Текст книги "Судьба чемпиона"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Затем они ехали по солнечному, ярко и нарядно светившемуся Каменноостровскому. Десятки раз проезжал и проходил тут Очкин в своё время, знал дома, дворцы, вывески на магазинах, ворота, заборы. Но никогда ещё дома и дворцы не бежали так весело навстречу, не разворачивались так кокетливо и красочно – чудилось ему, что всё в природе: и солнце, и небо, и город – радовалось его выздоровлению.

На даче, едва выйдя из автомобиля, почувствовал слабость, лёгкое кружение и звон в голове – то ли от избытка кислорода, то ли от волнения. Чтобы не упасть, он присел на лавочку у калитки. Вспомнил, как бранил Грачёва, делавшего эту лавочку за воротами; для уставшего путника, по русскому обычаю.

– Вам плохо? – крикнул Костя, хлопоча у багажника, раздавая ребятам сумки, узлы, инструмент. Он теперь покупал разный инструмент, говорил: «Мы будем много строить – и всё сами: гараж, баню, крыльцо, наличники...» Мечтал ребят приобщить к физическому труду, научить столярному делу.

– Не беспокойся,– сказал Очкин, когда Грачёв, навьюченный сумками, проходил мимо.– Кружится голова. Ничего. Пройдёт.

В голосе Очкина, в тоне, каким он говорил, не было ничего от былой раздражительности. За время болезни, под ударами судьбы, он словно бы отмяк, оттаял и смотрел, и говорил как человек, только что вернувшийся из дальней и опасной дороги и теперь радующийся людскому теплу и привету. Он уже не дивился простоте и радушию Грачёва, его непонятному расположению к нему, Очкину; «такой он человек»,– сказал однажды Очкин и тем положил предел смущавшим душу размышлениям.

Надышавшись вольного воздуха, Очкин поднялся, прошёл в кабинет. Тут было чисто. И книги, и письменный стол – всё в порядке, всё так, как он задумывал много лет назад, приступая к строительству дачи. Только теперь на душе было пусто, и всё самое важное, чем он жил – работа, семья, планы на будущее – лопнуло, как мыльный пузырь, и даже следа от прежней большой и яркой жизни, казалось ему, не осталось. «Много ли он поживёт со мной?» «Он» – это Грачёв, большой и сильный человек, уверенно и смело идущий по жизни, дающий руку другим – ему, Роману, Юрию...

И всё-таки странный. «Мы будем много строить»,– сказал ребятам. На чужой-то даче!

«Пусть строит. Я его не обижу».

Мысль на мгновение унеслась вперёд, в будущее. Как разойдётся с Грачёвым? Костя вложил столько труда,– дом отстроил, и каждое деревце, каждый кустик посадил, вынянчил.

А зачем расходиться? Таких людей, как Костя, если встречают в жизни, то не бросают. Ему дадут квартиру, а сюда пусть ездит на дачу – всегда, всю жизнь. И когда женится – семьёй, с детьми. Чем же плохо? Да с таким-то человеком – горя не будешь знать.

И тут же корил себя: «Все я, я, о себе... Подумай о нем, о них – о других. Что ты за человек, Очкин!»

Тревожно, беспокойно становилось от таких мыслей.

Профессор, выписывая его, сказал: «Вам нужен свежий воздух, хорошее питание и положительные эмоции. О работе не думайте. Ваш организм сильно ослаб, два-три месяца нужно отдыхать».

Открыл окно и лёг на диван. Рядом на столике, украшенном яркой росписью хохломских мастеров, стояли магнитофон, проигрыватель. Нажми клавишу – польется музыка – любая, по желанию. Тоже мечтал и об этом. Но теперь ему хотелось тишины.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

За окнами дачи шумел холодный ноябрьский ветер, где-то далеко, словно под землей, падали и поднимались водяные валы – Финский залив с извечной яростью боролся со студёными ветрами – посланцами злой и далекой Арктики. Мощные заряды влаги валили на северный край нашей земли; весной и осенью дождь сменялся снегом: мокрый и липучий, шлепал он по лужам воды и грязи, но всё это за окнами и стенами дачи. Тут же, в просторных комнатах первого и второго этажа, раздавались веселые голоса людей, негромко лилась мелодия Глинки. И звон посуды, и смех Романа и Юрия: они весь нынешний день готовили угощения, а тут с нетерпеливым ребяческим задором, споря друг с другом и соревнуясь, накрывали праздничный стол.

Костя из своей комнаты звонил Галине. Он с того первого визита к ней на дачу два или три раза звонил ей, она говорила любезно и вроде бы охотно и сердечно, приглашала во Дворец спорта и на дачу, но Грачёв эти приглашения воспринимал как дань вежливости и всякий раз уклонялся от встречи. Слышал затаенную обиду в её голосе, тайный, скрытый упрёк и даже грусть, и жалобу, и мольбу, но не мог себе объяснить природу женских затаённых желаний. Пробовал говорить о Вадиме – не хотела слушать, тотчас же переменяла тему.

«Она меня любит. Что, если у неё любовь, а я, как дурак, гоню от себя эту мысль?»

Галя казалась ему совершенством, он испытывал к ней чувства, которым не знал названия. Слова «любовь» боялся: они неравны во всём. Слишком далекой и призрачной могла оказаться мечта о ней, если бы он забрал эту мечту в голову.

Любил он Ирину. Казалось, жизни без неё нет, а вот живёт, и – ничего. Без Гали тоже живёт, но сердце от тоски разрывается. И образ является не иначе как освещённый ярким светом, в блеске огней, в гуле нестихающих аплодисментов. Но это можно понять. Он и увидел её в момент необычный; тут не один только он, а и все, кто её видел, любовались ею. Да и как не любоваться гимнасткой, которая, как он узнал позже, получила серебряную медаль на первенстве Европы. Гимнасткой, о которой газеты наперебой писали: «Любимица... покоряет мастерством...» А одна газета сообщила: «Только досадная случайность помешала ей выйти на первое место». Но если бы статьи и заметки писал он, Грачёв, он ещё сказал бы о её обаянии, о том, как она хороша собой, и как прекрасны её лучистые, детски-простодушные и чуть-чуть насмешливые глаза. Всё так, всё так. Но мало ли на свете прекрасных женщин! И ещё больше девушек, свежесть и юность которых уже сами по себе притягательны. Недаром говорят в народе: «Руби сук по себе». Хорош бы он был, если бы вдруг воспылал к ней любовью да ещё объявил бы ей об этом. «Нет, нет, эту мысль надо теперь же выбросить из головы и не смешить белый свет».

И всё-таки он позвонил. Услышал её звонкий и как будто радостный голос:

– Константин Павлович! Здравствуйте! Я сразу узнаю вас. Долго не было вашего звонка. Нехорошо забывать друзей.

Ровно и спокойно льётся чудная, греющая душу речь.

– Вы, наверное, встречаетесь с женщиной и вам не до меня; я вас ревную. Смотрите, не надо обижать бедную, одинокую девушку, которая вас любит. Звоните только мне и приходите в гости только ко мне, а не то я пожалуюсь папе и он вызовет вас на дуэль.

– Я хотел пригласить вас на маленькое семейное торжество. Если вы желаете, заеду за вами.

– Прекрасно! А можно пригласить и папу?

– Конечно, конечно, мы все будем рады.

Грачёв завёл машину и поехал за Галей и её отцом.

Гостей было много; приехала Вера Михайловна и с ней Ирина. На «жигулёнке» подкатили – Варя и Саша Мартынов.

Галю не надо было представлять, её все знали, отца же её, человека с виду скромного и даже робкого, приняли тоже как своего, почти семейно близкого. Пожимая руки, он назвал себя:

– Василий Поликарпович.

Одет он был в серый костюм – недорогой, но добротный. И редкие светлые волосы, и приветливая улыбка – всё выдавало в нём человека простого, но вместе с тем внимательного и пытливого.

Галя в длинной обуженной юбке, на плечах накидка – белого меха, без воротничка и пуговиц. Пошла на кухню помогать женщинам.

Константин повёл Василия Поликарповича к себе в комнату.

Саша помогал ребятам накрывать стол, а Варя поднялась в кабинет к отчиму. В первую же минуту сообщила новость:

– Вера Михайловна получила разрешение из министерства назначить тебя начальником цеха. Того, ну, где работают папа и Александр.

– Ты откуда знаешь?

– Мне рассказал Саша.

Проговорила тихо, склонив над письменным столом голову. И затем, стараясь быть твёрдой, сказала:

– Михаил Игнатьевич! Мы с Александром хотели посвятить вас в свою тайну: мы помолвлены.

– Как это?.. Не понимаю.

– А так: пошли в церковь, и там, перед иконой Божьей матери, дали друг другу клятву: по достижении моего совершеннолетия стать мужем и женой.

– А разве это так делается?

– Не знаю, но мы сделали так. А теперь вот вы... Вас посвятили.

– А мама? Отец?

– Папе скажу, а маме – боюсь. Не поймет, ругаться станет. Она получила кафедру в институте и стала очень важной.

– Ну-у... не думаю. Раньше ведь так и было. Задолго до свадьбы становились женихом и невестой.

– Нет! – решительно заявила Варя.– Маме не скажем. И Саша не хочет. Вот вам сказали.

Варя сидела на стуле прямо, и голова с распущенной по спине косой была высоко поднята, неподвижна, будто перед фотоаппаратом девушка ждала заветного щелчка. И взгляд её серых миндалевидных глаз тоже был неподвижен. «Сколько ей лет? – думал между тем Очкин, не в силах поднять на неё взора.– Недавно исполнилось семнадцать, а как выросла. Впору хоть сейчас замуж».

Вошёл Александр и сразу понял, что тут происходит. Подсел с другой стороны стола. И тоже смело, решительно заговорил:

– Благословите нас, Михаил Игнатьевич. Любим мы друг друга с Варей, хотим пожениться.

– Так рано ведь.

– Да, рано, мы знаем. Будем ждать. Но пусть знают люди: мы клятву дали. У нас на Руси испокон века так – невесту загодя выбирали.

– Что ж, если любите – поздравляю, а благословение отец с матерью дадут.

– Ты тоже не чужой,– сказала Варя, взяла его за руку, поцеловала в щёку.– Много лет мы жили, и ничего плохого я от тебя не знала.

Заблестели глаза Очкина; давно не слышал сердечных, ласковых слов, отвык от проявлений нежности.

Серьёзно, почти торжественно проговорил:

– Желаю счастья вам, ребята. Сейчас многие семьи распадаются. Говорят, от женского равноправия это идёт. Драма для детей и для самих супругов. Помоги вам Бог сохранить свой союз до конца жизни.

Снизу позвал Грачёв:

– Эй, вы там, верхняя колония – кушать подано!

Очкин, увидев Галиного отца, оторопел, и, словно солдат, опустил по швам руки. Склонился в почтительной позе.

– Василий Поликарпович? Вы?

Очкин взглянул на подошедшую Галю.

– Да, я вот её папаша... с вашего позволения. А вы?

– Я в некотором роде тут живу. Очень рад такому гостю. Милости прошу к столу.

Вера Михайловна, завершавшая сервировку стола и бегавшая на кухню, спросила стоявшую у плиты Ирину:

– Кто он – Ивлев?

– Академик, Генеральный конструктор космических систем – он сейчас возглавляет какой-то центр. У вас распространяет заказы.

Вера Михайловна вспомнила, как ещё в бытность свою мастером выполняла заказы Проектно-конструкторского центра – там начальником был специалист по космическим приборам, в прошлом научный эксперт в Америке. Заказы шли вне очереди. Боже упаси, допустить в них брак! Так вот он и есть этот таинственный и могущественный Ивлев!

Сидели за столом как одна большая, дружная семья. Вчера Вера Михайловна позвонила министру, предложила назначить Очкина начальником цеха. Тот не возражал. И теперь ей бы хотелось сказать об этом Очкину,– примет ли он эту должность.

Поднялся Грачёв, обвёл всех взглядом.

– Мы закончили строить дом и позвали вас на новоселье.

Все громко захлопали и заговорили разом. Был тот редкий случай, когда все за столом – от мала до велика – были одинаково счастливы; у каждого в жизни уже или совершилось или совершалось что-то значительное и радостное.

Потом говорил Ивлев.

– Друзья! – начал он.– Позвольте засвидетельствовать: впервые за свою жизнь я сижу за праздничным столом, где нет спиртного. И, следовательно, не будет пьяных. Событие неожиданное, необыкновенное и по своему значению превосходит все самые смелые космические победы, которым я был свидетель. Говорю это вполне серьёзно, потому что начало, которое вы здесь кладете, знаменует новую эпоху в жизни нашего народа. Сейчас у него нет более важной задачи, чем освободить себя от пьяного дурмана. Хочу надеяться, что в общемировом походе за трезвость наш мудрый, прозорливый народ займёт место в голове колонны и поведёт за собой все другие народы. Словом, выполнит ещё одну великую миссию и тем окажет неоценимую услугу человечеству.

Полагаю, вы не станете осуждать меня за столь высокие слова; я не сторонник выспренних выражений, но в данном случае перед нами предмет, для которого никакие другие слова не подходят. Пью за ваше здоровье и пью не яд, не наркотик, а живительный мандариновый сок.

Все дружно захлопали. И громче всех Роман и Юрий.

Константин был на седьмом небе; новая философия жизни, его идея абсолютной трезвости для себя и для своих близких находила благотворный отзвук в сердцах друзей.

По выходным дням на даче Очкина всё чаще собирались друзья. Приезжали Вера Михайловна с Александром, наведывалась к отцу и отчиму Варя. Иногда приезжала Галя. Весел, со всеми приветлив был Очкин. К Вареньке относился по-прежнему как к родной, и даже теплее. И все вместе с трогательной заботой пестовали Юрия и Романа, наперебой старались утвердить своё исключительное право воспитывать ребят.

Карвилайнен вернулся из гастрольной поездки за рубеж, но Ада Никифоровна ещё находилась в больнице. Через месяц-другой врачи обещали её выписать. Роман же продолжал частенько навещать дядю Костю.

Раз в такой праздничный день, позавтракав, все ушли загорать на залив, и только Грачёв остался прибирать посуду да сделать заготовки к обеду. В окно увидел: к калитке подъехала Галя. Вбежала в дом, но на пороге вдруг остановилась. Озарённая решимостью, смутилась и стояла, как девчушка, забывшая что-то очень важное, и не смела поднять глаз. А Костя глядел и не нагляделся бы на это чудо. До сих пор он не мог поверить, что отношения её серьёзны, что она любит его и готова выйти за него замуж. «Надо объясниться. Мужчина я или тряпка?»

А она, будто прочитав его мысли, тихо произнесла:

– Ну, почему, почему вы не говорите мне о любви?

– Если бы я смел... Если бы я был достойнее, во сто крат лучше. Я бы сказал, что вы само совершенство.

Шли на залив и ничего не видели вокруг, пока не наткнулись на человека, одиноко сидевшего на камне. То был Георгий. Зажав голову руками, он вздрагивал всем телом,– кажется, плакал.

– Георгий, ты чего?

Георгий поднял голову: красные, заплаканные глаза, бледное, отёкшее от пьянства лицо.

Галя отошла в сторону, села на валун. Смотрела на море, но хорошо слышала разговор приятелей.

Георгий говорил:

– Извини, пришёл вот... поглядеть на твоих ребят. Семья, что ли, объявилась? Сыны у тебя. Ты будто о них не говорил.

Грачёв сел рядом, загрёб ладонью камушки. Георгий продолжал:

– А мои – сироты. При живом-то отце.

Он всхлипнул, из груди вырвалось рыдание.

– Третий день капли в рот не беру. О тебе думаю: ты вот сумел, одолел, а я что ж, хуже, что ли, тебя? Я ведь начальником цеха был.

И, минуту спустя:

– Нет, Костя! Сил моих не хватает. Сегодня снова напьюсь. Дай пятёрку – не могу больше. Пожар внутри, огнём изойду.

Грачёв будто не слышал просьбы, заговорил степенно, не торопясь:

– Правильно решил. Кончать надо с ней, проклятой. И возвращайся домой. Ждут тебя дети. И жена ждёт.

– Тоже – сказал. Ждут! Зачем я им такой? Рот лишний.

– Работать пойдёшь. К нам в цех, в одной бригаде будем.

Не сразу отозвался Георгий. Пытливо, с загоравшейся изнутри надеждой, смотрел на друга.

– Ты это серьёзно?

– Вполне. Вот сегодня же попрошу начальника цеха – он тут где-то, с моими загорает.

– Вон они – сидят! – показал Георгий на три куста, за которыми в тени укрылась компания Грачёва.

– Ну вот – и хорошо. Пойдём.

Георгий легко поднялся, схватил в охапку одежду. Его приглашали к порядочным людям.

Знакомясь, Георгий пожимал каждому руку и тихо, словно бы опасаясь кого напугать, называл свое имя.

Грачёв,  отозвав  в  сторону  Александра  Мартынова,  ска– зал:

– Возьмём в бригаду? Ты, помнится, говорил о третьем человеке.

– Пьяница? – спросил Александр.

– Да, но надо мужику помочь.

– Под твою ответственность. Проси Очкина. Но – помни: придёт на работу под хмельком – выгоню!

С Очкиным было ещё проще:

– Вам работать – берите.

Георгий обрадовался, хотел куда-то идти, но Константин потянул его за руку:

– Будешь жить со мной. Месяц или два – пока не привыкнешь  к  трезвой  жизни.  Я  за  тебя  поручился.  А  пока загорай.

Был тот редкий, счастливый день, когда ленинградцы вполне могли насладиться теплом и солнцем. На заливе тишина, вода сверкала рябью серебра и золота. Люди купались.

Галя разделась, и все невольно любовались её точеной, идеально правильной фигуркой. Красота ног, рук и шеи подчеркивалась прямой, как у балерины, спиной, грациозностью движений. Она выбрала ровную, зализанную водой площадку, разбежалась и вдруг описала в воздухе невообразимый пируэт. И замерла. И повернулась к идущему сзади Грачёву. И что-то сказала, но слов её он не расслышал: за спиной вдруг раздались дружные аплодисменты. Костя сказал:

– А вы озорница!

– Люблю озадачить. И – удивить!

Подхватив Грачёва под руку, ускорила шаг. Когда они отошли довольно далеко, Галя вошла в воду.

– Если буду тонуть, вы меня спасёте. Я хочу, чтобы вы меня спасали.

– А я не хочу, чтобы вы тонули.

Галя далеко не поплыла. В Финском заливе напротив поселка Комарово далеко от берега тянется мелководье. Тут и там лежат осклизлые, зеленовато-серые камни, будто какой-то великан, рассердившись на море, побросал их в воду. Галя подходила то к одному камню, то к другому, стояла по грудь в волнах. Возле большого камня задержалась. Сказала:

– Я ухожу из спорта.

– Совсем? Навсегда?

– Навсегда.

– Но, может, станете тренером?

– Нет, не стану. Не люблю так. Уходить, как умирать – ух, и нету!

Она засмеялась. И взгляд её детски-чистых глаз наполнился грустью.

– Все проходит. Спорт – тоже.

– Но вы достигли такой высоты...

– Да, у меня были надежды. Теперь их нет. А на вторых ролях – не хочу.

– Почему теперь? Что произошло?

Галя повернулась к нему, смотрела в глаза, потом взяла Костю за руку, прислонилась к его плечу.

– Я вас люблю,– сказал он ей на ухо.– Очень...

Она теснее к нему прижалась. Он продолжал:

– Но я уже не молод. А вы такая юная. Я в прошлом пил, попадал в милицию.

– Это скверно, ужасно, что вы пили. Но это позади. И я в вас верю, как в себя. Пить вы никогда не будете.

Нежно прикоснулась к нему щекой:

– Я люблю тебя. Люблю... Это так хорошо, что мы встретились.  У  меня  будет  муж  чемпион  мира.  Я  буду  гордиться вами.

Грачёв улыбнулся. Привлёк её, поцеловал.

Они объявили о своем решении отцу, получили благословение и стали встречаться часто, почти каждый день.

Тренировки Галя бросила. Она ни с кем не советовалась, решила сама: со спортом покончить. Устроилась на курсы помощников мастеров при производственном объединении «Светлана». В Америке она кончила технологический колледж, здесь подтверждала диплом инженера.

Костя получил письмо от Вадима:

«Дорогой брат!

В Ленинграде всё было хорошо, я прошёл отборочные соревнования и готовился занять призовое место, может быть, как ты, стать чемпионом, но судьба рассудила по-своему. Я выпил, кого-то задел на улице и попал в милицию. История банальная, помнится, и ты в такую попадал. Но как раз в это время у нас пошли большие строгости с пьянством и командование решило на мне отыграться. Ударим, мол, одного – другим будет неповадно. И ударили. Я вылетел из армии и очутился на воле. Хорошо тренер по боксу взял меня в ассистенты, сказал: «Не будешь пить вовсе – и сам станешь тренером».

Мы с ним поедем по городам, будем работать в Ярославле, Барнауле, Тюмени, Белогорске, что на Амуре, и доберёмся даже до Чукотки.

Ты и весь свет считаете меня пьяницей, а я им никогда не был, пью в меру, не больше, чем другие.

Жду от тебя письма, может, что посоветуешь.

                         Твой Вадим».

В тот же день Костя послал ответ брату. Вот что он писал:

«Ты меня уверяешь и всех других тоже, что пьёшь в меру, ”не больше, чем другие“. Но дело не в том, сколько пить, когда пить и с кем пить, вопрос нужно ставить так: пить или не пить. ”Есть ситуации,– говорил ты мне во время наших бесед на эту тему,– когда нельзя не выпить“. Да, такие ситуации есть, но только для тех, кто допускает саму мысль о винопитии, считает это занятие нормальным, разумным, и пьёт по убеждению. Ты просишь моего совета – вот он: не пей! И выброси из головы саму мысль о допустимости винопития. И тогда вся жизнь для тебя переменится, ты вырастешь в глазах других. Непомерно вырастешь! – даже во мнении вчерашних собутыльников. Твой поступок обретёт силу примера, поднимется до степени акта гражданского значения. Что же до женщин, то для них в мужчине одно только качество – трезвость – способно искупить многие другие недостатки. Трезвый мужчина для них олицетворяет силу и надёжность. Женщина инстинктом матери чувствует в нём опору и защиту для будущей своей семьи.

В городах, в которых ты будешь, есть замечательные специалисты по отрезвлению. Вот они: в Ярославле – Петр Иванович Губочкин; в Барнауле – Надежда Ивановна Шестакова, Ольга Михайловна Свирцова; в Тюмени – Зимфира Мидхатовна Юсупова, Лариса Алексеевна Пашнина; в Белогорске – Николай Трифонович Дегтярев, а в Анадыри крепкий союз ”Трезвая Чукотка“ сколачивают Валерий и Лариса Выквырагтыргыргины.

Постарайся встретиться с кем-то из них и пройти весь курс, который они тебе предложат. Метод Шичко – надёжен и проверен временем.

Подумай об этом, дорогой братишка. Ты один у меня остался из родных, и я не могу желать тебе плохого. А за категоричность совета прости; я в жизни многое изведал сам, и мои прошлые потери, может быть, дают мне некоторое право советовать, тем более родному брату».

Два месяца Георгий жил на даче Очкина. Вместе с Грачёвым ходили на работу, в кино, а в день зарплаты шли на квартиру Георгия. Он выкладывал жене получку, оставлял себе на еду и дорогу.

Денег получал много – в бригаде Георгий хоть и был учеником, но все работали в один наряд, получали поровну. Попервости дрожали руки, ничего не умел, Александр и Константин учили, терпеливо ждали, когда из человека выйдет накачанный в организм за несколько лет пьянства хмель. Руки становились крепче, появлялась сметка и рабочая цепкость. Очкин, проходя по участку, замедлял возле Георгия шаг, наблюдал за его работой. Он один понимал тайный замысел Грачёва: победить в очередной схватке, вырвать из пасти хмельного чудища ещё одну жертву.

Себя Очкин считал первой жертвой; и хотя ему было совестно сознавать себя жертвой, но своим сильным аналитическим умом он мог заключить: и он катился к роковой черте, и уж с ним свершилась катастрофа, но Костя – единственный из людей! – подал ему свою сильную руку, и он устоял.

Устоит ли этот бедолага?

Очкину хотелось, чтобы устоял.

Как-то тайком заговорил с Георгием:

– Как дела, новичок?

– Ничего, налаживаются. Спасибо вам, Михаил Игнатьевич,– вот им, Александру и Косте спасибо, и вам.

– Ничего, ничего, трудитесь. Я помню, что вы – инженер, были начальником цеха; если у вас и дальше пойдёт так же, посмотрим, переведём.

– Благодарю, Михаил Игнатьевич.

– Только – того... спиртного – ни-ни! Ни грамма!

Георгий покраснел, опустил голову. Этого Очкин мог не говорить. Но Очкин сказал. Протянул руку, добавил:

– Простите за грубое назидание. Но больно уж страшна она, химера эта. Того и гляди – подножку даст.

Говорил Георгию, думал о себе. С тех пор, как вышел из больницы, он и капли не брал в рот спиртного. И боялся, как бы снова не начал попивать. Очень уж многое открылось ему, трезвому. Голова всё время светлая, сон крепок, взгляд ясен и добр. Ярко и весело засветились все краски жизни. Вот теперь бы ему сойтись с Ириной. Как бы он любил её, как бы жалел и нежил.

По-новому смотрел он теперь и на трезвенническую деятельность Грачёва, на его лекции по путевкам общества «Знание», на его проповеди и беседы. Тепло и хорошо было на сердце, он искренне желал успеха Константину.

И жили они все вместе на даче; формально Очкин был хозяином, но и сам он, и все обитатели большого двухэтажного дома относились к Грачёву, как к старшему – выказывали всяческое уважение, старались услужить; он был центром, магнитом, вокруг которого всё крутилось.

Однажды Костя сказал Очкину:

– Георгий от нас уходит. Не из цеха, а отсюда, с дачи. Он сам просится домой, и жена его меня заверяет.

– Как бы того... не ударился в загул.

– И я опасаюсь. Но тут уж... чему быть.

– Проводили Георгия до его дома. Сидели вчетвером, пили чай. Детей не было, они уехали в зимний лагерь на каникулы. Надежда, жена Георгия, сияя от счастья, говорила:

– Спасибо вам за мужа, за меня, за всех нас. В дом счастье вернулось; мы теперь как все люди. И дети ожили, учиться лучше стали.

И Очкин, и Грачёв на хозяйку не смотрели, чувствовали себя неловко. Константин знал силу зелёного змия: чуть какая неприятность – снова ухнет в загул, как в колодец.

Под Новый год Костя зашёл к Назаренко, подарил детям настольную железную дорогу. Георгий обнял друга, сказал:

– Ты, Костя, за меня не тревожься. С пьяным делом завязано крепко. Да, да понимаю: скажешь, много раз говорено. Так оно и было, зарок давал, а в глубине души страх копошился. Держался только потому, что ты в меня поверил. А тут вдруг всё перевернулось. В голове прояснилось. Будто кто-то пелену сорвал. Такое состояние, как после затяжного ненастья небосвод открылся и всё вокруг засияло. И началось это со съезда трезвых.

– Вот об этом я расскажу,– подсела к ним Надежда.– Знаете, Костя, рука у вас легкая. Ведь после того, как вы к нам лицом обернулись, и другие люди перестали нам спину показывать.

Как-то еду в электричке, за окном быстро меняются пейзажи. Всё быстротечно,– думаю я. Вот так и моя передышка – промелькнёт и нету. Страшно стало. Да соседка отвлекла, попросила подсказать загодя, как к Репино подъезжать станем. Разговорились мы, вывернула я перед нею всю душу. Взяла она мою руку и положила на ладонь вот этот перстенёк.

– Это камень «оберег» – пусть теперь он вас оберегает.– Сказала и вышла.

Господи, думаю: всё о себе, да о себе, а её даже имени не узнала.

Постой, постой, да ведь в самом начале, с чего и разговор пошёл, она мне сказала: из Якутии приехала на съезд трезвых людей. Во Дворце железнодорожников в выходные съезд откроется. На следующий день в субботу мы и поехали туда.

Я и не думала, что у нас так много трезвых. Со всех концов страны съехались. Полон зал собрался. Выступила и моя якутяночка Валентина Михайловна Кузьмина. Сама ростом невеличка, а за свой народ бьется, как воин.

Там и Георгий во все глаза смотрел и слушал, а в перерыве к делегатам подошёл.

– Ну ладно, Надежда... Это я там с Николаем Январским из Ижевска познакомился. Сильный мужик. Он поди уж не один полк таких бедолаг, как я, на ноги поставил. И меня к себе на занятия пригласил, две книги подарил и дневник посоветовал писать. Вон сколько тетрадей уже исписал. Ты знаешь, Костя, это великолепно. Каждый день исповедь, как на духу. Теперь-то уж я уверен – напасть эту одолел. Видишь, мы стол накрываем, сейчас гости придут, а вина ни капли не будет. Оставайся с нами.

– Не могу, брат. У самого гости. У нас нынче много гостей. Моя бывшая жена с дочерью будут – с Очкиным они вновь съезжаются. А я и рад; я сам скоро женюсь.

Они обнялись как родные люди.

Домой Костя возвращался счастливый. Поверил в Георгия нынче, окончательно поверил. И ощутил радость от сознания собственной большой победы. В своё время он вытащил себя из трясины – почти самостоятельно. Товарища спас, детям и женщине счастье вернул – это победа. Пожалуй, стоило жить ради одного такого дела на земле.

Новогодняя ночь начиналась тихая, прозрачная. Над поселком, над тёмной полосой прибрежных лесов плыли расцвеченные бледной синью облака, под ногами бодро поскрипывал снежок. От избытка сил, от нахлынувшей радости Грачёв ускорил шаг. Он сейчас испытывал примерно те же чувства, какие являлись ему в молодые годы – в те счастливые моменты, когда он, измотав на ринге противника, переходил в атаку, наносил коронные удары, и – главный из них, решающий, повергавший в нокаут. Знал: судья поднимет его перчатку. И судья поднимал. Поднял он и тогда, объявив рождение чемпиона.

Счастье! Что оно значит, это крылатое слово – счастье? Не здесь ли оно, в этих трудных, мучительных победах над собой и другими.

За поворотом дороги открылся светившийся всеми окнами дом.

1996