав осаждавшие его мысли, пока газда Йово глядел в долговую книгу. – Давал тебе отец в счет долга много раз… Ты это записал?

Газда спокойно ответил, не подымая от книги глаз:

– Что, полагаешь, я ворую?

– Этого я не сказал, но мне все-таки обидно…

– Все вы таковы… То же и другие говорят, когда приходит время отдавать.

– Записал ли ты двадцать пять талеров, которые отец получил за корову и принес тебе в счет долга?

– Все записано, – так же спокойно ответил газда.

– Как же могло набраться столько, сколько ты сказал?

– А судебные издержки?.. – подняв голову от книги и улыбаясь, спросил газда.

– Какие?

– Те самые, с отцом Вране… Их же тебе присудили… А заплатил-то ведь я…

– И правильно… Ты же сам этого хотел…

– Правильно?! – удивился газда. – А кто судился и кто проиграл тяжбу?

Раде оторопел, смутился. Газда заметил его смущение.

– Видать, сам ты понял, что нам лучше разойтись подобру-поздорову… Подпишем новое условие на все, и не думай, милый, что я плохой человек… Что же, согласен?

Раде еще больше напугали его медовые речи. Он не нашелся что ответить и предпочел поскорее уйти.

– Почет и уважение, но сейчас никак не могу… подумаю, погляжу… – И опрометью кинулся из лавки.

Раде не стал никуда заходить и уже в полдень погнал свою лошадь порожнем домой.

В полях солнце било прямо в лицо, слепило глаза, но еще горше изнуряли Раде заботы, он даже тени не искал, шагая по дороге. По сторонам, переливаясь в солнечных лучах, тянулись вверх низкие, с пустыми колосками стебли; сначала их побил мороз, потом иссушила длительная засуха. Сердце Раде разрывалось, когда он поравнялся со своими нивами. «На глазах гибнут хлеба», – думал он, тоскуя по дождю, как и эта потрескавшаяся, алчущая влаги земля. Даже трава на лугу была в этом году какая-то чахлая. Как мучился он, промокая до нитки, когда отводил воду, сколько земли перетаскал, копая канаву! И все делал весело, ведь для себя же, для своей земли; он согласился бы отдать за нее жизнь, было бы только за что! «Но выходит, – подумал Раде, глядя на идущую порожнем впереди лошадь, – я работаю на другого. Кому по силам разделаться с таким огромным долгом?» В первый раз в жизни он укорил покойного отца за безрассудство. И перед, глазами со всей очевидностью встал замысел газды Йово…

Вон у соседа Войкана все забрал. Договорились, что тот будет выплачивать долг по частям, потому что сыновья его ушли на заработки. Два сына, два богатыря, принесли осенью хорошие деньги. Рассчитывали и проценты внести, и часть долга погасить, и оплатить то, что набралось по мелочам за товар, но куда там – не хватило и на одни проценты. Войкан вернулся в тот день пьянее, чем когда-либо: зачем, говорит, понапрасну мучиться, бездонную яму ввек не заполнишь, лучше пить, покуда наливают.

А сыновья снова ушли в люди: сказывают, будто отправились в Америку… Осенью газда все забрал: и дом и землю. Войкан пустился по миру разыскивать детей… Бог знает где он и жив ли?..

Дядю Петра ждет участь Войкана. Счастье еще, что его сыновья зарабатывают и приносят деньги, но что проку, если не удается им погасить ни одной пары долга! Так по крайней мере говорит Петр. Газда давно бы все отобрал, да сыновья Петра выплачивают ему в два раза больше, чем давала бы земля, вот газда и думает: покуда они сильные да молодые и могут зарабатывать, пускай земля у них остается… Но с одним уже приключилась на работе беда – динамитом выбило глаз.

«До чего парень стыдился, возвратясь домой, – вспоминает Раде. – Никому не хотел в глаза смотреть, все в сторону отворачивался…»

Раде уже некоторое время прикидывал, ломал голову, как отвести злой конец, который он предчувствовал? Он работал, копил по мере сил: стал до того бережлив, что даже в зимние месяцы ни разу свиньи не заколол и сидел на одной кукурузной каше – пуре. Но сейчас не стало и пуры, а вокруг столько божьей и собственной земли!

Если кто его встретит сейчас или нагонит в пути, стыдно в глаза взглянуть: наверняка догадается, что ходил Раде в город за хлебом, а возвращается с пустыми руками.

«Тяжко, – подумал он, – покуда в городе дают, а как перестанут давать, то и вовсе упаси бог!»

Женщины ждали, вот-вот придет Раде с хлебом, и, услыхав топот копыт, вышли во двор.

– Неужто нет зерна у газды? – скрипучим голосом спросила старуха.

– Видно, нету, – ответила вместо Раде его жена.

Раде молчал и вопреки обыкновению не обращал внимания на вертевшегося под ногами старшего сынишку, рассчитывавшего, что отец привез ему что-нибудь из города. Расседлав лошадь, Раде наказал жене налить в литровую бутылку молока, сунул ее в торбу и ушел в село.

Ему пришло в голову занять несколько талеров у Машиного мужа Марко, который ссужал кое-кого под честное слово, правда, за большие проценты. Судя по всему, Марко – настоящий ростовщик: никогда не приходилось встречать его людям где-нибудь в обществе за стаканом вина, и суд уже приговорил его однажды к месяцу тюрьмы за ростовщичество и запретил впредь давать деньги под проценты.

– Загубил меня суд! – жаловался Марко, выходя с горящими глазами из здания суда на площадь, и вопреки обычаю направился в корчму. – Загубил! А за что? – плакался он корчмарю, усаживаясь за стол. – Ссудил я односельчанину Ивану двадцать талеров, выручил его из беды, а он мне в залог дал пахотное поле, я пользовался полем, он талерами… Если б не я, газда Йово заграбастал бы это самое поле за двадцать талеров, как бог свят… Вот и помогай людям!

Рассказывает и льет в себя вино, как в порожний мех, и потчует других; кое-кто поддакивает, только бы поживиться его вином, и все удивляются, до чего нынче щедр и разговорчив стал тот самый Марко, который обглодал бы даже иглу, рот которого обычно на запоре, а говорят одни глаза.

– Осудили меня, – кричит он пьяным голосом и стучит кулаком по столу, – а судья еще сказал: «В назидание другим!..» Они с писарем вместе на мне отыгрываются, а потом все, видишь ли, удивляются… Экое чудо! А почему не осудят газду Йово? Почему не осудили покойного газду Степана, который приплелся откуда-то из Боснии, и штаны-то на нем были похуже, чем у меня, а через несколько лет выстроил мельницу, скупил дома, и осталось после него земли – не обойти. Обездолил кое-кого, дети его и посейчас тем же промышляют, по его стопам пошли!.. Почему не осудили газду Николу? Все они богачами стали, а на чем? Кукурузой, брат, в голодные годы торговали, да всякой хозяйственной дребеденью… И вот живут себе преспокойно, все их уважают, судья с ними – как с родными братьями… Э, не глупы были наши старики, когда поговорку сложили: «Богатый – хорош, а пузатый – пригож!» Так-то оно и есть, ей-богу!

Марко ушел из города гол как сокол и решил с этого дня не давать никому под проценты, но при первой же оказии не выдержал.

– Не глупи! – сказал он Маше, когда она стала отговаривать его. – Что мне иначе делать с этими деньгами, а если кто решил зажилить… бог с ними, пускай грабят.

Раде застал Марко перед домом; он просиживал тут летом целые дни, если не уходил в город; сидел, уставившись в землю, и покуривал трубку; крестьяне на весь год снабжали его табаком, и все же в пути, в поле, на посиделках он неизменно одалживался у кого-нибудь табаком, чтобы набить свою трубку.

Раде вытащил бутылку с молоком и сказал:

– Прихвати, Марко, домой, при случае принесу чего получше… сейчас не такое время…

Марко встал и, приняв бутылку, спросил:

– А тебе чего-нибудь нужно, Раде?

– Пустяки, малость денег…

Марко поднял на него свои масленые зеленоватые глаза и сказал:

– Понимаешь, я решил больше никому не давать взаймы… Суд мне голову снес, и было бы за что?.. Какая мне сейчас от этого радость?

– Ненадолго, всего до святой Катерины, хотя бы несколько талеров, очень меня одолжишь…

Маша прервала их разговор; скинув с плеч вязанку дров, она поздоровалась с Раде.

– Ступай, Маша, погляди, где корова, как бы чего не нашкодила! – кинул ей Марко.

Когда Маша ушла, он украдкой взглянул на Раде и продолжал:

– Дороги денежки, брат Раде… и люди ненадежные стали, нельзя положиться… Ах, да, – словно спохватился он, – ты-то ведь честного рода… А сколько тебе нужно?

– Талеров десять…

– Хорошо! Говоришь, вернешь на святую Катерину?.. Дам я тебе, только знай, плета за талер.

– Воля твоя… нужно мне очень!

– Подожди!

Марко вошел в дом и плотно прикрыл за собою дверь. Оглянувшись по сторонам, вынул камень из стены у самого пола и достал из дыры крепко перевязанную наволочку, в которой хранились деньги. Отсчитал нужную сумму – часть в золоте, часть в серебре (бумажных денег он не хранил после того, как мыши изгрызли несколько кредиток), и снова вдвинул камень на место.

– Вот тебе деньги, Раде! – сказал он, выйдя во двор, еще раз внимательно пересчитал и положил Раде на ладонь. Потом, взглянув на него в упор своими прозрачными маслеными глазами, продолжал: – Бери… Полагаюсь на бога и на твою совесть!..

А когда Раде, спрятав деньги, направился к выходу, Марко, словно вспомнив что-то, крикнул ему вслед:

– Вспаши-ка мне несколько борозд, вон тут, перед домом: что тебе стоит, брат?

Маша следила за Раде и, забежав вперед, встретила его на дороге. Он был задумчив, невесел.

– Раде, милый… что с тобой? – отвлекая его от тяжелых дум, спросила Маша. – Давно мы с тобой не видались!

– Да ведь только что разговаривали, – спокойно ответил он.

– Такие встречи не в счет, а вот те… – Дрожа от возбуждения, она приблизила свое лицо к его губам. – Поцелуй меня, Раде! – попросила она и сама же ответила… – Не хочешь, не нужна тебе стала… Ты прав… Убей меня, Раде! Чуть я тебе не изменила! – Глаза ее наполнились слезами, горло судорожно сжалось, она умолкла.

– Чего плачешь? – озираясь, спросил Раде.

– Убей меня!

– Скажи, в чем дело?

– Стыдно мне, а так все равно… Но когда я подле тебя, жжет здесь…

– Говори!

– Чуть не обманула тебя, и с кем? С отцом Вране… совсем охмурил своими речами… чуть не уступила…

– Что ж! – отозвался Раде. – Он тоже мужчина!

Маша подняла голову и взглянула на Раде; ее полные слез глаза сверкнули на солнце.

– Неужели тебе безразлично? – с усилием проговорила она. Отвернулась и, задыхаясь от рыданий, пошла к дому. Сделав несколько шагов, остановилась, обернулась к нему.

Раде ждал. Но, увидав, что она не возвращается, зашагал своей дорогой.

Тогда Маша позвала его:

– Раде!

Он оглянулся и, как бы колеблясь, замедлил шаги. Маша кинулась к нему, страстно обняла и, целуя, шепнула:

– За что меня убиваешь? Куда девалась наша любовь и верность, Раде, скажи!

– Пусти меня, Маша!.. – отозвался он. – Заели меня нужда и забота! Дома голодные дети ждут. Не знаешь ты, Маша, что значит, когда дети здоровые, а есть просят… ни к чему нет охоты. Прощай, Маша! – и, улыбнувшись, высвободился из ее объятий.

– Прощай, Раде! – рыдая, промолвила Маша; точно прикованная к месту, стояла она и, не отрываясь, глядела ему вслед, а он, залитый солнцем, высокий, статный и, казалось, совсем беззаботный, спешил куда-то и наконец не стало его видно.

Около десяти часов газда Йово спустился из своей квартиры в контору. Весь потный сел за стол, отстегнул воротник и взялся за газеты.

Он увлекался переводным сентиментальным романом, который печатался во вкладном листе газеты, и вообще охотно почитывал на досуге романтические и криминальные истории; изрядное количество такого же содержания книг стояло на этажерке, подле вертгеймовской кассы.

На дворе стояла невыносимая жара, солнечные лучи пробивались сквозь завешенное окно и слепили глаза. Чтение прервал почтальон, он торопливо передал газде утреннюю почту: газеты, торговые и частные письма и толстый сверток детского «Забавника», который газда ежемесячно отдавал по доброте сердечной местному учителю для неимущих школьников.

Потом писарь городской управы принес служебные бумаги на подпись господину городскому голове.

Едва ушел писарь, как явился общинный лесник с бляхой на шапке.

– Вы посылали за мной…

– Ах да! – вспомнил газда. – Слушай, Глишо, как обстоят дела с тем молодым леском в горах, которым пользовался покойный Илия Смилянич?..

– В порядке, сударь… сейчас им пользуется сын его, Раде…

– Знаю, однако мне на днях сказал один крестьянин, будто Раде рубит лес, как свой собственный… а тебе и горюшка мало!

– Но ведь Илия тоже рубил и никого не пускал туда, словно это его вотчина… Сами знаете, когда покойный Илия нарубил уйму дров – известь обжигал, я пожаловался общине, мы как раз в тот день с вами встретились… Я так и не знаю, какой был прок от моей жалобы!..

– Насчет этого не беспокойся, – оборвал его газда, – а слушай меня… Подай жалобу на Раде… обвини в захвате общинного леса… Понял?

– Понял, сударь!

И ушел, недоумевая, чем вызван газдин приказ. Лесник знал, что газда хорошо относился к покойному Илии и потому все его жалобы на порубку оставались без последствий. Илия ни разу даже не явился к комиссару, хотя истреблял лес почем зря. Глишо догадывался, почему щадил его газда, но кто решился бы ему перечить? «Похоже, что счастье изменило Раде! – подумал лесник. – Чем-нибудь газде досадил, не иначе!»

Газда рассчитывал, что этим самым заставит Раде признать долг по лавке и судебные издержки, а иск к нему через уездного адвоката уже предъявлен.

Все шло чин чином, как он задумал… Петрова усадьба и земля на днях пойдут с молотка; судом назначен день аукциона. Петр перестал платить аккуратно с тех пор, как два сына ушли в солдаты, сам он беспробудно пьянствует, а другие дети еще малы и слабы…

А ведь появился когда-то в городе Йовица – так звали газду Йово, и многие это еще помнят – в узких штанишках, затянутых пояском, и в красной круглой шапочке, длинные кисти которой били его по ушам; богатый торговец, газда Степан, взял его в свой магазин мальчиком на побегушках… Йовица, в то время щуплый, худенький, вислоухий, с заостренной кверху головкой, всем своим обликом походил, как говорили крестьяне, на угасающий день – поблескивали только его необычайно белесые глаза. Считалось, что он верой и правдой служит своему патрону и кроток, как ягненок; в первые годы Йовицу в городе не было ни слышно, ни видно; он лишь изредка выходил из магазина и прогуливался перед домом.

Прослужил Йовица у старого патрона лет семь-восемь и вдруг заявил, что уезжает домой… Говорили, будто отец его при смерти, – и он в самом деле уехал. Вернулся Йовица спустя несколько месяцев и открыл собственную лавку; торговал главным образом мелочью, необходимой в крестьянском хозяйстве, но постепенно лавка расширялась, успешно конкурируя с более богатым магазином газды Степана. К Йовице, тихому, вежливому в обхождении, крестьяне заходили охотно; с католиками он говорил «по-икавски», а с православными – «по-екавски». «Не хочешь ли «крумпира»?» – спрашивал он одних; к другим обращался: «Хочешь «крумпера»?»[8]8
  Картофель. И́кавщина – один из признаков диалекта хорватского языка; среди хорватов больше распространено католичество. Е́кавщина – один из признаков диалекта сербского языка, на котором говорили сербы – православные.


[Закрыть] – растягивая при этом «е».

«Ничего дурного о новом газде не скажешь, – находили крестьяне. – Правда, он время от времени заглядывается на молодиц… Да оно и понятно, молодой, что кобель… и нет ничего страшного, если какая-нибудь женушка урвет у него малость, во всем прочем ни на что другое на тратится». Йовица очень скоро раскусил крестьянский нрав, да и крестьяне не забывали, как вел он себя, будучи еще приказчиком в лавке. Если они считали, что тот или другой товар слишком дорог, Йовица покачивал головой и, оглядевшись по сторонам, шептал: «Так распорядился хозяин, и от меня-де ничего не зависит, иначе все было бы по-другому!» Да и в самом деле, если старые торговцы крепко держались однажды назначенной цены, молодой был уступчив и кое-какую мелочишку продавал дешевле; и с долгом не торопил, не требовал погасить его сразу, принеси малую толику в счет долга, и ладно. Когда же стал ссужать деньги крестьянам под проценты, они щедро одаривали его: лавка процветала, хозяин богател; чтобы богатство не уплыло, следовало обзавестись домом, и Йовица решил жениться.

Приглянулась ему госпожа Пава, толстая вдова, купчиха, муж которой умер два года назад, не оставив после себя наследников. Госпожа Пава – владелица большого хорошего дома на бойком торговом месте – жила на собственную ренту и по мелочам давала деньги взаймы главным образом городским торговцам, скупщикам и кое-кому из крестьян.

Первое же утро после бракосочетания они встретили в лавке, а спустя несколько дней перебрались со своей торговлей в собственный дом.

И бывший когда-то Йовица превратился в газду, хозяина; он постепенно втерся в общество, стал бывать в хороших домах; затем приобрел привычку пить после обеда кофе, подписался на местную сербскую газету и, установив, что в ней публикуются имена благотворителей, жертвующих по кроне в пользу газеты, стал вносить и свою лепту.

Регулярная подписка и щедрые, в отличие от других городских благотворителей, пожертвования привлекли внимание редакции, и однажды в газете появилось открытое письмо, обращенное к Йово Костичу:

«Вы несомненно являетесь одним из самых аккуратных наших абонентов и рачительных благотворителей; если бы все патриоты были так щедры и отзывчивы, другие песни слышал бы наш добрый народ… Спасибо вам! И пусть таких, как вы, будут тысячи!..»

Не растерялся газда Йово и в ту пору, когда раздоры между сербами и хорватами обострились из-за выборов депутата в краевое собрание. Газда Йово примкнул к самым ярым радикалам и втайне готовился к борьбе с тогдашним городским головой газдой Степаном, человеком уже старым, своим прежним хозяином. В городе и окрестных селах завязалась борьба между католиками и православными, а центральные газеты изображали ее как борьбу между сербами и хорватами. Газда Йово послал письмо в одну из сербских газет и в этом письме заклеймил лжебратьев, позорящих сербское имя, а значит, и сербские святыни, за которые каждый патриот должен стоять не на жизнь, а на смерть.

Сторонники городского головы газды Степана при поддержке газет провозгласили, назло автору письма, общину, населенную преимущественно православными, чисто хорватской общиной и заказали для ее зала городской управы огромный портрет Старчевича[9]9
  Старчевич Анте (1823—1896) – видный деятель хорватского национального движения. Скерлић Ј. Писци и књиге, т. III. Београд, 1951, с. 142.


[Закрыть].

В газетах поднялась перебранка на тему о сербохорватских отношениях, вызвавшая отклики даже в славянской и иностранной печати. А когда во время общинных выборов в городе и в селах начались столкновения, противники разбились на два лагеря: с одной стороны православные, с другой католики; православных было больше, они победили и выбрали городским головой газду Йово Костича, деятеля в расцвете сил, испытанного патриота, готового во имя народа уделить от щедрот своих все, что было любо сербам.

Лишь с большим трудом уговорили его принять это почетное звание. Однако газда не возгордился и впоследствии; став городским головой, он старался угодить даже своим политическим противникам.

Когда свергнутый городской голова газда Степан пустил с молотка богатое имение одного крестьянина, газда Йово не стал с ним соперничать, а вечерком, накануне торгов, явился к нему в магазин и сказал:

– Совершенно неважно, что мы с вами политические противники, то – одно дело, а наши с вами личные интересы – другое… Я не приду на завтрашние торги, поступайте как знаете… но не забывайте, рука руку моет…

И в улыбке его уже не было ничего общего с прежней подобострастной приказчичьей улыбкой. Газда Степан оказался человеком добропорядочным, и с тех пор политические противники не чинили друг другу помех в торговых делах.

И в голодные и сытые годы дел было много, и время для нового городского головы текло незаметно. Капиталы с каждым годом росли, и газда Йово приобрел внешность человека, преуспевающего в жизни: он располнел, осмелел, не лез за словом в карман.

Газде особенно везло со скотиной, которую он давал крестьянам исполу: телята множились прямо на глазах, только у самого газды что-то не было потомства. Госпожа Пава молилась и давала богу обеты – но тщетно, она так и осталась бездетной.

Поначалу она винила мужа.

– Тратит силы на разных потаскух, – жаловалась Пава ближайшим подругам, перечисляя поименно газдиных любовниц, которые обычно появлялись и шныряли в лавке после полудня.

В самые свои цветущие годы газда Йово вдруг тяжко расхворался. Госпожа Пава взяла в дом племянницу, девочку лет пятнадцати, пускай, дескать, ухаживает за больным, к тому же всегда будет свой человек в доме.

Девочка всячески угождала больному, а когда дело пошло на поправку и врач, во избежание осложнений, запретил ему надолго выходить из дому, пришлось остаться и Злате, – так звали девочку-племянницу.

Газда Йово всю весну просидел в комнате, не спускаясь даже в лавку. По вечерам кто-нибудь из приказчиков приносил наверх письма, долговую книгу и выручку – там решались все дела.

Первое время после болезни газда проводил целые дни у окна. Незаметно наступила весна, радуя солнцем, новой листвой, свежестью. В одно прекрасное утро выздоравливающий был несказанно изумлен, увидав в окно, что далекий лес за полем уже оделся светло-зеленой листвой. Ему захотелось фиалок, и Злата каждое утро покупала для него букетик цветов у городских мальчишек.

Беседуя со Златой, он нюхал фиалки и старался удержать ее подольше у себя. Госпожа Пава редко заглядывала к нему в комнату; уже два года жили они врозь, каждый своей жизнью. У нее была отдельная комната, в ней стояла кровать с десятком пуховых подушек, а на стене висело множество икон, перед которыми день и ночь горели лампадки. Когда газде случалось проходить мимо жениной комнаты, оттуда всегда тянуло запахом ладана, точно из церкви по праздникам.

Как-то в послеобеденный час, когда госпожи Павы не было дома, приказчик впустил в комнату одну из любовниц газды. «Патрону будет приятно меня повидать, да и я по нем соскучилась», – утверждала она. Но газде ее появление не доставило ни малейшего удовольствия; с некоторых пор он в связи с болезнью не выносил острого запаха, которым разило от платья его прежней приятельницы, и глядя на нее, газда думал о том, как сладко благоухает юная Злата; он не мог вынести присутствия гостьи и попросту выгнал ее.