Текст книги "Мать-Россия! Прости меня, грешного!"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Борис задумался. Только что принятое им решение одолеть себя показалось ему призрачным, несерьёзным. Он себя знал: всё он может превозмочь, кроме одного – алчной, патологической жадности к еде. Тут он бессилен; сколько раз пробовал – всё напрасно. И для себя решил, давно решил: полнота – его судьба. Как не уйдёшь от смерти, так и ему не победить полноту. Впрочем, сейчас он всё-таки цеплялся за мысль: есть буду меньше, это-то я сумею; ну, чуть-чуть, самую малость, но меньше. А там дальше – ещё меньше, ещё... Да ко всему прочему, природа, ходьба – много ходьбы. Так и налажу новую жизнь, одолею болезнь.

Так он думал, но другу своему по давней привычке говорил другое:

– Ну, нет, меня уволь. Я поесть люблю. А твоя философия – это, извини, садизм какой-то, самоистязание. Морить себя голодом – всегда, всю жизнь, да зачем же человеку такая жизнь? В средние века казнь египетская была – показывать пищу и не давать до неё дотронуться. Да меня лучше молотком ударь, чем так-то... голодом. Не для того мы на свет божий произведены.

– Для удовольствий, хочешь сказать?

– По крайней мере, не для страданий.

Морозов хотел продолжать разговор, но мелькнувшее на лице Качана минутное раздражение грозило сообщить беседе неприятный тон,– доктор замолчал. Он и раньше знал тщетность подобных бесед с другом, но теперь ещё раз – и, кажется, окончательно – убедился в этом. Видел для Бориса один путь продления жизни: сначала гравитационная операция, а затем новый режим. Но если уж говорить начистоту, операции Морозов и сам побаивался: вдруг пройдёт негладко, инфекцию занесут, осложнение начнётся.

Хирургия крови только зачиналась; операции хоть и производили почти каждый день, и неудачи случались редко, но врачи были в постоянном напряжении, все только и ждали осложнений, особенно инфекций. Нет, уж лучше ему позже сделать операцию. Мы до тех пор отработаем, отладим – больше будет уверенности.

– Тебе нужен кислород. Хорошо бы на даче.

– У нас дача холодная – почти нежилая.

– Живи на моей. У меня газовое отопление, удобства, и – рядом лес, лес без конца, до самого крайнего севера.

Вспомнил соседей Морозова. Справа от его дачи, ближе к лесу, жила хорошенькая девушка. У неё умерла мать, и она осталась с отцом-пьяницей.

– Там у тебя соседка...

– Наталья-то? Жива-здорова. Учится в Тимирязевке на отделении пчеловодства. У неё – пасека. Майским медом угостит. Как же, Наташа помнит тебя. Спрашивала: «Как там поживает задумчивый толстячок?» Ласково этак зовёт: «задумчивый толстячок».

– Да, будешь задумчивый,– неопределённо проговорил Качан, устремляя взгляд в окно, на поток бегущих по шоссе автомобилей. И, продолжая смотреть на улицу, грустно и тихо проговорил:

– Хорошо, Владимир. Я, пожалуй, воспользуюсь твоим приглашением. Поживу с недельку дома, а там позвоню тебе. Только ты меня на инвалидность не оформляй. Не списывай подчистую, не надо. С работы я уволюсь – место чужое заедать не стану,– и так на свободе поживу год-другой. У матери есть деньги – как-нибудь обойдусь без пенсии. А там – снова вернусь к нормальной жизни. Вернусь, вот увидишь.

Качан поднялся, протянул Морозову руку. Взгляд его задержался на папке, лежавшей на столе у доктора. На ней – надпись: «Выдающиеся личности. Образ жизни».

– Что это? Материал к докторской диссертации подбираешь?

– Не совсем так, но понять природу некоторых болезней – помогает.

Морозов подвинул к себе папку, взял её обеими руками. Качан сел, с ревнивой завистью наблюдал он за деятельностью своего друга, особенно за его научной работой. Обострённым чувством предвидел в недалёком будущем завидную карьеру Морозова, верил в его счастливую звезду.

– Ты знаешь, в нашей клинике в основном лечат болез– ни сердца, кровь и сосуды. И вот ведь что любопытно: прежде таких больных было меньше. И в дни тяжких испытаний, к примеру в Ленинграде во время блокады, инфарктов почти не было.

– В чем же дело? Где причина?

– Ритмы века, урбанизация. Длительные беспрерывные психические перегрузки. Беспрерывные – вот что важно. И всё это на фоне обильной еды, спиртных возлияний, никотиновых инъекций – тоже длительных, тоже беспрерывных, и вследствие этого особенно вредных. Организм не знает отдыха, не восстанавливает своих сил – работает на износ.

– А эти... личности? – кивнул на папку Борис. Он испытывал нетерпение посмотреть, какой образ жизни у них, выдающихся...

Наблюдений у меня немного, и записей, но одно несомненно: воздержание во всем, мудрость поведения – характерно для каждого из них.

– Ты у них вроде как бы интервью берёшь?

– Нам важно знать историю болезни. Пациенты охотно о себе рассказывают. А если расположишь к искренней беседе – о других поведают, о тех, с кем встречались, кого знали. Вот тут у меня...– Морозов достал из папки желтую ученическую тетрадь: – Любопытный рассказ записан – о Мальцеве Терентии Семёновиче. Слышал про такого?

– Ещё бы! Знатный земледелец,– кажется, на Урале живёт. Дал бы мне почитать!

Почти вырвал из рук Морозова тетрадь.

– А кто это написал?

– Один журналист. Он у нас лечился, встречался со многими интересными людьми и по моей просьбе сделал несколько очерков. Но пока я тебе дам лишь записки о Мальцеве.

Борис наскоро простился и пошёл к себе в палату. Ему не терпелось быстрее добраться до койки и приняться за чтение тетради.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вы, доктор, просите рассказать о Мальцеве,– я бывал у него три-четыре раза по делам газеты, заметил немного и могу лишь поделиться своими краткими впечатлениями. В первый раз отправился к нему весной, когда на полях Южного Урала и Зауралья был в разгаре сев и я по долгу собственного корреспондента «Известий» регулярно рассказывал о нём на страницах газеты. Вечером приехал в Шадринск, остановился на ночь в гостинице. Местные журналисты сказали, что к Мальцеву лучше всего являться утром – очень рано, потому что Терентий Семёнович встаёт до зари и до начала трудового дня прибирается во дворе, перед домом, а уж затем завтракает и уходит в поле. Утверждали, что где бы он ни был – дома или в командировке – он за всю свою жизнь не проспал ни одного рассвета. И когда была жива его супруга, и теперь, когда на второй половине дома живёт его старшая дочь Анна Терентьевна,– Аннушка, как её зовут в деревне,– он нередко, не желая её тревожить, сам себе готовит завтрак: заваривает чай в стаканах, накрытых крышками от кофейных баночек, съедает бутерброд с сыром или два-три пряника,– так же и в обед,– и идёт или едет в поле.

В Мальцево я приехал рано, оставил машину на краю села, пошёл к дому Терентия Семёновича.

Возле калитки увидел женщину; она приветливо взглянула на меня, спросила:

– Вам Терентия Семёновича?

– Да, пожалуйста. Если можно.

Она скрылась за калиткой, и я услышал: «Папа, к тебе пришли».

«Аннушка,– подумал я.– Его секретарша.– И ещё мне пришла мысль: – Вот бы все так секретарши – просто, без церемоний».

Вышел Терентий Семёнович: роста чуть выше среднего, худой, сутуловатый. Приветливо и пытливо смотрит сине-голубыми глазами.

Я представился. Он спросил:

– Вы завтракали?

– Да, только что,– соврал я.

– Хорошо. Если желаете, поедемте со мной в поле. Хотел идти пешком, да раз уж гость... позовём машину.

Ехали не быстро; Мальцев сидел рядом с шофёром и постукивал своей неразлучной палочкой. Оглядывал поля. Они были тщательно возделаны, с них едва заметно шёл пар. Помню, как я, не ведая, какую бестактность допускаю, задал свой первый вопрос:

– Не сеяли ещё, Терентий Семёнович?

– Рано сеять-то.

– Другие давно отсеялись. У соседей ваших, челябинцев...

– Я сею поздно. За то и шишки на голову валятся. Вот и вы тоже, наверное, в «Известиях» пропишете.

– Напишу, что видел. Оценок давать не стану.

Чистосердечно признался:

– Я, Терентий Семёнович, в сельском хозяйстве не силён. Приехал к вам недавно – собкором назначили. Присматриваться буду.

Мальцев чаще застучал палкой, не поворачиваясь, сказал:

– Долго присматриваться придётся.

И минуту спустя, как бы размышляя с самим собой, заметил:

– Наши края много таят загадок для хлебороба. Как же вас прислали к нам, если вы сельского хозяйства не знаете?

– Профессия наша такая – всего не узнаешь. Я всё больше по заводским делам, а тут, на Урале, металл, уголь.

– И то верно: индустрия! А и землёй наш край не обделён. Вон, она, матушка – без конца и края. А хлеб брать с неё не умеем. Область наша и в этом году зерна у других просит. Да и соседняя, Челябинская, себя не кормит.

Да уж, это-то я знал: до обидного низким оставалась производительность земли – угодья обширны, а отдача, если брать в среднем, десять-двенадцать центнеров с гектара. Скептики разводили руками: «Что вы хотите – Урал! Зимы суровые, долгие, тепла мало». А на Курганщине, в родном краю Мальцева, можно было услышать: «По соседству с вечной мерзлотой живём, зёрна на лёд бросаем». Иные возражали: «А Мальцев как же? По двадцать центнеров с гектара берёт, из года в год». На это никто и ничего сказать не мог. Мальцев – феномен, чудо какое-то. Какой бы год ни выдался – дожди ли, засуха, а его урожай постоянен: двадцать центнеров! И даже сразу после войны, когда и Краснодарская-то земля в иных районах по семь центнеров давала, мальцевский промёрзлый клин рожал по двадцать. Волшебник! Маг! Чудодей! – чего только не говорили о нём.

Я тоже сказал:

– Вы-то вот – стопудовые берёте.

Он долго молчал, а потом тихо отозвался:

– Мы-то берём, да колхоз-то один многих ли накормит?

Мыслил он категориями государственными, его волновал хлеб страны, а не только его собственный, колхозный.

Потом уже, поработав на Урале, я вспоминал эту его фразу и понимал, какой смысл он в неё вкладывал.

В великом противоборстве с веками установившимся укладом земледелия находился Мальцев из села Мальцева. И вышел он на битву ещё в 1922 году, когда был совсем молодым человеком; он тогда сказал отцу: хочу землю боронить перед севом, чтобы овсюга-полетая меньше было. Мне кузнец Евтифий и борону особую с лапами выковал.

Овсюг-полетай душил посевы; его с весной произрастало больше, чем пшеницы. И так из века в век. Крестьяне Зауралья смирились с буйством сорняка, не знали способа в борьбе с ним. В особо трудные годы – голодали, в другие, получше, собирали жидкие урожаи, запасали семена.

Мальцев замахнулся на вековые традиции, начал по-своему готовить землю к севу.

Биограф его Иван Филоненко потом напишет:

«То был великий риск крестьянина-единоличника. Его кормила вот эта полоска, на которой он сейчас задумал делать то, что никто никогда в многочисленных поколениях мальцевских землепашцев не делал».

Добрые хозяева и в его деревне давно отсеялись, а он всё боронил, сорняки уничтожал. Сеять начал тогда, когда мужики-односельчане уже всходами на своих полях любовались. Поглядывая на черную полоску Мальцевых, сочувственно покачивали головой: дескать, чудит молодой хозяин. Этак он и семью по миру пустит.

Но, как говорят в народе, цыплят по осени считают, а хлеб – когда он в закромах лежит. Мальцев в том году снял урожай почти в два раза больший, чем у других сельчан.

Потом Терентий Семёнович напишет:

«Это была моя первая победа. На следующий год отец уже не возражал ни против боронования, ни против сортировки семян».

Я тогда, после нашей первой встречи, вернувшись в Челябинск, где у меня был корпункт «Известий», дал первый репортаж: «На полях Терентия Мальцева». А через несколько дней зашёл в редакцию областной газеты «Челябинский рабочий». Невесело встретил меня редактор газеты Вячеслав Иванович Дробышевский. Сказал:

– А я по твоей милости выговор схлопотал.

– Как, по моей милости?

Протянул мне газету, ткнул пальцем в заметку «Мальцев приступил к севу».

– И что же? – спросил я.– Верно: Мальцев начал сеять. Я был у него. Вы же знаете: он сторонник позднего сева.

– Вот-вот, позднего сева, а у нас сеют рано. Вот мне и сказали: «Мальцев нам не указ, у него своя система земледелия. И техника там иная: бороны разные, плуги безотвальные. К тому ж, порядок у него, организация – и люди как солдаты: всегда начеку и все трезвые. Им только команду дай. Эх-ма, да что говорить! Нелегко ей, системе мальцевской, дорогу пробивать.

– Я в толк не возьму: чем же для вас не пример? Учитесь у Мальцева, берите всё хорошее.

– Не готовы мы пока, не доросли до его системы. Мальцевский пример для нас – область фантастики, и критерии, и оценки у нас иные. Вот пройдёт десять-двадцать лет, тогда, может, и мы в неделю будем с севом управляться. А пока у нас и сроки, и оценки – всё другое. Видишь, как моё начальство дело понимает. Неправы, конечно, да что поделать – начальство.

Так не на полях Терентия Мальцева, а в кабинете редактора газеты «Челябинский рабочий» я получил первый серьёзный урок по земледелию, уяснил себе главную тайну зауральского мага.

Однако, любезный доктор, вас, видимо, не столько дела его и его система земледелия интересует, сколько образ жизни и психический склад характера,– понимаю вашу задачу и постараюсь именно об этом написать, хотя, признаться, тут-то и заключена для меня большая трудность. Об образе его жизни можно сказать просто и одним словом: Терентий Семёнович – простой деревенский человек, и видом своим, и привычками, и манерой говорить и мыслить. Он живёт в обыкновенном крестьянском доме, у него как и у других – двор, палисадник, огород... И все хозяйственные работы он производит сам, особенно в последние годы, когда дети его выросли, живут отдельно, а с ним осталась лишь старшая дочь Аннушка. Его часто можно видеть босиком, и даже по полям он нередко ходит босиком. А когда его спросили насчёт физзарядки, он сказал: «Ни рукой, ни ногой я не махну зря».

Но я отвлёкся, вернусь к нашей первой встрече. В полдень мы возвратились с полей и Терентий Семёнович пригласил меня обедать. При этом сказал: «Хозяюшки нет, в город уехала,– так мы сами, чем Бог послал».

Ели мы кашу, кажется овсяную, и пили чай. Грел он его в электрическом чайнике, а заваривал в стаканах.

Помню, меня поразило множество книг на его половине; старые шкафы были забиты. Терентий Семёнович оживлённо и охотно высказывал мысли обо всём, чего мы касались, быстро находил нужную книгу и зачитывал высказывания мудрецов. Эрудиция его была необычайной, знания удивительны, но вот что бросалось в глаза: обо всём он говорил просто, всё перекладывал на характерный крестьянский лад и мужицкую манеру выражаться. Не вполне я тогда понимал, что эта предельная простота, отличающая мир простонародья, и есть та самая счастливая особенность мальцевского ума, позволяющая ему продираться сквозь дебри академических прений и наукообразных дискуссий о методах земледелия, высветлять зёрна подлинных знаний и постигать истину. Вспомнил я, как в одном из писем жене Л. Н. Толстой заметил: «От общения с профессорами многословие, труднословие и неясность, от общения с мужиками сжатость, красота языка и ясность».

Прирождённая пытливость и глубина ума в сочетании с простотой и логикой речи помогали Мальцеву приобретать знания и убеждать других в своей правоте. Этот великий самоучка, никогда не переступавший порог школы и ставший почётным академиком ВАСХНИЛ, разработал такую стройную и широко разветвлённую систему земледелия, которая вот уже десятилетия выдерживает экзамен в практике хлеборобов. В системе Мальцева ошибок не обнаружено. Однако я снова отклонился от своей темы,– вернусь к нашему предмету.

До вечера я писал корреспонденцию, а Мальцев сидел за столом и что-то читал. Около семи часов вечера он заварил свой чай в стаканах и, предлагая мне, сказал:

– Чай – моя слабость. Я, знаете ли, очень люблю чай.

Подумав немного, заговорил:

– Мои сверстники, друзья юности, завидуют мне, говорят: ты, Терентий, двужильный какой-то, бегаешь по полям, ровно жеребчик, а мы, вот видишь, на завалинке кости греем, ноги едва передвигаем.

И тихо, будто беседовал сам с собой, заключал:

– Один курит, другой пьёт, а третий... и пьет и курит. А организм – он что ж – железный разве?.. У меня обочь поля берёзонька стояла, так на неё гербицидами летчик нечаянно плеснул. Листья-то и скукожились, а там и ветки посохли. А разве алкоголь или никотин – не тот же яд?..

Я этого баловства в жизни не знал. Спасибо батюшке: старой он веры был человек, в школу меня не пустил, а заветы оставил хорошие. Их четыре: не пить, не курить, в карты не играть и ружья в руки не брать.

И тут вновь ловлю себя на мысли, что всё время сбиваюсь с предмета нашего разговора – образа жизни этого человека, его взаимоотношений с собственным организмом. Но, видимо, физической культуры не существует в отрыве от нравственной; нельзя представить физически совершенного человека и в то же время духовно опустошённого, нравственно уродливого. Известно, что величайший из сынов русского народа Лев Николаевич Толстой всю жизнь совершенствовал себя в двух направлениях – в духовном и физическом. В статьях своих, в особенности же близким своим, семейным не уставал повторять: не объедайтесь, не эксплуатируйте других, работайте руками.

И сам всю жизнь сеял, пахал, ходил пешком, постился. И разве бы он сумел достигнуть таких высот нравственных и духовных, сотворить столько великих, ставших полезными для всего человечества дел, не совершенствуй он себя физически. И жил Толстой долго, и до конца дней сохранял ясность и глубину своего гениального ума.

Кстати, о самом процессе самосовершенствования Толстой в своей «Исповеди» говорит следующее:

«Я старался совершенствовать себя умственно,– я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю – составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучал себя к выносливости и терпению. И всё это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием вообще, т.е. желанием быть лучше...»

Вот почему и вам, мой милый доктор, я бы осмелился подать совет: в выработке мировоззрений на природу болезней,– сердечно-сосудистых прежде всего,– не берите одну лишь сторону – физическую. Наверное, не случайно и меня в Мальцеве, как только я стал писать для вас эти заметки, занимает не один только образ жизни, но и мир духовный, строй его психики.

Жизнь не стелила перед ним ковровую дорожку – он был младенцем, когда умерла его мать; на фронте погиб его старший сын Костя, другой сын – Савва был тяжело ранен; и сам он в своих хлеборобских делах всю долгую жизнь ведёт трудный, не прекращающийся бой с противниками его системы земледелия, его методов, приёмов. Со дня основания колхоза «Заветы Ленина» он, ставший бессменным полеводом, получал зерна в два раза больше, чем другие хозяйства Урала и Зауралья. Вначале уральские, а затем и центральные газеты пестрели сообщениями о стопудовых урожаях курганского чудодея.

Есть мальцевская система: безотвальная обработка земли, поздний сев, приёмы борьбы с сорняками...

Есть мальцевские взгляды... Он как бы смотрит на землю с космических орбит, ведёт мудрую, неспешную беседу с современниками и с теми, кто будет жить после нас. В последнее время много думает о гербицидах. Не устаёт повторять: химические средства защиты растений принесут нам больше вреда, чем пользы.

Нет таких химических средств защиты,– заявляет Терентий Семёнович,– которые были бы совершенно безвредными для животного мира и убийственными только для определенного вида вредителей и растений. Если они убивают зримое, то наносят вред и незримому, урон всему живому, низшим и высшим организмам. Мне даже кажется, что от менее вредных ядохимикатов могут быть более серьезные последствия, так как они, накапливаясь, незаметно будут делать своё чёрное дело. А разве от снарядов и мин замедленного действия меньше вреда, чем от тех, что взрываются сразу?

Предостережение учёного и практика-хлебороба никто не опровергает. Да и как опровергнешь, если наука при помощи самых современных приборов анализа и наблюдения определила, что только за последние двадцать пять лет в биосфере появилось четыре миллиона химических соединений, ранее в ней не наблюдавшихся. Есть среди этих соединений и такие, с которыми повседневно имеют дело люди. Чужеродные эти элементы способны проникать в зародышевые клетки и разрушительно действовать на наш генетический механизм.

Люди слушают, и учёные внимают народному мудрецу. А заводы продолжают выпускать ядохимикаты. И выпуск их с каждым годом наращивается. Происходит примерно та же порочная инерция, как и с производством алкоголя: все знают о пагубе спиртного, о том, что это – яд, наркотик, но выпуск спиртного продолжается во всё больших масштабах.

– И всё же, я надеюсь, что недалеко время, когда люди спохватятся, одумаются и изгонят со своих полей, садов и огородов все ядохимикаты, как изгнали уже самые вредные препараты.

Для одних это факты, которые не затрагивают их психического строя; послушал и тут же забыл, пошёл дальше, а для Мальцева – это борьба, это страдание от сознания бессилия помочь людям. Он знает, убеждён, что этот путь неверен. И как патриот, как человек, горячо любящий землю, свою Родину, вновь и вновь принимается доказывать правоту своих взглядов.

Но вот что любопытно,– и о чём, собственно речь,– вечное беспокойство и борьба не угнетают его психику, а окрыляют; Мальцев сохраняет бодрость, он по-прежнему в наступлении.

Тут действует один непреложный закон: добрые дела не старят человека, а молодят. Да, представьте: если говорить о психическом строе, о душе – молодят. В таких делах есть напряжение,– иногда немалое, но такое напряжение не ведёт к угнетению организма, не действует пагубно на сосуды. Наверное, из этого ряда явлений исходит и тот факт, что мы редко болели на войне, что ленинградцы во время блокады, перенося неимоверные трудности, почти не знали инфарктов, а во время войны во Вьетнаме редко встречалась гипертония.

Мальцев, кроме всего прочего, идеально и, можно даже сказать, красиво живёт в коллективе односельчан – близких ему людей. Нет, я не хочу сказать, что у него на работе и дома не случается конфликтов,– бывают они, конечно, но, видимо, каждый раз при этом Терентий Семёнович занимает высоко моральную, общественную позицию, а потому каждый конфликт оборачивается для него торжеством его правоты.

Сам Мальцев о конфликтах своих с местными властями скажет:

– Каждую весну, двадцать лет кряду, позорили меня за поздний сев. И каждую осень, тоже все двадцать лет подряд, хвалили за хороший урожай.

Должность у него невеликая, а начальства много – иные с норовом. Был такой случай. Приехал к ним в колхоз секретарь обкома, по-нынешнему губернатор,– человек на Курганщине новый, характером, видно, крут был. Идёт это он возле поля, спрашивает Мальцева:

– А этот клин почему не засеян?

– Рано тут сеять. Обождём два-три денька.

– Как обождём?.. Конец мая, а он – обождём. Ты что же – в июне сеять будешь? Да нас куры на смех поднимут! А к тому же, докладывать нужно – отсеялась, мол, область. Ты что нам палки в колёса ставишь! Сеять!..

Деликатный человек, Терентий Семёнович, засеял не согревшийся клинышек земли. А летом, незадолго перед жатвой, Хрущев к нему в колхоз пожаловал. И академиков человек двадцать с собой привёз. Идёт это он с Мальцевым по полям, да на густые хлеба с гордостью учёным показывает: «Смотрите, мол, какую пшеничку человек в Зауралье выращивает!» И вдруг – небольшой клинышек перед ним, пшеничка стоит тощая, еле «на ногах держится».

– А это что? – спрашивает Хрущев.– Вроде бы и поле-то не твоё, Терентий.

И здесь проявилась деликатность Мальцева: ничего он не ответил владыке – на себя хотел принять вину, но начальник из области – он тут же шёл – выступил вперёд, сказал:

– Я виноват. Приказал Терентию Семёновичу...

Качали головами учёные: «Нет, не терпит земля насилия и людей невежественных, недобрых и нечутких не принимает».

Случались и в семье конфликты. Родные за многое в обиде на него. Перед войной на какой-то выставке премировали отца сепаратором. Привез его, порадовал домочадцев – в те годы о сепараторе мечтали в каждом крестьянском доме. Жена тут же хотела и опробовать... Однако Терентий Семёнович не разрешил – в колхоз его снёс.

В послевоенные годы, когда Мальцевы, как и все другие колхозники, мало что получали на трудодень, когда кормилась семья с огорода, который был на жене и на детях,– пятеро их было вместе с Саввой, вернувшимся с войны инвалидом,– в эти трудные годы Терентия Семёновича, как депутата Верховного Совета страны, освобождали от некоторых налоговых обложений, в том числе и от обязательных поставок яиц, молока, мяса и шерсти. Однако он сказал жене сурово: «Как носила, так и носи». И она, подоив корову, несла молоко не к столу, у которого терлась малая ребятня, не евшая досыта, а на приёмный пункт, потому что хозяин сказал: «Как все, так и мы». А причиталось с каждого двора немало: 380 литров молока и 561 яйцо.

Люди чтили его уже за одно это. В семье за это же обижались...

Не знаю, как шёл Терентий Семёнович к такому своему нравственному совершенству – трудился ли он, как великий Толстой, каждодневно над возвышением своих моральных свойств, или высота его побуждений как-то сформировалась сама собой,– одно ясно и несомненно: человек этот всегда жил и живёт в согласии со своей совестью, он оттого и спит спокойно, и бодр до глубокой старости, и ум, и сердце его всегда устремлены к высокому.

Но вернусь к нашей первой встрече. В семь часов вечера в клубе собирались колхозники – мы с Терентием Семёновичем пошли на собрание.

Шли по улице, не торопясь, о чём-то беседуя. Навстречу попадались люди; пройдёт женщина – склонит почтительно голову, скажет: «Здравствуйте». Мальцев кивнёт, ответит: «Здравствуй, Настя». Или: «Добрый вечер, Пелагея». Иных назовет по отчеству, иного – если человек в годах – по имени-отчеству. И никому нет отличия, со всеми ровен, приветлив без заискивания, без лести; и с ним люди ровны,– будто и нет у него самых высоких отличий: Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета, член Центрального комитета КПСС, Почётный академик...

В зале было много народу, за столом президиума сидел председатель, его заместители. Мальцев кивнул залу, президиуму, сел в четвёртом ряду недалеко от двери. Мне было очень интересно знать, какое влияние будет иметь Терентий Семёнович на ход собрания. И как я ни вслушивался в речи колхозников, я не находил малейших оттенков зависимости односельчан от своего высокого земляка. Молодой механизатор, критикуя кого-то, кивнул в сторону Мальцева: «А Терентий Семёнович мог забыть, так что же... пусть там борона и валяется...»

Долго и скучно говорил председатель колхоза. Этот и вовсе не упомянул Мальцева. Может, он умышленно не хотел по пустякам задевать высокое имя, может, не понадобилось. Мальцев не выступал. Он и вообще выступает редко – и только по делу, и говорит мало,– речь его густо уснащена мыслью.

Выходили из клуба так же, как и пришли,– незаметно, без каких-либо церемоний. Я и тогда, но особенно, сейчас, всё больше отдаляясь от той памятной и дорогой для меня встречи, поражаюсь этой удивительно точной норме отношений, какая существует между Мальцевым и его земляками. Эта норма искренне правдива и благородна в самой своей основе. Случай-то очень уж разительный; пожалуй, не существует другого примера, где бы судьба так высоко вознесла простого деревенского человека над его земляками. В других подобных примерах возвеличенный уезжает, отдаляется от своей среды, где-то витает в других сферах, а потом, случается, наезжает в родные пенаты. Тут, конечно, всё другое: и как бы ни старался счастливец опрощаться, подлаживаться под своих, он уже не может влезть в прежнюю шкуру,– остается самим собой, чужим. Мальцеву не надо влезать в свою прежнюю шкуру, он из неё не вылезал; он всегда был самим собой и самим собой остаётся. А натура его так глубока и так широка, что никаким колебаниям внешнего порядка не поддаётся. Судьба бросает на воду камни, круги расходятся, но ширь так велика, так безбрежна – круги остаются незаметными. Не замечает их и сам Мальцев. Ему хоть и ещё десяток регалий – он будет прост, внимателен, отзывчив и доступен. Мальцев – это русский человек в его самых характерных и существенных чертах.

Мы шли с собрания улицей, освещённой окнами домов. Терентий Семёнович сказал с недовольством, почти с раздражением:

– Много мы заседаем. И не можем говорить коротко, только о деле. Вот что плохо.

– А вы бы сказали об этом. Вас бы послушали.

– Ну, это, знаете, неудобно. Вообще, я не люблю поучать.

И снова мы были одни на его половине. Мне уже кто-то приготовил постель на кушетке, но мы ещё долго говорили о том, чего нам не хватает, как много нам ещё предстоит изжить недостатков.

Мальцев говорил, а сам разбирал письма, пакеты, бандероли, пришедшие за день. На многих конвертах и пакетах были иностранные штемпеля – он быстро просматривал письма на немецком языке, английском, французском.

– У вас много друзей за рубежом?

– Да, пишут. Вот посмотрите: письмо из Америки.

Письмо было коротким:

«Сэр! Ежегодная конференция фермеров штата приветствует Вас и выражает признательность за те мудрые рекомендации, которые мы черпаем в Ваших трудах по выращиванию зерновых в зонах повышенного климатического риска...»

Я боялся злоупотребить вниманием хозяина и стал укладываться. Но уснуть не мог. И слышал, как Терентий Семёнович ещё долго сидел за столом, отвечал на письма, листал книги, что-то читал. Я смотрел в потолок и думал об этом необыкновенном человеке. Родившийся и выросший в глубинном зауральском селе, всю жизнь тут проживший, он поднялся до самых высоких вершин науки и практики, стал непререкаемым мировым авторитетом в делах земледелия. Он, этот великан мысли и духа, был скромнее самых скромных людей, непритязательным ещё и в быту – непритязательным настолько, что мне, не знавшему порядка и меры, ещё и казалось, что он живет впроголодь, казнит себя каким-то бессмысленным, нелепым воздержанием. Я тогда не знал, не читал статей и брошюр о вреде алкоголя – да их, по-моему, в то время почти не печатали,– почитал за признаки доброго гостеприимства и широты характера обильное угощение, какое встречал на каждом заводе, на шахте, особенно в колхозе. Служба не позволяла быть пьяным, но выпить в меру, как и подобает культурным, интеллигентным людям, да ещё состоявшим при важной – у всех на виду – службе. Это был модус, стиль, и никто тебя не осуждал, наоборот, о таких говорили: «Знает меру, серьёзный человек».