Текст книги "Нонкина любовь"

Автор книги: Ивайло Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Пинтезиха схватилась за голову, да так и осталась, дохнуть не могла.

– Стефана, Стефана, – запричитала она наконец, – не видеть бы лучше тебе света белого. Где были твои глаза!

С тех пор, как Петр уволился, она часто думала о его женитьбе, перебирая в уме всех девушек в селе, но о дяди Колиной Нонке ей и в голову не приходило. Соседки судачили, что Нонка завела шашни с Калинко из Житницы, который каждый день наведывается к ней на ферму. И вдруг, как гром с ясного неба! Теперь пойдут слухи по селу, дойдет до партии и ДСНМ^[4], – они ведь всюду вмешиваются. Вот, как позовут они Петра, покажут кулак и навяжут ему эту свинарку.

Пинтезиха сидела дома одна. Старик с утра еще ушел на мельницу, а Петр со своей бригадой собирал кукурузу. Она раздула огонь и присела у очага. В кухне стало темно. Вскоре хворост вспыхнул, и в кастрюле что-то сначала слегка зашумело, а потом забулькало. Засмотревшись на огонь, Пинтезиха напряженно думала о Петре. Она была уверена, что никакой любви у него к Нонке нет, одно легкомыслие только. Она – девка не промах, хитрая и все с мужчинами водится. Да разве скромная девушка будет одна в поле до самой ночи ходить. Красивая она, ну, а женская красота, что дурман. Приглянешься мужчине, тогда и делай с ним, что хочешь. Он и мать и отца забудет. Петру нужна домовитая хозяйка. Чтоб детей ему народила и высмотрела. А ведь этой, поди, не то, что хлеба выпечь не приходилось, она избу, почитай, ни разу не замела. Только и знает, что свиней кормить. Возьмешь ее в снохи, а она и минуты дома не посидит…

Пинтезиха вспомнила, как они с мужем трудились в молодые годы, как понемногу добро наживали, и сердце у нее сжалось больнее при мысли, что в дом ее войдет какая-то непутевая девка, приберет все к рукам и заживет себе припеваючи на готовеньком.

Старуха любила Петра больше всех своих детей. Она и за дочерей дрожала: приданое как бы собрать, замуж выдать, в хозяйстве помочь, и теперь обо всем тревожилась, хоть они давно уже жили своим домом. Петр же оставался ее главной заботой. Он был единственным сыном, он будет покоить ее старость, закроет глаза, когда настанет ее час, и для него было больше любви в материнском сердце. Однако не проявляла она эту любовь ни словами, ни ласками, потому что в их доме не было места нежности. Так повелось издавна. Свекор со свекровью были люди хорошие, но сдержанные, молчаливые. И Димитр пошел в родителей: честный, работящий, справедливый, но скупой на слова, строгий. Пинтезиха привыкла к его суровому нраву и с годами стала похожа на него: заботилась о своих детях, учила их жить правильно и честно, но всегда была сдержанной с ними, не баловала. Пока дочки не вышли замуж, в доме у них и посиделки устраивались, и разные игры, и песни пелись, но все было чинно, прилично. Она неотлучно сидела с молодежью и следила, как бы глупостей кто не наделал, непристойного слова не сказал. А когда подходило время спать, мать переставала прясть, откладывала кудель, и все сразу вставали и расходились. Ни разу не было такого случая, чтобы какая-нибудь из дочерей задержалась у колодца или на улице с парнем. «Как зайдет солнышко, – говорила она, – девка должна быть дома».

Крепко держала в руках Пинтезиха дочерей, и так и росли они под ее строгим и суровым надзором. Но Петра ей было труднее обуздать – к нему она питала особую слабость. С детства был он своенравным и упрямым, случалось, не слушался матери, делал, что вздумается. А когда его бранили, он только смотрел исподлобья, как упрямый бычок, и молчал. Вылитый отец! Но как стал взрослым парнем, остепенился и забыл мальчишеские проделки. Занялся делом, ходил всегда опрятным, чистым. Стал похож на отца в молодости – стройный, ловкий, но не такой молчаливый, как тот, людей не чуждался, на собрания, вечеринки, кружки – всюду поспевал. Люди его уважали, и девушки заглядывались. Пинтезиха гордилась сыном, не могла на него нарадоваться, старалась во всем угодить ему. Никогда на нем ни одной заплатки не было. Как только износится рубашка или фуфайка, она, хоть из-под земли денег достанет, но купит ему обновку, принарядит его. Когда Петр служил на границе, мать ночи напролет не спала. Все мысли ее были с ним. Кто-то ему постирает? Есть ли у него сухие портянки? Тепло ли одет? Ведь граница это, все может случиться! Каждый месяц посылала ему посылки с одеждой и продуктами, чтобы все у него было, чтоб ни в чем не терпел недостатка. Наконец он вернулся из армии, и материнское сердце успокоилось. Начал работать в кооперативе, вскоре его бригадиром поставили. И тут, на отцовских хлебах, стал хорошеть со дня на день. Раньше, до службы, был он худой-худой, ключицы вперед торчали, и жилистый какой-то, а теперь поправился, окреп, – таким молодцом стал, что, как говорится, камень сожмет – вода потечет. Пинтезихе хотелось женить его на самой красивой и расторопной девушке. Она давно уже знала, что у Петра было что-то с Марийкой, еще когда он служил в армии. Ей сказала сама Тодориха, Марийкина мать, подруга с самого детства. Обе были из одного села, вместе росли, а потом и на посиделки ходить вместе стали – жили рядом, один плетень разделял их дворы. Но еще больше их сблизило то, что обе полюбили парней из других сел. В те времена Пинтезу и Тодору Кутеву не раз приходилось отмахать по десять километров, чтобы попасть к ним на посиделки. А после их ухода Стефана и Велика ложились вместе спать и поверяли друг другу свои любовные тайны, делились девичьими волнениями. Они Не могли заснуть допоздна от страха – как бы односельчане не свернули шеи их молодцам. Но Пинтез и Тодор Кутев были парни смелые и сильные. Ходили они с острыми ножами и револьверами за поясом, и никто не решался их тронуть.

Случилось так, что Велика и Стефана венчались в один и тот же день. В первые годы после замужества они продолжали, как и прежде, ходить на гулянки и посиделки. Но потом, когда пошли дети и повалили со всех сторон семейные заботы, они прочно засели по домам, изменились, постарели. Велика пополнела, в волосах у нее скоро появилась седина. Пинтезиха оставалась такой же худощавой и проворной, как в молодые годы, но уже была не так разговорчива и весела. Муж ее оказался человеком строгим и скупым на слова, а от него и она научилась разговаривать с людьми поменьше, держаться от них в стороне, стала гордиться. Она судила о соседках по чистоте и порядку в их доме, в каждой находила какие-нибудь недостатки, смеялась над ними, ни с кем не сходилась близко. Только Велику она уважала и по-прежнему была с ней в дружбе. Когда у Пинтезихи случалось дело в том конце села, она каждый раз забегала к приятельнице, и всегда ей было приятно смотреть, как у них чисто и прибрано. Велика была все такой же расторопной и ловкой, какой ее помнила Пинтезиха с молодых лет. И дочка пошла в мать – домовитая, опрятная, нарядная, как куколка. Она сама себе шила, и все девушки в селе старались подражать ей. Глядя на нее, такую белолицую и румяную, говорливую и приветливую, Пинтезиха думала о сыне: «Вот бы такую жену нашему Петру. И с лица хороша, и свекрови угодит».

Однажды ходили они с Великой на кладбище справлять поминки по умершим своим детям. Прощаясь, Велика спросила:

– А что, нет весточки от Петра?

– Третьего дня было письмо.

Велика слегка покраснела, приложила руку к губам и сказала:

– Хоть бы уж скорее он возвращался, может сватами будем.

– Дай боже, – ответила Пинтезиха.

– Как погляжу я, есть что-то у молодых, ну датам видно будет.

– Кто его знает, наш-то очень скрытный, о таком никогда и не обмолвится дома.

– Да и моя не лучше, но я кое-что проведала. Чуть не каждую неделю приходят письма. Спрашиваю: «От кого ж ты письма все получаешь?» Молчит. Подговорила почтальона Кынчо передавать ей прямо в руки. Читает их потихоньку и прячет куда-то. Во-от, но раз ее не было дома, и Кынчо дал письмо мне. Взяла я, спрятала за пазуху и говорю: «Если скажешь от кого письмо, дам тебе его, а не то брошу в печку. И еще скажи на милость, чего ради ты от матери таишься?» Просила она меня, просила, краской вся заливалась и, наконец, сказала: «от Петра». Так вот, как ты говоришь, Стефана, дай боже, чтобы вышло дело.

Пинтезиха обрадовалась, но ничего не сказала. С тех пор, вот уже полтора года, как она ни ногой к Кутевым. Не хотела, чтобы ни они, ни кто другой подумал, что она сама выбирает жену для сына. Пускай дело само собой сделается, а как придет время, они и сватов пошлют – все, как полагается.

Когда Петр возвращался с посиделок поздно ночью, Пинтезиха была спокойна – знала, что он у Марийки. С тайной радостью думала она о том дне, когда Петр женится и приведет ей такую сноху, по сердцу. «Когда придет время жену выбрать, – говорила она, – нужно сначала на мать поглядеть. Ведь дочь в ее годы станет такой же! Бывает, что в девушках все у них как следует, а к старости иначе: распустятся, за порядком не смотрят, и в дом войти противно. Мне такой не нужно». Она не делилась этими мыслями ни с Петром, ни со своим стариком – оба они были горячи и уж, наверное, не похвалили бы ее за то, что она сама сватать начала.

Потому-то Пинтезиха и огорчилась так, узнав, что Петр тайно встречается с Нонкой Колевой. И это в награду за ее материнскую любовь – не посоветоваться с ней, не попросить благословения, не сказать, кого в дом приведет ей в помощницы. Но она любила Петра, не могла на него сердиться и во всем обвиняла Нонку. Это она его заманила. Путалась со свинопасом Калинко, а когда он ее бросил, стала Петру на шею вешаться. Но не бывать этому, не бывать!

Кухонная дверь открылась. Вошел Петр, нащупал на стене выключатель и зажег лампу.

– Мама, ты что не спишь? – удивился он, увидев, что мать сидит в темноте. – Что ж ты лампу-то не зажжешь?

– А зачем зря жечь электричество? Думала отца подождать, – сказала Пинтезиха, вставая. – Ну, а ты где был до сих пор?

– На собрании.

– Какое там собрание ночью? – она посмотрела на будильник. Было ровно двенадцать.

– Собрание, как собрание. Мало ли о чем нужно поговорить на собрании! Дай мне поесть, умираю с голоду.

Петр вышел во двор, и сразу же послышался плеск воды в умывальнике возле дома. Вскоре он вернулся с мокрыми руками, вытер их полотенцем и сел за стол. Нетерпеливо барабаня пальцами, следил за тем, как мать накладывает ему тарелку, и сразу же стал жадно есть, так набивая рот, что его смуглые щеки раздувались.

– Ты уже поужинала, мама? – спросил он с полным ртом.

– Поела, поела, – ответила Пинтезиха и села против него.

– Так чего ж ты не ложишься? Отец, как намелет муки, придет, тебе незачем его ждать.

– Не спится мне. Подожду еще немножко, да и со стола убрать нужно.

Сказав это, она потупилась и надулась. Лицо ее побледнело, губы вздрагивали. Петру показалось, что она сердится на что-то, но он сразу забыл об этом и задумался о Нонке. В этот вечер он не смог пойти к ней, а она-то, наверно, ждала его! И совсем забыв, что мать сидит против него, он продолжал думать о Нонке, об их вчерашнем свидании у речки. А мать глаз с него не спускала, следила за каждым его движением, огорчалась, что мало ест, и старалась по выражению лица узнать, о чем он думает. Вот, сказал, что голоден, а проглотил пять кусочков и перестал.

– Что ж ты не ешь? – спросила она.

– Как не ем? – опомнился Петр и потянулся к тарелке.

– Не ешь, конечно, а думаешь о чем-то. О чем это?

Петр взглянул на мать, и опять ее лицо показалось ему очень бледным и уставшим и еще более сухеньким, чем обыкновенно.

– Мама, уж не больна ли ты? У тебя что-то вид плохой…

– Да хоть и умру, никто плакать не будет. Теперь я уже никому не нужна, – сказала она тихим, жалобным голосом и с отчаянием покачала головой.

Петр положил вилку и отодвинулся от стола.

– Что ты говоришь? Как это, никому не нужна?

– А вот так. Высмотрела вас, вырастила, а теперь только помехой буду. Ты не сегодня, завтра вздумаешь жениться, о матери и думать забудешь, о жене все только. Мать нужна до поры, до времени, потом она станет плохой и чужой.

– Ну, так тогда я никогда не женюсь, мама! – засмеялся Петр и, чтобы развеселить ее, начал шутить: – Не женюсь, не женюсь! Да чтобы ради какой-то там жены, бросил я родную матушку – что ты!

– Да ты уже женился, – сухо прервала его Пинтезиха и снова потупилась. – Хорошую жену выбрал, нечего сказать. Матери и отцу в награду за то, что выкормили, высмотрели, – она закрыла лицо руками и заплакала.

Петр, удивленный, растерянный, сидел против нее и не знал, что сказать.

– Как так женился?

Мать опустила руки. Лицо ее было строгим и решительным, губы совсем побелели, глаза блеснули из-под покрасневших век:

– А где ты был вчера вечером? – спросила она хриплым и дрожащим голосом. – Думаешь, я не знаю, где ты был – у Колиной свинарки.

– Что ж с того, что был? – резко ответил Петр и почувствовал, как в груди у него накипает обида и злоба.

– Не смей больше ходить к ней!

– Это не твое дело! – вскричал Петр и ударил кулаком по столу так, что вилка упала на пол. Его смуглое лицо потемнело, глаза прищурились. Он отошел к двери, вернулся и остановился посреди комнаты. – Ты, что ли, будешь выбирать мне жену?

Пинтезиха молчала: обдумывала, как продолжать начатую борьбу с сыном. Идти напрямик – не под силу. Твердый он, как кремень, да и не дитя уже. Ни перед отцом, ни перед матерью голову не склонит. Уж если решил, так возьмет эту самую свою за руку и приведет в дом. Да и то сказать: он теперь, как молодой кобель. Попробовал сладкого и ходит, как в дурмане. Поглядишь на него: делом занят, все хлопочет, а думает, поди, только о ней. Теперь она для него краше всех на свете. Рассердишь его, так и из дому, чего доброго, возьмет и сбежит ради нее. Лучше с ним потихоньку, да полегоньку, так ведь и воду решетом носить можно.

– Чего ж мне выбирать жену тебе, сынок, – сказала она мягко и спокойно скрестила на груди руки. – Раз Нонка тебе по сердцу, она и будет. Хоть завтра приведи, слова не скажу, сама рада буду. Ведь для того я тебя и растила, чтоб мне под старость помощь была. Только больно было от людей узнать об этом, а не от родного сына. И подумалось: вот такусеньким был, выняньчила я его, высмотрела, а он и сказать теперь не хочет: так, мол, и так, мама, надумал сноху тебе привести. Сам когда-нибудь отцом будешь, тогда и узнаешь, легко ли дитя родное от сердца оторвать.

– А меня тебе нечего от сердца отрывать, – сказал Петр. – Я в чужой дом уходить не собираюсь.

– Как знать, сынок. Я не оторву, так она может оторвать. Женщины хитрые, так уж они устроены. Вот как выйдет замуж, тогда и выпустит коготки. Выбираешь жену – смотри в оба. А то, бывает, глаза как пеленой застелет, не разглядишь. Пока с человеком пуд соли не съешь, не узнаешь его как следует. Вот и говорю: не спеши, не ходи ты так часто к этой девушке. Думаешь, не по сердцу она мне? Чего ради? Не уродливая, не хромая какая, не кривая. Наоборот, куда как хороша. Мы-то с отцом старые уже, не сегодня-завтра нам конец придет. А тебе с ней жить да жить. Вот только пара ли она тебе? Бывает, купишь волов, и здоровые оба и красивые, а не спаруешь. Так и с женитьбой. Жену берешь не на день, не на два, а по гроб жизни. Потому и обдумай, присмотрись да и других послушай. И у них глаза есть, и они не слепые. Я для тебя куска не доедала, больше всех любила. Ни в чем тебе не отказывала, в дела твои не вмешивались. И теперь не хочу мешаться. Но я ж тебе мать. Мне тяжелей всех будет, если ты ошибешься. Потому и говорю, пока не поздно. Вот, слышно, о Нонке разное говорят. Может правда, а может и нет…

– А что говорят? – прервал ее Петр, останавливаясь посреди комнаты.

– Да там этот Калинко из Житницы все вертится на ферме, ну так с ним она…

Петр деланно засмеялся, махнул рукой и отошел к окну. Он долго смотрел во двор, потом вернулся к матери и сел против нее.

– Рассказывала она мне об этом Калинко. Заходил к ним человек по делу, иногда. Ну, может Нонка и приглянулась ему, но она меня любит, а того и знать не желает.

– Эх, сынок, на лбу у нее это написано, что ли?

– Что?

– А вот то, что только тебя она любит.

И хоть стыдно было Петру и неловко, но рассказал он матери о том, что случилось у них с Нонкой.

– Ты, сынок, в бабьих делах не разбираешься, – ответила Пинтезиха с ехидной усмешкой. – Баба, когда захочет, так и святой прикинется.

Петр хлопнул дверью и поднялся в свою комнату, а Пинтезиха нахмурилась, поняв, что наговорила сыну лишнего.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Лучше человеку глаза выколоть, чем худую славу про него пустить.

Позеленел от злости дядя Коля, узнав про Нонкин грех. Тетя Колювица даже струсила. Ведь вспыльчивый он такой, быстрый – вскочит, побежит на ферму и прибьет Нонку. Но дядя Коля слова дурного не сказал о дочери. Как сидел на стуле, так и остался, будто окаменел. Погодя вышел в сад, схватился за ветку айвы, дернул ворот рубахи, разорвал – душит – и заплакал. Он так доверял Нонке, а она поразила его в самое сердце. Но он не бранил ее. Да и как было бранить, когда видишь, что ей-то еще тяжелее. И работает она, и хлопочет, но уже совсем не та, что была. Похудела, одни глаза остались. Иногда придет вечером, не поест толком и все норовит или в дверь ускользнуть или лечь пораньше. А утром встанет тихонько – и прямо на ферму.

Дома все старались показать, что ничего не знают о том, что случилось. А ведь все знали – и брат Петко, И жена его, но молчали. Затаив в душе страшный стыд, они беспомощно ждали, что будет дальше. Так прошло недели две.

Тетка Колювица исхудала, только кожа да кости остались, и дня не проходило, чтобы она не сбегала на ферму к Нонке. Спрашивала, допытывалась, что они с Петром думают делать, когда собираются пожениться. И каждый раз возвращалась, совсем отчаявшись. Ничего утешительного Нонка не говорила ей. Это, мол, их дело, когда захотят, тогда и поженятся. Тетка Колювица рассказывала все это мужу по вечерам, оставшись с ним вдвоем, а потом ночью не смыкала глаз. Что только не приходило ей в голову. Ну хорошо, ошиблась девушка, поскользнулась, это еще можно стерпеть. А вот, если бросит ее парень, что тогда будет. Иной раз тетке Колювице приходило в голову пойти к Пинтезовым, все им рассказать, расспросить, что они собираются делать. Люди же они, поймут. А, впрочем, кто их знает! Важничают малость, того и гляди, разболтают, и тогда хоть беги из села, от людских толков.

– Не сходить ли нам к этим людям? – сказала она как-то дяде Коле.

– К каким людям?

– Да к Пинтезовым. Пусть бы поговорили с сыном. А то вдруг отвернется и скажет: «Нужна она мне!»

– Ведь ты ж его так расхваливала, – накинулся на нее дядя Коля. – Уж так он был тебе по сердцу, помешалась на нем, будто не дочка, а ты замуж за него выходить собралась. Не голова у тебя на плечах, а пустая тыква!

Жалел он старуху, видя, как она тает, но не на ком было сорвать обиду.

– Никуда ты не пойдешь! Не дошли мы еще до того, чтобы им кланяться!

– Ох, просто не знаю, что и сказать! Как посмотрю я, видно, и ее что-то так и грызет. Ссорятся они с Петром, что ли. Сказать ей ничего нельзя – сразу огрызается. Ты, говорю ей, не огрызайся, а уж лучше поженитесь вы поскорей, а то осрамишься на весь свет. «Я, говорит, людей и знать не хочу. Сама заварила кашу, сама и расхлебывать буду. Человека я, что ли, убила?» Вот так она мне отвечает. А сама-то мучится, мучится. Третьего дня застала я ее в комнате одну. Сидит на кровати, задумалась. Смотрю: глаза красные, видно – плакала.

– Не может он ее бросить! – с глухой угрозой сказал дядя Коля. – Где это видано, чтобы девушку, что твой цветок, так обидеть. Не так-то это просто!

Но он сам не верил своим словам. И его грызло сомнение. Глядел виноватым, работал с тяжелым сердцем, избегал людей. Казалось ему, что на нем лежит печать позора и что все это видят. А какие дни пошли осенью! Ясные, теплые, как летом, и даже еще лучше. По утрам все покрывалось прозрачной росой и, пока она не испарится, было прохладно. С северной стороны села поля кишели народом. Убирали бахчи, собирали фасоль и кукурузу, свозили вику и сено. По дорогам, усыпанным кукурузной соломой и арбузными корками, со скрипом тянулись перегруженные телеги. На шоссе ревели два кооперативных грузовика. И в селе было так хорошо! Деревья гнулись под тяжестью плодов, среди скотного двора резвился откормленный молодняк, на гумне высились золотистые копны свежей соломы, с крыш домов улыбались большие тыквы. Люди, с обгорелыми лицами и шеями, весело работали. Хлеб был убран в амбары, осталась самая мелочь, да разве это работа? Нет больше спешки и напряжения, поэтому все так бодро возвращались с поля, а молодежь не утихала до поздней ночи.

Дядя Коля работал на огороде. Как раз в это время, когда обнаженные поля пустеют, в огороде лучше всего. С реки веет прохладой, собирать овощи – одно удовольствие. Да и расположен огород в таком чудесном месте, как раз у перекрестка дорог, по которым ездят в город телеги из окрестных сел. Тут и газету из города можно получить и поручение какое дать. У огородников был маленький деревянный барак, с нарами в два ряда. В полдень, в самый солнцепек, они умывались в речке и шли обедать в барак. Варили себе суп из разной зелени, пекли перец и ничего другого им и не надо было. Толковали о том о сем, кто-нибудь читал газету вслух, потом ложились вздремнуть и опять на работу. Ночью все спали на огороде. Раза два в неделю ходили в село переодеться и побриться. Только дядя Коля возвращался домой каждый вечер. Над ним подтрунивали, что он ходит в такую даль, но он не сердился. «Не тревожьтесь, дойду засветло, – говорил он, собираясь в путь. – Завтра чуть свет буду обратно». Как только садилось солнце, он уже спешил уходить. Но шел не прямо в село, а вдоль речки, на свиноферму. Стоило ему увидеть Нонку, услышать ее голос, и усталости как не бывало. Радовался, глядя на нее, дядя Коля, гордился ею, а как заневестилась она, еще дороже ему стала – ведь скоро, может быть, расставаться придется. А теперь, когда случилась эта история с сыном Пинтеза, горе тяжелым камнем легло ему на сердце. Как будто вовсе и не было хороших радостных дней, будто только снилось ему, как по вечерам он возвращался усталый с огорода, болтал с Нонкой, радовался людям, полям, всему на свете. Кто отнял у него эту радость, кто запятнал честь его семьи? По целым ночам думал дядя Коля о сыне Пинтеза, и в сердце у него росла лютая вражда к нему. Он отомстил бы, глазом не моргнув. Но нельзя: Нонка любит его – ведь отдалась же она ему. Уж такое у нее сердце. Если увлечется чем-нибудь – всю себя отдает. Но иногда дядя Коля осуждал и ее. Как она могла не разобравшись в человеке, как слепая, отдаться ему в руки. Ему хотелось спросить ее, что они с Петром думают делать, но, зная, как ей будет стыдно, жалел ее, мучился и молчал. Однажды он все же не выдержал и решился заговорить с ней – уж очень наболело у него на сердце. Как-то раз сидели они дома вдвоем. Нонка ему жаловалась, что ей отпускают мало фуража и грозилась разнести завхоза.

– Да ты не очень-то расходись, – неожиданно рассердился дядя Коля. – Раз уж заварила кашу, смотри, опять не осрамись как-нибудь.

Нонка остановилась посреди комнаты, побледнела и опустила голову. Постояла, постояла, потом повернулась и пошла к двери.

– Подожди! – закричал ей вслед дядя Коля все так же сердито и сурово. – Не сдохнут твои свиньи без тебя. Иди сюда, сядь! – и он дрожащей рукой указал ей на стул.

Она вернулась и молча села против него. Ее темные длинные ресницы были мокры от слез. Отец заметил это, и сердце его больно сжалось. И вместо того, чтобы топнуть ногою и выбранить ее за легкомыслие, он тяжело вздохнул и сказал:

– Зачем, дочка, зачем ты это сделала? Хоть бы старость мою пожалела!

Нонка вскочила, но ноги у нее подкосились, и она уткнулась лицом в колени отца. Схватила его руку, поцеловала и залила ее горячими слезами.

– Прости меня, отец, я не хотела огорчить тебя!

Так, спрятав лицо в колени отца, она выплакала все свое горе.

– Мы любим друг друга, отец, мы поженимся. – И я люблю его, и он меня, но нужно немного повременить со свадьбой – дома у них еще не все готово.

– Ну, не плачь, не плачь! – повторял дядя Коля. Две слезы покатились из его глаз и потонули в черных и мягких, как шелк, Нонкиных волосах. – Не плачь, дочка! – Я только так спросил, ведь отец же я, мне тоже тяжело. Это ваше дело. Раз уж вы любите друг друга, значит, и поженитесь. Но, как погляжу я на тебя, унылая ты что-то стала. Вот я и решил спросить.

– Нет, не унылая, отец.

– Зачем унывать, дочка, не нужно. Не готовы они к свадьбе – подождем, отчего не подождать. Есть время, чай не старики еще. Так ведь. Ну иди, занимайся своим делом и не тревожься.

Услышав от Нонки про то, как они с Петром любят друг друга, дядя Коля немножко успокоился, хотя и не очень-то ему нравилось, что так затягивается свадьба. А кто их знает? Может и в самом деле у них идут какие-то приготовления. Эти Пинтезовы – люди с характером, не хотят, видно, устраивать свадьбу наспех, а решили закатить пир, как в былые времена водилось. Теперь что? Запишутся молодые в совете, пригласят в гости кое-кого из друзей, выпьют по стаканчику – и все.

Дядя Коля и старухе своей запретил расспрашивать Нонку и наказал не вмешиваться в ее дела.

Но прошла неделя, другая, месяц, похолодало, стали перепадать осенние дожди, отсеялись уже, а Пинтезовы – ни слова о свадьбе. Собираются сватами стать, а к Колювым ни ногой.

Все в доме уже стали тревожиться. Петко, молчаливый и застенчивый по природе, вдруг вспылил.

– Я ему покажу! Пойду к ним и поговорю как следует! – сказал он с угрозой.

– Криками тут не поможешь, – отозвался дядя Коля, потемнев от гнева. – Кабы можно было помочь, разве я ждал бы до сих пор. Ты ведь знаешь этих Пинтезовых! Их задевать опасно. Умоют руки и дело с концом. Придется подождать. Ничего не поделать.

– Но до каких же пор ждать-то, отец! – вскрикнул Петко. – По селу уже судачат, что Нонку обманули и вышвырнули, как тряпку. Не могу я, чтоб о сестре болтали такое!

– И правда, отец, болтают уже люди, – подхватила Петкина жена. – Я говорю, хорошо бы Петке пойти к Петру и поговорить с ним. Пусть бы спросил, что он думает делать. Прослышала я, будто мать его не хочет Нону в снохи. Они, мол, не собираются сына женить, ну а у кого есть дочка на выданье, те пускай и ищут жениха. Может Петр не хочет перечить матери.

Тетя Колювица, измученная своими страхами, повторяла одно и то же:

Пойдите узнайте, что эти люди надумали делать, а не то, я сама пойду. Вот возьму и побегу среди бела дня. Пускай все видят и слышат. Не дам погубить свое дитя.

Дядя Коля долго обдумывал как быть, но, наконец, поборол свою гордость и решил пойти к Пинтезовым. Тяжело и горько было ему навязывать в жены свою дочь, самую способную и красивую девушку в селе, но ничего не поделаешь. Только не знал, с кем ему переговорить – с Петром или со старым Пинтезом. Пойти к сыну – он резкий такой – может и не выслушает даже. Верно, что работает он хорошо, но с людьми из своей бригады строг, как с солдатами, никому не спускает. Пойти к старому Пинтезу? Так из него слова клещами не вытащишь. Говоришь с ним, а он смотрит поверх твоей головы и молчит. Как-то не по себе становится. Вообще-то он человек неплохой. Строгий, но справедливый. Пожалуй, лучше всего с ним и поговорить…

На другой день они случайно встретились. Дядя Коля возвращался с огорода, а Пинтез шел с поля, откуда доносился рокот трактора. Это был высокий человек, лет семидесяти. Хоть он и работал день и ночь, но выглядел много моложе своих сверстников. Идет прямо, бодрым шагом, на палку не опирается. Берет ее, видимо, для порядку – в эти годы так полагается. Его всегда чистая и опрятная одежда, седые брови и усы, молчаливость, всем известная ловкость в работе и трудолюбие внушили людям уважение. Увидев его издали, дядя Коля подумал: «Вот кстати, сейчас все ему и скажу». Но чем ближе подходил он к перекрестку, где они должны были встретиться, тем больше смущался. Ему казалось, что этот крупный, молчаливый человек, который шел ему навстречу в ямурлуке в накидку, как чорбаджия^[5] взглянет на него из-под своих седых бровей, нахмурится и пройдет мимо.

– Добрый вечер, дедушка Димитр! – поздоровался дядя Коля, когда они сошлись и стали подниматься по дороге к селу.

– Добрый вечер.

– Куда это ты ходил в такую пору?

– К трактористам. У Петра другие дела, а я хотел посмотреть, как пашут его участок, а то в прошлом году только поскребли землю, как кошка лапой.

– Ну, а мы сегодня убрали последнюю капусту, – сказал дядя Коля, но Пинтез ничего ему не ответил.

Только поправил сползший с плеча ямурлук и молча зашагал дальше, сосредоточенно глядя перед собой, будто рядом с ним никого не было.

– Плохо пашут, – вдруг сказал он и снова умолк. Молчал и дядя Коля. Вокруг ни души. Поле стихло, слышно было только, как они мягко ступают в своих резиновых царвулях^[6]. Смеркалось. Солнце спряталось за тучу, по пробивавшимся коротким и неярким лучам его было видно, что оно уже спустилось до самой земли. Вспаханная земля, еще недавно коричневая, с красными полосками, вдруг потемнела, все борозды слились…

Долго шли дядя Коля и Пинтез, не говоря ни слова. Они уже подходили к селу, а дядя Коля все не решался заговорить. «Ну, как с ним разговаривать? Да разве он поймет? Скорее камни услышат, чем этот бирюк. Но почему бы и не сказать? Тут такое дело, что нечего стыдиться».

– Дедушка Димитр, ты уж прости, но я хочу тебя спросить кое о чем, – сказал дядя Коля, стараясь казаться спокойным, и скрыть свое смущение.

Пинтез провел ладонью по усам и замедлил шаги.

– Все собирался спросить тебя, да как-то не случалось, – продолжал дядя Коля и почему-то улыбнулся. – Молодые кашу заварили, дедушка Димитр. Моя дочка и твой сын.

– Вот как? – удивился Пинтез, обернувшись к дяде Коле и приостановившись.

– Ох, дедушка Димитр! Голова у меня кругом идет! С каких пор хочу сказать тебе, да все как-то совестно. Отец я, больно мне. Ты сам двух дочек замуж выдал, знаешь, каково это. Больше месяца нет у нас в доме покоя. Ну, говорю, что было, то было, заварили кашу, надо расхлебывать. Ну, а дочка, известное дело – девка, не спит, не ест. Да и мы со старухой, сказать правду, дедушка Димитр, тоже тревожимся. Ведь парень молодой, горячий, вот и случилось, ну а родители-то что скажут? Уже больше двух месяцев прошло с тех пор. Ну, и решил я, стыдно не стыдно, а скажу дедушке Димитру. А ты не обессудь.

Пинтез снова провел рукой по усам, нахмурился, белые брови его нависли над глазами.