Текст книги "Мать-Россия! Прости меня, грешного!"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

И без всякой паузы, обращаясь к Наталье:

– Милочка! Что вы намешали тут нашему гостю? Какой такой соорудили эликсир?

Наташа испуганно взглянула на Курнавина, вопрос Ингриды Яновны застал её врасплох и порядочно напугал. На столе стоял графин с напитком. Наташа и Курнавин вдруг, в один момент, из гостей превратились в подследственных.

Курнавин сказал:

– Обыкновенный медовый напиток. Прежде русские воины перед битвой медовую сыту давали и коням. Мёд прибавлял им силы и стойкости в бою.

– Но вы, верно, и ещё что-нибудь подмешали? Я вижу по цвету. И чувствую по вкусу,– тут есть кислый фермент.

Беседа принимала форму допроса. Наташа ещё больше краснела, тревожилась. Чугуев, Морозов и родители Бориса чувствовали себя неловко.

Курнавин спокойно, не замечая тона хозяйки, отвечал:

– Да, я влил в графин яблочного уксуса,– по Джарвису. Может, слышали американского автора; он рекомендует мёд в сочетании с яблочным уксусом. Напиток, богатый калием.

– Я слышал, и даже читал книгу Джарвиса,– оживился профессор.– Она издана в Румынии. Там у меня есть ученики, и один из них прислал мне эту редкую и, как я понял, замечательную книгу, она называется: «Мед и другие естественные продукты».

– Слов нет, калия в яблоках много,– и вообще, яблоко – волшебный фрукт, его обыкновенно несут в числе первых продуктов больным, но я реалистка, люблю во всём порядок.

И, обращаясь к профессору:

– Вы, Пётр Ильич, как вообще относитесь к самолечению? Давайте начистоту: кто такой Джарвис, кто позволил ему составлять рецепты, давать рекомендации, поучать, наставлять? Издан в Румынии! А у нас?.. Покажите мне книгу, изданную в нашем советском издательстве. Да так, чтобы автора представил авторитетный учёный. Я бы тогда поверила, могла бы и сама затем предлагать другим, рекомендовать. А то извольте, пожалуйста: родилось в Америке, издано в Румынии, утверждено и оформлено неизвестно кем.

– В Румынии,– сказал Чугуев,– находится Международный институт технологии и экономики пчеловодства. Там есть авторитеты, специалисты.

– Ах, эти уж мне авторитеты! Как часто мы попадаем впросак, доверяясь им слепо. Ну, ладно, хватит соловья кормить баснями, прошу всех к столу, будем пить чай,– напиток, в полезности которого ни у кого нет сомнения.

Она убрала графин, принесённый Натальей, стала разливать чай. Борис Качан нахмурился, опустил голову. Резкий тон хозяйки его раздражал; ему совестно было и обидно за друга,– за то, что у Владимира такая бесцеремонная, агрессивная в своём невежестве жена. Она имела характер глубоко консервативный, совсем неподходящий к природе её служебных занятий. Максимализм во взглядах, безапелляционность суждений особенно отчетливо рисовались на фоне её мужа,– кстати, Владимир был моложе Ингриды на три года,– сдержанного и тактичного в беседах. Владимир несколько лет работал в клинике Чугуева, близко наблюдал своего учителя, на редкость вдумчивого, внимательного и пытливого учёного,– может быть, от него, шагнувшего ко всемирной славе из глубин народа, установилась в характере Морозова ровность и терпимость, способность слушать и извлекать из жизненного потока информации всё для себя полезное,– предельная, доброжелательная внимательность к человеку, каков бы он ни был по званию и положению. Он никогда не спорил с женой, но и редко с ней соглашался. Терпел её характер.

И в данном споре Морозов, как и все, занимал нейтральную позицию, и по праву хозяина широким жестом приглашал гостей к столу. Борис двинулся первым, и так у него вышло, что сел он между Наташей и Курнавиным.

Время было позднее, беседа за ужином не клеилась, и вскоре все разошлись. Первой поднялась Наташа, извинилась и, сказав, что рано встает корову доить, ушла.

Пошёл в кабинет хозяина и Борис. Елена Евстигнеевна устремилась было за ним, но Борис резко и не очень вежливо сказал:

– Ложись спать, мама, я чувствую себя хорошо.

В кабинете сел за письменный стол, обхватил руками голову. Чувствовал себя скверно – так плохо ему ещё никогда не было. Перед глазами стояла одна картина: самонадеянный, всезнающий Курнавин и рядом с ним – Наташа. Ничего не мог представить себе более нелепого, противоестественного: седой, помятый жизнью старик, серебристый хек,– пришло на ум сравнение. И она, молодая, цветущая и такая красивая.

Без стука вошёл к нему Владимир.

– Извини, Борис, я тут книжечку подберу, почитаю перед сном.

– Не начитался за неделю. Спал бы тут больше.

– Представь – плохо спится. Первые час-другой заснуть не могу. Потом среди ночи вдруг просыпаюсь. Скверно, а что поделать?

– В чём же причина? Мы – молодые, можно сказать, только жизнь начинаем – что же дальше будет?

– Гиподинамия, брат. Сидячий образ жизни, недостаток движений, кислорода. Прелести цивилизации, городской жизни.

– А как бороться с бессонницей? У меня тоже бывает. И как ещё маюсь!..

– Обратный порядок жизни наладить: движение, природа, диета. Когда у нас в клинике заходит об этом разговор, наш профессор Сергей Сергеевич Соколов обыкновенно приводит какую-нибудь крылатую фразу из учения мудрецов. Иногда читает из «Фауста» монолог Мефистофеля. Я его запомнил наизусть. Послушай:

Способ без затрат,

Без ведьм и бабок долго выжить.

Возделай поле или сад,

Возьмись копать или мотыжить.

Замкни работы в тесный круг.

Найди в них удовлетворенье.

Всю жизнь кормись плодами рук,

Скотине следуя в смиренье.

Вставай с коровами чуть свет,

Потей и не стыдись навоза, —

Тебя на восемьдесят лет

Омолодит метаморфоза.

– А если серьёзно,– твой-то учитель, Чугуев, наверное, знает. У меня такое впечатление, что он всё знает.

Владимир оторвался от книжной полки, сел на диван. Нажал поочерёдно на все четыре клавиши большого в полстены электрического камина. Иллюзия пламени засветилась в топке.

Сделав вид, что не заметил иронии в голосе друга, Морозов в раздумье заговорил:

– Не мудрено, что Пётр Ильич много знает: за ним почти шестидесятилетний опыт практической врачебной работы.

– Ему так много лет?

– В октябре восемьдесят пять стукнет.

– И он всё ещё работает?

– Занимает три должности.

– Вот именно: занимает!.. Ты извини меня,– он твой учитель,– но в таком возрасте занимать три должности! Какие же это должности?

Владимир и на этот раз пропустил мимо ушей всю желчь и скепсис в словах друга; хотел бы сказать ему: «А ты если не знаешь, так и не суди», но сказал другое,– продолжал в том же спокойном, благодушном тоне:

– Он в институте заведует кафедрой госпитальной хирургии, при кафедре – клиника, он в ней директор, а ещё редактирует журнал.

– И везде поспевает?

– Не знаю. Об этом он сам тебе мог бы рассказать.

Борис подошёл к окну и в просвете между занавесками увидел знакомую, ласкающую душу картину: за кисейной гардиной, склонившись над письменным столом, сидела Наташа. Она как бы придала Качану силы, и он, расправив грудь и не поворачиваясь к Владимиру, заговорил:

– Время кумиров бесповоротно кануло, с нас довольно печального опыта отцов. Увольте! Я не стану гнуть спину,– и даже человека с несомненными заслугами остерегусь заносить в святые. Мне надо ещё знать, а каков он в жизни, так ли он хорош во всём, как в своём главном деле, и не норовит ли с чёрного хода урвать лишний кусок от общего пирога. Мы переделываем мир, а Толстой призывал нас спасать душу. Надо ещё посмотреть, уж так ли ошибался в своей философии великий мудрец, во всём ли он заблуждался?

Болезненное раздражение Качана против носителей зла и несправедливости никогда не было для него характерным; наоборот: он мог подолгу и благодушно выслушивать рассказы о проделках мерзавцев и в конце с усмешкой заключить: «Видать, умный человек, коль умеет так ловко обманывать». Но теперь и в словах, и в тоне его голоса зазвучал протест против всех форм низостей жизни. Владимир, как врач, относил такую перемену к следствиям болезни, ему и в голову не приходила мысль о духовном просветлении, к которым звала Бориса открывающаяся перед ним новая жизнь.

Владимир не разделял крайностей Качана, но тут в его осуждающем тоне была своя логика, Морозов и сам не одобрял стремления иных именитых мужей науки занимать сразу несколько должностей, заседать во многих комиссиях, везде значиться и нигде толком не работать. И хотя о Чугуеве так не думал, но в принципе он с Борисом был согласен.

Тихо, не отрывая взгляда от папки, лежащей перед ним, проговорил:

– Ты, Борис, помнишь: мы с тобой с детства думали о большом, стремились к высокому. Вот теперь нам почти по тридцать, про себя скажу так: высокого не достиг, а тяга ко всему большому, необыкновенному сохранилась. У меня где-то под сердцем или под черепной коробкой вмонтирован механизм, сообщающий мне силы магнетизма: как малая металлическая частичка устремляется к мощному магниту, так я невольно тянусь к людям большой энергии, могучего духа. Люблю смотреть на спортсменов в момент, когда они выходят на старт. И затем несутся к своей заветной высоте. Секунда, вторая, третья...– и он, или она,– чемпион мира! Представляешь – взлететь над всеми, одолеть, превозмочь; заставить на виду у целого мира исполнить гимн своей Родины. А у нас в науке?.. Разве не те же рекорды? Вот я скажу тебе о своём учителе. С виду обыкновенный, роста ниже среднего, голос глуховатый. А поди ж ты! В четырех разделах хирургии сказал своё слово: хирургия сердца, лёгких, сосудов, пищевода. Да скажи он своё новое слово лишь в одном разделе – и то бы в ноги ему поклониться, а тут четыре. А?.. Сколько же людей спасли его ученики, скольких ещё спасут.

– Раззадорил ты меня. Дай-ка, папку – почитаю.

Морозов, придерживая папку, невесело, с заметной дозой укоризны, проговорил:

– Давал я тебе про Мальцева. Ты мне и слова не сказал:

Борис отвернул взгляд к окну, задумался. Ответил не сразу.

– Мальцев – феномен, редкий экземпляр человеческой породы. Но он от нас далеко, то есть от нас, наших интересов. Мы с тобой – дети города, выросли на асфальте, нам не понятна страсть земледельца и те радости, которые дарит человеку первозданная природа. В общении с природой, с землёй Мальцев черпает высшие наслаждения. Очевидно, чтобы понять таких людей, как Мальцев, надо пожить с ними. Я вот соседку твою, Наташу – она корову держит – и то плохо понимаю.

Владимир слушал своего друга с удивлением,– так, словно только что узнал его. Вспомнил, что и прежде Борис хотя и стремился к высокому, но высокого в людях не замечал. Он, как Мефистофель, всё порицал и надо всем потешался. И даже самое благородное и красивое в человеке ему представлялось или в дурном, или в смешном свете. Все девочки для него были «чумички» или «пустышки». Он от этого своего взгляда на них и не женился до сих пор,– пожалуй, и не любил никого. Владимиру даже пришла мысль: он от чрезмерного себялюбия и чревоугодником стал, от того же вечного недовольства всем на свете и болезни его развились. «Неужели?..– мелькнула догадка научного характера.– Неужели тут есть прямая зависимость?.. Надо проследить, проработать хорошенько эту мысль. Может быть, открою закономерность».

Решительно встал из-за стола, протянул Борису папку.

– На, читай, а я пойду. Уж поздно. Пора спать.

Борис взял папку, но читать не стал. Выключил свет, подошёл к окну. Наташа за тонкой вязью гардин недвижно сидела за своим письменным столом. Был второй час ночи,– она обыкновенно в час ложилась спать, но теперь ещё работала. Нежный силуэт её профиля чётко очерчивался в лучах электрического света; Борис любовался им, но думы были сейчас не о ней – о Владимире. Что он представляет собой, мой друг Владимир? Я знаю его с первых лет жизни – почти все тридцать лет мы с ним вместе растём и дружим, но что я знаю об этих его записках? Зачем он собирает их, для какой цели?

И Борис, подхлёстнутый интересом к внутреннему миру своего друга, ревниво задетый его глубоким разносторонним поиском каких-то тайн души человеческой, погрузился в дальнейшее чтение,– и теперь уже из-за каждой новой строки на него смотрел не только знаменитый хирург из Ленинграда, но и его друг Владимир, тот самый Володя, на которого Борис всегда смотрел свысока: «В медицинский пошёл – чудак! Мужское ли дело – с больными возиться!» Читал дневниковые записки Борис, думал: «Как он дотошно и пытливо во всё вникает,– во всём хочет преуспеть, взять от своего учителя. Вот ум исследователя. Да, он, Владимир, родился учёным».

Качан читал:

«Петру Ильичу много пишут читатели его книг. Я не однажды бывал на квартире учителя, и он мне показывал письма. Некоторые из них я записал. Вот пишет ему из Рязани Любомищенко:

«Ведь сколько говорится о высокой морали, а многие ещё сами не научились относиться бережно к самим себе, к родным, сотрудникам, людям, с которыми мы встречаемся в метро, на улице, в магазине. Ваша книга учит людей, как не надо себя вести, показывает печальные результаты дурных взаимоотношений».

А вот выписки из книг:

«Почти всегда скромность пропорциональна талантливости».

«Если придерживаться правила разговаривать с санитаром или уборщицей с таким же уважением, как ты говоришь с министром или академиком, тебе никогда не будет стыдно за своё отношение к людям».

«Если пуля, выпущенная врагом, может повредить часть тела, то грубое слово попадает в сердце и нередко валит человека наповал».

В записках пока ещё не было мест, где бы говорилось о личности автора, но Борис и не торопил страницы,– читал всё подряд, и во всём для него был интерес; он как бы слушал голоса, раздававшиеся вокруг, и ему представлялась жизнь со всеми её сложными противоречиями. Тут он вдруг вспомнил, как Морозов ему говорил: «Меня теперь приглашают читать лекции студентам...» И сразу стало ясно, для чего он делает все эти выписки.

Интерес Бориса к запискам усилился; он читал медленно, вдумчиво. Мозг его работал напряжённо, мысли обращались в голове резво, относя его то в одну сторону, то в другую,– он то вглядывался в себя, находя всякие сравнения, проводя параллели, то в новом свете представал ему образ Владимира, дружка детства, который, как теперь он видел, жил такой богатой духовной жизнью, пропускал через своё сердце столько наблюдений, столько высокого, нужного всякому человеку, живущему среди людей. А то он вновь и вновь видел Наташу. «И она вот такая. Это – она, это – о ней».

Он резко повернулся, вылез из-под одеяла – света в окне не было, а ему спать не хотелось. И он снова принимался за папку – читал всё, не пропуская ни одного листа.

Заснул лишь с рассветом.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Следующий день был воскресенье. Гости и хозяева много ели, суетились на усадьбе и на даче. Борис был сосредоточен на своих думах, не подходил ни к матери, ни к Владимиру,– ждал, когда придёт вечер, все уедут и он вновь останется один.

После обеда он сидел в шезлонге на песчаной поляне у бассейна. И тотчас к нему подошёл Владимир. Борис ждал, что он спросит о впечатлении от записок, но Владимир сбросил рубашку, лёг на песок.

Борис заговорил первым:

– Рассказал бы о чём-нибудь.

– О чём же?

– О чём-нибудь. Я ведь тут один, стосковался по живой человеческой речи.

– С удовольствием, да не знаю, о чём тебе рассказать. И я оторван. Углубился в свой тесный мирок, а жизнь течёт мимо. Где-то идут концерты, кипят страсти на сценах театральных, а мы от утра до вечера не снимаем белых халатов. Тоже прелести нашего века, ритмы современной жизни, стиль и модус.

– Ваш мир – это тоже интересно. Вот теперь гравитационную хирургию осваиваете, может быть, эпоху в медицине открываете.

Владимир сел и мощными руками обхватил колени.

– Прежде ты нашим миром вроде бы не интересовался.

– Тебе обязан, запискам твоим. В свою веру обращаешь. Вижу, и у вас, как у нас в электронике, бурные страсти закипают. Чудится мне, что именно сейчас зачинается какой-то стремительный рывок во всех областях. В науке и технике.

– Да, скальпель, который я держу в руках, уж не кажется мне таким умным и всесильным, как я его понимал в те годы, когда был ассистентом. Меня всё больше терзают сомнения: а уж так ли мы правильно и мудро поступаем, направляя главные усилия на хирургию, на лечение уже развившейся болезни? Не лучше ли побольше сил устремлять на постижение тайн долгой и здоровой жизни, то есть тех условий, при которых болезнь не может возникнуть.

– Профилактика!.. Об этом, кажется, и ваш прародитель древний Гиппократ говорил. Да и нынче все вы дружно повторяете: болезнь легче предупредить, чем вылечить. Дверь-то, по-моему, открыта, чего ж в неё ломиться?

– Дверь-то открыта, да только теоретически. Нам кажется, что она открыта, но ты, попробуй, толкнись в неё – она закрыта наглухо, да ещё и толстенным бревном припёрта. Мы, врачи, только и заняты тем, что искореняем болезни – уже явившиеся на свет, пустившие корни, хронические, застарелые. А всё потому, что варварски относимся к своему организму. Водитель автомобиля нажимает педаль и знает, какое колесико с каким соединяется, какое действо происходит в теле машины,– и в том сила мастера, но наш-то организм посложнее автомобиля; он, наконец, не железный! Почему же человек, опрокидывая в рот стакан за стаканом водку или каждый день посасывая пиво, даже и не представляет, какой разгром совершает в своём теле, какому насилию подвергает каждую из многих миллиардов клеток. Ведь клетка, как ты уже знаешь, 14-17 дней затем напрягается, выводит алкоголь,– и все эти дни она страдает, теряет силы, а её хозяин, наделённый разумом, царь природы, не ждёт эти 17 дней; он через день, а то и каждый день вливает в себя рюмку-другую, или стакан, или два, да ещё в придачу с пивом. И клетка борется, она хоть и маленькая, но великий запас прочности имеет, и если даже погибнет,– если целый клеточный регион в организме выйдет из строя, другие клетки, новые, придут на помощь. Силы восстановятся, и человек снова живёт. И так продолжаются годы. Однако любым усилиям живой природы есть предел. Клетки устают, гибнут, новые на смену не поспевают. В худшем случае человек умирает, в лучшем – попадает хирургу на стол. Жесточайший цирроз печени, холецистит, склероз, камни в почках, инфаркт миокарда...– катастрофам несть числа! Так, скажи на милость, неужели бы человек, понимавший сущность алкоголя и все аспекты его влияния на организм...– неужели бы он с такой же лёгкостью, как теперь, тянулся к водке?..

– Водка имеет силу привыкания.

– Но ведь когда-то человек взял в руки первую рюмку? Ну, а если бы он знал об этом самом привыкании, о всех последствиях, связанных с первой рюмкой? – Если бы детей этому в школе учили?..

– О вреде алкоголя каждый тебе скажет.

– Если бы! А то ведь и жестокий урок получит, и к нам в клинику попадет, а скажешь ему: «Водка – яд, не пей», а он тебе: «Если не спиваться, так и ничего, если стаканчик-другой, то вроде бы и на пользу». Вот ведь как тебе скажет, и не один только простой человек, а и много учёный, и даже состоящий в должности. А частенько и врачи того мнения придерживаются, коньячок от простуды присоветуют.

Качан, улыбаясь, перебил:

– В русском народе есть пословица: умереть сегодня страшно, а когда-нибудь – ничего. Вот это «когда-нибудь» действует и тут. Молодой же парень,– чаще всего, школьник,– принимая из рук товарища первую рюмку, о смерти и вообще-то не думает. И если вы ему скажете: «Друг мой! Если ты будешь пить, то проживёшь меньше на двадцать лет», он вам на это ответит: «Да разве это важно – на двадцать лет жить больше или меньше».

Качан хотя и говорил о школьнике, но выговаривал свои собственные мысли; он ещё недавно именно так и думал. Недавно – не теперь. Нынче же, когда жизнь его не однажды вплотную приближалась к роковой черте и когда могильный холод грозно дохнул ему в лицо – он уже так бесшабашно не думал. Не думал, но говорил по инерции – так говорят «не нюхавшие пороха» юнцы, которым жизнь представляется дорогой в тысячу бесконечных лет.

И друг его словно бы прочитал его тайные мысли:

– Хорохорься Борис, хорохорься; у тебя в запасе остается шанс: гравитационная операция. Почистим тебе кровь – раз, другой, а там видно будет.

Борис сник, опустил глаза. Суровое предостережение вернуло его к печальной действительности,– он вспомнил, что для беспечной бравады у него не было никаких оснований.

Но тут же Владимир несколько ободрил друга:

– Ты знаешь, я собираю материал о жизни мудрых людей из народа, езжу в экспедиции. Поедем со мной на Черкащину.

– Куда? – не понял Борис.

– В Черкасскую область, село Лозоватка. Двадцать шесть человек из этого села живут более девяноста лет. И не где-нибудь в горах Памира или Дагестана, а у нас, в центре Матушки-России. И ведь, наверное, судьба у каждого из них не из легких. Огонь и воду прошли,– вся жизнь в борьбе, труде. А-а?..

– Заманчиво. А что? – я бы поехал. Только с матушкой как?.. Ведь не пустит.

– Ну, это я улажу. Вот только не сразу поедем – поправься маленько, окрепни. Да и у меня сейчас дел много.

Морозов полагал, что идея поездки, подготовка к ней и затем само путешествие явятся для Бориса стимулирующим импульсом, поднимут из глубины организма новые жизнетворные силы.

А Борис вновь задумался о поисках своего друга, его беспокойном характере, творческих устремлениях. «Не знал я Владимира. Совсем не знал».

Сказал с тайной, но глубоко скрываемой завистью:

– Наверное, книгу будешь писать? А что – может выйти очень интересной. Я бы такую книгу с удовольствием прочитал.

Владимир молчал; – он смотрел на игру маленьких рыбок в бассейне и думал о своём. Потом тихо, как бы беседуя сам с собой, заговорил:

– В своё время венецианский король попросил великого мудреца и поэта Ибн-Сину – мы знаем его под именем Авиценны – составить для него советы для долгой жизни. Хорошо бы свод таких советов дать всем людям,– на нашем, современном уровне.

– Задача важная. Ты, верно, ею и занят?

– Я не мудрец. Не Авиценна.

– Ты врач. Ученый. И как мне представляется,– очень умный. Но Авиценна... дал советы королю?

– И представь, они годятся и для нашего времени.

– Ты их помнишь?

– Кажется, да. Вот слушай.

Владимир собрался с мыслями и стал перечислять:

– Если ты хочешь здоровье вернуть и не ведать болезней, тяготы, заботы отгони и считай недостойным сердиться. Скромно обедай, о вине позабудь. Не сочти бесполезным бодрствовать после еды, полуденного сна избегай. Долго мочу не держи, не насилуй потугами стула, будешь за этим следить – проживешь ты долго на свете. Если врачей не хватает, пусть будут врачами твоими трое: веселый характер, беззлобность, умеренность в пище.

Владимир замолчал, а Борис ждал, будет ли ещё продолжение. Когда же понял, что советы кончились, заговорил с одобрением, почти восторгом:

– Завидная память! А ты, Володь, за эти годы сильно подвинул свой ум,– я начинаю верить: из тебя выйдет большой-большой учёный, ты только не ленись. Меня вот лень заела, я человек пустой,– признался он неожиданно.

– Ну уж...

– Не возражай. Я знаю – меня одолела не только хворь, но больше лень; она родилась раньше меня,– я понял и махнул на себя рукой.

На него нашел стих самоуничижения, и он готов был и дальше казнить себя, но Владимир поднялся и сказал: «Пойдём пить чай. Вон – твоя мама зовёт».

В полночь Борис не спеша поднялся к себе наверх, переменил туфли на тапочки, прошелся по старому, но ещё яркому, создававшему уют в комнате, ковру. Занавески на окнах были плотно задернуты, и Борис не опасался, что его увидит из своей мансарды Наташа. Он ходил от окна к камину, временами глубоко вздыхал, расправлял по-спортивному плечи – вслух и довольно громко повторял: «Хорошо. Мне сегодня хорошо!»

Да, ему было хорошо после беседы с Чугуевым, чтения записок, а затем разговора с Владимиром; он испытывал прилив энергии, хотя не вполне ещё понимал, отчего это сегодня ему так легко и хорошо. Он отказался от еды, и даже не выпил чая и сейчас не чувствовал тяжести в желудке, которая обыкновенно вечером, после обильного ужина, у него наступает.

Ему было хорошо и от сознания какой-то окрылённости, и вдруг прихлынувших надежд,– нежданно явившегося оптимизма и необыкновенного, никогда ещё так не ощущаемого желания жить. Перебирая в памяти события двух этих дней, он чаще, чем других, видел перед мысленным взором Чугуева, слышал его неторопливую речь, как бы вновь и вновь оглядывал низкорослую, точно сжатую временем и немыслимо огромным грузом забот фигуру, и всё повторял: «Восемьдесят пять лет. Восемьдесят пять».

Свои двадцать восемь казались несерьёзными, нереальными,– чудилась впереди дорога в пятьдесят два года, дорога, уходящая далеко в бесконечность. «Я могу жить ещё полвека, жить и работать, как он...» Там, далеко впереди его мечтаний, было светло и радостно, дорога бежала и не было ей конца. Борис закрывал глаза, но и тогда видел свет, он заполнял пространство от земли до неба.

Взял папку Морозова. Первая страница:

Морозов – Чугуеву: «Вы просили меня порыться в своей библиотеке и подобрать литературу об украинском певце Гагаенко. У меня, точно, неплохая коллекция книг о певцах русской оперы,– есть кое-что о Гагаенко, но самая малость. Пока посылаю две-три выписки.

Вот что пишет о нем в мемуарах “Сорок лет на сцене русской оперы” В. П. Шкафер:

“Это был феноменальный голос по красоте и необъятной силе звука...”

Вот другое высказывание. Н. Н. Боголюбов. ”60 лет в оперном театре“.

”... Съесть три тарелки борща с салом, уничтожить за один раз полпоросенка, тарелку вареников, соленый арбуз, и всё это залить солидным количеством спиртного – таков был артистический режим этого украинского «Фальстафа». И как обидно, что из Гагаенко так ничего и не вышло. А ведь этот человек мог стать отличным оперным артистом, если бы понимал, каким богатством одарила его природа”».

В другом месте приведены шесть заповедей, которых придерживались итальянские певцы: «Ни женщин, ни табачного дыма, ни вина, но в меру еды, много сна и много отдыха».

Последнюю выписку Качан прочитал машинально, по инерции,– он после двух сообщений о Гагаенко помрачнел, сжал от досады кулаки – воспринял, как намёк на его собственную страстишку; ему словно бросили в лицо оскорбление. «Как он смеет!» – отшвырнул в сторону записки, и вместе с ними с грохотом упала на пол настольная лампа. И почти тотчас к нему вошёл Морозов. Не сразу разглядел выражение лица Бориса,– состояние взвинченной напряженности, тревоги.

– Что с тобой? Ты нездоров?..

– Успокойся. Я вполне здоров. Я только не понимаю, зачем ты мне подсунул этот дурацкий рассказ о Гагаенко. Вы все, верно, сговорились и тычете в нос эту мою слабость. Поздно меня перевоспитывать! Я человек взрослый и метаморфозам не поддаюсь.

Морозов взял со стола папку, стал читать. Увидев выписки о Гагаенко, всплеснул руками:

– Неужели ты, взрослый и умный человек, способен по таким пустякам обижаться? Ну, подумаешь – Гагаенко!.. Много ел, плохо кончил.

– Ладно!.. остынь. Не о том речь. Скажи лучше: зачем Чугуеву – Гагаенко?.. В толк не возьму. Хирург – и вдруг певец-обжора. Где тут связь?..

– Ах, Боже мой! Чугуев – хирург, ученый – да, но сверх того, он ещё пишет книги литературные,– о людях, о времени, с уклоном медицинским. Да вон они, его книги – на полке лежат.

Говорил спокойно – ведь ничего не случилось. Ну, уронил лампу. Только и делов!

Качан ворчал на друга, а втайне обращал свою речь к себе; старался окончательно успокоить нервы и не показывать другу мгновенно вспыхнувшую обиду.

Говорил всё спокойнее:

– И что же – он собирает материал? В том числе у тебя просит?

– Ну, да, конечно; я тут, в Москве, по давно заведенному, неписаному договору, выполняю всякие его поручения, но и он не остается в долгу. Я ведь тоже собираю материал. У меня есть тема – нужны консультации, советы...

– Попал я в компанию. Вот так, ненароком, в комедию угодишь...

Результатом этих бесед явилось окончательное убеждение Бориса ехать к ленинградскому чудодею-отрезвителю Геннадию Андреевичу Шичко.

На следующий день он пошёл на почту и позвонил в Ленинград, ему сказали: очередные занятия будут проводиться через месяц.