Текст книги "Мать-Россия! Прости меня, грешного!"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Вы – экстрасенс?

– Не-е! Такими вещами не балуюсь. Я приехал по его заданию. У нас всегда так: вначале приезжаю я, потом пожалует он, Николай Семёнович.

– А вы, в какой же роли?

– Водителем при их персоне. Ну и вот – вроде квартирьера. Произвожу разведку: что да как, где будет жить, и так далее. Он, Николай Семёнович, человек с запросами; ему условия нужны. Удобно жил чтобы, свежие продукты – молоко, яйца, фрукты. Магазинные не ест, и вообще... любит во всём порядок. Кстати, вы где его предполагаете поселить?

– А он разве с ночёвкой?

– А вы не знаете? Странно! Он сразу так, с наскоку не лечит. Минимум с неделю будет общаться с вами, изучать, а потом скажет, возьмётся лечить или нет. Он – такой... обстоятельный.

– Признаться, первый раз слышу о нём.

– Странно же, однако. В экстрасенса, чтобы у него лечиться, верить нужно. Николай Семёнович спросит, что вы о нём знаете, что читали.

– О нём разве пишут?

– Ещё бы! Все газеты мира. Его во Франции знают, в Англии. Раз к нему иностранный дипломат пожаловал. Излечи, говорит, мое чадо, от рук отбился парень: пьёт, в разврат ударился. Ну, привели того парня, долго с ним беседовал Николай Семёнович – и так к нему подойдёт, и этак. Пульс долго слушал, сердце. Огорчил папашу: сына, говорит, вашего лечить не стану, у него интеллект разрушен. Пил, значит, много. Мозг-то и того... Пошатнулся. Сам видел: не в дугу парень; смотрит точно очумелый и башкой мотает – так, будто его палкой огрели. Невменяемый, значит, с каталок слетел. Мы таких не берём.

– А говорят, все болезни лечит.

– Болезни – да, почитай все, но только если эта вот...

Он стукнул по лбу:

– ...в порядке. А тот безнадёжен. Конченый человек. Хотя и живёт, а уж лучше бы умер – и ему бы и другим легче.

– Этак, каждого можно записать в безнадёжные.

– Не. У нас ошибок не бывает. Николай Семёнович долго в глаза смотрит, и потом, если надо, за образом жизни наблюдает. Вам, к примеру, диету пропишет. Так и скажет: «Полнота – враг экстрасенсов; мы лечим, полнота – калечит».

– А вам ничего не говорит хозяин?

– Мне? Зачем? Я пока, слава Богу, здоров. А у вас, кстати,– что болит-то?

– Сердце.

– Ясное дело: сердце. У нас, толстых, раньше всего сердце сдаёт. Устаёт, значит. В груди-то у нас тесновато ему. Жир со всех сторон давит. Впрочем, у кого как. У меня, к примеру, кость широкая, площадь позволяет.

– Худеть не пытались?

– Худеть? Нет, не пытался. У меня конституция – я есть много должен. А как не поем – мутит меня, внутрях всё трусится, будто льду положили. У меня тогда всё валится из рук и в глазах круги плавают. Николай Семёнович хоть и смеётся, а я ему говорю: вы других лечите, меня не замайте.

– А вы как у него – от государства или частным образом?

– Николай Семёнович сам себе государство. Зарплату из его кармана получаю, и не ту, что в автобазе платят,– вдвое больше, а работы меньше. Словом, лучше у него.

– А пенсия?

– Что пенсия?

– Когда старость придёт – кто пенсию начислит?

– А-а... Старость?.. Эта гостья к нам с тобой не пожалует. Не дотянем. Иллюзий не питай – долголетие не про нас. Толстые долго не живут,– читал, небось, в газетах. У нас не только сердце, но и прочие органы трудятся с перегрузом. Это как бы мотор на полных оборотах – долго ли прозвенит? Так-то, милый. Это уж как пить дать. Нам с тобой до пенсии не дошлёпать.

– Чепуху вы говорите! – обиделся Качан.

– Не. Не чепуха! Статистика. Я, брат, читал. Природу не обманешь. Среди долгожителей толстяков нет, пьяниц – тоже. А вы, ко всему прочему, ещё и курец-молодец. Хе-хе, о пенсии возмечтал! Ну да ладно, спасибо за угощение. Так пойдёмте, жилье пошукаем, с женщинами поговорим. Они всё знают.

Он оглядел комнату, сказал:

– У вас жить не будет. Он вместе с пациентом не живёт, не любит.

С тем они вышли на улицу.

Поравнявшись с Наташиным домом, толстяк остановился.

– Кто здесь живёт? – ткнул пальцем в калитку.

– Э-э... Как сказать?.. Люди. Пожилой человек, фронтовик с дочерью.

– Сколько лет дочери?

– Э-э... Лет двадцать, двадцать два.

– Красива, интересна?

– Ну уж это, как смотреть, кому как. А мы что – невесту ему выбираем?

– Эстетика. Семёныч любит молодых и красивых. Говорит, тонус поднимают.

– А они... Молодые да красивые – любят твоего Семё– ныча? – с закипевшим раздражением спросил Качан.

– Любят,– без тени сомнений проговорил шофёр.– Его все женщины любят. Чёрт знает – за что! – и старые и молодые. Ума не приложу! И девки – кровь с молоком! – пялят глаза, как зачумлённые! И ведь старый башмак, седой весь, а поди ты – Дон-Жуан! Видно, есть в нём тайная сила. Экстрасенс!

Толстяк двинулся к калитке. На ходу развивал свои мысли:

– Целителя должно окружать всё яркое, красивое, тогда у него и аура светится ярче.

– Что значит – аура?

– Свечение вокруг головы. Нимб такой. Электрический.

Толкнув калитку, добавил:

– К твоей же пользе стараюсь.

– Но погоди,– перешёл на фамильярный тон Борис.– Хозяйки нет дома.

– А хозяин?

– Он ничего не решает. Вчера пьян был. Спит, пожалуй.

– О-о-о! Пьяница – фрукт нежелательный. Семёныч духа спиртного не выносит.

Помялся у калитки, подумал, и махнул рукой:

– Всё равно! Если дивчина, да ещё гарная – будем проситься на постой.

Он уже готов был толкнуть калитку, но тут послышался рокот мотора, и через минуту из-за угла крайнего дома на большой скорости вылетел красный мотоцикл с высоким защитным козырьком и на нём в белом шлеме, очках и кожаной куртке – Наталья.

Резко затормозив, остановилась у калитки, кивнула Борису, хотела пройти, но ей дорогу заступил толстяк.

– У меня к вам дело. Один очень важный, очень интересный человек – экстрасенс с мировым именем – хотел бы на недельку снять у вас квартиру.

– Сожалею, но помочь вам не могу. Квартирантов не держим. Вот, может быть, у них?

Наташа кивнула на Качана, смерив его укоризненным взглядом: дескать, это ты предложил искать у нас квартиру.

Обращаясь к толстяку,– с улыбкой:

– Что за звание такое – экстрасенс? Вроде волшебника? Слышала про них, но толком не знаю. И лет ему сколько?

Толстяк обиделся, плотно сжал малиновые сочные губы. Глухо и серьёзно возразил:

– Мой шеф – известный целитель – о нём пишут в газетах. И сверх того, он доктор технических наук, руководит отделом в конструкторском бюро. А лет ему под пятьдесят, он вам в отцы годится.

– Старый, значит. Это хорошо. Я молодых не люблю, много о себе понимают.

Наташа кинула мимолётный взгляд на Бориса.

В тон ей толстяк заметил:

– Видно, молодые вам надоели.

– Отбоя нет. Устала я от них – ухажёров разных.

Борис невольно в досадном раздражении повёл плечом. А толстяк с задором продолжал:

– Вы очень красивы. Можно даже сказать – демонстративно.

– Не трудитесь расточать комплименты,– тем более, что ваше впечатление обманчиво. Люди скоро во мне разочаровываются. У нас тут глушь, и мы сильно отстаём в развитии. Люди в наше время только в городе имеют возможность гармонично развивать все свои способности.

Она мельком окидывала взглядом их бочкообразные фигуры и, почти не таясь, улыбалась. Борис под натиском этой атаки даже отступил в сторону. «Я, кажется, не заслужил этих её нападок,– думал Качан.– Неужели я с первых шагов был слишком назойлив и так не понравился?»

Горечь обиды подкатила к горлу, он покраснел и хотел бы только одного: чтобы Наташа не заметила его растерянного вида.

– Так вы говорите: экстрасенс? Это интересно. А каков он из себя – не очень страшный?

– Совсем даже наоборот куда как молодец – мужчина.

– Ну, если так – то я, пожалуй, пущу его. И даже предложу наш стол, если, конечно, простая крестьянская пища будет ему по душе. У меня есть две свободные комнатки – пойдёмте, покажу.

Толстяк, следуя за Наташей, потирал от удовольствия руки. Наталья его заинтриговала. «Прелюбопытная особа! – думал он о ней.– Не поймёшь: серьёзно говорит или в шутку, а получается забавно».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Экстрасенс прибыл в тот же день вечером. Толстяк позвонил ему, он и приехал. На чёрной «Волге», с жёлтыми подфарниками, с велосипедом, укреплённым на багажнике.

Подъехал к Наташиному дому, не торопясь вышел из машины, огляделся. Затем так же не торопясь, точно он был тут хозяин, прошёл через калитку, постоял у крыльца. Осмотрел и соседний, близко примыкавший дом Морозова, остановил взгляд на окне второго этажа,– Борис, наблюдавший за ним, качнулся в угол, выждал минуту. А когда вновь выглянул, целителя не было, он вошёл в дом. И долго затем,– пожалуй, часа два не показывался. Борис всё это время не находил себе места, изнывал от нетерпения. Толстяк уехал, и Качан, не успевший спросить, как и в каком порядке начнётся лечение, не знал, что ему делать. Проглядел все глаза, но ни гость, ни Наташа на усадьбе не показывались. «Угощает его молоком и мёдом»,– мысленно ворчал Борис, всё более раздражаясь и теряя терпение.

Синий и теплый вечер обволакивал позолоченную сентябрём крону деревьев, резче вычерчивал на фоне неба кромку леса, силуэты дачных крыш. Птичий гомон затихал, сменяясь общим, неясным и едва слышимым звоном. Смутное состояние тревоги испытывал Борис, и это ощущение с приближением ночи усиливалось. Он слушал сердце,– оно сегодня ныло и болело,– чутко улавливал ток крови, биение пульса в висках,– думал о смерти, которая, казалось, неотвратимо к нему приближалась. Циничные откровения толстяка,– «нам с тобой до пенсии не дошлёпать»,– пренебрежение к нему экстрасенса,– приехал и носа не кажет,– грубые, бесцеремонные предостережения Натальи,– дескать, не вздумай приставать,– всё вместе взятое да плюс одиночество, повергли его в уныние, усугубили боли в сердце.

Борис чувствовал себя униженным, обделённым. Ему не оказывали внимания, его не звали, перед ним не рассыпали бисер. Это было новым, незнакомым,– унижало и оскорбляло.

С младенческих лет он привык к поклонению. В детстве над ним витала слава отца: директор института, академик, лауреат. Борис многое получал авансом. Не выучит урок – ничего, в другой раз подучишь; нашалит – учитель пожурит отечески, а уж взрослым стал – и диплом институтский, и звание кандидата наук, и должность начальника отдела в двадцать шесть лет... хоть и требовало усилий, но делалось как-то само собой, при поддержке окружающих, в доброжелательной обстановке.

Отдел у Бориса большой,– в нём трудится сорок человек,– проблему решают государственную: разрабатывают компактный электрический привод управления пахотным трактором на расстоянии.

Много лекций прочитано Борисом, много популярных статей им сочинено о тракторе без тракториста. И всегда они начинаются примерно так: «Трактор без тракториста – не мечта будущего, а реалии нынешнего дня. Он уже создан советскими конструкторами, он испытан, он действует в экспериментальном варианте, но управляющая система на нём лишь действует там, где ровное, как стол, поле, где оно хорошо спланировано и раскинулось от горизонта до горизонта. Мы же создаём управляющую систему для всех полей – больших и малых, ровных и неровных. Как опытный тракторист зорко смотрит под колёса и в каждый момент задаёт машине нужный и единственно верный для данного момента режим, так наш электронный его коллега надёжно поведёт машину по любому полю».

Бориса слушают, им восхищаются. И не беда, что в голове его пока одни прожекты, что сорок его подчинённых, имея высокие оклады, просторные квартиры, удобные кабинеты и дорогое оборудование, пока ещё далеки от практических решений,– почести и блага на их просвещённые головушки сыплются авансом.

Эксплуатировать можно не только то, что есть и действует, но и то, что ещё не родилось, но обещает быть. В науке обретает много людей, которые умело используют громкую тему, красивую мечту. Они могут долго обещать, красочно рисовать перспективу – в мире найдётся много людей, которые верят, слушают и ждут.

Борис Качан рано усвоил истину: умей красочно расписывать свои планы, и тебя будут не меньше уважать, а может и больше, чем того, кто кое-что создает, но трудится молча, вечно торчит в тени, в потёмках и даже о созданном не умеет толком и вовремя доложить.

Борис работал в институте, возглавляемом отцом, непререкаемым авторитетом в области электронных автоматических систем. Благосклонные улыбки, готовность помочь сыну директора, поддержать,– в глаза и за глаза лестные аттестации: «Какая умница! Голова, полная идей, организатор, стратег. Он, пожалуй, дальше папеньки шагнёт».

А тут не зовут к столу,– распалялся он в своей обиде.

Неожиданно на крыльце появился сенс – стройный, как парень, с шапкой волнистых красивых волос.

«Пятьдесят... Врёт, толстяк проклятый! Сенс этот – молодой, ему тридцать пять-сорок; он, видно, спортом занимается. Здоров, как бык. Светится от счастья. Вот он в обе ладони захватил руку Наташи, галантно наклонился, целует.

Прошёл к машине, снял велосипед. Ударил об землю колесами – раз, другой. Вскочил, как на коня. И – полетел.

Наташа вернулась на веранду и скоро вновь появилась с двумя вёдрами,– пошла доить корову.

С велосипедной прогулки экстрасенс вернулся нескоро; было уже темно, когда на веранде хлопнула дверь, и Наташа, счастливая, весёлая, взялась за руль велосипеда и до слуха стоявшего у чуть раскрытого окна Качана явственно донёсся её голос:

– Если не возражаете, я поставлю его во времянку.

К дому подъехал газик-вездеход и из него, словно горох, высыпались три человека. Быстро и ловко,– видно, свои люди,– открыли калитку, взбежали на крыльцо и скрылись за дверью. На веранде, дотоле затемнённой, вспыхнул свет, и за сине-голубыми газовыми гардинами задвигались, засуетились силуэты трёх мужчин. Они вели себя резво, бурно, будто пьяные,– вскидывали руки, устремлялись к Наташе, и кто обнимал её за плечи, целовал в щёку, кто тряс руку, приветствуя или поздравляя. Среди гостей маячили фигуры и отца Натальи, и постояльца,– все были возбуждены, расставляли на столе цветы, бутылки, вручали Наташе какие-то подарки.

Борис понял: у Наташи день рождения, друзья приехали её поздравлять. Нетерпение, взбодрённое ревностью, властно им овладело, он раскрыл чемодан, вытряхнул оттуда содержимое. Выбирал подарок. Сначала хотел понести махеровый шарф, затем отшвырнул его, достал со дна чемодана куртку из тончайшей замши цвета хаки,– недавно мать купила ему на иностранную валюту в «Берёзке». Сказала: «В расчёте на то, что когда-нибудь ты похудеешь». Отыскал в библиотеке друга цветную лощёную бумагу, сделал красивый пакет и принялся за свой туалет. Являлись и сомнения: «Удобно ли, я ведь почти незнаком», но тут же: «А, чёрт, будешь ты ещё хлопать ушами!»

И через несколько минут он уже стоял у двери веранды, звонил. Дверь ему открыла Наталья. Вскинула удивлённо чёрные ресницы, смотрела с явным недоумением.

– Вам молока?

– У вас, как мне кажется, сегодня день рождения?

Наташа вспыхнула румянцем, взгляд её потеплел.

– Да, да. Вы проходите, пожалуйста. Будете гостем.

– Вот вам подарок. Экспромтом, но от всего сердца.

К ним подошёл мужчина, с пышной прической седеющих темных волос, с карими, умными глазами.

Смотрел на Бориса пристально и как будто бы с неприязнью.

Наташа его назвала:

– Николай Семёнович.

Сенс протянул руку, наклонил голову. Продолжал в упор разглядывать Качана. Николай Семёнович, казалось, и сам знал, что это Качан, его пациент, о котором ему много рассказывала мать и ради которого он сюда приехал.

– Вы – Николай Семёнович Курнавин,– заговорил Борис, начинавший терять самообладание.

– Да, верно. Курнавин.

– Матушка звонила, сказала, что вы приедете.

– Да, верно. Я приехал. Будем с вами работать, но это потом, а сейчас у нас тут...

Он отлепился взглядом от Бориса и склонился к хозяйке. В этот момент к ней подошли двое из приехавших на вездеходе: рослый голубоглазый богатырь лет сорока и с ним щупленький юнец с испуганно раскрытыми глазами. В них было много жизни и света; юноша едва сдерживал буйство переполнявших его чувств. Видимо, на него так возбуждающе действовали незнакомые люди, а, может, он был так счастлив от близости прекрасной именинницы.

– Игорь,– сказал он тихо, но с явным волнением.

– Ученик и подручный Натальи Сергеевны,– представил его стоявший рядом богатырь. И представился сам:

– Разуваев Станислав.

Подросток в свою очередь добавил о нём:

– Наш директор совхоза!

Разуваев тронул Игоря за плечо, и тот сник, застеснялся.

Наташа отрекомендовала и Бориса:

– Сосед... Столичный учёный.

И попросила всех к столу.

Из кухни на вытянутых руках торжественно и важно нёс старинный медный самовар отец Наташи. Вода в самоваре клокотала, и пар с весёлым свистом вылетал из клапана в крышке.

Третий из приехавших на газике не замечал Бориса; он сидел за столом и длинным ножом неловко вырезал из рамок куски нераспечатанных пчелиных сот; янтарными струйками стекал по пальцам свежий, ещё тёплый, только что вынутый из улья мёд.

Наташа, занимая место во главе стола, строго и серьёзно говорила:

– Фёдор Кузьмич Гавриков – пчеловод-теоретик. Он у нас улей новой конструкции испытывает, да только пчёлы его...

– Кусают, канальи,– заключил Гавриков.

– Не надо так, Фёдор Кузьмич. О пчёлах даже в шутку плохо не говорят. И ещё замечу: пчёлы не кусают, а жалят. И гнев свой направляют не на каждого,– на людей дурных, нечистоплотных, пьяных и курящих.

– Вот, вот,– подхватил теоретик.– Я курю, а они не терпят. Духа табачного не переносят. Бросить придётся. Ныне против нас, курильщиков, волна поднялась. Где ни задымишь, на тебя косятся. А пчёлы, точно они газет начитались – пьяных и курцов на дух не переносят. Впрочем, людей нечестных, сварливых – тоже. Мы у себя в лаборатории наблюдаем: как бездельник какой, или склочник – жалят его пчёлы.

– Как же они узнают людей дурных? – серьёзно спросил Качан, довольный тем, что представился случай вступить в беседу.

– Представьте – узнают. Дурному человеку не даются; вначале жалят его нещадно, а затем от него уходят. Роятся и улетают. Другие хиреют. В старину говорили: пчёлы у него не живут. Кстати, у многих они и не жили. Потому на деревню приходились один-два пчеловода.

– Ну, а если человек выпил? Не пьяница, а попивает – в меру и к случаю. Ну, вот как мы теперь, к примеру?

– Для них неважно – рюмку ты выпил или стакан. Спиртное за версту слышат – гудит улей, волнуется. Вот если бы человек понимал так пагубу спиртного. К тому же, алкоголь в организме две недели держится. Клетки наши долго и трудно борются со спиртным; так что, если и рюмку выпил, всё равно,– пчёлы долго такого помнят. И работают плохо, производительность у них снижается.

Гавриков хриплым басом возразил:

– Прибор у гаишников вчерашний хмель чует, а, к примеру, позавчерашний – нет, не улавливает.

– Пчёлы не в пример чувствительнее,– заметила Наташа.– При дуновении ветерка они медоносную траву за несколько километров слышат. И как по команде усики в ту сторону направляют; крылышками начинают махать, сигнал значит всем другим подают. Если ты терпелив и хорошее зрение имеешь – многое из пчелиной жизни подсмотреть можешь.

Беседу поддержал Курнавин:

– Про пчёл много книг написано, но вы, верно, сами наблюдали.

– Да, сама заметила. Рано утром пчёлы на леток выползают. И усиками шевелят, видно злачные места ищут. Медоносы не всегда привлекают пчёл, а именно в те дни, и даже часы, когда взяток на них созрел. А едва цвет отошёл и нектар не выделяется, пчёлы вновь к нему равнодушны и уж ловят с ветерком другие запахи, ищут другие угодья.

Наталья говорила с увлечением, и никто – даже теоретик Гавриков – её не перебивал, не подвергал сомнениям её взгляды. Борис Качан, ничего не знавший о пчёлах, тоже со вниманием слушал Наташу, но его больше поразило её сообщение о вреде спиртного. «Алкоголь в организме две недели держится»,– мысленно повторял поразившую его фразу.

Затем и он подал свой голос:

– О пчёлах судить не смею,– тут вы, видно, авторитет, но пагубное действие спиртного на наш организм, извините, вы, по-моему, преувеличиваете.

Говорил выспренне, словно выступал на учёном совете.

– Ведь этак, если принять на веру, что клетки наши после рюмки коньяка две недели кашляют, не могут прийти в норму, то деловые люди, которые всё решают за рюмкой водки, выходит, всегда пьяны?

– Будем говорить точнее: всегда находятся под воздействием алкоголя.

Наташа приняла его стиль речи и тоже выражалась научно. И, как показалось Качану, с заметной дозой иронии.

– Однако никому и в голову не придёт обвинять их в пьянстве; они пьют понемногу, и к случаю, по делу.

Наташа не торопилась отвечать. Видно, разговор о пьянстве, возникший случайно, не всем за столом приходился по вкусу; одинокой и неприкаянной стояла бутылка коньяка, привезённая директором совхоза, и сам директор, и сидевший слева от него Гавриков, и отец Наташи Сергей Тимофеевич чувствовали себя неловко, словно на собрании, где в их адрес раздавались критические голоса.

– Да, всё это так,– продолжала Наталья,– люди, пьющие понемногу, и даже по одной рюмке в день,– всегда отравлены алкоголем, всегда слегка пьяны. Я говорю: «слегка», но это для постороннего взгляда – слегка, для организма же пьющего, особенно, для мозга это «слегка» оборачивается вечным угнетением, а в конце концов, деградацией, полным разрушением психики и интеллекта. А всё дело в том, милые мои мужчины, что алкоголь даже и в самых малых дозах пагубно воздействует на самый высший раздел мозга,– так называемый, ассоциативный центр, то есть тот раздел, который ведает творчеством, созиданием нового. Выпив рюмку, вы на две недели оказываетесь неспособными изобретать, совершать открытия, то есть творить. Тот же раздел мозга ведает всем самым высоким, что есть в человеке: любовь к отечеству, долг перед людьми, совесть, порядочность, чувства верности и дружбы.

– Но позвольте! – воскликнул оскорблённый в лучших чувствах Качан.– Откуда вам всё это известно?

– Боже мой! – с раздражением возразила Наташа.– В наше-то время! Столько издаётся книг! В них данные науки, наблюдения врачей. А разве в жизни вы сами не видите всего того, о чём я говорю?

При этих словах все гости ещё ниже склонили головы над тарелками. Им была ведома причина столь решительных высказываний Наташи против алкоголя; с детства она видела пьяницу-отца, сидевшего сейчас рядом с ней и не поднимавшего головы, в ушах её стояли крики, стон и плач до времени сошедшей в могилу матери. Наташа, ещё будучи школьницей, покупала брошюры о пьянстве, читала, искала пути и способы помочь отцу, отвратить от страшной пагубы. И только теперь, когда она выросла и приняла на свои плечи хозяйство, она строго пригрозила отцу: не бросишь пить, буду лечить тебя мерами принуждения. Что это за меры, не сказала, но угроза подействовала: отец хоть и не бросил пить совсем, но попивает где-то на стороне, не шумит, не пропадает из дома надолго и в меру сил помогает дочери по хозяйству.

По виду, по выражению лиц гостей импровизированная «лекция» Натальи больше всех не понравилась директору совхоза Разуваеву; он сидел красный до ушей, ни на кого не поднимал глаз. И до бутылки не притрагивался. Когда же Наташа кончила, он сделал усилие, заговорил:

– Возражать Наталье Сергеевне трудно – она учится в академии, читает умные книги. Алкоголь вреден – сомнений нет, но как нам быть, если вот сейчас, в сию минуту я должен поднять тост и предложить его за нашу милую хозяйку. Ну, ладно, попробую так – на сухую.

Директор обвёл взглядом сидевших за столом,– Гавриков и Качан явно недоумевали: как же так? Тост без вина? А рука Качана инстинктивно дернулась к бутылке, хотел открыть, но вспомнил своё положение: случайно приблудший, и встретил строгий взгляд хозяйки, она и на директора смотрела ещё строже, упреждающе: гляди, мол, держись. «Да кто она такая! – в сердцах корил хозяйку Качан,– назвать гостей и не давать им выпить! И власть её надо всеми – откуда?»

Раздражал его своей рабской покорностью, детским, наивным послушанием директор. Стоял за столом, как школьник, мямлил, жевал пустую, никчёмную речь.

И тут догадка молнией пронзила мозг Бориса: директор влюблен! Ах, я осёл стоеросовый! Как раньше-то не подумал! Да тут бы и слепой увидел, дурак бы догадался! До глупости, до сумасшествия он любит Наташу. И он, конечно,– к коньяку не притронется. Да поведи она глазом, он схватит бутылку, трахнет об камень.

Качан хотел выпить. В нём плакала и стонала каждая клетка – жаждала того самого отравления, которое, по словам Наташи, держалось в нашем организме четырнадцать дней. И пусть держится,– цинично издевался над проповедницей трезвости Качан.– Это хорошо, если коньячок надолго поселяется в печенках.

Понимал глупость своих рассуждений, и вообще нелепость, ненужность свою за этим столом, но сам бы, по своей воле, ни за что на свете отсюда бы не ушёл. Он её любит,– несомненно, ведь это видно по его глупой и нелепой роже, но как относится к нему она, Наташа? Вот вопрос, который занозой торчал теперь в сердце Бориса.

Украдкой, мимолётно, он всё чаще поглядывал на юную соседку и к своей досаде, недоумению и в то же время с какой-то скрытой, тайной радостью находил, что нравится ему Наташа всё больше, и теперь уже не так, как вчера, когда у него возникла игривая мысль поволочиться за ней, развлечься. Теперь Наташа вдруг от него отдалилась, казалась недоступной, чужой, но такой обаятельной и красивой, что он не смел подолгу задерживать на ней взгляда; боялся, как бы она не заметила загоревшейся в его глазах страсти, не посмеялась бы над ним, не растоптала бы презрительным холодным взглядом.

Борис ненавидел Разуваева и его дружков. Зачем они здесь? Что за совхоз, в котором они работают? И что там делает у них Наташа? – терзали душу вопросы. Переводил взгляд на Игоря Придорогина – чистенького херувимчика с карими счастливыми глазами. «Ученик и подручный Натальи Сергеевны!» Что ещё за подручный? Зачем? Впрочем, к этому зла не питал. Мал и зелен, чтобы представлять соперника. На толстяка-пчеловода старался не смотреть. Он для Бориса был живым укором,– толст, сонлив, и оживляется только во время еды. Но вот Разуваев... Староват, пожалуй, уж седина закустилась в висках, однако строен, умён. К тому ж, директор. По здешним масштабам шишка, чёрт побери!..

Но что это он говорит? Товарный выход мёда, себестоимость, чистая прибыль.

До этой минуты не вникавший в слова директора и даже не слушавший его, Борис отвлёкся от горестных дум, стал слушать. Директор говорил:

– Мы в вас поверили, Наталья Сергеевна, дали полную самостоятельность, дельных помощников, и вы не обманули наших ожиданий. Третий год вашей работы принёс совхозу десять тысяч чистой прибыли. Мне приятно здесь вам объявить приказ по совхозу: пасеку выводим на уровень двухсот ульев, возводим её в ранг отделения и вас назначаем начальником отделения с окладом в триста рублей. На пасеке будет два плотника, два сторожа и три пчеловода. В ваше распоряжение выделяем два автомобиля: грузовой для вывоза ульев в места интенсивного взятка и легковой для оперативных разъездов.

Все эти слова произнесены были без тени улыбки, в стиле деловых докладов, и для Бориса Качана явились откровением, ещё более утверждавшим его в самых ужасных предположениях. Она работает на совхозной пасеке, она его подчиненная,– у них давно завязан любовный роман. Вот только как этот роман развивается, к чему клонятся их отношения – этого Борис пока уразуметь не мог. Каким-то особым, внутренним затаённым чувством слышал неслаженность их отношений, видел пропасть, разверзшуюся между ними,– и тайно радовался несчастью своего соперника, грел у сердца и лелеял свою собственную надежду, и слышал, чувствовал, как с каждой минутой надежда эта перерастает в страсть, в одно-единственное стремление, составлявшее суть его жизни.

Борис Качан понял: он влюбился,– непоправимо, глубоко, и мысль о Наташе станет теперь главенствующей в его жизни, и как бы ни сложились их отношения,– он может быть отвергнут,– как этот... надутый и важный директор,– Борис, почему-то был уверен в этом,– всё равно: он будет любить, он будет счастлив. Борис знает: думать он теперь будет только о ней, и стремиться будет только к ней одной. Вот ведь и теперь: он хоть на неё и не смотрит – почти не смотрит – он хоть и слушает других, но лишь те слова задерживаются в сознании, в которых упоминается она или что-нибудь такое, что бы относилось к ней, к её делам и жизни.

Борис смотрит на целителя,– тот сидит рядом с Наташей и беспечно болтает то с ней, то с отцом её, сидящим от него по другую руку. И Качан долго думает: зачем он здесь, как смеет так просто и беззаботно болтать с Наташей?

Целитель изящно, красиво одет, на нём дорогая тройка, новенькая рубашка, яркий галстук. Свет люстры золотит волнистую седую шевелюру, сверкает искрами в тёмных молодых глазах. Молодых?.. Ему, наверное, за пятьдесят. Но почему он так нелепо хорош и весел? Почему?.. Наконец, почему он, а не я сижу рядом с нею и не наклоняюсь так близко к её волосам, щеке, не болтаю с ней о пустяках?

Вопросы, вопросы... Они сведут меня с ума. Нет! Не сведут! Пусть они шумят в голове,– вопросы! – сладко шумят, горячо и весело. Вот оно, оказывается, счастье – любить! А я не знал. Почти тридцать лет живу на свете и не знал.

Много было в тот вечер речей, много смеха, неподдельного, почти детского веселья. Наталья разливала из самовара чай, угощала сливками, мёдом, соками и вареньем. Сиротливо стояла посреди стола бутылка коньяка. Директор раскрыть её не решился, а его товарищи сделать этого не посмели. Вначале она сильно занимала воображение Качана,– и, наверное, отец Наташин вожделенно ждал счастливого момента, но затем и они о бутылке забыли.

Расставались за полночь, и всем было хорошо – веселью, шуткам не было конца.

Дома, не раздеваясь и не включая свет, Борис прилёг на диван и стал вслушиваться во внутреннюю, многообразную и таинственную жизнь своего организма. «Здоровье, теперь как никогда мне нужно здоровье». Обратил внимание на лёгкое, ясное течение мысли. В голове всё было светло, воздушно, и думы бежали резво, как будто на крыльях, и их подгонял тёплый свежий ветерок. Давно не ощущал такого состояния. Что сделалось со мной? Любовь! Она и голову очищает. Как странно и как славно сознавать это. Вспомнил: он во весь вечер не выпил и одной рюмки спиртного и не выкурил папиросы. Был в гостях и – не пил, не курил. И будто бы даже ел мало.

Вспомнились ему записки о Мальцеве. Вот человек! Мало ест и много работает. Он и тогда, прочитав записки, подумал: ...мало ест и много работает. И тут, у Натальи за столом, собрались люди: мало едят и не пьют совсем. Казалось бы наоборот, сельская жизнь располагает к обильной еде и спиртным возлияниям.