Текст книги "Судьба чемпиона"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Домой Грачёв приехал рано. На столе в большой комнате лежала записка: «Кабинет отделывать не надо. Пришлю мастеров. Очкин».

Поднялся на второй этаж. Здесь в просторной комнате с видом на море лежал штабель только что привезённых откалиброванных золотистых досок – для стен кабинета. Улыбнулся Грачёв, подумал: «Если бы для тебя только, я бы ничего и не отделывал».

Присел на край штабеля, предался размышлениям. На днях в цехе объявили: он получит квартиру в новом доме. Вот и настало время, когда он встал на ноги, мог бы обзавестись семьей, наладить иную жизнь, но странное дело: он этому обстоятельству не радовался и даже как будто жалел прежнюю бездомную жизнь. Ведь именно она, эта его бесприютность, предоставляла ему счастливую возможность строить дачу Очкину и таким образом часто видеться с Ириной и Варей. Видеть бывшую жену и дочь, слышать их голос было для него слишком важно, так важно, что он и представить не мог иной для себя жизни. Он любил Ирину, любил дочь; когда-то серьёзно думал, что любовь пройдёт и он встретит другую женщину, женщин встречал много, а в сердце жила одна – его Ирина, его первая и единственная любовь. И когда он в этом окончательно убедился, он не противился своим желаниям – искал всякую возможность быть к ним поближе, делать для них хоть что-нибудь приятное и полезное.

В пятницу во Дворце культуры Ленсовета проводилось совещание с народными заседателями района. Грачёв получил приглашение.

Из проходной завода, как всегда, вышли вместе с Сашей. И, как всегда, не торопились прощаться,– не спеша шагали, оглядывая дома на Кировском проспекте, по которому они обыкновенно шли к метро «Петроградская».

– Может, вместе пойдём? – предложил Грачёв, когда они остановились у входа во дворец.

– А что – пойдём! На людей посмотрим, послушаем, что говорят.

Сели в задних рядах. Справа от Александра сидела женщина со стопкой ученических тетрадей на коленях.

– И часто так вот собираетесь? – спросил у неё Саша.

– Нельзя сказать, чтобы часто,– два-три раза в год. А вы, верно, новичок?

Соседка оказалась разговорчивой, пояснила:

– Подростковая преступность растёт.

И заключила:

– Перестройка.

Очевидно, женщина была рада случаю поговорить. Продолжала:

– Взрослые – ладно, они знают, на что идут. А вот подростки... Этих мне всегда жалко. Я учительница, дети – моя слабость.

И минуту спустя:

– Подростка осудить – полдела, главное – приглядывать за ним, не бросать на произвол судьбы.

– Как приглядывать? – спросил Грачёв.

– А вот послушайте ораторов, сейчас рассказывать станут.

Вступительная речь ведущего собрание была короткой. Затем к трибуне стали подходить заседатели, такие же, как Грачёв, заводские люди. Были и учёные, учителя – говорили о работе с несовершеннолетними. Поднялся на трибуну разметчик с завода «Медприбор» – сутуловатый, с птичьим лицом пожилой мужчина. Александр встречал его на заводе едва ли ни каждый день, но никогда не думал, что и он – народный заседатель. Говорил разметчик просто, слов не выбирал,– будто в курилке с товарищами:

– Многие из нас ведь как понимают дело: засудил человека, упрятал в каталажку, а уж как он потом будет жить, когда вернётся – знать ничего не знаю.

Кто-то перебил его:

– Ты о себе говори. За всех не расписывайся!

Разметчика словно кнутом хлестнули.

– И скажу! Я-то ребят условно осуждённых не бросаю. И домой к ним схожу, и в школу... Я, почитай, сорок подростков присматриваю. Вот они! – все тут записаны!

Он махал над головой записной книжкой.

Грачёв к тому времени знал многих подростков, почти каждого помнил в лицо, и адреса записал, телефоны, но вот чтобы, как разметчик, домой ходить, приглядывать – этого не делал. А все заседатели делают. Они не просто судят, выносят приговоры – они близко к сердцу принимают судьбу осуждённых, особенно ребят,– помнят о них, стараются помочь обрести место в жизни.

По дороге домой друзья шли молча. Грачёв думал всё о том же: они могут, они делают, а я не делаю,– видно не хватает мне доброты такой, благородства.

Шли по улице Ординарной. Свернули в сквер, сели на лавочку. Смотрели на балконы серого шестиэтажного дома. Все балконы были окрашены в белый цвет и на сером фоне выделялись, и были похожи на корзинки или гнёзда птиц.

Взгляд Грачёва скользнул по стене и остановился на цифре дома 21. Ординарная 21. Где я слышал этот адрес? Слышал же где-то! Хорошо помню.

И он вспомнил дело о разводе музыканта и директора Дворца культуры. И мальчика. И его слова, обращенные к родителям: «Не ссорьтесь, пожалуйста!»

Саша поднялся, протянул руку:

– Бывай! До завтра.

Они простились. Грачёву нужно было ехать на трамвае, но снова посмотрел на цифру дома 21. «А что, если мальчику тому помощь нужна?»

В нерешительности вновь опустился на лавочку, размышлял: «Будто бы повода нет для визита. Родители разводятся. Да у нас таких сотни, тысячи. Молодые люди теперь проще смотрят на брачные отношения; женщина свободна, независима, она не хочет прощать мужу ни грубости, ни измены. Развод ныне – дело обычное. И, может, в будущем их станет больше. Что же это? Что будет с семьёй, ведь семья – ячейка государства, наконец, дети...»

Хотел бы он знать мнение о разводах мудрецов древности, признанных юристов, педагогов, но знаний у него не было.

И как-то сразу решил: зайду к музыканту.

Квартира находилась на первом этаже, дверь высокая, двухстворчатая, обита жёлтой искусственной кожей. Сбоку – никелированная пластинка, на ней золотом надпись: «Карвилайнен К. В.». Надавил кнопку. И долго после звонка, мелодично разливавшегося за дверью, никто не открывал, и не было признаков жизни в квартире. Затем дверь открыл Роман. В иссиня-серых глазах застыл испуг и удивление:

– Вам кого?

– Тебя.

– Меня?

– Да, тебя. Я из суда. Помнишь?

Роман открыл дверь, и Грачёв очутился в просторном коридоре. Тут были стол журнальный, два кресла, книжные шкафы,– высокие, вместительные, похожие на библиотечные.

Роман пригласил Грачёва к себе в комнату.

Из глубины квартиры донесся голос: «Я женщина, закон на моей стороне!..» Мальчик, заслышав ругань, опустил глаза, сжался, точно от удара, и глухо, нетерпеливо повторил вопрос:

– Вы ко мне пришли?

– К тебе, Роман,– сказал Грачёв.– Помнишь, в трамвае... Потом в суде?

Мальчик насупился. Спросил угрюмо:

– Вы тоже судья?

– Ну, нет, Роман, я не судья; заводской я, слесарь.

Показал на бок мотора, лежавшего на подоконнике:

– А ты, Роман, тоже техник. Вот у тебя мотор от катера.

Роман оживился:

– Блок цилиндра разобрал. И карбюратор.

– Сломалось что-нибудь?

– С отцом в прошлое воскресенье на рыбалку ездили. Двигатель едва работал. «Не силит»,– выразился Роман профессиональным языком шоферов.

– Трубка бензопровода... Подай-ка её сюда. Ты когда с мотором возишься, вот в эти места смотришь? – Грачёв показал на гнёзда цилиндров.

– Зачем смотреть туда?

– Душа тут мотора. Машина, она хоть и железная, а ласку тоже понимает. На неё внимательно смотреть нужно и слова хорошие говорить.

Роман достал из-под дивана медную трубку. Стал дуть. Воздух  не  проходил.  Поднатужился.  Из  трубки,  хлюпнув, что-то выскочило. Теперь воздух через неё шёл со свистом, свободно.

– Тут, как видишь, и моей помощи не потребовалось. Ты сам в одну минуту починил мотор,– сказал Грачёв. Роман был на седьмом небе, в нём пропала скованность, незнакомый человек уже не казался ему чужим.

– Папа! – закричал он.– Иди сюда, мотор починили!..

Вошёл Карвилайнен. Кивнул Грачёву и спросил у сына:

– Ты вызвал слесаря?

Грачёв поднялся.

– Извините, пришёл к вам без вызова. Если помните, в суде...

– А-а... Представитель власти. Гуманизм. Внимание к неблагополучной семье. Что ж, проходите сюда, мы рады гостям.

Говорил торопливо, вежливо, но в каждом слове слышалась ирония раздражённого человека.

Грачёв, следуя сзади, взял за руку Романа, вёл за собой.

В большой комнате, видимо, столовой, их встретила женщина в лёгком замшевом пальто, с сумочкой в руке. Изумилась незванному гостю.

– Чем обязаны?

– Да вот, к Роману. Извините за вторжение.

Она широко раскрыла беспокойно блестевшие синие глаза, повела плечом. Жест её означал: «Если пришёл, не гнать же тебя!»

– Присаживайтесь.

Сняла пальто, бросила на спинку кресла. Хозяин выставил бутылку коньяка, вазу с конфетами. Тронул за плечо сына:

– Роман, шёл бы к себе.

– Если можно, пусть останется. Не помешает.

Хозяин наливал коньяк, а Грачёв мучительно придумывал первую фразу для начала разговора.

– Я живу на берегу залива, там у нас много моторных лодок.

– За встречу, товарищ!

Хозяин выпил и вместе с ним выпила хозяйка. Грачёв к рюмке не притронулся.

– А вы?

– Я не пью.

– Совсем?

– Да, совсем.

– Что так? Болезнь какая или... секта.

– Секта? Не понимаю.

– Баптисты там или трясуны. У них, по слухам, запрет на вино.

– А если человек не пьёт – так уж нельзя, что ли, не пить вино?

– Можно, конечно, да только я таких людей не встречал. В наше время нельзя без вина.

Ему возразила жена:

– Ты завладел инициативой и не даёшь слова сказать, а человек для чего-то пришёл же к нам.

– Да нет, пусть говорит – поощрил хозяина Грачёв.– Я пришёл так, для порядка заглянул. Вот с Романом мотор посмотрели.

– Я в ваших словах, мил человек, слышу назидание, некий агитаторский напор. А я, извините, агитации не поддаюсь. К тому ж, позвольте вам заметить, надо очень много знать, чтобы иметь право осторожно советовать. Агитаторы нарушают эту главную этическую формулу, потому их, обыкновенно, плохо слушают.

– Я не агитатор, не имею чести, но против винопития выступаю резко и определённо. Научен жизнью, а к тому же и читал кое-что. Вот, к примеру, недавно прочёл, как русские дворяне детей своих наставляли: «От... чужеложества, играния и пьянства должен каждый отрок себя вельми удержать и от того бегать, ибо из того ничто ино вырастает, кроме великой беды и напасти телесныя и душевные, от того же рождается и погибель дому его, и разорение пожиткам».

– Память у вас...

– Не жалуюсь.

– А я вижу,– поднялась вдруг хозяйка,– вы это не Романа, а нас пришли воспитывать. Если так, извините: я удаляюсь. В другой раз поищите в ином месте объекты для своих педагогических упражнений.

Подхватила пальто, сумку и скрылась за дверью.

Карвилайнен зло и презрительно посмотрел ей вслед. И ничего не сказал, а лишь опустил глаза.

Поднялся и Грачёв, но хозяин взял его за руку, попросил остаться. Ему хотелось выпить, и нужен был собеседник. Он повернулся к сыну, видно, хотел отослать Романа к себе, но подумал, что гость снова за него заступится, оставил в покое.

– Дворяне наставляли отроков, а мы народ взрослый. Полагаю, вы не откажетесь выпить со мной рюмочку. Как и всё в природе, человек является продуктом своей среды; среда в свою очередь простирается во времени, в абсолютно точных географических координатах, в конкретном сообществе людей. Представьте боярина допетровских времен в джинсах и штормовке. Смешно? Вот так же смешно будет, если мы с вами напялим парики и малиновые камзолы. Не пить!.. Извините, но это же явная глупость! Я – дирижер и, чтобы мне давали оркестр, залы, должен ладить с начальством. Там пообедал, там сходил в гости, а то и пригласил к себе. И что же? Поставлю перед ним коньяк, а сам буду пить кока-колу? Да полноте! Вы лучше меня всё это знаете. Вот и современный поэт говорит:

Нам, существам разумным,

нужен хмель... Напейся ж

пьян, читатель дорогой.

И ведь не где-нибудь напечатано – в центральной газете. И поэт-то известный! Лауреат! Так кого же я буду слушать – вас или его? Да что там! Выпьем!

Грачёв поднял рюмку, кивнул, но пить не стал. И, видя недовольство хозяина, как бы оправдываясь, заговорил:

– Вы правы; не пить совсем – трудно: смотрят на тебя, как на белую ворону, дивятся. «А-а, браток, сердце шалит – отпил своё» или обидное скажут: «Дурака ломаешь». Плыть против течения не всякий отважится. И всё-таки – надо. Ради тысяч и миллионов несчастных, попавших в беду.

– Вы эту беду преувеличиваете.

– Если не возражаете, приведу заключения учёных?

– Где они напечатаны?

– В Большой медицинской энциклопедии. «Алкоголизм,– написано в томе первом,– является причиной каждой третьей смерти».

– Постойте, да кто вы такой? Вы, наверно, лектор по вопросам алкоголизма. Но мне-то... мне-то на кой чёрт эти лекции! Я, слава Богу, пить умею, и пьяным меня никто никогда не видел. А вот памяти вашей я завидую, скажите, чтобы запомнить, сколько раз вам надо прочесть текст?

– Я делал выписки для профессора по его просьбе. В клинике, где я однажды лежал. Но погодите, я не всё сказал. В энциклопедии отмечаются транспортные происшествия. Не знаю данных по нашей стране, но вот что сообщило статистическое управление ФРГ: «Только за первые девять месяцев 1982 года на дорогах ФРГ произошло более 900 тысяч автомобильных катастроф, в результате которых погибли 8,5 тысячи человек, а около 350 тысяч получили ранения и увечья. Одна из основных причин несчастных случаев – нетрезвое состояние водителей и самих пешеходов».

Карвилайнен налил себе очередную рюмку, выпил один.

– Это что – тоже наизусть?

– Да, запомнил почти дословно.

– И много у вас,– Карвилайнен похлопал себя по лбу,– цитат таких уместилось?

– К сожалению, тут почти и весь мой багаж. Ещё меня поразило одно место из книги «Бехтерев в Петербурге-Ленинграде». Там говорится: «От алкоголиков родятся на каждые сто человек: десять уродов, восемь идиотов, пятнадцать больных падучей, пять алкоголиков. Из ста самоубийств – половина алкоголики».

– Ну и ну! Сыпанул ужасов, как из мешка! И вот что любопытно: будто бы и верно вы всё говорите – наука, авторитеты, а мне не страшно.

– Постойте! Позвольте ещё несколько слов. Тут мои собственные расчёты. Однако, если и они не подействуют...

– Валяйте. Но только чур: последняя сентенция. Больше не выдержу. Увольте.

– Если допустить, что в нашей стране пьют столько же, как и в других...

– Больше!

– Нет, не больше. Есть страны, где пьют больше нашего. Так вот, по оценке японцев и американцев в Хиросиме от атомной бомбы погибло 75 тысяч человек. А в 1980 году в СССР от алкогольного террора погибло примерно 900 тысяч человек. Столько людей могли погибнуть от двенадцати хиросимских бомб.

Карвилайнен качал головой. Потом глухо, как бы беседуя сам с собой, заметил:

– Двенадцать атомных бомб! Сыплются на головы ежегодно. Безо всякой войны. Многовато, конечно. И вы говорите правду, да только вдолбить эту истину каждому под черепную коробку вам не удастся. И если за такую работу возьмется миллион таких, как вы агитаторов, всё будет зря, вас будут слушать те, кто не пьёт, те же, кто пьют, им наплевать на бомбы. Он выпил, ему хорошо, а до остального – хоть трава не расти. Так-то. Вы даже Романа не напугали.

Он положил руку на плечо сына:

– А теперь скажите нам: вы сами-то пили когда-нибудь? Ну, хоть понемногу?

– Да, пил. И не всегда в меру.

– Позвольте! Но как же это вы? Нас-то взялись наставлять?

– Потому и наставляю, что сам-то я дно увидел. Других хочу уберечь.

– А-а...

Грачёв поднялся.

– Мне пора. Спасибо за угощение. До свидания.

И медленно, с достоинством направился к двери. Шея, щёки занимались жаром. «Тоже мне... воспитатель»,– корил он себя, одеваясь в коридоре.

Его провожал Роман. Прощаясь, спросил:

– А вы ещё к нам придёте? Приходите, пожалуйста.

В конце октября, сдавая продукцию месячного плана, Вера Михайловна много ходила по цехам, часами простаивала на сквозняках в складе готовых изделий. Простудилась и слегла в постель.

Мучительно страдала от вынужденного безделья. Немного оживлялась вечером, когда приходил с работы сын, жадно вдыхала едва уловимый запах родного цеха, шедший от Александра. Просила рассказывать цеховые новости. Подавая ей в постель чай, Саша спрашивал:

– Ну, как она, хвороба?

– В прошлый раз два месяца провалялась, как бы и теперь...

– На два месяца не рассчитывай. Ждут тебя на заводе. Мы с Грачёвым нынче три «почки» на экспорт сдали – в немецкую землю, в Баварию отправили. А ты поменьше думай о делах – все болезни, говорят, спокойствием лечить надо.

Каждый раз, возвращаясь с работы, он заходил в магазин и покупал для матери что-нибудь вкусное. Старался угодить и порадовать Веру Михайловну.

Однажды сказал ей:

– К нам художник приходил. Грачёва рисовал. Для галереи «Лучшие люди завода».

– Не рановато ли? – осеклась на полуслове, спросила:

– Как он держится?

– О чём ты?

Взмахнул рукой Александр, точно отгонял кого.

– Мам, зачем ты так о Грачёве. Трезвенник он и капли в рот не берёт. А в прошлом? Мало ли что с человеком было. Ну, пил. Другие, что ли, не пьют. А что в милицию не попадают – это ещё неизвестно, кто и за что туда попал.

– Ну, ну. Хорошо, если так. Но у него, сынок, в трудовой книжке...

– Ах, анкета вам нужна, а не человек. Привыкло ваше поколение бумажке поклоняться. Вам чистеньких да тихоньких подавай, тех, про которых народ говорит: «В тихом омуте черти водятся. А Грачёв, он мне за отца стал».

Вспыхнула лицом Вера Михайловна; великую тайну души задел сын. Без отца воспитывала, а он с младенчества тянулся к мужчинам.

– О пьянстве же: он не только сам не пьёт, но и других убеждает. Если случится, разговор заведут, он такую отповедь даст! За абсолютную трезвость ратует.

– Где ратует? В цеху, что ли? Наши осмеют его. У нас будто и нет таких, чтоб вовсе не пили. Мы с тобой – и то, в другой раз, к празднику...

– Не скажи, мать. Я, кажется, на его сторону перейду – объявлю для себя сухой закон. И в цеху ребят убеждать стану. Я и тебя призываю: в семье объявим и на службе поведём борьбу. Ты там у себя в конторе, я – в цеху. А? – Потом тихо, в раздумье сказал:

– На днях Константин Павлович мальчонку в цех привёл. Говорит: сын музыканта, хочет посмотреть, как мы трудимся. Мальчонка тот – Романом его зовут – раза три потом к нам приходил.

Вера Михайловна пролежала месяц, и не было заметного улучшения, лишь только поворачивалась с боку на бок да с трудом на несколько минут поднималась с постели, и тут случилось новое несчастье: заболел и Александр. Да так, что и он едва поднимался с постели. Врач предлагал лечь в больницу, но Саша отказался.

Грачёва, пришедшего из цеха, лишь просил так поставить диван, чтобы он мог видеть Веру Михайловну и чтобы можно было ему читать книги. У него вдруг поднялось давление,– в затылке нудно, болезненно шумело, голова точно ватная, и глаза болели, словно в них сыпанули горячего песку. «Вот незадача! – ворчал Александр, когда слесарь из соседней бригады вёз его на собственной машине домой.– И болезнь будто бы стариковская. На, тебе – давление!» Вспомнил, как изредка во время большой усталости у него побаливала голова, как сестра в медпункте однажды, смерив ему давление, сказала: «Пока у вас пониженное, но не переутомляйтесь: может подскочить». Не придал тогда значения её словам, ничего, мол, со мной не станется, некогда мне болеть, недосуг.

Лежал на диване – ни читать, ни смотреть телевизор... А Вера Михайловна, испугавшись за сына, почувствовала себя хуже. Александр, желая подбодрить мать, пытался шутить: «Чем тебе не дом отдыха – лежи да поглядывай в потолок».

К ним ежедневно приходил после работы Грачёв, приносил продукты, готовил еду. Смотрела на него Вера Михайловна, дивилась: до чего же верный и добрый друг у Александра. Жалела, что у женщин таких друзей не бывает.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Во время обеда Грачёву подали письмо. Оно было от брата.

«В газете прочитал заметку о трудовых доблестях Константина Грачёва. Ты ли это? Если ты – отзовись. Весь июль буду в Ленинграде, на отборочных соревнованиях по боксу. Приходи во Дворец спорта от 15 до 21 часа».

На такси подъехал ко Дворцу спорта. Испытывал угрызения совести от того, что так долго не писал Вадиму, даже не знал, где он теперь служит. Кончил военное училище, потом академию. Был на третьем курсе, когда они ещё переписывались.

Во Дворце на втором этаже море света, много людей. Влево коридор – комнаты, секции, кружки. Вправо – огромный, как стадион, корт или манеж. И кругом гимнасты. Бегают по бревну, прыгают через козла, крутятся на кольцах, летают над брусьями. На тонком цвета морской волны мате тренируются три гимнастки, худенькие, как газели, подростки. Одна из них покрепче телом, повыше ростом «летала» с угла на угол через весь мат, крутилась колесом. Руки-ноги, словно спицы, сливались в кружевном вихре, а в центре колеса розовым пятном выделялось лицо. И точно звёздочки сверкали глаза.

Грачёв засмотрелся на неё. Он всегда к гимнастике относился с тайным благоговением, как к чему-то высшему, доступному немногим. По телевизору не пропускал передачи, если там были соревнования гимнастов. Знал многих мастеров, помнил имена, но вот такого торжества гармонии, такой бурной стихии он, кажется не видел.

Изумлённый, стоял у колонны, глаз не сводил со спортсменки. С другой стороны колонны, рядом с ним – стайка ребят. «Галка-то, а? Сильна, чертовка! В лидеры рвётся». Другой голос: «Крученую нить придумала, дважды ногу подвёртывала, с палочкой ходила, а чуть поправится – снова за ”нить“ принимается».

А Галя, словно бы зная, что на неё смотрят и о ней говорят, набирала скорость и крутила свою «нить» так, что в глазах рябило. Грачёв, как истинный спортсмен, всё больше проникался к гимнастке уважением. А когда она, открутив очередной виток, высоко подскакивала и, описав в воздухе замысловатый вензель, приземлялась и замирала на краешке мата, он с изумлением разглядывал гибкую и крепкую, как стальная пружина, фигурку. Как и все гимнастки, она казалась совсем юной, ей было на вид не более шестнадцати лет. В то же время и грудь, и плечи и особенно красиво посаженная кругленькая головка выдавали законченное физическое развитие. Весь её облик состоял из лёгких, летучих, заманчиво-привлекательных линий. Сильно развитая мускулатура не нарушала плавности форм, мягких переходов,– не было в ней той мужественной угловатости, характерной для многих спортсменок, особенно юных, не успевших ещё оформиться.

К ребятам подошёл темноволосый, с чёрными круглыми глазами и стрелками-усиками спортсмен. «Боксерская фигура»,– подумал Грачёв, оглядывая атлета, но тут он вдруг узнал в нём своего брата. Вышел из-за колонны:

– Вадим!

– Костя!

И они стиснули друг друга в мужских объятиях. Увлеченные встречей, не заметили, как ребята из группы Вадима, один за другим, разошлись, не успев познакомиться с Грачёвым-старшим.

– Ничего,– сказал Вадим.– Я тебя представлю им там, в нашей комнате.

Он на минуту замялся, голос его зазвучал глуше:

– Они просили... Они все хотели бы...– ну, как тебе сказать,– ну, твой удар, удар «Кости Грачёва».

Вадим тронул пуговицу на пиджаке брата, сник, присмирел – кожа лица его и кончики ушей заметно покраснели.

– Но ты знаешь... Стоит ли всем-то выкладывать секрет. Сегодня они друзья, завтра – соперники; двинет тебя твоим «грачёвским» ударом. А?

Костя не возражал. Оглядывая брата, дивился его стати, бьющей наружу удали, молодецкой силе.

– В каких войсках служишь?

– В ракетных. Недавно капитана получил, батареей командую.

– Батареи теперь не те, хотя и у нас ракеты были.

– Теперь компьютер. Всё на электронике,– с гордостью заметил Вадим, но дальше не распространялся. Давал понять: секретно.

Из-за колонны неожиданно вышла девушка – в сером плаще, без головного убора, без сумки, в руках вертела жёлтую розу.

– Здравствуйте! Хочу нарушить вашу семейную идиллию. Вы – Константин Павлович Грачёв? Я – Галина Ивлева.

Протянула руку, улыбнулась. Грачёв, легко пожимая ей пальчики, сказал:

– Это вы тренировались тут? Красиво. Мне кажется, у вас не будет соперниц. Все первые места ваши.

– Нет, я из тех, в которых верят, а они подводят. Вы, наверное, и сами знаете: среди спортсменов есть такие.

Бросила на Вадима небрежный взгляд и снова повернулась к Константину.

– Я старая. Ухожу из спорта.

На него смотрела без жеманства, просто, доверчиво. Нет, не подростка он видел перед собой, но зрелую девушку. «Ей, пожалуй, будет лет двадцать, а то и больше». Свет неоновых ламп золотил её волосы. И брови, взметнувшиеся крутым изломом под чёлкой волос, казались коричневыми, хотя, наверное, они были чёрными.

«Акцент! Говорит с акцентом».

– Вы из Прибалтики? Нерусская, наверное?

– Почему?

– Акцент. Едва заметный, но всё-таки я слышу.

– Я долго жила за границей.

Выражение лица у неё было безыскусственным. И голос звучал искренне. «Удивительно, как она лишена всякого кокетства,– продолжал размышлять Костя.– Очевидно, это идёт у неё от большого заряда энергии, от воли и убеждённости,– от характера».

– Позвольте мне ещё раз вам сказать: меня поразило ваше искусство, именно, искусство – иначе не назовёшь эти ваши кружева, которые вы с такой быстротой плетёте, выписываете. Не знаю, как назвать это на языке гимнастов.

– Ничего особенного, уверяю вас. Другие девочки всё делают лучше меня. И это потому, что у них ваша – вернее сказать,– наша русская школа. А меня в детстве и затем долго ещё тренировал американский тренер. Он очень добрый человек и много знает, но у них школа – жмут на технику. Мало чувства, мелодики, пластики. А скажите мне, пожалуйста: это правда, что вы были чемпионом мира? Если правда – поучили бы вот их.

Она смерила ироничным взглядом Вадима.

– Я пришёл повидаться с братом. А боксом я занимался, но это было давно. Мне нечего сказать молодым ребятам.

– Они все хотят стать, как вы, чемпионами,– засмеялась Галя.

Беседу их прервал бежавший по коридору парень. Он махал руками и кричал:

– Вадим! Тебя на ринг. Живо!

– Ну, ладно,– сказал Вадим.– У нас нынче тренировки, а вот завтра я свободен. Ты приходи, Костя. А?..

Он пожал брату руку, кивнул Гале и побежал.

Чуть в стороне стояли два парня, и как только Вадим удалился, они подошли к Гале:

– Мы тебя ждём. Пошли?

Галя склонилась к Грачёву, тронула его за локоть:

– Вот... за мной пришли.

Парни смутились, очевидно, приняли Грачёва за какое-то важное лицо, стали неловко пятиться.

Галя смеялась, а Константин, направляясь к выходу, говорил:

– Не завидую брату. Кавалеров-то у вас вон сколько!

Галя на это ничего не сказала, а спросила:

– Вы женаты? У вас много детей?

– Я не женат, но у меня есть дочь. Ей шестнадцать лет. Почти как вы.

– Мне скоро двадцать четыре. У нас девочки все молодые, а я старушка. Таких списывать надо. Я даже в невесты уже не гожусь.

Грачёв удивился такой откровенности, с какой Галина обсуждала с ним, человеком незнакомым, такие глубоко личные вопросы.

– Вы меня проводите? – ну, вон туда, до остановки. Меня ещё никогда не провожал чемпион мира.

– Конечно, конечно, я с удовольствием. Только какой же я чемпион мира? Всё в прошлом. Был когда-то. Даже не верится.

– Все равно – чемпион! Одолел всех, стал первым на земле. Таких людей нельзя не уважать. В них сила, дух, что-то, знаете, высокое.

– А я вот вами любовался. Стою у колонны и рот открыл от изумления. Такая, думаю, хрупкая, изящная, а какого совершенства достигла!

– Обо мне не надо. Прошу вас. Неудачница. Во всём – и в жизни тоже. Подруг хороших нет, друзей. Ханжа я по натуре. Чуть что не по мне, я нос ворочу. Слабости людям прощать не умею. В Америке говорят: жениться и замуж выходить надо по глупости, а как в ум войдёшь, трудно будет. Я, выходит, в ум вошла.

И неожиданно спросила:

– Вам, наверное, тоже все женщины не нравятся?

– Скорее, наоборот: я им не нравлюсь, а они-то мне очень даже нравятся.

Оба от души рассмеялись.

При входе на мост Грачёв остановился. Вспомнил, что по поручению судьи должен зайти к осиротевшему пареньку.

– Вы живопись любите?

– Очень. А что?

Тут недалеко живёт внук художника, он покажет нам картины деда.

– А фамилия художника?

– Метёлкин.

– Я знаю этого художника. В прошлом году была выставка его картин. Он пишет горы.

– Да, горы. Но художник умер, и жена его умерла. Остался их внук Юра Метёлкин.

– Так я охотно. Я ведь и сама немножко рисую. Очень люблю живопись.

И минуту спустя, спросила:

– Можно, я вас возьму за руку. Вы такой сильный. Я с вами ничего не боюсь.

Она смеялась, и трудно было понять её затаённые мысли. Впрочем, Грачёв был почти уверен: Гале нравится Вадим и оттого-то с такой теплотой и доверчивостью она относится к старшему брату своего возлюбленного.

Часу в восьмом они вошли в квартиру Юры Метёлкина и застали здесь такую сцену: два дюжих молодца вытряхнули содержимое письменного стола, рылись в бумагах. Юрий кричал в трубку телефона:

– Милиция! Это милиция?

– Что здесь происходит? – шагнул к письменному столу и взялся за выдвинутый ящик Грачёв.

– А кто вы такой? – вскинулся на него рыжебородый дядя лет пятидесяти. Кулаки Костины непроизвольно сжались. «Вот если бы перед этим я выпил хотя бы рюмку вина,– думал Константин, стараясь умерить свой гнев,– я бы его двинул».

– Они из комиссии по наследству деда! – кричал от телефона Юрий.– Забирают письма, документы. Я не хочу, не отдам,– ни одного листка.

Грачёв тронул за руку Галю, извинился и предложил ей сесть в кресло. Она продолжала стоять рядом, пристально, участливо смотрела на него,– видимо, боялась, как бы он не ввязался в драку. Их взгляды встретились, они каким-то тайным чувством поняли друг друга, и Грачёв, улыбнувшись, сделал рукой жест: не беспокойтесь, всё будет в порядке.

Незнакомцам сказал:

– Я не знаю законов, но если внук художника, его наследник, требует...

Рыжебородый тоже перешёл на мирный тон:

– Мы из комиссии, действуем из добрых побуждений, и непонятно, почему мальчик беспокоится.

И обратился к Юрию:

– Ты разве не хочешь паблисити для деда?

– Какое ещё паблисити?

– Ну, славы, известности. Ты дай нам его письма, дневники, а мы подготовим к печати альбом его рисунков, биографию. Ну! Что же тут дурного?

– Ничего я вам не дам! При жизни дедушки не заходили, он вам был не нужен, а кто-то ругал его в статьях. Он умер из-за вас: у него сердце болело.

– Ты, мальчик, говоришь глупости. Ты маленький и не можешь знать наших дел. Мы, коллеги твоего дедушки, любим и ценим его творчество. И ты напрасно к нам вот так нехорошо, недружелюбно относишься.

Мальчик сгрёб со стола бумаги, сквозь слезы сказал:

– Я внук дедушкин, скоро вырасту и во всём разберусь сам.

Грачёв обнял мальчика за плечи.

– Вы нас извините, но мы тут сами... Выясним, наведём справки, а потом уж...

– Но позвольте! – не унимался рыжебородый.– Мы хотели бы знать... У мальчика нет родственников.

– Есть и родственники, и завещательное письмо художника,– оно в суде, а вы, друзья хорошие, если не хотите иметь осложнений, прекращайте свою операцию.

Незваные гости нехотя удалились. Грачёв плотно прикрыл дверь.