Текст книги "Нонкина любовь"

Автор книги: Ивайло Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Петр невольно вздрогнул (Нонка только теперь заметила, как побледнело и вытянулось у него лицо), посмотрел на нее прищурившись и крикнул:

– Хватит. Не нуждаюсь в твоих советах. Подумай-ка лучше о себе.

Нонка поняла скрытый смысл этих слов и опустила голову, пораженная в самое сердце.

– Знаю, на что намекаешь, да что ж делать-то! – сказала она с болью в сердце и заплакала.

– Помолчи, раз знаешь! – ответил сухо Петр и отвернулся.

Он шел быстрыми, крупными шагами, и Нонка едва поспевала за ним.

На поля ложился прохладный вечер. Откуда-то доносился скрип телег, слышались протяжные крики, теряющиеся где-то в невидимой дали. С полей, чернеющих по обе стороны дороги, веяло грустью и холодом. Над дорогой, исчезающей невдалеке в синеватом сумраке, пролетали запоздалые жаворонки. Легкий, едва уловимый свист их крыльев почему-то еще сильней навевал на Нонку тоску. «Он ненавидит меня! – повторяла она. – Ненавидит!», – и эта мысль камнем ложилась на сердце.

Всю дорогу шли молча, не смотря друг на друга. А вечером, поднявшись к себе, оба почувствовали какую-то неловкость, будто было сказано то, о чем никому не следовало говорить. Ни он, ни она не решались продолжить начатый в поле разговор; оба поняли, что, обнаружив долго скрываемое горе, они сделали его страшной, неизбежной действительностью. С тех пор невидимой стеной стало между ними тяжелое, мучительное горе, и начала угасать их любовь.

Петр видел, что и Нонка мучается, но у него не было прежней нежности к ней, не находил он ласковых слов, которые говорил в первый год после женитьбы. Нонка же чувствовала себя виноватой перед ним и его родителями. Свекровь, и прежде не любившая сноху, теперь совсем ее замучила. Ходила за нею, как тень, с жестоким злорадством намекая на ее бездетность. Нонка молча глотала слезы, а оставшись одна, плакала долго и безутешно.

Ранней весной с Петром случилась новая неприятность, очень тяжело отразившаяся на его семейной жизни.

Его бригада должна была засеять сто декаров хлопка. Еще зимой Петр советовался с агрономом насчет подготовки семян, и как раз в это время ему случайно попалась в руки книга по хлопководству. Книга была такая толстая, что он не дочитал ее до конца. Просмотрел только те страницы, где говорилось о сроках сева в различных районах страны. В книге говорилось также, что хлопок – капризное растение, и многие кооперативные хозяйства, особенно в Северной Болгарии, не получили хороших урожаев, главным образом, потому, что сеяли не вовремя. Петр хорошо запомнил это и ходил каждый день проверять почву. Снег только недавно стаял, и земля была еще влажная и холодная. Но у Петра все было готово, и людей он держал наготове. Однажды позвал его Марко Велков в правление и велел начинать сев.

– Рано еще – сказал Петр. – Солнце-то греет, да земля еще влажная. Померзнут семена. Я считаю, что сев надо начинать к пятнадцатому апреля.

Марко Велков посмотрел на Ивана Гатева, который стоял у окна и курил.

– Как быть? Запланировано на завтра.

– Завтра и начнем, – пробасил Иван Гатев сквозь густой папиросный дым. – Нечего ждать пятнадцатого, вчера еще требовали сведений из совета.

– Пропадут семена, – сказал Петр. – Вчера ходил землю смотреть.

– Я сейчас оттуда! Теплеет с каждым часом, завтра, может быть, поздно будет. Надо удачно выбрать момент, потому что хлопок не любит ни слишком влажной почвы, ни слишком сухой.

– Спросим агронома!

– Агронома сейчас нет в МТС. Вызвали на конференцию в Софию, – сказал Марко, нерешительно почесав в затылке. – А ты приготовься и завтра начинай, потеплело ведь.

Петр встал из-за стола, перекинул через плечо бригадирскую сумку, нервно покусывая кончик тонких усов. Целый месяц он готовился к севу, проверял температуру почвы, закапывал даже термометр в землю и был вполне уверен, что сеять еще рано.

– Завтра сеять не будем, бай Марко, – заявил решительно он. – Не могу рисковать.

– Нет, будешь сеять, – вмещался Иван Гатев, и в глазах у него сверкнули гневные огоньки. – В соседних селах еще вчера начали.

– Это их дело! И так хлопок плохо растет в наших местах. Удивляюсь, чего вообще заставляют нас сеять его, – сказал Петр.

– Что тут толковать! Раз приказывают – сей! – Иван Гатев встал и зашагал по комнате. Петр направился к двери, раздраженно бросив:

– И горсти семян не брошу. И с агрономом советовался и книжку читал…

– Послушай! – крикнул ему вслед Иван. – Перестань упрямиться! Понятно? Вот еще! Возись тут с тобой! Что ни скажи, все наоборот.

– Подобных приказов выполнять не стану. Сто декаров земли погубить!

– Постойте, что вы! – вмешался в разговор Марко, видя, что они готовы наброситься друг на друга.

– Нечего больше ждать! – гневно кричал Иван Гатев, ударяя ладонью по столу. – Вот такие, как он, и вставляют палки в колеса. Все не могут привыкнуть, что не на своем поле работают. Все хотят, чтобы по ихнему было. Работа у нас, миленький, коллективная, но не сто человек командуют. Я уж не раз спорил с тобой и предупреждаю – не сдобровать тебе. Взбредет в голову – жену забирает с фермы, трактористов бьет, и не знаю еще, право, что придумает; теперь, видите ли, сеять не желает. А потом всюду болтает, что мы чиновники, бюрократы, в сельском хозяйстве ничего не смыслим.

– Ежели б в сельском хозяйстве толк понимали, не заставляли б людей сеять на ветер, – вспылил Петр. – Тебе лишь бы план выполнить, о людях не думаешь!

– А! Так вот, значит, кто о людях заботится! – Иван Гатев резко повернулся и в упор посмотрел на Петра. – Хочешь, чтоб мы твоим мелкобуржуазным умом жили? Да?

– Ну, а твой мелкосапожничий ум мне не указ! – прорычал Петр и быстро пошел к двери. – В руки серпа не брал, к плугу не притронулся, только и умеешь, что повторять одно и то же, пугать людей. Да меня не запугаешь!

Через несколько дней Петр был снят с должности, и на его место назначили другого. Не допускал он, что поступят с ним так жестоко. Все казалось ему, что правление хочет проучить его, направить на путь истинный, как частенько грозил Иван Гатев. Но, когда он увидел, что бригада все-таки вышла сеять хлопок сердце у него заныло от боли и он понял, как был привязан к работе и людям. Все те тревоги и ссоры в бригаде, которые так волновали его прежде, теперь казались ему незначительными, неизбежными дрязгами в сравнении с горем, которое он испытывал теперь. Он не пытался говорить с руководством о возвращении на прежнюю должность, и из гордости говорил, что так даже гораздо лучше и спокойнее, что, наконец, он может позаботиться и о доме, но на душе было смутно и тяжело.

Часто по утрам он вставал рано и по долголетней привычке шел подымать людей, но, опомнившись, возвращался домой, пристыженный и униженный. И в эти минуты ему было тяжелее всего. Что-то надорвалось в нем и убивало всякое желание работать. За неделю он сильно похудел, лицо осунулось, только скулы торчали. Стал он еще нервнее и вспыльчивее, все ему было немило, все раздражало его. Он придирался к пустякам, всем грубил, никому не давал слова сказать.

Нонкина бездетность теперь еще сильнее мучила его, оскорбляя его мужскую гордость. «Не родит она, не принесет радости в дом!» – часто думал он, и ему становилось еще тяжелее, когда он представлял себе дальнейшую жизнь без детей.

А Нонка все хорошела, будто ему на зло. Смуглое, упругое тело дышало здоровьем, с легкомысленной дерзостью из-под блузки выпирала девичья грудь. В глазах поблескивали знойные огоньки. Во взгляде, в улыбке была скрыта грусть, но это делало ее еще привлекательней, еще милей. В сердце Петра боролись любовь и ненависть к ее пленительной, коварной красоте, и он то протягивал руки к ней, упоенный счастьем, то отталкивал ее с бессердечной холодностью.

Нонка чувствовала это мучительное раздвоение и, мучаясь сама, не знала, как утешить его. Она уже и рада не была своей красоте, презирала ее. «Лучше быть уродом, да матерью», – думала она в часы отчаяния. Боялась откровенных разговоров с Петром, взвешивала каждое свое слово. В доме чувствовала себя чужой, сковывал ее суровый взгляд свекрови. Нонка давно поняла, что ей ничем не угодишь, не сближалась с ней, и так зародилась молчаливая вражда. Только свекор был по-прежнему привязан к ней и любил ее сдержанной трогательной любовью, беседовал с ней, помогал чем мог, старался порадовать ее. Находил ли первый арбуз на баштане, срывал ли первое яблоко в саду – нес ей первой. Но и его грызла тоска. Нонка часто видела, как он сидит в углу, глубоко задумавшись, или вдруг яростно накинется на старуху.

Тяжело жилось Нонке в том доме, куда она вошла, полная девичьих чистых надежд. Она старалась чаще выходить в поле, где было светло, просторно и радостно. Дома она работала не покладая рук, стараясь забыть свое одиночество, свою тоску. Потом подымалась к себе в комнату и часами сидела одна. Однажды, сидя над рукоделием, она вдруг испуганно вскочила и отбросила работу. Желание немедленно пойти на ферму так сильно овладело ею, что она, точно безумная, бросилась в соседнюю комнату, быстро оделась и вышла. Мужчин не было дома, а свекровь возилась в кухне. Нонка прошла через сад, вышла за околицу, а оттуда – прямо на ферму. Боже мой! Почти три года не была она здесь, а все было так мило и дорого ее сердцу. Два вяза с гнездами аистов, которым она когда-то радовалась, как ребенок, тихое журчание речки, к которому она прислушивалась в минуты отдыха, незамысловатые шутки деда Ламби и его заботы, умные, тихие речи Дамяна, который был так мил и внимателен к ней, – все, что наполняло смыслом и счастьем ее девичью жизнь…

Она вернулась домой, когда стемнело. Петр встретил ее на пороге:

– Ты где была?

– На ферме.

Он посмотрел на нее удивленно, ничего не сказав, но свекровь пробормотала под нос:

– Не пристало замужней женщине по полям допоздна одной ходить.

Нонка промолчала. Как сказать им, что здесь она задыхается от тоски, что только, когда выйдет из дому, на душе становится легче.

– Через неделю она снова пошла на ферму и не скрыла этого от мужа. Петр накричал на нее, они поссорились.

Пинтез вошел в дом, прислушался и спросил:

– Что там еще? Чего он опять раскричался?

– Да все из-за фермы, пропади она пропадом, – ответила Пинтезиха. – Приворожил ее кто к ней, что ли?

Пинтез тяжело вздохнул, пошел было к двери, но вернулся, мрачный и задумчивый. В последнее время он не находил себе места: слушая, как Петр бранит жену, видя, как холодна с ней свекровь, он все боялся, как бы не зародилась в их доме вражда. Но больше всего пугал его Петр. Он стал злым, вспыльчивым, грубым. Раньше не был таким. Достаточно было одного взгляда, одного слова. А теперь все его раздражает, все ему не так, только и ждет, чтобы наброситься. «Тяжело, что сняли с бригадирства, да ведь криком ничего не добьешься, все надо с умом. Придет время, опять назначат. Таких людей, как он, земля сама позовет. Любит он ее. Теперь все иначе, не так, как было раньше, и люди не знают, куда податься – одни вперед тянут, другие назад. Одни кланяются одному богу, другие другому. Потому так выходит. Но все до поры до времени. Пройдет время, переменятся и люди. Я, как отдавал землю в кооператив, думал – конец пришел, помру. Каждой борозде радовался, кровью и потом поил. А вот и не помер, пережил и это. Что тяжело – тяжело, спору нет, да что поделаешь? Против жизни не пойдешь. Петр не понимает этого, молодо-зелено. Все на жене срывает. Не видит, что ли, совсем измучилась. Не послал ей господь-бог еще ребеночка, не выгонять же ее из дому за это? Ходить она на ферму – велика важность. Пусть себе ходит, хоть немного душу отведет, рассеется. Горе у нее – так утешить надо. На этом свете нет ничего милее и дороже близкого человека. Вырвешь его с корнем из сердца – сам пропадешь».

Не раз Пинтез все это высказывал сыну, да тот не обращал внимания. Стоял, смотря куда-то в сторону, будто отцовы советы до смерти надоели ему. А на следующий день все начиналось сначала: за столом молчит, как воды в рот набравши, или огрызается на слова матери, или ложку на стол швыряет, если кушанье не по вкусу пришлось. Пинтез бессильно сжимал кулаки, и в сердце закрадывалась обида. Он видел, что старуха совсем заедает невестку, поедом ее ест. Но ее он пилил, не позволял ей слова обидного сказать Нонке.

Пинтезиха все больше и больше злилась на Нонку, считая ее виновницей всех неприятностей в доме. И чем больше старалась Нонка, тем больше злилась старуха, не зная, к чему бы придраться.

Однажды, дождливым осенним вечером, мужчины привезли продукты, выданные кооперативом, убрали их и ушли куда-то.

Пинтезиха села возле печки, перекинула толстую шерстяную нитку через шею и начала что-то быстро вязать деревянным крючком. На дворе дул сильный ветер, шел холодный дождь, а в кухне было тепло и уютно. Нонка зажгла лампу и стала готовить ужин. Они, как всегда, когда оставались вдвоем, молчали, каждая была занята своим делом. Вдруг Нонке попалось что-то под ноги.

– Осторожней, нитку порвешь! – проговорила Пинтезиха и подняла клубок.

Нонка, не взглянув на вязанье свекрови, снова углубилась в работу.

Помолчав немного, Пинтезиха довольно громко пробормотала:

– Молоды-зелены, не приходит в голову позаботиться заранее.

– Что ты говоришь?

– Не догадываетесь, говорю, загодя, что нужно приготовить. И я молодая была, тоже вот так… А потом, как родила…

Только теперь Нонка увидела, что свекровь вяжет детский чулочек. Кровь бросилась ей в лицо.

– Да чего стыдиться-то, чего стыдиться, – нараспев сказала Пинтезиха, стараясь улыбнуться поласковее. – Ведь вот третий год пошел со свадьбы-то. Пора и о ребеночке подумать. Вот и семья будет как у людей! Пока молоды, и детей легче высмотреть. Ты уж как-нибудь скажи Петру…

«У, проклятая!» – подумала Нонка, задыхаясь от ненависти и отчаяния.

– Ты это зачем говоришь?

– Ну, не буду, не буду, – обиженно протянула Пинтезиха. – Ну и ходи век девкой. Я добра ей желаю, а она же и сердится.

Нонка вышла на двор, прислонилась к стене амбара и заплакала. Холодный осенний ветер бросал ей в лицо мокрые листья, пронизывая до костей своим ледяным дыханием. Спустилась темная, непроглядная ночь. Собака тревожно выла и рвалась с цепи, в соседнем дворе мычала корова. Нонка глухо рыдала, прижавшись к стене. Злобный намек свекрови поразил ее в самое сердце.

Во дворе послышались чьи-то шаги. Нонка вздрогнула и прижалась к стене.

– Кто там? – крикнул Петр и пошел к амбару.

– Я.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Петр удивленно и встревоженно.

Нонка вся дрожала от холода.

– Что случилось? Говори же!

– Твоя мать обидела меня, – сказала Нонка.

– Чем?

Нонка прижалась к нему, обняла дрожащими руками.

– Петя, прошу тебя, позволь мне вернуться на ферму. Чтоб подальше отсюда. Твоя мать не любит меня. Ох, нет моих сил жить так, нету…

– А ты не обращай внимания. Она ведь старая.

– Как не обращать-то. Вот хоть сегодня: сидит, детский чулочек вяжет. «До каких пор, говорит, девкой гулять будешь? Родить пора». Зачем же она это… Сама-то я как мучусь. – Нонка положила голову ему на плечо и снова разрыдалась. – Вижу и тебе тяжело, что нет ребеночка… Стыдно мне, но что ж делать-то!

Петр молчал. Нонка ожидала, что он утешит ее ласковым словом, а он сухо сказал:

– Идем, простынешь!

И повел ее в дом.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Подошли новогодние праздники. Село вдруг ожило. В лавке целый день толпился народ, по улицам то и дело пробегали девушки и молодухи с коромыслами через плечо. Каждый день в клубе собиралась молодежь украшать зал к новогодней вечеринке. Но самое большое оживление вносили дети. Они, выбравшись тайком из дому, гурьбой, с громкими криками, отправлялись по глубокому снегу в лес, прихватив с собой большие кухонные ножи. Вскоре все поле оглашалось их криками, а на девственно чистой пелене снега появлялись извилистые тропы. В сумерки дети возвращались домой с закоченевшими ногами, посиневшими на морозе носами и бросали за дверь охапки кизиловых веток. Матери для виду сердились, бранили их, а в душе радовались кизиловым веточкам с набухшими почками, наполнявшим спертый воздух кухонь ароматом далекой весны. Они срывали почки и клали их на счастье в слоеные пироги.

Нонка очень любила новогодние праздники. В детстве она все хотела быть мальчиком, чтобы колядовать под рождество и распевать веселые, поздравительные песенки под Новый год, до самого утра переходя из дома в дом.

По целым ночам не спала она, ожидая колядчиков. Сказочными казались ей наряды парней, вышитые полотенца, тонкие алые пояса, черные папахи, белые обмотки, с черными крест-накрест шнурками из козьей шерсти. Однажды ночью, Нонке было тогда лет десять, колядчики пришли к ним на рассвете, совсем охрипшие. Мать с отцом, не дождавшись их, уснули, а старший брат сам ушел колядовать. Нонка первая услышала «котов». Обыкновенно, пока поют колядки в одном доме, двое парней, из тех, что помоложе и не доросли еще до настоящих певцов, идут будить хозяев в другой соседний дом, мяукая у них под окнами. Потому-то их и называют «котами». Как только замяукали «коты», Нонка вскочила с постели и крикнула: «Мама, колядчики пришли!» Дядя Коля и тетка Колювица вышли их встречать. Спели парни кое-как, наспех: надо было обойти еще много дворов. Но тетка Колювица не сразу вынесла калач. «А ну, – сказала она, – спойте-ка песню нашей дочке». Певцы начали было отказываться, но вперед вышел вожак и спросил: «Где ж дочка-то? А ну, покажите ее нам!» Вожаком был Дамян, теперешний бригадир на ферме. Это был высокий, красивый парень, настоящий вожак. Тетка Колювица вытолкнула Нонку вперед, и Дамян, погладив ее по головке, обратился к певцам: «Такой красавице – лучшую песню!» Запели Вивдину песню. Пели ее редко, это была честь для той, кому она предназначалась. «Ой, Вивда, красавица Вивда!..» Нонка запомнила, что пока парни пели, все на нее поглядывали. Не спускал с нее глаз и красивый вожак. Когда певцы кончили, Дамян снова погладил ее по черноволосой головке и сказал: «Видишь, какую мы песню красивую тебе спели, и ты такой же красавицей расти!..»

Как в детстве, так и теперь Нонка представляла себе Новый год в виде красавицы-девушки в драгоценном наряде. Она летает где-то в холодном звездном небе, она – в ослепительных снежных сугробах, в метелях – всюду. Медленно, медленно летит она, чтобы спуститься в деревню ровно в полночь. И когда люди поднимают первую чарку, желая друг другу здоровья, она смотрит на них с высоты, даруя всем счастье…

Принесет ли она счастье и Нонке?

Она убирала, мыла, чистила, скоблила без той детской радости, с которой встречала раньше каждый Новый год. В доме было глухо и мрачно, будто никто и не знал, что приближается такой большой праздник. Мужчин по целым дням не было дома. Возвращались только поесть и снова уходили. Свекровь в толстых шерстяных чулках молча слонялась по дому. Ее крупное желтоватое лицо вытянулось, глаза совсем провалились. Из-под черного платка выбивались две тоненькие седые косички, на которые Нонка смотрела с отвращением. Изо дня в день в ней накипала ненависть к этой женщине, отравившей ее первые, счастливые годы замужества. С трудом переносила она суровые, подозрительные взгляды, с досадой выслушивала сухие наставления.

Около полудня свекровь взяла поднос с коржиками и пошла раздавать их соседям на помин души. После ее ухода в комнате будто стало светлей, и Нонка облегченно вздохнула. Она подошла к окну и посмотрела на улицу. Шел крупный пушистый снег и неслышно ложился на синеватые твердые сугробы. «Я как птичка в клетке!» – подумала она, смотря, как весело спешат по улице люди. – Вот праздник подходит, а на душе пусто, нерадостно. Хотела уважать и любить свекровь, как родную мать, поверять ей радость и горе, ждала слова утешения, а она не любит меня, ненавидит, и сама заставила возненавидеть ее. Хотела заниматься любимым делом – запретили. Со всем примирилась, покорилась из любви к Петру. А теперь еще новое несчастье свалилось на голову, и Петру не могу пожаловаться, и он не хочет подать руку помощи. Почему?…»

В сенях послышались шаги.

– Нона, ты дома?

Нонка узнала голос матери и бросилась ей навстречу.

– Зашла с тобой повидаться. Послезавтра Новый год, дай, думаю, пойду позову Нонку с Петром к нам, праздник встретим вместе, – говорила тетка Колювица, протягивая Нонке три больших айвы, завязанные в платок. – На, покушай. Для тебя приберегла, а ты все не приходишь. Занята, что ли?

– Садись, садись, мама! – подала ей стул Нонка. – Все собираюсь, да все некогда.

Тетка Колювица села, не сводя с дочери глаз.

– Словно похудела, Нона!

– Так тебе кажется, мама…

– Бледная ты какая-то.

– Ах, мама, что ты на меня уставилась!

– Сядь-ка, не вертись! И глаза как будто красные. Скажи, что случилось?… От матери скрываешь?

– Да нет… ничего. Ах, мама, какая ты, право…

Голос у нее задрожал, на глаза навернулись слезы, руки опустились, и невысказанное горе вдруг хлынуло наружу.

– Нона, доченька! – вскричала побледневшая тетка Колювица и склонилась над Нонкой. – Будет, милая, не плачь, не убивайся, – говорила она испуганно, сама горько плача.

– Ох, мамочка, и не спрашивай! Если б ты знала, какой камень у меня на сердце! – сказала, всхлипывая, Нонка. Айва упала с колен и покатилась во все стороны. Все лицо ее было в слезах.

– Кто тебя обидел? Кто? – спрашивала тетка Колювица.

– Свекровь.

– Чем ты ей не угодила? Чем? А чтоб…

– Из-за ребенка… Ребенка хочет.

– Ах, вот оно что! – тетка Колювица покачала головой и задумалась. – А Петр? И он?

– Не знаю… И он тоже…

Успокоившись немного, Нонка все рассказала матери.

– А чтоб она издохла, проклятая! – кляла Пинтезиху тетка Колювица. – Золовку заела, мало ей! А Петр? А он-то почему не уймет ее? Знаешь, отвезу-ка я тебя к одной турчанке в Старо-Оряхово. Очень она помогает в таких делах.

– Никто мне не поможет, мама, – сказала с отчаянием Нонка. – Бездетная я, видно!

– Кто это тебе сказал, что ты бездетная! – набросилась на нее тетка Колювица. – Типун тебе на язык! Бездетная…

Они не слышали, как отворилась дверь и на пороге появилась Пинтезиха. Увидев их обеих в слезах, она поняла, что сноха жаловалась матери, и от злости позеленела вся.

– Добро пожаловать, сватья, – через силу процедила Пинтезиха.

– Доброго здоровья, – ответила тетка Колювица, растерянно улыбаясь.

Пинтезиха поставила пустой поднос за печку и пошла на двор, но споткнулась об айву, отшвырнула ее ногой и тоненьким голоском протянула:

– Жаловалась, небось, сноха на свекровь?

Нонка сделала матери отчаянный знак, чтобы та молчала, но тетка Колювица, слегка наклонившись вперед и часто-часто мигая, крикнула хриплым голосом:

– Жаловалась, конечно! Еще бы не жаловаться? Ты ее, сватья, на огне жаришь, на медленном огне!

Пинтезиха побелела как полотно, но, ни слова не вымолвив, отворила дверь и вышла на двор.

Немного погодя тетка Колювица уже бежала по улице. Не заходя домой, она направилась прямо к партийному секретарю Ивану Гатеву.

До вечера Нонка и свекровь ни словом не перемолвились, словно онемели обе. Вернулись мужчины, как всегда, молча поужинали и легли спать. На следующий день – то же. Нонка была как на иголках, каждый момент ожидая новой ссоры. Но Пинтезиха молчала, будто ничего не случилось, только морщины у рта стали еще глубже. Старый Пинтез догадывался, что что-то между ними произошло. Занявшись починкой недоуздка, он сидел в углу и, сшивая ремешки большой иглой, поглядывал то на одну, то на другую.

К вечеру, когда подошло тесто, Нонка принесла сухой соломы и затопила печь. Немного погодя к ней подошла Пинтезиха и протянула руку к кочерге, которой Нонка размешивала жар. Нонка невольно отшатнулась.

– Дай, сама затоплю печь! – сказала Пинтезиха. – Дай, а то еще будешь жаловаться, что на огне тебя поджариваю.

Нонка нагнулась, взяла охапку соломы и бросила ее в печь. Свекровь схватила кочергу и изо всех сил потянула к себе.

– Змея подколодная, в тихом омуте черти водятся, и то правда! – говорила она, продолжая тянуть кочергу. – Не нужна мне твоя помощь, и без тебя обойдусь. Сиди себе наверху, как барыня. Другие жены по двое ребят родили, а у тебя только чужие свиньи на уме.

– Нонка, отдай ты ей! – крикнул Пинтез. Он стоял на пороге и все слышал. Обе женщины, смутившись, выпустили кочергу. Пинтез подошел к ним и, громко сопя, ударил кулаком старуху по спине. Та присела от удара и завыла:

– Бей, бей, старый хрыч!

Пинтез начал колотить ее кожаным недоуздком, а она на зло подставляла спину и, смотря ему прямо в глаза, повторяла:

– Бей, бей, чтоб у тебя руки отсохли.

Нонка остолбенела. Ей хотелось закричать, убежать, но она не могла ни вздохнуть, ни пошевельнутся. Пинтез схватил старуху за плечи и вытолкал ее вон. Когда она потащилась наверх, старик, не глядя Нонке в глаза, сказал дрожащим голосом:

– Ты уж прости, дочка! Грешно на старости лет руку подымать. Ну, делай свое дело…

И его тяжелые шаги заскрипели по снегу…

Петр возвращался из правления, раздумывая, где встречать Новый год – в клубе или у Нонкиных родителей. Когда он проходил мимо партийного клуба, дверь отворилась и громкий голос Ивана Гатева заставил его вздрогнуть, как от удара, и обернуться:

– Петр, зайди-ка на минутку.

Петр вернулся и, отряхивая снег у дверей, напряженно думал, зачем его зовет партийный секретарь. С тех пор, как его сняли с бригадирства, они ни словом не обменялись, только косились друг на друга. Петр не только не забыл обиды, но еще сильней возненавидел Гатева. Те сто декаров хлопка, из-за которых весной он не поладил с правлением и был потом наказан, померзли, не дав урожая. Но Иван Гатев, хотя и был кругом виноват, не подымал вопроса об отмене наказания. Все же Петр надеялся, что, как только будет установлена вина руководства, его снова назначат бригадиром. Эта надежда и была причиной того, что к партийному секретарю он вошел с некоторым волнением.

Иван Гатев был одет по-праздничному и гладко выбрит. В руке он держал свернутые трубочкой листы бумаги и время от времени потирал ими подбородок.

– Ты оказался прав. С хлопком ничего не вышло, загубили сто декаров земли, – сказал он, кисло улыбаясь, и положил на стол листы, которые при этом развернулись.

Петр ничего не ответил, но по спине его пробежала приятная дрожь. «Верно отец говорил, что сами меня позовут», – подумал он, невольно бросая взгляд на верхний лист, на котором было написано крупным неровным почерком: «С Новым годом, товарищи…» «Новогоднюю речь приготовил», – решил Петр, и давно не испытанное радостное чувство всколыхнуло его грудь.

Иван Гатев закурил, выпустил через нос дым и сказал, смотря куда-то в сторону:

– Но об этом поговорим в другой раз. Получим по заслугам и все. Правильно нас будут критиковать товарищи… Он замолчал и нахмурился, словно не находя слов. – Там у вас нелады в семье, – сказал он наконец.

Петр почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо.

– Кто это тебе сказал? – спросил он не своим голосом.

– Неважно…

– Нет, скажи.

Кто сказал, тот и сказал. Неважно кто. Да и я сам замечаю, что Нонка изменилась. Раньше была совсем другая, а теперь… Ни на собраниях ее не видно, ни на вечеринках. Записали в кружок – не ходит. Почему?

– Дома занята, – сказал Петр, и вдруг ему показалось унизительным давать объяснения Ивану Гатеву, посвящать его в свою личную жизнь. – Никто не имеет права вмешиваться в мои семейные дела!

– Никто и не вмешивается. Но как партийный секретарь я должен высказать свое мнение, – крикнул раздраженно Иван Гатев. – Мы не потерпим, чтоб муж и свекровь мучили молодую, честную женщину за то, что она еще не родила им ребенка. За такое отсталое отношение к женщине в нашем социалистическом обществе бьют по рукам. И мы ей поможем…

Петр сгорбился и потупил голову, будто в него бросали каменья. На лбу выступил пот, ноги дрожали; не сказав ни слова, он тяжело повернулся и вышел.

Уже совсем стемнело, на улице зажглись фонари. Играло радио. Спешили куда-то люди, кто с узлом всякой всячины, кто с плетенкой вина. Разговаривали громко и весело, желали друг другу весело встретить Новый год.

Петру не хотелось встречаться с людьми, он свернул в переулок. Ему все казалось, что его раздели догола в общественном месте, что заглянули в самую глубину сердца и увидели те сокровенные тайны, которые ни один человеческий глаз не должен был видеть. Обидно было, что всем стали известны его семейные неурядицы, и гордая злоба закипала в его сердце. «Как могла жена жаловаться партийному секретарю?» – повторял он все одно и то же, медленно шагая по темному переулку. Внутри у него все горело, а рубашка была холодной и липла к телу. Он дышал глубоко, широко открытым ртом, и ледяной воздух обжигал его. Вдруг кто-то загородил ему дорогу, и он невольно остановился. Марийка. Белело ее лицо в рамке темной шали, блестели глаза. Она хотела улыбнуться, но губы ее только слегка дрогнули, приоткрыв белые зубы. Она подошла к Петру, и он почувствовал еле уловимую свежесть ее дыхания.

– Как поживаешь? Давно я не видела тебя! – Ее мягкий грудной голос захлебнулся в слезах. Она взяла его руку, прижала к губам и начала безумно целовать. – Измучилась я, Петя, милый мой. Не сердись, не гони меня. Погляжу только и уйду.

Петр чувствовал, как его рука касается ее теплой шеи, груди, губ и не в силах был отдернуть ее, будто она была не его, чужая.

– Что же ты молчишь, не спросишь, как живу. Не сердце – камень у тебя, – улыбнулась сквозь слезы Марийка. – Нету больше твоей веселой Марийки. Высохло сердце мое, как скошенная трава, милый ты мой. Пишу письма мужу, а сама молю бога, чтобы он не вернулся, чтобы упал там где-нибудь на ученье, разбился и никогда не вернулся.

Слезы обожгли ему руку, и он отдернул ее испуганно.

– Не надо, не надо! Что ты!

– Ох, легче станет, пусть… – сказала Марийка, улыбнувшись сквозь слезы. – Со мной все кончено, пропащая моя жизнь.

За углом послышались шаги, показались какие-то люди.

– Скажи слово, одно словечко!

– Уходи! – сказал Петр и пошел в противоположную сторону.

Вышел за околицу, голова горела, мысли путались, руку жгли Марийкины слезы. «Бесстыжая!» – подумал он, но посмотрев на темное пустынное поле, пожалел ее. И воспоминания вытеснили печальные мысли… Маленькая комнатка, тайный, уютный уголок. Марийка, как распустившийся цветок, любящая, томная, нежная… Гладит его руки, волосы, лицо и говорит: «Вот, отдалась я тебе, что теперь со мной будет?» Он молчит, не решается взглянуть в глаза, опускает голову ей на грудь… «И знать ничего не хочу, – говорит она. – Я люблю тебя, и больше мне ничего не надо…»

Петр уперся руками в сугроб и остановился, только теперь заметя, что стоит по пояс в снегу, далеко от села. Он повернулся и пошел назад по своим следам, но, увидев праздничные огоньки в домах, еще острей почувствовал свое унижение. «Значит, вот оно как. Жена обращается к коллективу за помощью, – со злой иронией подумал он. – Видите ли, Петру Пинтезову надо помочь. Не все благополучно в семейной жизни. Жена у него бездетная, и он с матерью за это поедом ее ест. Такое отсталое отношение к женщине недопустимо в современной семье! Может, поставят вопрос в правлении или на бюро союза молодежи. Разные всезнайки будут чесать языки, учить уму-разуму, копаться в нашей семейной жизни на глазах у всего села! Ну нет, мы еще поговорим с тобой, милая женушка, по душам поговорим вечерком…»