Текст книги "Нонкина любовь"

Автор книги: Ивайло Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Домой он пришел мрачней тучи. Все уже сидели за столом, ждали его. Ни мать, ни отец даже не подняли глаз.

– Ну, дочка! Наливай вино, – сказал Пинтез, подавая ей плетенку.

Нонка наполнила стаканы.

– Ну, будьте здоровы!

– За твое здоровье, отец!

Петр с отвращением смотрел, как мать запихивает в рот куски пирога, противно чавкая. Раздражало его и сопение отца, который время от времени попивал вино, громко цокая языком. Нонка сидела молча, едва притрагиваясь к пирогу. «Мать-то у меня, конечно, сварливая, но и она тоже… Нашла когда жаловаться на мужа и свекровь – под Новый год. Вот покажу я тебе сейчас». Петр поел, встал из-за стола и ушел к себе. За ним поднялась и Нонка.

Как всегда, когда он был зол, Петр бросил пиджак на стул. Нонка повесила его на вешалку и спросила:

– Ты что сердишься, Петя?

Он, повернувшись к ней спиной, наматывал на палец кончик занавески.

– Так выходит, тебе в тяжесть жить со мной… и моими родителями. Тяжело в нашем доме.

Нонка не ответила.

– Ты что молчишь?

– Петя, к чему сейчас, под Новый год, заводишь об этом разговор…

– Нет, ты скажи, чем тебе плохо.

Нонка села на кровать и подперла подбородок ладонью.

– Ну! Говори!

– Что тебе сказать, Петя? Не раз уж говорено об этом.

– Что тебе надо, чем ты недовольна?

– Чем? – вздохнув, сказала с отчаянием Нонка. – Я как рабыня в этом доме. Вот что тяжело… Когда девушкой была, совсем о другом мечтала… Руки у меня будто связаны, душа скована. Не могу я так… Мать обращается со мной, как с прислугой, смотрит исподлобья, за каждым шагом следит. Ненавидит меня. И ты холоден стал…

– Так… А сколько раз я попрекал тебя, что ты бездетная?

Нонка, побледнев, сказала:

– Ты не попрекаешь, ты молчишь. Знаешь, что мне еще тяжелей твоего, а ни словом не утешишь. Ровно чужой…

– Еще что?

– Еще… да многое. Ни одного ласкового слова в доме не слышу.

– Так! – вздохнул Петр и, выпустив занавеску, повернулся к Нонке. – Ты думала, как выйдешь замуж, все будет по-твоему. Как скажешь, так и будет. Черта с два. Раз вошла в наш дом, в нашу семью – жить будешь по-нашему. Сказал тебе не ходить на ферму – надулась. «Руки, видите ли, связали, душу сковали». Где тебе велено, там и будешь работать. Мать, как каждая старая женщина, спросила тебя, когда у нее будет внучек, и ты возненавидела ее за это. И пошла жаловаться чужим людям, будто нет у тебя мужа!

– Никому я не жаловалась, никто мне помочь не может.

– Ах так! А к Ивану Гатеву кто ходил?

Стиснув зубы, с перекошенным от злобы лицом Петр медленно приближался к Нонке.

– Теперь по всему селу пойдет молва, что Пинтезовы сноху загрызли.

Нонка смотрела на него сухим, твердым взглядом. Это еще больше взбесило его. Размахнувшись, он ударил ее по щеке. Она приподнялась было, но Петр ударил ее еще раз, и, пошатнувшись, она упала на кровать.

– Как собаку изобью, так и знай, – говорил он, задыхаясь от злобы. – Другой раз не станешь позорить мужа и семью.

Долго ходил он по комнате, задыхаясь от гнева. Наконец, успокоившись немного, бросился на кровать. Нонка молча глотала слезы, потом встала, накинула шаль и вышла в сени. Из окна комнаты стариков лился желтый сноп света и освещал амбар. Все так же неслышно падали снежинки, медленно кружась в воздухе. Нонке казалось, что снег идет только в полоске света. В воротах она остановилась, оглянулась и, закутавшись шалью, вышла на улицу. Там не было ни души. Занесенные снегом дорожки навевали страх и тоску. «Куда я иду? Что я делаю? – спрашивала она себя, а сама почти бежала к родному дому. – Люди веселятся, встречают Новый год, а я одна, на улице. Может, вернуться?»

Тоска сжимала ее сердце. Она была одна, совсем одна в эту белую новогоднюю ночь.

Петр все лежал неподвижно, пристально глядя в потолок. Ему стало холодно, руки и ноги закоченели, и он решил раздеться и лечь. Но, раздеваясь, он вдруг подумал, что с Нонкиного ухода прошло много времени. «Сошла, наверно, вниз, в кухню, или у стариков сидит, упрямится, – подумал он. – Куда ей деваться, придет». Он лег, но не мог успокоиться. Снова оделся, вышел в сени, приостановился, прислушиваясь, возле двери в комнату стариков, но, не услышав Нонкиного голоса, крикнул:

– Мама, Нонка у вас?

– Нету ее, – ответила мать.

Плохое предчувствие закралось ему в душу. Он вспомнил, как Нонка, мучительно глотая слезы, дрожала точно в лихорадке, и ему показалось, что в ее молчании было много решимости и отчаяния. «Может провалилась в сугроб, лежит и не может подняться», – подумал он и бросился ее искать. Заглянул в кухню, в сарай, обошел весь двор, но ее нигде не было; только выйдя на дорожку, которая вела к воротам, он заметил свежие следы и пошел по ним. Следы привели его к Нонкиному дому. Стоя в воротах, он долго смотрел на занавешенное окошко.

«Ушла к своим! Что там сейчас у них? – размышлял он. – Наверно, собрались встречать Новый год, удивляются, почему Нонка пришла одна и так поздно. А она плачет и все рассказывает…»

Хотелось ему ворваться в дом, увести ее домой, но он знал, что как только войдет, на него набросятся все, станут его попрекать, ругать. Не вынесет он этого. «Хороша жена. Так-то она любит меня! Чуть поссорились – и сразу к своим. Чтоб все видели, все знали, что сбежала от мужа. Не стоит за ней ходить. Сама придет, если любит…»

Что-то теплое и влажное коснулось его руки. Он вздрогнул и увидел собаку, которая терлась о его ноги, радостно повизгивая.

Только теперь он заметил, что стоит в одной рубашке, без шапки и поежился от холода. У стариков еще горел свет, и он, хотя и знал, что Нонки там нет, все же с тайной надеждой открыл дверь. Вот сейчас он увидит ее. Она все еще сердится, но смотрит на него своими огромными черными глазами, все прощая ему. Они подымутся к себе в комнату, приласкают друг друга, лягут обнявшись. И никогда больше он не скажет ей грубого слова, не даст пылинке упасть на нее…

Отец лежал в постели, но еще не спал. Мать возилась у печки. Увидев его, всего в снегу, растрепанного, посинелого от мороза, она удивленно воскликнула:

– Где ты был?

– Что такое? Что случилось? – привстал Пинтез.

– Нонка сбежала! – сказал Петр.

Мать, вытаращив глаза, всплеснула руками. Пинтез весь задрожал.

– Сбежала? Куда сбежала?

– К своим! Куда же еще!

– Да почему же?

– Мать спроси.

Пинтез заметался по комнате, схватился за голову и запричитал:

– А, чтоб вы сдохли, проклятые! Выжили мою сношеньку. Ты что стоишь, как истукан. Иди сейчас же за ней, приведи ее.

Петр не шелохнулся.

– Слышишь! Тебе говорят! – грозно крикнул Пинтез и, схватив кочергу, бросился на сына. – Убирайся вон, а то размозжу башку. Чего бесновался у себя сегодня вечером. Не грех ругать жену под праздник. Тьфу! Беги за ней, а то я пойду приведу ее.

Но Петр поднялся к себе. Всю ночь не мог уснуть; вертелся, не мог найти себе место; подушка была, как камень; одеяло жгло, как крапива; голова вспухла от мыслей, а ночи не было конца. Время от времени с улицы доносились веселые голоса – люди возвращались домой. Пропели первые петухи. Синеватые стекла окон стали бледнеть, сумрак в комнате редел, светало. Завизжала собака в сенях, словно чему-то радуясь. Петр вскочил с кровати, подошел к окну… «Пришла!» – екнуло сердце. Но в сенях никого не было.

Совсем рассвело…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Они идут в клуб узкой тропинкой, она – впереди, он – за ней. Крупные пушистые снежинки, кружась, падают на лицо, задерживаются на ресницах. Петр берет ее за плечи, наклоняется к ней. Его теплое дыхание щекочет ей ухо.

– Нона, помнишь тот вечер, когда я в первый раз провожал тебя с вечеринки домой?

Она плачет. Как мало ей надо – ласковое слово, один поцелуй, и снова расцветает юная душа, полная счастья.

– Петя, милый, ты действительно не забыл нашу первую встречу?

– А как бы я тогда мог спросить тебя об этом?

Это другой, прежний Петр ласково смотрит ей в глаза. Веселый Петр, с тонкими усиками, с продолговатыми карими глазами, с теплой, ласковой, мужественной улыбкой.

– Ну не плачь! Чего же ты плачешь? – говорит он, вытирая платком слезы.

– Просто хочется плакать. Ох, как хочется плакать! От радости, от счастья, от… – и она всем телом прижимается к нему, кладет голову к нему на грудь, как в прежние годы, и слышит, как бьется его сердце.

Они стоят обнявшись несколько мгновений. На улицах – полно народу, где-то поет молодежь.

– Ты любишь меня? – жадно спрашивает Нонка.

– Люблю, Нона, люблю, – говорит он от всего сердца низким грудным голосом.

– Крепко любишь? Скажи!

– От земли до самого неба! – он приподымает ее волосы на затылке и нежно целует в шею. – Прости, Нона. Я обидел тебя. Почему и сам не знаю. По глупости, из гордости, из…

– Молчи, молчи! – она зажимает ему рот ладонью. – Не говори! Не надо!

Ей неловко прощать, неловко слушать его извинения. Он гордый, самолюбивый, неуступчивый. Пусть остается таким. Она и таким его любит. Молчи, молчи-и! Мы счастливы. Это самое главное. А теперь идем в клуб. Там сейчас весело, там встречают Новый год. Господи, какой сон! О, если б этот лучший из снов не был сном!

А это был всего лишь сон. Обманчивый сон.

Она приподняла отяжелевшие веки и увидела мать у изголовья постели.

– Мама, это ты?

– Я, доченька, я. Что-то мечешься ты во сне, – озабоченно проговорила тетка Колювица.

Нонка очнулась и встала. В комнате было тепло, на печке шумела кастрюля. Пахло крепким табачным дымом. Вошел дядя Коля и протянул дочери руку:

– Ну, с праздником, Нона! Желаю тебе счастья и здоровья. Не тревожься, все обойдется.

Пришел Петко с женой и сыном, они тоже поздравили Нонку с праздником.

– А ты что ж не поздравляешь? А? – спросил дядя Коля внука. – Ну-ка, возьми кизиловые веточки и поздравь деда.

Мальчик побежал в соседнюю комнату и принес оттуда кизиловую веточку, украшенную разноцветными бумажками. Дядя Коля, улыбаясь, подставил спину, и внучек выпалил одним духом:

Поздравляю с Новым годом,

С Новым годом, с новым счастьем.

– Ну, расти большой да умный, – сказал дядя Коля и дал ему двадцать левов.

– Поцелуй руку деду, – напомнила ему мать.

Мальчик сконфуженно поцеловал руку и уткнулся головой в подол матери.

– Ну, теперь поздравь всех остальных! – снова напомнила мать.

Когда мальчик подошел к Нонке, тетка Колювица не сдержалась и всхлипнула.

– Ну, ну! Глаза на мокром месте, – сказал дядя Коля. – Одно слово – баба. Люди праздник встречают, а она нюни распустила.

Ему самому было очень тяжело, но он, чтоб не расстраивать дочку, прикидывался веселым.

– А сам-то! – погрозила ему пальцем тетка Колювица. – Кто всю ночь глаз не сомкнул. Во как их таращил, – выпучила она глаза. – Цыгарку изо рта не вынимал, дымил, что твоя труба. Ты не кричи, лучше скажи, что делать-то, – и, посмотрев в сторону Нонки, стоявшей с опущенной головой, добавила: – Куму – подношение, а мужу – прощение.

– Ах, так по-твоему! – вспылил дядя Коля. – Ишь ты! А сколько раз за всю жизнь я на тебя руку поднял? Столько вместе прожито, столько горя пережито, а ударил я тебя хоть раз? Для того я, видно, отдал ему в жены дочь, чтобы он бил ее, чтобы свекровь грызла. Нет, не бывать этому. Вот как доберусь я до него, мать его… прости меня, господи!

– У, пакостный язык! И не грех тебе зятя поносить?

– Не зять он мне! – кричал вне себя дядя Коля. – Дьявол проклятый.

Тетка Колювица присела к Нонке, стала ласкать, будто защищая от обидных слов.

– Нонка, не слушай его, доченька! Успокоится, по-другому заговорит.

– А ты почему защищаешь этого разбойника, мать? – вмешался Петко, покраснев от гнева. – Не видишь что ли, как тяжело живется Нонке у этих людей? Я б на ее месте ни за что не вернулся, ноги б моей не было там.

– И правда, – сказала, улыбаясь Нонке, Петковица. – Как он смеет рукам волю давать? Пусть поживет у нас, пока он образумится.

Тетка Колювица всплеснула руками и запричитала:

– Да вы что? В своем уме? Вместо того, чтоб посоветовать, как полагается отцу, брату, вы…

– Ну покричали и хватит! – сказал дядя Коля и сел, немного успокоившись. – Тут охи да ахи не помогут. Ты, жена, – ласково обратился он к тетке Колювице, – говоришь, что Ноне надо вернуться. Ладно! А вдруг там снова набросятся на нее. Много думал я об этом и решил: не сможет она жить с этими людьми. Я и раньше так думал, да что было делать – полюбили друг друга, поженились. Этих людей я насквозь вижу и вот что скажу: не в пощечине дело. В гневе человек может и замахнуться, и ударить. Да дело в том, что Пинтезовы из одного теста сделаны, мы – из другого. Потому-то Нонка там как белая ворона. Всю душу вложила она в свою ферму, из ничего, как говорится, ее сделала, они об этом не подумали. «Сиди дома – и все тут». Не жди добра от человека, для которого чужая душа выеденного яйца не стоит, который готов стать тебе поперек дороги. Вот и говорю: погоди, ты у меня умница, руки у тебя золотые, со всем справишься. К чему первой кланяться? Пусть призадумаются, умом пораскинут – тогда и посмотрим. Я так думаю, а ты делай, как знаешь! Потом чтоб не говорила: «Отец и совета дельного не дал».

Помолчали. Только Коленце бегал по комнате, разбрасывал подаренные ему деньги и снова подбирал их. Подойдя к окну, он прижался носом к стеклу и вдруг закричал:

– Мама, к нам кто-то идет!

Петковица вскочила, приоткрыла дверь и густо покраснела.

– Сват, сват пришел!

Все как один вскочили, в смущении толкая друг друга и не зная, что делать.

– Вы идите к себе, – сказал дядя Коля Петко и снохе, – а мы тут со сватом потолкуем.

Тетка Колювица, стараясь улыбнуться, встретила Пинтеза в дверях.

– Милости просим, сват, милости просим!

Пинтез, отряхнув снег, тяжело переступил порог, остановился посреди комнаты и снял шапку. Лицо у него было серое, измученное, глаза ввалились.

– С праздником, сват!

– И тебя тоже. Добро пожаловать, сват, – протянул дядя Коля, не глядя на него, руку.

Тетка Колювица протянула было руку к его ямурлуку, но он, грустно покачав седой головой, сказал глухим голосом:

– Не стоит, сватья. Я ненадолго, – откашлявшись, дрожащей рукой пригладил усы и потупил глаза. – Я за снохой пришел… – Голос осекся, и он умолк. Крупный и величественный, он был похож на мудреца, пришедшего с покаянием в храм.

Дядя Коля сильно побледнел и все пытался и никак не мог зажечь папиросу. Наконец он проговорил:

– Уж не знаю, что и сказать, сват. До того дело дошло, что ни так, ни этак. Говоришь, за снохой пришел. А что если я ее не отдам.

– Как так не отдашь, сват? Она ведь наша. Ну, обидели, по глупости обидели, да она простит. Сердце у нее доброе. Пусто в доме без нее.

– И нам не легко, сват. Мы еще подумаем. Это ты хорошо сделал, что пришел. Но зять-то где? С ним хочу поговорить, он пусть придет.

Пинтез поднял глаза на Нонку.

– Ну, а ты, дочка! Не вернешься к нам, касатка?

Нонка вспыхнула и отвернулась. Мучительный стыд и нетерпимая боль разрывали ее сердце. Пинтез открыл рот, но спазма сдавила ему горло. Нахлобучив шапку, он направился к двери. На пороге приостановился, хотел что-то сказать, но, так ничего и не сказав, вышел. Дядя Коля молча проводил его до ворот.

После их ухода тетка Колювица подсела к Нонке.

– Вот что, доченька! – начала она, но слова застряли у нее в горле. Что посоветовать дочке? Ведь знала же она, что Нонке плохо живется у этих людей, но ей и в голову не приходило, что дочка уйдет от них. А вот ушла. Сказать – оставайся, живи у нас, лучше разве будет? Где ж это видано, чтобы молодая жена при живом муже век куковала одна. Пусть лучше вернется к мужу, а там дальше, что бог даст. Прибил муж – а ты потерпи, свекровь обидела – а ты смолчи! Такая уж женская доля. На чужих работать, чужой хлеб есть, в чужой семье жить. И она стала уговаривать Нонку вернуться к мужу. Нонка слушала, слушала и наконец сказала:

– Ох, мама, дай подумать.

– Да о чем думать-то, Нона! Времени нет думать-то. Рассвело уж, светлым светло, пойдут ходить по селу, и к вам, и к нам могут наведаться. Как в глаза им взглянуть, милая? Что скажешь? Иди, доченька, иди, родная. Нет худа без добра. За плохим всегда хорошее следует. – Взяв Нонкину руку, она прижала ее к груди. – Хочешь, и я пойду с тобой, если страшно-то одной?

– Одна пойду…

Нонка подошла к окну, посмотрела на двор. Все было покрыто белым пушистым снегом. Небо было хмурое, серое, но высокое. Даже было видно, где за тучами солнце. Там небо было светлей, прозрачней. На улице не было ни людей, ни скота, будто снег покрыл все живое своим белым покрывалом. Эта мертвая белая пустыня пугала Нонку. Ей почудилось, что дорогу к Петрову дому занесло снегом навеки. Как теперь ей вернуться? Как ее встретят дома? Вспомнились ей ссоры со свекровью, тревожные дни, мучительные вечера, когда, глотая слезы, сидела она одинокая, несчастная; вспомнила и последний вечер, грубость Петра, и душу сковало холодом. Но как она целый день проведет без Петра? Как вернется одна? Нет, пусть он придет за ней – навязываться она не будет.

– Иди, доченька! – тяжело вздохнула тетка Колювица.

– Нет, не пойду! – крикнула Нонка и, взяв веник, начала подметать.

– Ты в своем уме?

– В своем, в своем, в своем! – кричала Нонка, в такт словам ударяя веником. Потом, отшвырнув его, бросилась на лавку. – Ах, зачем ты меня на белый свет родила! Зачем!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Каждый день, каждый час, каждую минуту ждал Петр возвращения Нонки. Тяжело и мучительно было это ожидание, особенно в первые дни. Все в доме словно были тяжело больны: не ели, не спали, не показывались на улицу. Петр целыми днями лежал у себя в комнате – голодный, неумытый, небритый, осунувшийся. От продолжительного лежания и голода он ослаб и постоянно находился в каком-то полусне. Противно ему было смотреть на стариков, разговаривать с ними. Когда мать приносила ему еду, он хмурился и ворчал. Она не обижалась, ставила еду у постели и выходила. Во рту у него была горечь, но голода он не чувствовал, и только, чтоб хоть немного рассеяться, проглатывал с усилием несколько кусков. После еды он чувствовал себя бодрее, ленивые сонные мысли прояснялись, и он снова принимался обдумывать все случившееся и лихорадочно строить планы, как вернуть Нонку. Он представлял себе, как вечером пойдет к ним, холодно поздоровается и скажет: «Идем!» Она покорно встанет и последует за ним. Он не будет бранить ее, будет всю дорогу молчать, и она поймет, как глубоко он огорчен, и будет раскаиваться и горько плакать. Он останется внешне равнодушным, но каждое ее слово найдет отзвук в его сердце, каждая слезинка будет очищением… Но гордость его и честолюбие не дремали, они требовали своего, подымаясь со страшной силой. С какой стати он пойдет за ней? Она жена ему, если любит – сама вернется. Она не подумала о мужниной чести, и знать не желает, что позорит всю семью…

Пинтез места себе не находил, из себя выходил, глядя, как Петр валяется целыми днями у себя в комнате. Стоя на пороге, он сердито бранил его.

– Лежи, лежи. Вместо того, чтоб сходить за женой, в постели валяется.

– Не твое дело.

Тяжело и обидно было слушать старику ответы сына, да не мог заставить его молчать.

– Загордился больно, посмотрим, чем это кончится, – огорченно покачивал он головой. – Заварил кашу, теперь стыдно людям на глаза показаться. Ждешь, чтоб за ручку ее привели. Не дождешься!

Мать, так ту, Петр прямо выгонял из комнаты. Однажды она поднялась к нему и, взяв нетронутую тарелку, сказала:

– Опять ничего не ел, заболеешь ведь.

– Хватит, уходи! – прорычал Петр.

Пинтезиха, подойдя к нему, тихо проговорила:

– А ты не кричи, встань, приведи ее. Пусть уж придет, прощенья попросим, ручки поцелуем, в ножки поклонимся. Видно, так уж… Отсохни у меня язык, коли слово обидное скажу! – Она вытерла слезы обратной стороной ладони и прибавила: – И я со свекровью не ладила, и меня муж бранил, но чтоб такое сделать!

– Когда сноха тут была, так в капле воды готова была утопить ее, а теперь причитаешь, – приподнялся с постели Петр. – Твоей доброте – грош цена. Выжила ее, а теперь богородицей прикидываешься. Убирайся отсюда!

Пинтезиха втянула голову в плечи, будто ожидая удара, и вышла на цыпочках, шепча посиневшими губами:

– Ухожу, ухожу-у, ухожу! Как всегда, мать во всем виновата.

Прошла неделя.

Однажды утром, еще в постели, Петр услышал чьи-то шаги: кто-то прошел через сени и постучал в дверь стариков. Он вскочил с постели с сильно бьющимся сердцем: ему показалось, что это пришел Нонкин брат Петко. Он быстро оделся и, выходя в сени, на пороге столкнулся с улыбающимся звеноводом Ильей Радковым.

– А ты еще спишь? Иди на собрание!

– Какое еще собрание? – нахмурился Петр.

– Годовое, отчетное. А ты и забыл! Хорош, нечего сказать!

– Забыть-то я не забыл, да вот тут записывал кое-что.

Илья бросил взгляд на стол, потом на сонное лицо Петра и, погасив улыбку, вышел в сени.

– Ну, тогда я тебя подожду.

– Хочешь ждать – жди, только у меня разные дела, – соврал Петр. – Хочу выступить на собрании, хочу кое-что записать.

Илья ушел.

«Нашли время собрания устраивать! – ворчал Петр, обуваясь. – И как я мог забыть! Этот шут гороховый разболтает теперь всюду: лежит себе человек и знать не желает, что у нас собрание!»

Но хуже всего было то, что и Нонка будет на собрании. Работали они в одной бригаде, может придется ему говорить о ней, а ей о нем. Как они посмотрят в глаза друг другу после всего, что произошло между ними? Не чужие ведь они, как-никак муж и жена. «Хоть бы Нонка не пришла на собрание! Хоть бы заболела!» – думал Петр.

Он нарочно долго возился дома и пришел, когда собрание уже началось. Слегка приоткрыв дверь, проскользнул в зал, снял кепку и занял свободное место у стены. Марко Велков уже читал свой доклад. Рядом с ним, в президиуме, сидели двое мужчин и две женщины. Петр узнал только Ивана Гатева, остальных не разглядел. Он не решался посмотреть на людей, что сидели и стояли возле него. Делал вид, что слушает доклад с большим вниманием, а в действительности слышал только отдельные слова, которые сразу же вылетали из его головы. Он вдруг почувствовал страшную усталость, режущую боль в глазах, ноги подкашивались. Наконец, набравшись храбрости, он начал осматриваться. Зал был битком набит. Многие стояли у стены. Разглядывая внимательно всех, Петр вдруг увидел Нонкиного брата Петко. Он стоял у стены и смотрел на сцену. Потом перевел взгляд и увидел улыбающееся лицо Ильи. Тот слегка кивнул головой: а, пришел! «Чего скалит зубы этот скот!» – мысленно выругался Петр и стал разглядывать последние ряды, где сидели женщины. Нонки среди них не было, на душе стало легче. В это время одна из женщин обернулась, пристально посмотрела на него и наклонилась к подругам. Одна за другой женщины начали оборачиваться, разглядывали Петра, шушукались.

– Третья бригада! – хрипло крикнул Марко Велков и протянул руку к стакану с водой.

И пока он пил, по залу пронесся тот шум восклицаний и шопота, которым члены кооператива встречали характеристику каждой бригады. Петру казалось, что так шумят лишь потому, что сейчас будут говорить о его бригаде, что докладчик выкрикнул «третья бригада» как-то намеренно громко и с издевкой. Показалось также, что все приготовились слушать с большим вниманием то, что председатель скажет о нем и о его бригаде. Пока докладчик сделал несколько глотков, в голове у Петра пронеслось множество тревожных мыслей. Указав положительные и отрицательные стороны работы третьей бригады, Марко Велков скажет: «Товарищи, руководство кооператива и партийная группа ведут упорную борьбу не только за трудовые успехи членов кооператива, но и за их высокую мораль. Недавно Петр Пинтезов разошелся с женой. Весь коллектив должен помочь своим товарищам, должен убедить их помириться, зажить по-старому». Как забавно будет людям «помогать» ему вернуть свое семейное счастье! Будут задавать разные вопросы, копаться в его душе. А вдруг Нонка встанет и расскажет все как было! Петр не видел Нонки, но ни на миг его не покидало чувство, что она здесь. Сейчас она огорчена и обижена, вдруг расскажет все с начала до конца, выскажет все, что ее мучило, она ведь наивна, верит в коллектив, как малое дитя. И люди всему поверят, потому что уважают ее. Нет, лучше уйти, бежать отсюда.

– Третья бригада плохо справилась с работой, – продолжал докладчик. Организация труда и дисциплина были не на высоте. Хорошо работала бригада только до апреля, пока бригадиром был Петр Пинтезов.

– Раз человек хорошо работал, зачем с должности сняли? – крикнул кто-то из середины зала, и многие подхватили: «Верно, верно, за что человека наказали?»

– За хлопок!

– Так он же был прав!

Марко Велков приложил палец к строке, на которой остановился, и ответил:

– Имейте терпение, дойдем и до этого.

Он опять склонился над докладом и, сказав несколько слов о работе бригады, начал давать характеристику Петру: работящий, способный, справедливый, но иногда все по-своему делает, знать ничего не хочет…

Присутствующие оглядывались, глазами искали Петра. Ему стало душно. Ворот рубашки врезался в шею и душил его, он весь вспотел. Зал поплыл у него перед глазами. «Что со мной! – подумал он. – Неловко ведь, люди могут заметить. Человек ничего плохого не говорит обо мне». И он снова потерял способность видеть и слышать. Прошло довольно много времени. Вдруг все хором заговорили, заскрипели стульями, зашумели.

– Перерыв!

Как гора свалилась с плеч. В дверях он столкнулся с кем-то, оба взглянули друг на друга – дядя Коля, Нонкин отец. Петр невольно кивнул головой, глупо ухмыльнулся. Дядя Коля посмотрел на него сурово и отвернулся. По этому холодному взгляду Петр понял: ненавидят его Нонкины родные, видеть его не желают. Он вышел на улицу, где нетерпеливые курильщики оживленно обсуждали доклад председателя. Петр, не решаясь подойти к ним, отошел в сторону. Ему неловко было показываться людям на глаза, никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Немного поколебавшись, пошел вниз по улице, но, не пройдя и полдороги, увидел женщину с коромыслом через плечо. Это была Нонка. Он узнал ее по походке и красной косынке. Она шла с опущенной головой, легко и быстро. Одной рукой она придерживала коромысло, другой свободно размахивала. Все ясней становились черты ее лица – глаза, брови, губы; ее черные глаза, прежде смотревшие на него открыто и ясно, с глубокой любовью; ее смуглый лоб с изогнутыми бровями; алые губы, шептавшие ему слова любви. Петр остановился посреди улицы, стал ждать ее. Нонка шла, не замечая его. Только, подойдя вплотную, подняла глаза, взглянула на него и сделала шаг в сторону, как бы желая пройти мимо. Петр схватил коромысло.

– Постой, куда это ты торопишься?

Она втянула голову в плечи, стала будто меньше ростом, побледнела, губы вздрагивали, как у испуганного ребенка. И рука, которой она держала коромысло, дрожала.

– Ну что? Довольна теперь? – сказал Петр, смотря на ее побледневшее лицо.

Нонка молча отвела глаза в сторону.

– Что ж, довольна, что сбежала от мужа и опозорила его на все село? – спросил Петр, и в его голосе прозвучали нотки раздражения и уязвленной гордости.

Он думал, что при встрече с ним Нонка заплачет, раскаиваясь в своем поступке. Но она молчала. Глаза ее были сухи, а на лице, немного смущенном, была твердая решимость. Это выражение решимости еще сильней задело его самолюбие, и он, вместо того, чтобы говорить совершенно спокойно и самому раскаяться во всем, сказал обиженным голосом, в котором звучала неприязнь:

– Обманулся я в тебе! Ты оказалась легкомысленной, ветреной женщиной!

Он ожидал, что после этих слов Нонка, с покорностью любящей женщины, молча возьмет его за руку и пойдет вслед за ним. Но она посмотрела ему прямо в глаза и побледневшими губами прошептала тихо и твердо и, как ему показалось, холодно и отчужденно:

– И я обманулась в тебе!

И пошла.

Эти слова больно задели его. На миг он почувствовал слабость во всем теле, страшную пустоту, острую боль, опустошавшую душу, понял, что вырвала она его из своего сердца.

– Постой! – крикнул он и, услышав свой беспомощный голос, почувствовал себя глубоко несчастным, униженным. Гордая злоба пощечиной хлестнула по лицу, и он, весь дрожа, еще раз крикнул ей вслед:

– Стой, я тебе говорю!

Нонка шла не оборачиваясь.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Снова наступила весна.

Деревья ожили за одну ночь, и с их почерневших, измученных ветвей полились прозрачные слезы облегчения. Воздух наполнился нежным ароматом влаги, с юга подул теплый ветерок. Небо прояснилось, горизонт отошел вдаль. Все ожило. Воробушки, эти несчастные пасынки зимы, невообразимым писком возвестили приход весны. Они пригладили взъерошенные перышки и с раннего утра до позднего вечера оглашают своим чириканьем дворы и сады. Волы и коровы уже не тащатся на водопой, еле передвигая ноги, не скребутся о плетни – они носятся по дорогам, задрав хвосты, пьют из растаявших корыт у колодцев, сплетаются рогами, сначала будто пробуя, на месте ли они, а потом, пыхтя и вытаращив синеватые глаза, стоят сцепившись до тех пор, пока не придут хозяева, не разнимут их. Лошади стали пугливы и капризны. Раньше их водили на водопой табуном, теперь – по паре на человека. Да и то, случается, убежит какая, найдет себе пару, фыркнет, лягнет и мчится. И всего пугается – дерева, забора, человека – мчиться задрав голову, раздув ноздри, таща за собой поводья. Конюх злится, ругается, но, поймав ее в конюшне, увидев белый пар, подымающийся с лохматой спины, ласково потреплет ее, оботрет пучком соломы и долго любуется ею.

А по ночам поет капель. Послушаешь ее тихую, монотонную песню, помечтаешь и уснешь крепким, спокойным сном. Снится синее, как фиалка, небо, распустившиеся цветы, зеленые луга. Среди поля расцветшая груша, а на ней поют птицы. Под грушей тропинка вьется, длинная, нет ей конца; а по обе стороны тропинки густая пшеница. Идешь без шапки, распахнув рубашку, размахиваешь руками, и руки касаются крупных колосьев. Хочется идти далеко-далеко, но вдруг, утомившись, сядешь на мягкую, пеструю межу, вдыхаешь запах хлебов и трав, мечтаешь, а над тобой, невидимые в небе, поют в любовной неге жаворонки.

Крепко уснешь, если на душе у тебя спокойно. А когда на душе мрак, когда ноет сердце, разве заснешь под песнь капели? Она гонит сон, безжалостно отдается ее монотонный, ровный стук в воспаленном мозгу. Хочется встать и уйти в темную ночь, и идти, идти, идти, ни о чем не думая, не разбирая дороги. Но куда пойдешь? Куда убежишь от тоски? Она проникла в тебя, как талая вода проникает в землю.

Так Петр проводил ночи, без сна, в полусне. А утром спешил на работу, радуясь, что вырвался из черных цепких когтей ночи. В начале Петр чувствовал себя чужим в бригаде, но постепенно к нему вернулось его прежнее самочувствие. «Чего, мне, собственно, стесняться! – говорил он себе. – Не украл, не убил. С женой могу и поссориться и разойтись – мое дело!..» Так он старался приучить себя к мысли, что в его жизни ничего трагичного и обидного не произошло, что бы ставило его ниже других, отделяло бы его от людей. Но любовь его к Нонке мучила его с прежней силой, в особенности, когда он оставался один. А он всегда был один. Он сторонился людей, так как знал, что они судачат о нем на каждом шагу и ждут с затаенным любопытством, что будет с ним и Нонкой. Петр и раньше был мнителен и честолюбив, теперь же он стал еще и подозрителен. Ему все казалось, что все из его бригады следят, как он работает, куда ходит, с кем встречается, и шушукаются за его спиной. Ждут только, чтоб в чем ошибся, чтоб попрекнуть его. По улыбкам, из разговоров он понял, что они на Нонкиной стороне и осуждают его. И он еще больше начинал сторониться и ненавидеть их.