Текст книги "Нонкина любовь"

Автор книги: Ивайло Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Ручки замараешь, парням не будешь нравиться. Ну что, отмолотились уже? – спросил он, осматривая забор – где бы еще что починить.

– Отмолотились, отмолотились, но ты скажи, хочешь взять меня себе в помощницы? – настаивала Нонка. Уж очень мне по душе эта работа.

Чертова девчонка так это сказала, что дед Ламби почувствовал: что-то кольнуло его в самое сердце. Он посмотрел на девушку и увидел, что она не шутит. Старик слышал, что в некоторых селах за свиньями и другим скотом смотрят женщины и девушки. «Чего доброго, и ей то же в голову взбрело? Только этого не хватало», – подумал он и вспомнил, что Нонка еще с весны все тут околачивается. У него сжалось сердце при мысли, что она займет его место, но он не мог ее выгнать. Да даже если б и выгнал? – Она пойдет к председателю, попросится в свиноводы, он ее и назначит.

– Дались тебе эти свиньи, брось, право! – просто и подкупающе сказал он. – Это дело как раз для таких, как я. И я хлеб себе зарабатываю на старости лет, и в кооперативе лишние руки освобождаются. Ведь так же ж.

Нонка засмеялась.

– Нет, дедушка, не так это, – сказала она. – Свиноводство – очень важное дело. Наше хозяйство может построить такую свиноферму, какой во всей округе нет. У нас есть хорошее место для свинофермы – «Вязник». – Она внимательно посмотрела на свиней, нахмурилась и добавила, как будто про себя: – Ведь здесь же не свиноферма, а грязный свинушник. – Дед Ламби очень обиделся. Он снял шапку, посмотрел на нее, потом наклонился к Нонке, прищурился и сказал:

– А ну-ка, построй новый свинарник!

– Чего ж мне строить? Кооператив построит.

– Дай боже! – дед Ламби надел шапку, взял тесло и без всякой нужды постукал им по гвоздику в заборе.

А Нонка просто как будто решила дразнить его.

– Выращивать свиней – не простая штука, – сказала она тихо. – Позавчера я прочла в одной книжке…

Дед Ламби, как сидел на корточках, так и подскочил, словно ужаленный, подкрался к Нонке и показал свои заскорузлые ладони:

– Вот они где мои книжки, девчоночка! Если бы я книжки умел читать, я бы попом стал, а не свиноводом!

Нонка смутилась и не нашлась, что ему ответить. А дед Ламби ехидно мигнул, скривил рот так, что усики его стали торчком, как крылышки, и громко вскрикнул:

– Эге-ге! Ишь ты, какой зубастой оказалась девчонка! Над стариком вздумала смеяться! Ты потому здесь все и вертишься, как лисица вокруг курятника? Критиковать, а? Еще молоко на губах не обсохло, а туда же – критиковать! – Он зажмурился и так ожесточенно подтянул штаны, что Нонка чуть не прыснула со смеху. Это разозлило его еще больше. – Чтоб ноги твоей больше здесь не было. Слышишь? Чтоб ноги твоей не было, а не то… Вот еще, что вздумала!

Он вернулся к свинарнику и забегал вокруг него.

Нонка стояла, смущенная и растерянная. Наконец она подошла к нему и сказала:

– Хочешь ты или не хочешь, дедушка, а правление назначает меня к тебе на работу. С завтрашнего дня начинаю. Если не веришь, спроси у дяди Марка.

Дед Ламби полез в свой глубокий, до колена, карман, вытащил коробку крепких папирос, затянулся и только после этого спросил упавшим голосом:

– Так, говоришь, на мое место?

– Нет, зачем же на твое место? Я буду тебе помогать.

Старик не ответил. Он грустно поглядел на свинарник и опять затянулся. Нонке стало жалко его, и она тепло сказала:

– Правление запланировало, дедушка, выходить к будущему году двадцать свиноматок. С этим делом одному не справиться. Будем работать вдвоем.

– Ну, раз правление приказывает, я подчиняюсь. Подчиняюсь, поняла? – промолвил он, подавив свою боль, повернулся и пошел к складу кооператива. Так началась их совместная работа на свиноферме. В первое время дед Ламби очень тяжело переживал назначение Нонки в помощницы. Он привык справляться с работой сам, не хотел, чтобы кто-нибудь вмешивался в его дела. Но это еще не все, это можно было еще пережить как-нибудь. Больше всего его мучила мысль: не выживет ли его Нонка совсем.

Она ловкая и проворная. Дед Ламби это понял с первого же дня. Тогда ему придется снова возвращаться в свою хибарку и куковать там до самой смерти. Как он будет жить один? Он привык уже к этим проклятым свиньям, полюбил их. По вечерам, вернувшись домой, он все думал о них. Какой им дать корм завтра, как починить свинарник, как вылечить больного поросенка. Он забыл о своем одиночестве и жил, как люди. А теперь! Через некоторое время в правлении ему скажут: «Ты уже старый, дай дорогу молодым, отдыхай себе дома!» И так он и подохнет один-одинешенек в заброшенном, опустелом доме.

В первые дни он ни к чему не притрагивался, хотя руки у него чесались поработать. Слонялся возле свинарника, ворчал себе под нос, стараясь скрыть обиду. Иногда он даже улыбался, но это не был смех, а какое-то всхлипывание. Если Нонка спрашивала его о чем-нибудь, он с видом убийственного превосходства объяснял ей, что как сделать. Так и вертелось у него на языке: «Чего же ты спрашиваешь? Ведь ты все знаешь, ты же книжки читала!» Но он этого не говорил и гордо переносил свою участь. Все-таки одна надежда теплилась в его душе и не давала ему отчаяться: когда, когда эта девчонка сама сбежит от свиней? Ухаживать за ними такими белыми руками – это тебе не то что вязать или прясть. Вот привезут еще двадцать штук, так посмотрю я, как она с ними справится. Тогда я, может, и уберусь, пускай правление само расхлебывает кашу. Когда случался кто-нибудь у свинарника или Марка приходил посмотреть, как работает новый свиновод, дед Ламби, с прилипшей к нижней губе папироской, улыбался и говорил, как старый мастер, передавший ремесло в верные руки:

– Молодая еще! Кровь у нее кипит, как у козленка. Ну, а мы-то уже ни на что не годимся. Гнилой пень, вишь ты, даже и огонь не берет. Наше дело конченное, товарищ председатель! – многозначительно добавлял он и поглядывал на Марка.

Перед тем как строить новую свиноферму, правление пригласило на совещание обоих свиноводов. Материалы для стройки были готовы, но спорили о том, где ставить ферму, Сначала совещание шло тихо, но к концу стали горячиться. Заместитель председателя Тодор Кутев доказывал, что свиноферму нужно построить на верхнем краю села, среди широкой поляны. Если построить ферму далеко от села, говорил он, потребуется лошадь и телега, для обслуживания, а это будет большим расходом для кооператива. Наконец, общий скот должен быть поближе к людям, чтобы все знали, как он и что. Большинство членов было согласно с Тодором, главным образом, потому, что им было жалко такой красивой местности, как «Вязник». Против них были только председатель, Нонка и бригадир животноводов Дамян. Большинство почти уже одержало верх, когда попросила слова Нонка. Она говорила быстро и взволнованно, отвечала на все вопросы так удачно и разумно, что никто не смог ей возразить.

– Кооперативное хозяйство, – сказала она, – организуется не на год или два, а на сотни лет. Дядя Тодор жалеет лычок, а отдаст ремешок. Жалко ему дать телегу для обслуживания фермы. Да ферма сто раз окупит эту телегу и принесет большую прибыль. Одной пшеницей да кукурузой трудодней не повысишь. Будет или нет урожай – неизвестно, а животноводство – верная прибыль. Поэтому я предлагаю построить свиноферму для пятидесяти свиноматок, чтобы через два года не пришлось делать нового помещения. «Вязник» – самое подходящее место. Свиней летом нужно регулярно купать, а там как раз протекает река. За «Вязником» находится и выгон. И, наконец, свиноферма будет далеко от всякой заразы.

Не знаю, как на других – произвело ли впечатление упорство Нонки, но дед Ламби, слушая, как она спорит с правлением, понял, что тут не шуточное дело, и сказал себе: «Будет у меня с ней много хлопот, ну, да посмотрим!»

Он оставался все таким же безучастным к Нонкиным планам. Помогал ей в меру, ровно настолько, чтобы не сказали, что он сидит без дела. Нонка ни разу не попросила его о помощи: все делала сама. Но когда надо было решать, какой пол сделать на свиноферме: цементный или деревянный, дед Ламби поддержал Нонкино предложение. Она настаивала на том, чтобы пол был дощатый, потому что это здоровее. Но в кооперативе оставался цемент от прошлогодних построек, и правление не хотело тратить денег на лес. Пришлось Нонке самой пойти в околийский комитет партии и к агроному. Через несколько дней был утвержден план постройки фермы, точно такой, как хотела Нонка: пол в помещении дощатый, а боксы – посередине, чтобы солнце проникало туда в любое время. Одержать такую победу было нелегко, но настоящая работа началась потом, когда перебрались на новую ферму. Прежде всего Нонка вымыла все помещение, а Дамян выбелил боксы и дезинфицировал их. Только что назначенный бригадиром животноводов, Дамян, неотлучно был на ферме и работал наравне с Нонкой. Это был крупный, молодой, широкоплечий парень с загорелым здоровым лицом и добрыми глазами. На первый взгляд Дамян казался спокойным, тихим и неразговорчивым, но характер у него был очень упорный. В споре о постройке фермы он поддерживал Нонку и все время ободрял ее: «Держись. Это ты хорошо придумала. Не уступай!» Не будь Дамяна, Нонке, неопытной и по молодости лет не внушавшей доверия уже пожилым членам правления, едва ли удалось бы уговорить их построить ферму так, как она этого хотела, и там, где хотела. Когда говорил Дамян, ей казалось, что он высказывает ее собственные мысли. Она была благодарна Дамяну, привязалась к нему так же, как и он к ней, и вскоре между ними завязалась крепкая дружба. Они так хорошо ладили, что у них никогда не возникало никаких споров. Когда Нонка хотела что сделать, он дополнял это чем-нибудь новым и хорошим. Они вдвоем выкупали грязных свиней и только тогда впустили их в новое жилище. Нонка достала деревянные таблички и надписала на них имена свиноматок. Дамян же обозначил под их именами более мелками буквами: «Покрыта такого-то, опоросится тогда-то».

– Так ты будешь знать точно в какой день опоросится матка! – сказал он Нонке. Когда все было устроено, Дамян отправился в село.

– Ну, а теперь я должен заняться и другими делами. Если что-нибудь будет нужно, дайте знать, да я и сам стану частенько заглядывать.

– Большое тебе спасибо, Дамян! Ты очень помог мне! – сказала ему Нонка.

Он накинул пальто на широкие плечи и засмеялся:

– В хорошем деле как не помочь?

Дед Ламби чувствовал себя неловко перед Нонкой и Дамяном. Руки у него так и чесались что-нибудь сделать, но он почему-то никак не мог разойтись. Иногда он носил воду с реки, замешивал корм или заметал между боксами. Но эта работа казалась ему незначительной, пустяковой. Однажды, после ухода Дамяна, он спросил Нонку, как-то виновато улыбаясь:

– Ну, а мне-то что делать?

– Отдохни, дедушка!

– Да я, того, совсем и не устал, Нона, – ответил дед Ламби, тронутый, и в первый раз с тех пор, как они работали вместе, назвал ее «Ноной».

– Уж я знаю, устал ты или нет. Раньше, когда я проходила мимо свинарника, все удивлялась, как это ты справляешься один.

Дед Ламби, правда, не помнил, чтобы так уж уставал от работы, но похвала пришлась ему по душе, и он, позабыв, что решил было скромничать, самым невинным образом напомнил о своих заслугах.

– Да, оно-то так. Нелегкое дело – основать свиноферму. Потом уже дорожка проторена, иди хоть на край света. Так ведь. – Он повертелся, повертелся, потом остановился у одного из боксов, почмокал маленьким поросятам и снова обратился к Нонке: – Ты вот, говоришь, Нона, отдохни! А я, девонька, не привык сидеть сложа руки. Ведь не станут же мне задаром записывать трудодни! Все что-нибудь да помогу. Так ведь?

– Поможешь, как не помочь, – сказала Нонка. – Вот теперь надо сделать тачку, чуть поуже коридорчика. В ней будем развозить корм.

– Ты это дело поручи мне, милая! Хочешь тачку – ладно. Сейчас же иду в мастерскую и, пока ее не сделают, не вернусь! – и он пустился бегом в село. С тех пор дед Ламби полюбил Нонку и привязался к ней той милой привязанностью, которая так присуща одиноким старикам, нуждающимся на склоне лет в нежных заботах и ласковом слове. А Нонка никогда не скупилась ни на нежные заботы, ни на ласковые слова. Она выстирала белье Ламби «до последней тряпки», как он хвастался, сшила ему новые рубахи, постелила простыню на кровать, приодела его так, что старик сам себя не мог узнать. Нонка выхлопотала в кооперативе бязи и сшила им обоим халаты. Дед Ламби надел халат, глупо ухмыльнулся и снял: стыдно ему, дескать, носить его – люди станут над ним смеяться. Нонка и Дамян, сдерживая смех, едва упросили его надеть халат снова.

– Ну да, в белом халате получше будет, знаешь, – сдался он наконец. – Мы же тут дело делаем, а не дурака валяем. Так-то вот. В своей мохнатой папахе небекрень и в белом халате, из-под которого виднелись светло-коричневые широкие шаровары, старик выглядел важным и смешным. Чтобы не запачкать халат, он ходил растопырив руки, стараясь ни до чего не дотронуться. Но потом привык, стал важничать и с теми, кто приходил на ферму разговаривал не иначе, как заложив руки за спину, словно фельдшер. Вскоре он пополнел. Худенькое лицо его покруглело, морщины на щеках разгладились. Нонка каждый день ему готовила. Сколько бы ни было у нее работы, голодным его не оставляла. За эти заботы дед Ламби еще больше полюбил девушку, и в душе у него зародились к ней отеческие чувства. «У вас больше уже нет дочки, – говорил он дяде Коле и тете Колювице. – Нона теперь моя дочка. Смотрит за мной, кормит меня, и я не дам волоску упасть с ее головы».

Глядя на нее, такую красивую и работящую, он очень часто думал о том, кого она любит и за кого пойдет. Любопытство его грызло, как червь, но он не решался спросить ее. В тот день, когда дед Ламби увидел возвращающуюся с полдороги взволнованную Нонку и узнал сына Пинтеза, он понял, что между ними что-то произошло, и ему стало не по себе. Он сам не знал, почему ему не нравились Пинтезовы, но отдавать им Нонку не хотел. «Вот Калинко – это парень ей под стать, – думал он. – Умный, толковый. А этот, Пинтезовский, разве это человек? Ты с ним говоришь, а он надуется, как бык, того и гляди набросится на тебя!»

Калинко с братом остались сиротами с малых лет и выросли, работая у чужих людей. До военной службы Калинко был подмастерьем, а когда уволился, его вместе с братом назначили свиноводами. Когда-то их отец был известным песенником и гармонистом. После его смерти оба сына стали играть на его старенькой гармони. Потом, когда Калинко вырос, он на первые же заработанные деньги купил большой новый аккордеон. Рано осиротев, хлебнув в жизни немало горя, братья выросли молчаливыми, скромными и работящими. Музыка была единственной их радостью. Вечером, вернувшись с работы в свою бедную лачужку, они до поздней ночи играли и пели к великой радости всех соседей. Оба были красавцами, особенно Калинко – смуглый, тонкий, стройный, с черными волосами и сине-зелеными глазами.

С первого взгляда он полюбил Нонку чистой и нежной любовью, всей своей артистической душой, но у него не хватало смелости объясниться ей в любви. Стеснительный по природе, он боялся обидеть ее. Нонка была с ним очень мила, встречала с приветливой улыбкой, слушала с наслаждением его песни и на прощание говорила: «Приходи опять!»

Дед Ламби был рад этой дружбе, часто оставлял их наедине, чтобы они могли поговорить, а сам потихоньку подслушивал, не откроются ли они друг другу.

Однажды вечером Калинко засиделся в Нонкиной комнате. Дед Ламби тихонько подкрался к двери и напряг слух.

Калинко играл и пел:

Я страдаю, плачу и вздыхаю

О черных глазах твоих,

Как рыба без воды умираю,

А ты все молчишь и молчишь.

Спев песню, Калинко замолчал, а потом сказал:

– Нона, эту песню я сочинил для тебя. Нравится тебе? – Нонкин голос раздался у окна:

– Нравится.

– Нона, – сказал опять Калинко взволнованным голосом, – я тебя люблю. Давно я хотел тебе это сказать, но…

Дед Ламби остолбенел и снова весь превратился в слух. При мысли, что в эту минуту соединяются две человеческие жизни, он застыл, как вкопанный, посередине коридора и с вытянувшимся от напряжения и любопытства лицом уставился в одну точку. Нонка, вероятно, все еще стояла у окна. Она закрыла окно и сказала:

– Если ты будешь говорить об этом, я рассержусь.

«Но, но! Не рассердишься ты! Вы, женщины, всегда так говорите сначала, а потом… Наступай, Калинко, что ты молчишь, как немой? Говори, женщины любят, когда им говорят приятные слова!» – сказал себе дед Ламби.

Калинко заговорил, еще больше волнуясь. Нонкины шаги, нервные и твердые, прозвучали по комнате и смолкли за дверью. Дед Ламби отскочил на другой конец коридора, выпрямился, вытянул шею и смело, будто ничего и не слышал, направился к двери. На пороге он столкнулся с Нонкой. Она прошла мимо него, опустив голову, и вошла в свинарник. Калинко стоял посреди комнаты, с пылающим лицом, взволнованный и смущенный.

– Ты чего это стоишь, повесив нос? – сказал дед Ламби. – В чем дело? Уж не поссорились ли вы, часом, с Ноной?

Калинко взял аккордеон и вышел.

Прошло несколько дней, неделя, а он все не появлялся на ферме. Дед Ламби понял, что парень обижен и решил сам поговорить с Нонкой. Однажды, вставая из-за стола, он сказал:

– В последнее время Калинко что-то забыл нас. Охота мне песен послушать, а он не идет.

– Кто его знает. Может дело у него есть.

Вот тут-то дед Ламби и брякнул:

– Больно ты полюбилась этому парню, Нона. Ну, а ты, сдается мне, мучишь его…

Нонка отвернулась и ничего не сказала. Дед Ламби подумал, что сделал оплошность, почесал в затылке, пощипал свои усики и начал лирическим отступлением:

– Эх, любовь, любовь! – глубоко вздохнул он и сдвинул шапку на затылок. – Сколько выстрадала моя головушка из-за этой любви!

Нонка посмотрела на него с улыбкой.

– Не смейся, не смейся! И мы не лыком шиты. Так-то. Я однажды, знаешь, целые ворота пронес на спине от села до леса. Ты еще меня не знаешь! Эге! Я когда-то сох по Иване Тырчидобревой. Ну и женщина была, как скала. Крупная, белая, красная, знаешь, словно пощечин ей надавали. А что за походка! Пендары^[3] на груди у нее так и прыгали да позванивали, как колокольчики.

Нонка не могла удержаться от смеха, представив себе их рядом: дед Ламби – маленький и худенький, а бабка Ивана – в два раза больше него и толстая, как бочка.

– Ну, так вот, говорю я. Приглянулась она мне, а на посиделки пойти к ней не решался, со дня на день откладывал. Был я бедняком, видишь ли, а за ней все богацкие сынки увивались. Мучился я, мучился от любви, а потом вдруг решил: хватит! Надел новый кафтан, новые онучи, перевязал их черными шнурками крест-накрест и подался прямо к ней на посиделки. Она сидела в сторонке. Повертелся я, повертелся и, хоть и стыдно мне было, плюхнулся, знаешь, на лавку рядом с ней. И как только сел, язык у меня так и присох к горлу. Другие девушки смотрят на меня и посмеиваются, а меня еще больше стыд разбирает. Ну, тут стали собираться и другие парни, весь дом людьми наполнился. А я сижу возле Иваны пень пнем, шмыгаю носом и все думаю, как бы это начать с ней разговор про любовь. «Слушай, говорю, Ивана, есть у вас собака?» – «Ха-ха, да разве же можно без собаки, Ламби!» – вскрикнула она и засмеялась. А голос у нее, чертовки, звонкий был! Как засмеется, так весь дом трясется. «Ну, а черная у вас собака или рыжая?» – говорю я. «Черная», – говорит и опять хи-хи да ха-ха – понравилось. «Слушай, – говорю я, – привяжите-ка вы ее, а то третьего дня, как проходил я мимо вас, она меня чуть не укусила». – «Уу, ну и укусила бы, ну и съела бы, подумаешь, только тобой все село держится». Ничего я ей не сказал, только показал рукоятку ножа, что был у меня за поясом. «Я ее зарежу, говорю, зарежу и глазом не моргну». Испугалась ли она или что, а только встала и пересела на другое место. На следующий вечер я опять пошел к ней на посиделки. Сердце у меня, слышь ты, так и скачет. Дай-ка, говорю, посмотрю сперва через окно, там ли Ивана. Посмотрел и просто словно что-то резнуло меня изнутри. Тырчи Добри сидит в уголку рядом с Иваной, и о чем-то они нежно так разговаривают. Тут у меня аж в глазах потемнело. Пошел я назад и прямо к ней домой. Снял ворота с петель, взвалил на спину и – в лес.

– Ну, а зачем же ты утащил ворота? – смеялась Нонка до слез. – Они-то чем виноваты?

– Раньше парни так делали, когда хотели отомстить девушке.

– Ну и что же ты сделал с воротами?

– Пошел потом в лес, нарубил их на дрова и принес домой.

Нонка долго смеялась. Убедившись, что она пришла в хорошее настроение, дед Ламби приступил к тому, о чем давно хотел поговорить с ней.

– Любовь! Знаю я ее, проклятую – похуже чем, когда зуб болит. Сколько девушек знал дед Ламби. Скольким девкам он головы морочил. Да, да! Ничего ты от меня не скроешь… Смотрю я, что с некоторых пор… ты того… с Пинтезовым что-то крутишь. Но сказать тебе, правду, Нона, Калинко мне больше нравится. Хороший парень, толковый, Будешь с ним, как у Христа за пазухой. Он и красотой взял, и душа у него ангельская. Ты мне верь, я в этих делах собаку съел.

– Ну, а мне Пинтеза сын нравится! – твердо сказала Нонка и вышла. Дед Ламби остался ни с чем, так и кончилось его сватовство.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сухую солому зажги, и то не будет гореть так, как разгорелись их сердца. В праздники, на вечерах, на посиделках – все вместе. Сколько нежных слов было сказано, сколько счастливых часов пережито! Но пришло лето, наступила страда, и они уже не могли встречаться так часто.

В эти дни Петр похудел, лицо у него вытянулось, а усы и волосы выцвели и стали пшеничного цвета. По его продолговатым, карим глазам было видно, что он весь так и горит огнем неутомимого, жадного до работы человека.

Петр будил свою бригаду до рассвета и вел ее в поле. Сняв рубаху и поплевав на руки, он начинал работать наравне с другими. Глядя на него, никто не решался разогнуть спины. А вечером, когда все возвращались с поля и, полумертвые от усталости, сразу засыпали непробудным сном, Петр не мог заснуть. То ли от усиленной работы, то ли от солнца и зноя стал он необыкновенно подвижным и неспокойным. Какая-то дьявольская сила кипела в его жилах и не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Эта неугомонная сила была жажда любви, она жгла его сердце, как летний зной жжет грудь земли. Он часто выходил ночью из села, шел по голому жнивью к свиноферме, рыскал там, как волк, и возвращался с зарей, утомленный неосуществившимся желанием увидеть Нонку.

Заметив его в первый раз у ограды, Нонка задрожала от неожиданности и страха. И сколько он ни уговаривал ее остаться подольше с ним, она сразу же вернулась к себе в комнатку, боясь, как бы их не увидел дед Ламби. Но Петр стал заглядывать на ферму через день, чрез два и подстерегать ее то у забора, то у речки, там, где темнели ивы.

Каждый день Нонка зарекалась не выходить ночью с фермы, но, как только смеркалось, она становилась неспокойной, воля ее ослабевала, и она могла думать уже только о свидании с Петром. Слонялась по двору, выискивала себе какое-нибудь дело, смеялась без всякой причины, пока, наконец, не замечала тень Петра у ивняка. Тогда в голове у нее сразу рождалось множество планов, когда и как ей выбраться с фермы незаметно для деда Ламби.

Она с трудом вырывалась из объятий Петра, взволнованная и взбудораженная. Его настойчивое желание видеться с ней каждую ночь разжигало еще больше ее любовь, но в то же время какой-то страх перед этими свиданиями сжимал ее сердце. Пугала ее синяя таинственная тишина ночи, тихое журчание речки, пугал ее острый блеск глаз Петра, его потемневшее от загара лицо, упоительный запах мужского тела, мучительно жаркие поцелуи. Ей иногда казалось, что он схватит ее, унесет куда-нибудь и разорвет, как волк. Так жестоки и страстны были его ласки.

Только один раз она не вышла на свидание, но зато потом всю ночь не сомкнула глаз. Как ей заснуть, когда Петр ждет ее с пылающими глазами, мечтает о ней, весь полный ею! Зачем она мучит его, мучится сама, зачем бежит от своего счастья в этот чудный летний вечер, когда можно сидеть с любимым на берегу речки, ласкать его, смотреть ему в глаза и слушать его голос!

На следующий день из другого села на ферму приехал крестьянин с женой. Они слезли с телеги, муж остался с лошадьми, а жена вошла во двор. Это была дочка деда Ламби. Их сын опасно заболел, и они хотели, чтобы дедушка приехал повидать его. Старик надел свою антерию и уехал с ними. В этот вечер Нонка опять вышла к Петру. Ночь была теплая, тихая, как будто утомленная, такая, какие бывают в конце августа: с белыми, немигающими звездами, с тяжелым сладким запахом свежего сена и спелых фруктов. Над голым жнивьем нависли в ленивой истоме прозрачные лиловатые сумерки. Со стороны села доносились и постепенно замирали последние звуки трудового дня. Петр сидел на берегу и нетерпеливо бросал палочки в воду. Сегодня его бригада обмолотила последний сноп. Он вымылся, надел новую рубаху и теперь чувствовал себя таким бодрым и нетерпеливым, что едва мог усидеть на месте. Сквозь темные ветви деревьев мерцало желтым светом окно Нонкиной комнаты. Чуть дрогнет желтый огонек, вздрогнет Петр, нетерпеливо ожидая шороха ее тихих шагов. Нонка вскоре пришла, запыхавшаяся, улыбающаяся. Петр вскочил, схватил ее молча на руки и понес под тень ив, положил на землю и сел рядом с ней.

– Дед Ламби уехал, я одна, – сказала она, хотя и решила не говорить ему этого. Петр одной рукой обхватил ее стан, а другой повернул к себе лицом. Она смотрела на него все такая же улыбающаяся, запыхавшаяся, смотрел и он на нее затуманенными, невидящими глазами. И подобно жнецу, жадно приникающему пересохшими губами к кувшину с холодной водой, Петр впился в ее губы.

– Петя, Петя, что ты делаешь? – сказала она упавшим голосом, задыхаясь, испугавшись его безумных ласк. И когда Петр клал ее, как ребенка, на лужайку, она ощущала прохладное прикосновение травы к спине, к плечам, к уху, смотрела на большую белую звезду высоко в небе и как-то неопределенно думала: что это он делает? Она хорошо понимала, что он делает, но не могла встать, вырваться из его объятий, потому что у нее не было ни сил, ни желания. Вдруг холодный стебелек травы, щекотавший ухо, вспыхнул и обжег ее. А большая белая звезда сорвалась с неба, вытянулась длинной серебряной нитью, и все звезды сразу угасли…

…Сумерки сгустились, из лиловых стали темно-синими. Речка снова нарушила тишину своим журчаньем, а звезды снова зажглись на небе, бледные, сонные, мерцающие.

С молчаливым упреком склонились ивы к самой реке и погрузились в тяжелое раздумье. Нонка, с растрепавшимися волосами, с распухшими от поцелуев губами, лежала на руке у Петра и гладила его твердые, как яблоки, скулы, волосы, шею, пахнущую высохшим потом. Ей хотелось что-то сказать ему, но сладостная спазма мучительной лаской сжимала ей горло. Петр лежал на спине в сладкой истоме и неподвижными глазами смотрел на белую кисею млечного пути. Что-то обожгло его руку повыше локтя. Он обернулся к Нонке и увидел у нее на щеке крупную слезу.

– Что с тобой? Почему ты плачешь, а? – спросил он, видя как блестят ее ресницы.

– Я не плачу.

– Ну, как же не плачешь? – он вытер пальцем слезу с ее щеки. – Скажи, почему ты плачешь?

Она спрятала лицо у него на плече.

– Молчи!

– Почему?

– Так.

С фермы послышался встревоженный голос:

– Мама пришла!

Нонка испуганно вскочила, поправила дрожащими руками волосы и кофточку, бросилась на ферму, вбежала в свинарник и притаилась. Сердце билось бешено, до боли. А мать ходила по двору и кричала все тревожнее и тревожнее.

– Нона, Нона! Ох ты, боже мой, куда же она делась?

Нонка услышала, как мать хлопнула себя по лбу и заплакала. Тогда она вышла из свинарника и отозвалась.

– Мама, это ты?

Тетка Колювица, с сумой через плечо, прибежала с другого конца двора и долго не могла прийти в себя.

– Ну, где же ты была?

– Здесь, где ж мне еще быть?

– Я легла и уже было задремала, вдруг слышу визжит поросеночек. Встала посмотреть, не придавила ли его матка.

– Да разве ты не слышала, как я звала. Вижу лампа горит. Вхожу – нет никого. Заглянула к деду Ламби – тоже. Побежала в свинарник, позвала – никто не откликается. Чего, чего только не передумала я.

– Э, мама, тебе вечно что-нибудь взбредет в голову! – рассердилась Нонка. – Войди, отдохни, я сейчас приду.

Но тетка Колювица не отходила от нее ни на шаг. Куда Нонка, туда и она. В конце концов схватила ее за руку и повела в комнату.

– Ну, как же мне не тревожиться? Ты ведь одна-одинешенька здесь, среди поля. Кругом живой души нет – причитала она и подталкивала Нонку к дверям. – Ходили мы с отцом на баштан. Видим, на телеге дед Ламби едет. «В Сеново, говорит, собрался, внучек у меня приболел. Нонка одна будет спать сегодня». Я и говорю отцу: «Ты себе иди, а я пересплю у нее». Принесла тебе вот два арбуза полакомиться.

Войдя в комнату, тетка Колювица положила суму на пол, вынула большой полосатый арбуз и, взяв со столика ножик, хотела было его разрезать, но вдруг так и застыла с полуоткрытым ртом, уставившись на дочь. Нож дрожал у нее в руке.

– Ты же сказала, что спала! Так чего же ты только стелешь кровать? – спросила она изменившимся голосом, тяжело дыша.

Нонка не ответила. Тетка Колювица видела, как она вздрогнула всем телом, сдернула с кровати и скомкала одеяло, заметила ее растрепанные волосы, наспех подобранные под косынку, ее измятую блузку, и страшное подозрение пронзило ей сердце.

– Что ты меня обманываешь? – Она подошла к Нонке и схватила ее за плечо. – Хватит мять одеяло, повернись, дай-ка я на тебя посмотрю!

– С тех пор, как пришла мать, Нонка стояла у кровати и то расправляла, то снова комкала одеяло, не зная, что сказать, куда девать глаза, что делать. Только одно она повторяла про себя: лишь бы мама не увидела моего лица, лишь бы не упасть, и чувствовала, как горит тело, подкашиваются ноги, гаснут силы. Когда мать схватила ее за плечо, она сильно толкнула ее локтем и закричала, как помешанная:

– Да не сходи ты с ума! Что тебе на меня смотреть!

Тетка Колювица уронила арбуз, он затрещал и покатился к дверям.

– Что мне смотреть-то? – глухо, со слезами в голосе сказала она, а потом, переведя дух, заплакала и как-то дико и испуганно выкрикнула: – Ах ты бездельница, ах ты негодяйка такая! Так ты, чтоб распутничать, сюда жить пришла?

– Мам…

Нонка упала на кровать и зарылась головой в одеяло.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Все тайное рано или поздно открывается – так уж устроено на этом свете. Не осталось тайной и свидание Нонки с Петром у реки. Пинтезиха узнала все на другой же день. Рассказала ей Гина, их соседка и родственница. Ее сын, возвращаясь с поля, увидел, что под ивами лежат мужчина и женщина. Он подкрался поближе и узнал Нонку и Петра…