Текст книги "Мать-Россия! Прости меня, грешного!"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Борис Качан лежал в отдельной палате; напротив, в углу, стоял телевизор, над изголовьем – книжная полка. Острая боль отступила, но оставалась в груди, пульсировала ноющая ломота. Временами она точно волна накатывала к самому горлу, отдавалась в верхней части живота, и долго, мучительно долго держала весь организм в холодящем душу оцепенении. Затем, точно насытившись, начинала спадать. Борис в такие минуты закрывал глаза, старался ничего не видеть, ни о чём не думать. Он и потом, после того, как боль отпускала, слышал во всём теле мертвенную стужу, а в руках и ногах такую вялость, будто он вечность таскал пудовые камни.

На третий день, когда были готовы анализы, к нему в сопровождении нескольких врачей подошёл профессор Сергей Сергеевич Соколов – руководитель клиники. Борис Качан ждал встречи с ним; он много слышал о блестящих операциях профессора, о каких-то операциях «без скальпеля», внедряемых в клинике, но толком ничего не знал и только слепо верил в его авторитет, в то, что профессор непременно ему поможет.

Невысокого роста, плотный, быстрый в движениях, профессор с какой-то лукавой улыбочкой в серых умных глазах смотрел на Бориса и ничего не говорил. Молчание становилось тягостным, профессор будто бы что-то знал о состоянии больного и утаивал от него.

– Болит сердце? И будет болеть. Надо устранять причину, порождающую боль.

– Не понимаю вас,– глухо и недовольно буркнул Борис, не ожидавший такого крутого оборота.

– И понимать нечего! У вас плохая кровь, молодой человек. И сосуды сплошь забиты вредными агентами, проще говоря, сорным материалом. Нужны кардинальные меры.

Профессор встал, сунул руки в карманы халата.

– Да, молодой человек. Лечение предстоит длительное и серьёзное.

И ушёл, увлекая за собой стайку молодых врачей. А вечером сестра, подавая термометр, обронила:

– Завтра утром к вам зайдет академик Гаврилов. Наверное, будут очищать кровь.

Ничего утешительного не сказал ему профессор, не ждал он облегчений и от встречи с академиком, но деловая решимость руководителя клиники, его намерение лечить серьёзно вселяли надежду.

После ужина сестра принесла новую, прописанную профессором порцию лекарств.

Потянулись долгие печальные больничные дни.

В день по два, а иногда и три раза к нему заходил Морозов. Щупал пульс, слушал сердце, говорил:

– Всё идёт хорошо, аккуратно принимай лекарства.

Порошки, таблетки и какой-то кисло-острый раствор ему давала сестра; профессор поручил ей строго выдерживать предписания.

Сестра уходила, и Борис поворачивался лицом к стене, слушал пульсирующий в висках ток крови, ждал очередного приступа боли. И боль приходила. И Борис, только что принявший лекарства, с грустью думал о врачах: «Всё у них есть – клиники, лекарства, приборы,– вот только болезни сердца лечить они не умеют».

Борис слышал о новом увлечении Морозова: безболевой хирургии; всё хотел спросить, что это значит – операция без боли? Да не спросил. Вроде бы и сейчас усыпляют. Режут, а человек не слышит. Так что же ещё придумали – режут без ножа, что ли? Изнутри как-нибудь?.. «Надо спросить Володю. Непременно узнаю».

Вспомнил, как в первый же день к нему зашёл больной из соседней палаты. На вопрос Бориса «Ну, как тут лечат?» сказал: «Если операция – ничего, будто бы помогает, а если так вот... порошки и капли...»

Сделал паузу, покачал головой:

– Одну тут песню знают и при поступлении в клинику, и при выписке: «Каким ты был, таким ты и остался».

Глупый тот больной как бы настроил Бориса на печальный лад. Операции он боялся, на порошки не надеялся. Одно оставалось: экстрасенсы. Мать, отъезжая на гастроли, сказала: «Три сенса к тебе будут приходить. Скепсис и дурь из головы выкинь, верь им, в них твоё спасение».

В глубине души не верил Борис и в экстрасенсов, но эти, в отличие от врачей, хоть нескучные, их слушать интересно. «Что-то же в них есть, раз люди верят»,– размышлял Борис в минуты отчаяния. И как утопающий хватается за соломинку, так он нетерпеливо ждал этих целителей.

Каждый день после обеда – так наказала мать – являлся к нему отец. Среднего роста худенький старичок был на редкость резв и подвижен: две набитые верхом сумки приносил он почти ежедневно, рассовывал продукты в холодильнике, в тумбочке,– и тихо, оглядываясь на дверь, объяснял:

– Три десятка яиц, ветчина, а тут банки с вареньем, пирожки,– их напекла соседка Марья Никифоровна.

– Ладно, сядь рядом, побудь со мной.

Пётр Петрович Качан покорно садился на стул, приготовлялся к разговору.

– Мне прописали четвертый стол. Диета. Ведь знаешь, наверное?

– Знаю.

– Зачем же несешь так много продуктов?

– А ты не ешь. Товарищей угощай.

Отвернул Борис голову в сторону, задумался. С сожалением и какой-то грустной тревогой сказал:

– Хорошо бы... отдавать, да аппетит-то у меня – сам знаешь: волчий. Ну-ка, положи на тумбочку пирожки. С капустой, небось?

– С капустой. И с яйцами. С печёнкой тоже. Мария Никифоровна знает, какие ты любишь.

– Вот, вот... Самые те... Любимые. Давай есть вместе.

Пётр Петрович из солидарности отломил пол-пирожка. Борис подвинул к себе тарелку, стал увлечённо есть. Аппетита своего и желания расправиться с пирожками он не скрывал и отца не стеснялся. Темы эти – воздержание в еде, излишний вес – были между ними давно обговорены, решены раз и навсегда: «Вы воздерживайтесь,– говорил Борис отцу с матерью,– вам нужна талия, а меня увольте. Я люблю поесть – это моя слабость».

Отец молчал, а мать, чувствуя безнадёжность увещеваний, говорила: «Ты ешь, ешь, если хочешь, но пей поменьше. Хорошо бы вовсе...» – «В наше время не пить нельзя, ныне все пьют». И потом добавлял: «Ни одно серьёзное дело не решается без вина. Встречи с нужными людьми, званые обеды – как же тут не выпить?»

Ел он много, пил и того больше; в последнее время перед болезнью ежедневно выпивал по бутылке коньяка. В двадцать восемь лет имел три подбородка, бочкообразную фигуру, увенчанную багровым, круглым, как луна, лицом.

Поначалу стыдился своей полноты, стеснялся при встрече с хорошенькими женщинами,– клял себя, обещал сбросить вес, но ел всё больше и больше, пил чаще и обильнее,– со временем привык к себе, махнул рукой на всякие диеты.

– Ты бы остерёгся... много есть. Хотя бы на время болезни.

Пётр Петрович говорил вяло, в глаза сыну не смотрел. Отношения между ними были прохладными, сыну казалось, что отец не любил его и с детства копил обиду.

Пётр Петрович женился на двадцатипятилетней балерине, когда ему было сорок пять лет, он к тому времени овдовел, сына и дочь вырастил, поставил на ноги и теперь все силы посвящал молодой жене. Большая творческая работа и любимая жена отнимали всё время и силы, и сыном своим он почти не занимался. Мальчик хотел играть, слушать сказки, дурачиться,– отец был холоден и каждую шалость воспринимал как дурную черту характера. Мальчик закрывался в себе, делался капризным. Нарастало взаимное раздражение, всё чаще возникали истерические сцены, раздавались шлепки. Но однажды, заслонив сына, мать крикнула на отца: «Не смей его бить!» Отец опустил руку и больше Бориса не трогал. Но и внимания ему стал уделять ещё меньше. Он будто бы стыдился ребёнка, ревновал мать, которая Бореньке отдавала всю свою любовь. А сын, подрастая, всё чаще спрашивал себя: «Почему у других ребят отцы молодые, весёлые, а у меня старый. Как могла мама, такая красивая, добрая выйти за него замуж?»

Однажды спросил об этом маму. Та весело, с беспечностью, показавшейся Борису нарочитой, ответила: «Полюбила твоего папу, вот и вышла». И затем с нажимом повторила: «Мы любим друг друга. Разве ты в этом сомневаешься?..» Борис слышал, как к горлу подкатила горечь. Мать говорила неправду. Он чувствовал это всем своим существом. А мать продолжала: «Твой отец тоже полюбил меня. Любви все возрасты покорны. Ты, верно, читал у Пушкина про любовь Мазепы и Марии...»

Борис сказал:

– Мазепа был красив. Он был гетман...

Елена Евстигнеевна смутилась, обняла парня.

– Выкинь из головы глупые мысли, сынок. Ты ещё мал рассуждать о таких вещах. Твоя жизнь складывается счастливо; радуйся, мальчик, и не хандри.

С тех пор он ещё меньше радовался жизни и ещё больше хандрил. Часами сидел в углу дивана в своей комнате и либо читал взрослые, умные книги – про любовь, про войну – либо настороженно, недобро смотрел на дверь, за которой слышались голоса его родителей, и думал, думал... Он был одарён недетским пытливым умом и цепкой памятью. Учёба ему давалась легко. За спиной он иногда слышал: «У него отец – академик!», «Сын академика»,– но, странное дело: был равнодушен к славе отца. Одно ему представлялось: они идут по улице Горького или по Красной площади – он, мама – юная, цветущая женщина, а с ней – злой старик, ставший по какому-то недоразумению его родителем. От сознания такой нелепости ему хотелось плакать. Он чувствовал себя глубоко несчастным.

Постепенно в нём развилась потребность всё делать наперекор отцу. Во младенчестве отец ему говорил: «Ешь, сынок. Организм твой растет, ты должен есть больше». И Борис откладывал в сторону вилку. «Не хочу... Я не хочу. Отстаньте от меня, я не хочу есть!» В возрасте двенадцати-тринадцати лет у него стал прибавляться аппетит. Он много ел сладкого, любил пряники, сушки, пирожки. Теперь отец говорил: «Ешь в меру, невоздержанность в еде ведёт к нарушению обмена веществ, создаёт дополнительные нагрузки на все органы, прежде всего на сердце». Выражался он научным языком – вяло и бесцветно. Борис словно в пику отцу ел ещё больше. В шестнадцать лет он уже имел тугой животик и тело его походило на плотную мясистую сардельку. Он поступил в институт связи, прилежно учился, много читал... Его ум быстро развивался, поражая товарищей глубиной и самобытностью. Вес тела тоже прибавлялся, и в двадцать шесть лет он уже имел сорок килограммов лишних. И если кто-нибудь намекал на его полноту, он повторял ходившие тогда в народе присказки: «Ешь в меру,– говорил Джава-харлал Неру».– «Ешь до сыта,– возражал ему Иосиф Броз Тито».

– Твой лишний вес стал причиной болезни,– сказал Пётр Петрович.

– Всё своё я ношу с собой,– неопределённо и зло, не взглянув на отца, парировал Борис.

– Да, но ты должен устранить главную причину...

– Прибереги свои советы для других.

Борис снова отвернул голову и демонстративно не смотрел на отца. Пётр Петрович посидел ещё несколько минут, затем поднялся:

– Ну, я пойду. Что тебе принести завтра?

– Принеси пирожков. И хлеба – круглого, белого,– ну, того, который я люблю.

– Хорошо. Я всё принесу.

И отец, не попрощавшись, вышел.

После обеденного отдыха часу в четвёртом пришёл экстрасенс. С виду ему не было и сорока, спортивного сложения, лицо чисто выбрито, глаза светло-синие,– в уголках приоткрытого рта прячется лукавая улыбка. «Он обладает тайной, необыкновенной силой»,– сказала о нем мать. И ещё она заметила: «Этот... мне особенно дорого стоит».

– Как поживаем? – кивнул гость.

– Ничего. Пока живы.

– Что так невесело настроены?

Маг ходил по комнате, выбирал место, где бы удобнее расположиться.

Борис про себя решил: «Потянусь к нему всей душой. Что же мне остаётся делать?..»

– Вас как зовут? – спросил Качан, не в силах долго выдерживать льющийся в душу, всё затопляющий свет синих глаз.

Целитель молчал. И не отрывал взгляд от лица пациента.

– Вы будете меня гипнотизировать? – улыбнулся Борис.

– Нет, не буду.

Продолжал смотреть. И молчал. Потом мягко и нежно коснулся рукой живота больного.

– Вы сегодня ели пироги с яйцами, и с капустой, и с печенкой.

– Да, ел. Хм, странно! Хотел есть и ел. Но позвольте: как вы узнали?

– Мука из твёрдой сильной пшеницы. Донецкая, Луганская – с южных степей Донбасса, с Приазовья. Пироги жарены на сливочном масле. А масло... с широким спектром присадок.

– Зачем вы мне всё это говорите?

– Успокойтесь. Вы культурный человек, а в еде так неразборчивы.

– И что же? И хорошо! Я съел два пирожка!

– Свежее тесто, только что испечённое. Камнем ложится на стенки желудка. И заметьте: съели вы не два пирожка, а восемь. И к тому ж обедали в столовой. А там к назначенной вам диете добавили добрый кусок копченой колбасы да варенье из слив и облепихи.

– Позвольте! Я ведь могу и обидеться.

– Да, конечно, вам непривычно такое слушать. Но меня позвали помочь вам, а я даром деньги не беру.

Прямота и чистосердечие разоружали Бориса; он хотел бы послать его подальше, указать на дверь, но тот смотрел доверчиво и улыбался.

– Не вздумайте противоречить. Не то... усыплю. Я ведь живо, без церемоний. Вам под черепную коробку природа вложила сильный ум, провидение назначило высокую цель – вы призваны служить людям, а вы... так нелепо и бессмысленно убиваете собственную плоть и разум!

Целитель посмотрел на часы. Поднялся.

– Сожалею, но меня ждёт другой пациент.

Кивнул, направился к двери – стройный, прямой и лёгкий. Взялся за ручку, но задержался, повернулся к Борису:

– У вас есть все данные, чтобы явить собой человека будущего. И... предвосхитить его.

Экстрасенс кивнул на прощание, лукаво улыбнулся, и – вышел.

Борис в изнеможении опустился на подушку. «Как его зовут? Вот балда, не спросил». И ещё подумал: «Интересно, он где-нибудь работает или так вот: шляется, шаманит»...

В палату вошёл Морозов. Сел на кровать. Заметил растерянно-блуждающий взгляд Бориса, спросил.

– У тебя был отец?

– Был.

– И этот?..

– Только что вышел.

– Я видел.

– И что?..

– Блажь Елены Евстигнеевны. Но раз уж просила – не мешаю.

– Ты в них не веришь?

– В этих-то?.. Колдунов? Жулики они.

Борис отвернул лицо, посерьёзнел.

– А ты... веришь? – встревожился Морозов.

– Не знаю. Сомневаться во всём – мой принцип. Но и для сомнений есть черта допустимого. Мы с тобой были маленькими и не можем помнить, а в пору нашего детства генетику называли поповской наукой. Я однажды говорю соседке: какая погода завтра будет? А она мне: да ты на месяц погляди. Ведро на его нижний рог можно повесить? Я посмотрел. «Вроде бы нет, соскользнет».– «Ну то-то,– сказала соседка,– значит, и погоды хорошей не жди». И вправду: весь день шёл дождь и дул северный ветер. Ну, а это как понимать? Тоже – поповщина?..

– Обыкновенное дело: примета,– резюмировал Владимир.– И голову ломать нечего.

– Примета, конечно, да соседка-то знала эту примету, а я не знал. Так и тут может быть. А-а?.. Как ты думаешь? Вот ты моего лекаря жуликом обозвал, а он положил мне руку на живот и стал перечислять, что я сегодня ел – пирожков сколько, да каких, на каком масле приготовлены. Ты вот смеёшься, а я в толк не возьму: как узнал, да почему, да как это вообще возможно?.. Кстати, хочешь пирожка с капустой?

Борис вынул тарелку с пирожками, подал Морозову. Тот взял один, повертел перед носом.

– Таких...– сколько же ты съел?

– Восемь.

– Ну и ну! Аппетит.

Расправившись с пирогом, встал, хотел уходить. Но Борис задержал:

– Ты вот молчишь,– из деликатности, верно; и отец тоже поощряет. Видишь, еды понатащил. И завтра принесёт – ещё больше, а вот он, экстрасенс, заметил, что я этими пирожками нелепо и бессмысленно убиваю свою плоть. И вот ведь парадокс: обидно слушать такое, а внутренний голос мне твердит: он прав, он прав; твоя болезнь от лишнего веса, от ежедневных возлияний спиртного, от табака. Я математик и тут же, как только он вышел, стал считать: какие перегрузки я создаю своему сердцу? Ты – врач, скажи: какие перегрузки способно выдержать наше сердце?

– Двадцатикратные. Разумеется, не всегда, а какое-то время.

– Ну, вот. А я каждый день выпиваю бутылку коньяка. Плюс работаю вечерами, курю, нервничаю, да тут ещё лишний вес. А лишнего у меня сорок килограммов. То есть, считай, я по своей охоте таскаю на плечах пять вёдер воды; и в театр с ними хожу, и спать ложусь – всё с ними. А?.. Колдун сказал, а вы, ученые мужи, об этом не говорите.

– Ну-ну! Я-то тебе всё говорю. Почти всё.

– Да говоришь, но как?.. Между прочим, со смешками, а он вот взял и врезал: убиваю собственную плоть и разум!

– Ну, знаешь, Борис! Какая муха тебя укусила? Вес твой – беда твоя; и коньяк, и папиросы, и ночные бдения – с этим надо кончать. Но если бы одним воздержанием можно было вылечить сердце...

– Думаю, можно.

– Ты веришь в это?

– Верю.

– Хорошо. Но надеюсь, ты не будешь требовать, чтобы все другие средства лечения...

– Не отменяй. Лечи. Но убавь дозы и всякие там медикаменты. И готовь на выписку – скажем, через недельку.

Морозов, желая сгладить неприятный осадок, взял за руку друга, примирительно заговорил:

– Может, ты и прав. Может, твоя полнота и в самом деле главная причина недуга. Но я врач, обязан видеть всю картину болезни и применять комплексное лечение. Между прочим, не исключена операция. Бескровная, без скальпеля. По методу гравитационной хирургии. В нашей стране её разрабатывает и совершенствует академик Олег Константинович Гаврилов. Наш профессор Сергей Сергеевич Соколов – тоже. Конечно, если ты согласишься.

Вскоре к Борису пришел экстрасенс – тот, первый, что приезжал на дачу и по запахам, исходившим от шляпы, установил верный диагноз.

Борис встретил его вопросом:

– Как думаете, показана мне операция или нет?

Целитель смотрел на него, как на малого ребёнка или сумасшедшего. На вопрос не реагировал.

Взял руку Бориса, поднёс к носу. Казалось, он хотел её поцеловать, но нет: держал руку на некотором расстоянии от своего лица, отрешённо-невидяще смотрел на Бориса.

Качан повторил вопрос. Но и на этот раз сенс молчал; мыслями витал где-то далеко, будто бы пациент и вовсе не интересовал его высокую надменную особу.

Но вот его лицо оживилось, он отпустил руку.

– Операция? Вам предлагают операцию? – и посуровел, круто сдвинул брови: – Операция – область врачей. В моих правилах не вмешиваться в ход официального лечения.

– Я настаиваю. Скажите: мне показана операция?

– Мой метод лечения – иной; я не вторгаюсь в область заповеднейших тайн природы. Я слушаю запахи, по ним рисую картину.

– Что же мои запахи? Есть непоправимая патология?

– Запахи говорят: необратимых поломок нет, есть чужеродные наслоения. Они смердят и давят, распространяются саранчой. Сплошной поток, стена, масса – всё липкое, обильное, и всё ползёт, жмёт, затрудняет ток крови. Вы ещё живы, потому что молоды. Будь вы постарше – смрад бы задавил, унес в небытие.

– Но это – шаманство! К чему пугать?

– Думайте, молодой человек, думайте. Моё лечение абсолютное. Срывов нет. Думайте. Явлюсь через неделю.

Ни здравствуй, ни до свидания – ушёл. Борис ему вслед проворчал: «Жулик проклятый! За что только деньги берёт!» Растянулся на спине, закрыл глаза. Но о том, чтобы заснуть – не было и речи. Тревожные мысли носились в голове. В висках стучали слова: «Поток, масса. Всё липкое,– ползёт, жмёт, затрудняет ток крови...» Тьфу, чертовщина!..

Повернулся на бок. А слова стучали, стучали... Всё те же: «Поток, масса...»

«Не велю пускать чёрного дьявола! Мошенник какой-то! Ну и ну! Наслала мне матушка шаманов! И чего только не придёт ей в голову».

А перед глазами стоял всё он же... чёрный, отрешённый; – он, словно цыганка, цепко захватил его руку и вещает о жизни, о дорогах, о скорой неотвратимой беде.

«А-А... пошёл он к чёрту! Чтоб духа его больше не было!»

Достал из тумбочки тарелку с пирожками, стал демонстративно пожирать принесённые отцом припасы.

В палату вошёл хирург Анатолий Александрович Постников – молодой, стройный – ни грамма лишнего веса. Борис всех так оценивал: есть лишний вес или нет. Стройных, изящных отличал,– втайне завидовал и давал им высшую оценку. К полным питал снисходительную жалость. Сильно располневших встречал как старых знакомых, мысленно повторял запомнившуюся фразу Льва Толстого: «Неприятна была в нём только какая-то потность и опухлость всего лица, почти скрывавшая маленькие серые глаза, как будто он весь был налит портером».

– У вас был доктор. Ваш, персональный? – сказал Постников. Спрашивал так же, как и Морозов.

– Да-а, в некотором роде. Мать его посылает.

– Вы верите ему?

– Нет! То есть, и да и нет. Он подает надежду на выздоровление.

– Надежда – это хорошо. Наш древний учитель Гиппократ сказал: «Надежда на выздоровление – половина выздоровления, а врач – само лекарство».

«Эрудит»,– думал Борис, любуясь чистеньким, опрятным видом доктора, его независимой позой.

«Хирургия крови. Операции без скальпеля,– говорил профессор Соколов. И показывал на него, Постникова.– Их целая группа – врачи, инженеры. Новаторы, разведчики будущего».

Здесь, в больнице, имея много свободного времени, Борис всё чаще задумывался о своей работе – мучила и казнила бесплодность исканий его лаборатории, он с горькой усмешкой вспоминал пустопорожнюю институтскую суету, вечные прения. «Калякальщики! – с презрением думал о себе и своих коллегах по лаборатории.– За широкой спиной отца можно без конца ка– лякать. В любом другом месте мне бы давно указали на дверь».

В такие минуты завидовал каждому человеку, за которым видел конкретное полезное дело.

– Вам придётся перейти в общую палату,– сказал Постников, не вынимая рук из карманов халата.

Борис хотел возразить, сослаться на профессора, но вместо этого сказал:

– Моя палата, видимо, нужна другому?

– Да, к нам поступила старая женщина, её мучает бессонница.

– Хорошо, хорошо! Я – пожалуйста.

Постников кивнул и направился к двери.

Мгновенное недовольство, и даже обида, вспыхнувшая в глазах Качана, вдруг погасла – он благодарным и почти восхищённым взглядом провожал доктора, и светлые, очищающие душу мысли теснились в голове. «О нас сейчас говорят много лишнего: ”Сытое поколение“, ”Акселераторы“. А он вот, Постников,– тоже из этого самого ”сытого“ поколения».

Качан мало знал доктора Постникова, но ему очень бы хотелось, чтобы этот молодой врач, и те ребята, что работали с ним в бесскальпельной хирургической бригаде, были на высоте своего новаторского положения,– чтобы по ним, по таким вот, судили о молодом, вошедшем недавно в жизнь поколении советских людей.

Дела своего поколения он как-то невольно, автоматически проецировал на себя – и гордился, испытывал удовлетворение, будто это были и его собственные дела.

В коридоре ему встретилась дежурная сестра. Тронул её за руку:

– Где я буду жить теперь?

– В восьмой палате. Пойдёмте – покажу.

В восьмой палате, в углу у стенки для Качана была приготовлена постель. Устало опустился на кровать, оглянулся. Путь, пройденный по коридору, дался ему нелегко. Борис тяжело дышал, на лбу и на щеках проступили капельки пота. Он был бледен. Видел перед собой койки, сидящих, лежащих больных, но мысли его обращались вокруг себя: он тяжело страдал от своей физической немощности. «Инвалид. Безнадёжный глубокий инвалид,– думал о себе, покрываясь ещё больше холодным потом, чувствуя, как всё чаще и болезненнее бьется сердце. – Вот сейчас лопнет, и... конец. Всему и навсегда – конец!»

Кто-то подошёл к нему. Над ухом раздался голос – молодой, звонкий:

– Что нос повесил, удалец-молодец?

Спрашивал невысокий, щупленький мужчина лет тридцати, завёрнутый в коричневый больничный халат.

Присел на край койки, заговорил, как со старым знакомым:

– Трусишь, небось. Её – все боятся, я только не боюсь.

– Кого это её? О чём вы? – сказал Борис с оттенком раздражения.

Качан недоволен был и бесцеремонностью незнакомца, и тем, что он вторгается в самое заповедное – в мир его переживаний, в его болезнь.

– Ты, может, не знаешь, а мы случайно слышали разговор профессора с Постниковым: к операции тебя готовят, кровь будут очищать. Тут этой операции, как огня, боятся, а я так – ничего; пусть очищают, если она ни к чёрту не годится!

– Сама операция не страшит,– скрипучим старческим языком заговорил сосед Качана – он до того молча смотрел на собеседников печальными глазами, слушал.– Операции и я не боюсь, но вот что они зальют в организм вместо крови?.. Говорят, смесь какая-то, на заводе приготовлена. Вот что нехорошо – горючим вроде бы заправят, точно автомобиль.

– Э-э,– махнул рукой тот, что сидел на краю койки.– Каркаешь, как ворон, а того в толк не возьмёшь: больному вера нужна, бодрость духа.

Поднялся, тряхнул головой, пошёл к выходу из палаты.

Сосед Качана – мужчина неопределённых лет, страдальчески улыбнулся, проговорил:

– Капитан он, в ракетных войсках служил – балагур. Врачи его приговорили: с полгода поживёт, а там – в могилевскую. И знает ведь об этом, а ишь – весёлый.

– Как это – в могилевскую? Почему?

– Порча у него в артериях. Глубоко гнездится, не доберёшься.

Отвернулся больной, руку положил на сердце. «Тоже как я... мается»,– решил Качан, снимая халат и укладываясь на новом месте. Дыхание у него успокоилось, сердце стучало ровнее. Борис приободрился. Тут к нему снова подошёл капитан, сел на стульчик.

– Меня зовут Павел; если что надо – я, пожалуйста: принесу, отнесу. Я тут из них...

Окинул взглядом палату:

– Самый лёгкий.

И, видя в глазах Бориса недоумение, пояснил:

– Тут все лежачие; по ночам стонут, кряхтят – мысли им в голову всякие лезут. Не верят они в гравитацию, а я говорю: мы живём в космический век, и лечить нас будут по законам космоса. Через два часа операция будет. Хотите, я вам покажу?

– Как это... покажете?

– Я место знаю, откуда смотреть можно.

– Ну, если так, я, пожалуй, взглянул бы.

Капитан шаркнул стульчиком и с песней «Ты меня не любишь, не жалеешь...» пошёл между койками.

Качан смотрел ему вслед и в тревожном смятении себя спрашивал: «Неужели скоро его не станет? А что же врачи – Соколов, Постников, те, молодые хирурги?».

Качан неприязненно взглянул на соседа: «Каркает, словно ворон».

В конце коридора был такой закуток, из которого в приоткрытую дверь операционной была видна вся бригада врачей. И лежащая на операционном столе женщина; прикрытая белой простынёй, она повернулась лицом к окну, смотрела на мир каким-то спокойным, отрешённым взглядом. Со стороны рук и ног к прибору, похожему на большой магнитофон, тянулись резиновые трубки. Прибор, точно живое существо, недовольно урчал. Тут же на стеклянном столике в ряд располагались прозрачные сосуды. В них пузырилась, словно бы кипела на малом огне кровь. И четыре рослых парня,– Качану они казались молодыми,– и среди них Постников, молча, деловито хлопотали у прибора, подолгу задерживали взгляд то на одном экране, то на другом, ещё дольше смотрели на кровь – то в одном сосуде, то в другом,– и что-то писали в блокноты. Потом совещались, а приборы работали, и кровь кипела.

Качан не сразу рассмотрел, что женщина была молодая – лет тридцати, и очень полная, подстать ему.

Повернув голову в сторону от врачей, женщина смотрела в окно, глаза её, светлые, печальные, были широко открыты, зрачки неподвижны.

– Во как! – тихо проговорил капитан.– Её оперируют, а ей хоть бы хны. И наркоз не принимала. Техника!

В коридоре показался профессор, и больные шмыгнули за угол. Тут капитан по-приятельски взял Качана за локоть, сказал:

– Готовься, брат! И тебе кровь почистят. Дурную выбросят, а взамен её вольют экстракт. И будешь ты... так: ни человек, ни трактор; бензин вместо крови.

Хихикнул, выдался вперёд, запел свою песню.

В палату Качан возвращался тихим и мелким шагом; пройдет метров двадцать – остановится, отдохнёт. «От такой жизни»,– думал с горечью,– пойдёшь на любую операцию».

Заведующий отделением доктор Морозов позвал Бориса в свой кабинет, попросил няню подать им чай. Качан хмурился, был недоволен.

– Ну вот, опять помрачнел. Почто головушку повесил на грудь молодую?

– Хорошо тебе балагурить! Здоров, молод – вся жизнь впереди.

– Годами и ты недалеко ушёл – на шестнадцать дней меня постарше. Помнишь, задавался в детстве: я старше, я старше – слушайся меня.

Борис грустно улыбнулся, отпил чай.

– Ну, что решил профессор? Ко мне Постников зачастил. Кровь, что ли, будут очищать. Признаться, не нравится мне эта ваша манипуляция. Странно как-то: вместо крови – смесь какая-то. Человек – не трактор.

Морозов двинул в сторону блюдце с чашкой, выпрямился в кресле. Смотрел на друга прямо, испытующе.

– Послушай, Борис – ты не мальчик и должен знать правду. Болезнь твоя серьёзная, и если не принять срочных мер – ты погибнешь. Твоя кровь никуда не годится, если ещё помедлить, начнётся лейкемия, а эту заразу мы ещё лечить не научились.

Морозов выпалил свой приговор скороговоркой и будто бы испугался излишней откровенности. Не преступил ли он долг врача?

Но по спокойному выражению глаз друга мог заключить: Борис мужественно принимал удар судьбы.

– Что с моей кровью? Раз начал – говори до конца.

– Кровь как кровь, только много в ней жировых веществ и всякого мусора. Не стану сыпать медицинские термины, ничего ты из них не поймешь, но если говорить коротко и просто: всю свою сознательную жизнь ты нещадно насиловал организм.

– Ясно!

Борис встал. Руки по швам, кулаки сжаты.

– Скажи профессору: оперировать себя не дам. Или как там... кровь чистить.

– Не чистить – очищать, улучшать состав.

– Все равно! Попробую сам. Вы меня подлечите, а я потом сам... Поеду в деревню, поживу год, другой, и – сам. Понимаешь: хочу повоевать с собой. Может, одолею.

Борис ходил по кабинету и слышал, как кровь в его жилах,– хотя она и плохая,– обращается сильнее, сердце стучит упруго,– он вслушивается в его биение и с радостью замечает: боль не возникает, и слабость предательская будто бы не приходит.

А друг пытается подбодрить Качана:

– Главное – твоя комплекция, полноту надо поубавить,– для начала килограммов на десять.

– Десять килограммов! Много ли резона? Сейчас таскаю лишних сорок, буду таскать тридцать.

– Сможешь – сбавляй дальше. Хорошо бы, конечно, довести до нормы, да ведь...

– А сколько она – моя норма?

Морозов пожал плечами.

– Полагаю, семьдесят два – семьдесят пять.

– Ну а ты вот – при нашем одинаковом росте...– Качан ревниво, с глухой завистью оглядел стройную, пружинисто-молодую фигуру друга.– ...сколько весишь?

– Я? Семьдесят.

– Пару килограммов не добираешь. Скажи, друг, как тебе удаётся? Есть, что ли, не хочешь, или держишь себя? Как теперь вот: чай пьёшь, а печенье – ни-ни... Одного не съел.

Качан говорил это, поглощая одно за другим сладкие, сдобные печенья. Ел демонстративно, смачно, выставляя напоказ свой волчий аппетит.

– Тоже бы хотел,– улыбнулся Морозов.– Признаться, люблю печенье,– кажется, полсотни бы съел, да креплюсь. У меня – принцип: ем в одни и те же часы. И не наедаюсь досыта; встаю из-за стола с ощущением лёгкости.

– И что же: весь день потом, как волк, ходишь голодным?

– Нет, наш организм так устроен. Он ощущает голод, пока ты ешь. И некоторое время после еды. Через полчаса после обеда он как бы смиряется, входит в норму. И ты уже не чувствуешь ни голода, ни того давящего сонливого состояния, которое обыкновенно наступает при переедании.