Текст книги "Судьба чемпиона"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Победивший других – силен,

победивший себя – могуч.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На холмистом берегу Финского залива в сосновом бору Саша Мартынов собирал голубику. Ягода эта, похожая на запутавшиеся в траве звездочки, нравилась Саше не столько своим кисло-сладким вкусом, сколько неброской красотой, прячущейся от людского глаза под синеватыми жесткими листочками. Саша был художник,– по природе, по призванию, по складу ума и сердца. И хотя он работал слесарем на заводе медицинского оборудования и любил свое тонкое, почти ювелирное дело и ни за что на свете не променял бы его ни на какое другое, он все-таки считал, что родился художником и втайне жалел, что жизнь его сложилась в стороне от искусства. Он был уверен: художественное чутье помогло ему в двадцать два года овладеть профессией сборщика уникальных машин – искусственной почки и аппарата для переливания крови.

Саша собирал ягоду для мамы; голубика, как он слышал, «хороша для зрения», а у мамы с тревожной быстротой «садятся» глаза. Задумавшись, Александр не заметил, как вышел на голый, осклизлый в сырую пору камень, с которого открывался вид на залив, на Кронштадт. При хорошей видимости остров проступал из синевы едва заметными силуэтами крыш и башнями военных укреплений. Виден был Кронштадт и сейчас. Он словно поднялся над морем и парил в синева– той дымке.

На горизонте появилась черная точка – то был корабль; он тоже казался невесомым, и белое марево, поднимая его в воздух, клубилось над ним.

Вдруг эти радужные фантастические картины нарушил мужской истерически громкий голос: «Жулики! Жульё проклятое, казнокрады! Меня обвиняют в пьянстве, грозятся упечь в колонию, а сами, сами!.. Подшефный колхоз грабили. Видел я, сам видел!»

Пьяный дядя с поднятыми кулаками надвигался на женщину, а она пятилась назад, защищая лицо руками. В одно мгновение Саша оказался рядом.

– Вы пьяны! – сказал Александр, инстинктивно сжимая кулаки.

Качающийся дядя неуверенно и лениво поднял здоровенный кулак на уровень своего носа, с пристрастием оглядел сжатые до белизны в суставах пальцы и мгновенно выбросил руку вперед. Саша ойкнул, осел. Дыхание перехватило. Глотал широко открытым ртом воздух, валился на бок.

Терял сознание. Слышал, как закричала женщина: «Ты убил его, пьяный медведь! Уби-и-л!» Женщина плакала. «Добрая душа, плачет...» – подумал Саша.

И с тем все для него погрузилось во мрак.

Константин Грачёв, ударивший Александра, не на шутку струхнул и обрел устойчивость в ногах. Он уже не слышал заклинаний женщины, не помнил своего опьянения; опрометью бросился к поселку, к даче известного в Ленинграде врача. Здесь у железных ворот был вмонтирован переговорный аппарат. Нажал кнопку.

– Вы меня слышите? Слышите? Тут рядом, через дорогу... у трех сосен, умирает человек. Помогите!

– А вы кто?

Грачёв метнулся на дорогу, а там в лес, и побежал что есть мочи по песчаному склону к Финскому заливу. У самой кромки шоссе он вдруг почувствовал боль в области сердца. Сделал шаг, другой – боль усилилась. Мимо по шоссе шли машины. Грачёв поднял руку...

В клинику профессора Бурлова их доставили почти одновременно: Сашу Мартынова на машине скорой помощи, вызванной самим профессором, а Константина Грачёва на частном «жигуленке».

По состоянию больных, по характеру болезни их бы надо положить в разные палаты, но мест свободных не было, и их поместили в одной.

Первые часы были трудными для обоих, но к вечеру и тот, и другой вздохнули с облегчением – пульс и дыхание приходили к норме. Они лежали молча. Саша испытывал во всем теле слабость, будто по нему колесом проехали. Попробовал повернуться на бок – боль прострелила всю правую часть тела. Дышать глубоко не мог – каждый вздох отдавался болью. Потом они повернулись друг к другу. Саша закрыл глаза от накатившей вдруг горечи: он узнал своего обидчика. Хотел закричать, хотел потребовать убрать от него мерзкую образину, но... сил не хватило.

Грачёв же был настолько плох, что, кажется, и не признал в Мартынове своей жертвы, и взгляд его хотя и устремлялся на соседа, но в помутившихся от боли глазах не было ничего, кроме страха и растерянности.

Утром следующего дня профессор на обходе сказал Грачёву:

– Вам можно ходить.– И затем, поддерживая больного: – Инфаркта, слава Богу, не обнаружено. Спазм сосудов. Сильный, цепкий, но... обошлось без инфаркта.

Мартынова долго осматривал, ослушивал.

– Вам придется лежать. Ушиб легких.

И тут же, словно спохватившись, заговорил бодрее:

– Ушиб не опасный, пройдет. Мы вас подлечим, поставим на ноги, однако пока лежать. Да, лежать.

От бдительного взгляда больного не ускользнула тревожная озабоченность, с которой профессор выходил из палаты. Провожая его взглядом, Саша хотел сказать: «Переведите меня в другую палату». И уже приподнялся на локте, приоткрыл было рот, но не хватило духа. И затем, уронив голову на подушку и обессилев, он смотрел в потолок и чувствовал, как затылок его и лоб покрываются испариной. «Это у меня от волнения, от ненужного, бессмысленного напряжения».

И тут ему пришла мысль смириться, ничего не говорить профессору. «И ему...– скосил он глаз на Грачёва.– Ему тоже – ни слова. Зачем?»

С тем он стал успокаиваться. Оставалась только боль в легких. Боль эта, думал он, надолго.

Часа через два профессор снова пришел к Саше Мартынову – на этот раз с его матерью Верой Михайловной. Женщина с виду была спокойна, она неторопливо шла за профессором, но лицо ее было бледным, в глазах затаился испуг.

– Саша!..

Склонилась над сыном.

– Ничего, мама, я малость ушибся, скоро поправлюсь.

Больше всего он сейчас хотел, чтобы мать ни о чем его не расспрашивала. С надеждой взглянул на профессора: «Я ведь поправлюсь, доктор? Вы обещаете?» – говорил его взгляд.

– Мы с вами коллеги, Александр,– кивнул ему профессор.– Вы делаете аппараты, с которыми я работаю: искусственные почки...

– Я слесарь-наладчик, собираю и отлаживаю.

– Да, да, знаю. В вашем цехе бывал, видел и вас, а с вашей матушкой Верой Михайловной, мы знакомы давно. Она ещё мастером была – и тогда мы с ней встречались.

Александр работал в цехе, где мать его была начальницей.

Профессор повернулся к Вере Михайловне:

– Сына подлечим. А в цехе скажите: сделаем все возможное. Словом, за Александра не беспокойтесь.

Как и ожидал профессор, болезнь Саши Мартынова осложнилась; ушибленное место воспалилось, держалась высокая температура.

Грачёв же наоборот: с каждым днем становился бодрее, быстро поправлялся. И когда профессор при очередном обходе велел у Сашиной койки посадить дежурную сестру, Грачёв поднялся.

– Зачем сестру? А я на что? Будьте спокойны, профессор: пригляжу за парнем.

И стал «приглядывать»: принесет и унесет еду, подаст лекарства, легко и весело, с улыбкой и присказкой выполнит тысячу других мелких услуг.

Вера Михайловна, оценив эту бескорыстную, трогательную заботу, стала присматриваться к Грачёву, заметила, что к нему-то самому никто не ходит и передач не приносит. Как-то, оставшись наедине с сыном, сказала:

– Добрый человек Константин Павлович. Он, верно, иногородний – к нему никто не ходит.

– Он наш сосед по даче. Живет в Комарово.

Вера Михайловна удивилась. Саша продолжал:

– У него есть жена... бывшая жена, и дочь, но они не приходят.

– А друзья? Работает же он где-нибудь?

Саша притянул мамину голову, в ухо прошептал:

– Уволен с работы. Будто бы за пьянство.

– Ой, сынок! Что ты говоришь! Не похож он на пьяницу, вежливый такой, обходительный.

Однако к Грачёву интерес ее пропал. Пьяница для нее все равно что умерший; человек хотя и двигался, дышал, ходил, но он заживо погиб и погребен; он опасен, страшен. Несколько таких она знала в цехе, то есть они были; все видели, как они себя медленно убивали и, убивая, причиняли боль и несчастья родным, знакомым, товарищам по работе. Их лечили подолгу, по три-четыре месяца; они выходили из лечебницы, некоторое время работали, вели себя как все люди, но потом запивали и все начиналось сначала. Так с каждым продолжалось долго, по несколько лет, пока, наконец, люди не отчаялись и от них не отступились.

– И что же он? Как жить будет? – спросила Вера Михайловна.

– Ты так говоришь о нем, будто он безнадежно болен. И вообще: если уж человек пьет, для тебя он не существует. Константин Павлович здесь в рот не берет спиртного. Он бросит пить. Я в этом убежден.

– Нет, сынок. Если уж человек пьет – пиши пропало. Я знаю, видела таких.

В этот самый момент дверь палаты отворилась и вошел Грачёв. На вытянутых руках он нес дымящуюся кастрюлю.

– Вот... Вера Михайловна! Компот для Александра сварил. Вы ему фруктов наносили, они пропадают, так я сварил. Ассорти получилось. Вы ему скажите – пусть пьет; ему витамины нужны.

– Хорошо, я согласен, но только если и вы будете со мной пить.

Саша повернулся к Вере Михайловне.

– Странный человек Константин Павлович: я его угощаю, а он не берет. Это невежливо, наконец!

– Мне ничего не надо, и вы не беспокойтесь.

Грачёв смутился, не знал, куда деть себя. Он понял: здесь, в его отсутствие, мать и сын говорили о нем. Он это прочел и во взгляде Веры Михайловны – необычно пристальном, жалостливом.

Грачёв вышел. А Вера Михайловна ещё некоторое время смотрела на дверь, думала: «Не похож он на падшего человека».

Утром в палату пришел профессор со свитой помощников и стал налаживать длинную кривую иглу для какого-то укола. Впоследствии Саша узнал: Николай Степанович применил к нему свой метод лечения легких – в больной участок ввел большую дозу антибиотиков. Облегчение наступило на следующий же день: спала температура, уменьшился кашель. К вечеру Саша захотел поесть, и Грачёв кормил его яйцами, булочкой с медом, виноградом – дарами Веры Михайловны и друзей из цеха.

Боли внутри стихли, и жар не разламывал голову, не томил, не мутил душу. Как бы заново нарождаясь, Саша жадно внимал всему, что его окружало, сердце полнилось любовью к людям в белых халатах, к профессору.

Шевельнулось теплое чувство и к Грачёву. «Странно же это,– подумал он, отвернув лицо к стене.– Будто и не было зла к нему».

Как раз в этот момент Грачёв принес обед Александру. Подвинул стул, расставил тарелки. Подхватил Александра под руки, подтянул к подушке.

– Вот тебе ложка – ешь. Я сейчас яблоки помою.

Вспомнил Александр, как обыкновенно говорят о пьяницах: «Трезвый мухи не обидит, а как выпьет – зверь зверем». «И он такой. Сам себя не помнит».

Однако обида и сердечная боль за случившееся не оставляли Александра. Нет-нет, да и подумает: вернется ли к нему здоровье? Вдруг навсегда останется инвалидом?

В такие горькие минуты не мог он спокойно смотреть на Грачёва. Хотелось крикнуть что есть мочи: «В тюрьму тебя, мерзавца!»

Кусал от обиды губы.

Вспоминал своего дружка Витю Гурьева: красивый, черноглазый, с румяным, как у девушки, лицом. Он был робок и стеснителен, первым приходил на помощь друзьям – ангел, не человек. Но... до первой рюмки. Стоило выпить глоток-другой водки – Виктор сатанел. Каждого встречного задирал, поносил грубыми словами, лез в драку. И непременно попадал в милицию.

Ещё вспоминал наставления бабушки: «Будь отходчив, внучек, долго обид не таи. Обида что змея: сердце жалит, душу томит. И к черному делу человека толкает».

В другой раз говорила: «Сильного обидеть трудно. Если ты большой и сильный – как тебя обидишь? Слона возьми к примеру. Идет он себе и идет. Моська лает, а он идет».

Грачёв словно слышал муки Сашиного сердца. Уходил и долго слонялся по больничным коридорам, по другим палатам.

Жертву свою признал сразу – с первого взгляда. И понял: Саша узнал его тоже. И предоставил ему решать судьбу их дальнейших отношений.

Грачёва в клинике все полюбили; он понравился врачам, сестрам, няням; каждого встречал улыбкой, каждому готов был помочь.

Никому и в голову не могло прийти, что этот красивый, сильный и приветливый мужчина уже трижды увольнялся с работы за пьянство. Он только новому другу своему Александру Мартынову рассказал историю своей жизни. И признался: «Сбитый я с курса человек. Моя компания теперь – выпивохи да ханыги, такие же, как я, бедолаги».

Профессор, просматривая записи о больном, не нашел места работы Грачёва. Позвал к себе, спросил:

– Вы, мил человек, кто будете: министр, артист или слесарь?

– Последняя роль ближе всего мне по духу, да только и слесарем, и даже учеником слесаря никто меня не берет. Рюмка мне дорогу перешла. И нельзя сказать, чтоб я пил много – не алкаш я, не запойный пьяница, а как выпью, бешеным становлюсь. Непременно дров наломаю.

– А вы не пейте. Совсем не пейте. И тогда у вас все станет на место,– сказал профессор, будто речь шла о пустяках.

– Хорошо бы, да не получается. Рюмка она незаметно летит в горло.

Выписав рецепт, профессор поднял на Грачёва глаза. Перед ним сидел на редкость ладный, крепко сбитый человек. В хороший свой час сотворила его природа.

– Будем лечить дальше,– сказал профессор.– Но помните: вы остались живы только потому, что рядом с вами оказался товарищ с машиной. В другой раз... подобный случай может окончиться плачевно. Идите в палату.

У профессора не было времени, и он не стал подробно расспрашивать Грачёва о его жизни. Первые исследования не давали полной картины; патологических нарушений в области сердца не было, алкогольного отравления – тоже; пьянство в этом случае не могло быть единственным фоном для такого состояния; очевидно, тут был внезапный психологический шок, но о нем больной из каких-то соображений умалчивал.

Профессор не лечил в своей клинике алкоголиков, но он много видел перед собой людей, чьи болезни развились на фоне курения и пьянства. Нет органа, который бы не страдал от возлияний и от курения. Рак легких встречается у курильщиков в двадцать раз чаще, чем у остальных. Цирроз печени, болезни сердца – печальное следствие пьянства. Бурлов по виду мог определить «стаж» пьяницы. Мертвенная синюшность, мешки под глазами, помятость лица, помутневший, вороватый взгляд – и всегда пришибленная, виновато склоненная голова... У Грачёва не было этих признаков – взгляд прям, тверд. Казнит себя пьянством, чего истинные пьяницы никогда не делают. «Он, конечно, пьет,– размышлял профессор, заканчивая запись в истории болезни,– но он не пьяница, тем более, не алкоголик».

Бурлов для себя решил: поговорю с Грачёвым ещё раз, попробую вызвать на откровенность.

Ещё в молодости, работая в системе скорой помощи, Бурлов часто ночами, по восемь-десять часов кряду оперировал людей с разбитыми головами, поломанными ребрами, выбитыми суставами. Резал, чистил, сшивал места, проткнутые финкой, гвоздем, шилом. И почти всегда драмы совершались в состоянии опьянения. Водка, как страшный молох, бросала людей в кровавую молотилку, и люди стонали, плакали, молили о помощи.

Сибирский городок, в котором жил хирург, был небольшой, но работы хирургу хватало. Болели ноги, ныла спина, глаза от напряжения слезились. Когда заканчивал операцию, в изнеможении опускался на подставленный кем-то стул. Старшая операционная сестра вытирала с его лица пот, подавала чашку крепкого чая.

Смолоду дал себе зарок: не пить! Как-то в кругу друзей, принуждавших его выпить, сказал:

– Будь моя воля, я бы на бутылках с водкой помещал изображение Медузы Горгоны.

Друзья смеялись. Бутылка «Столичной» с изящным горлышком и нарядной этикеткой никому из них не напоминала чудовище из легенды. Кое-кто усмотрел в замечании товарища желание поиграть в оригинальность, подчеркнуть свою непохожесть на других – черта, особенно неприятная в кругу любителей шумных и беспечных застолий.

Уже тогда, в те далекие времена, будущий профессор столкнулся и с другой мрачной стороной алкоголизма: умственно отсталыми детьми, олигофренами, малютками, несущими на челе с рождения страшную печать болезни Дауна. Такие дети чаще всего рождались у пьяниц,– особенно, когда родители в момент зачатия были навеселе. Стал изучать и эту проблему, собирать материалы, создавать собственную статистику. В научном бюллетене, издаваемом Всемирной организацией здравоохранения, прочел: в Швейцарии врачи обследовали девять тысяч идиотов. Выяснилось: почти все они зачаты в период сбора винограда или на масленице – в дни, когда люди особенно много пьют.

В кабинет вошла няня Акимовна, стала протирать подоконники, книжные полки. Акимовна давно получает пенсию, но из клиники не уходит, любит врачей, сестер, больных. Говорит: «Это моя семья, как же без них».

Николай Степанович прочел ей старые записи из блокнота о детях, жертвах алкоголизма. Няня покачала головой. Сказала:

– Наши родители книг не читали, но про такую пагубу знали. На свадьбе-то, бывало, губами рюмки не коснутся. У моей матушки было четырнадцать деток, а чтобы хоть один увечный – боже сохрани! Учености дать нам не могли, а что до здоровья – слав те господи, все в отца-батюшку удались. Он у нас девяносто годков прожил и дня без труда не знал.

Няня ушла, а профессор долго ещё сидел в кабинете, перебирал в записной книжке потемневшие листочки. Попались на глаза слова из какой-то статьи Дарвина: «Привычка к алкоголю является большим злом для человечества, чем война, голод и чума, вместе взятые».

Вот уже полстолетия лечит людей профессор Бурлов, сорок лет пишет статьи о вреде алкоголизма. В статьях есть цифры, которые он вывел из своих практических наблюдений за больными. «Пьющие живут в среднем на 15-20 лет меньше, они редко доживают до пенсии».

«80 процентов детей алкоголиков страдают нервно-психическими заболеваниями». «Из каждых 100 детей, страдающих эпилепсией, у 60 родители – пьяницы». «Психическая деградация пьющих женщин идет в 3-5 раз быстрее, чем мужчин-пьяниц».

Профессор принимал больных, консультировал. Последним вошел мужчина лет пятидесяти – невысокий, тучный, с седой шевелюрой и умными карими глазами. Смотрел бычком, все в сторону, мимо профессора.

Ничто не обнаруживало в нем больного, скорее он походил на начальника.

– Здравствуйте, профессор. Вы меня не знаете, я новый председатель объединения «Медприбор» – Очкин Михаил Игнатьевич.

И уже садясь в кресло,– без приглашения,– добавил:

– Будем знакомы.

– А, да – как же! Ваш предшественник Морозов Николай Николаевич. Мы с ним были дружны.

– Надеюсь, и мы найдем общий язык. Смотрел заявки вашей клиники – постараюсь удовлетворить. Вы просите две искусственные почки – дадим одну, пока одну.

– Нужны две. Я бы просил, Михаил Игнатьевич...

– У нас много заявок – из других городов, поставки за границу.

– А вы постарайтесь. Надо быть патриотом своего города. Но извините, мы все о делах, а вы, верно, ко мне... Вас что-нибудь беспокоит?

– Да нет... пока здоров. Тут у вас лежит на излечении некто Грачёв.

– Знаю. Константин Павлович. Вы его родственник?

– Не совсем. То есть, да... в известной мере. Грачёв – бывший муж моей жены, я по ее просьбе. Скажите, пожалуйста, что с ним? Как его самочувствие?

– Нынче – прилично. У него сердце, спазм. Думали – инфаркт, но, слава Богу, обошлось. Скоро выпишем.

– Да вот... в том-то и дело – скоро выпишете, но известно ли вам... он, кроме всего прочего, способен упиваться до состояния риз и, когда пьяный, черт знает что может натворить. Так, может, в лечебницу его – специальную?..

– Поня-я-тно. Не думал об этом. У него есть дети?

– Взрослая дочь. Живет с нами.

– Кто он в прошлом?

– Грачёв – известный боксер, он в свое время был чемпионом, но водка всё ему поломала. И вот что я вам скажу: не пьяница он, не алкоголик,– месяцами в рот не берет спиртного. А уж как врежет – святых выноси! Тут он таких дров наломает. Ну, и – ясное дело, гонят отовсюду. А жена моя... из сострадания. Помочь хочет. Так может, в вашей клинике, а не то – в другую, или в колонию, где лечат и заставляют трудиться.

После некоторой паузы вдруг сказал:

– Я бы алкоголиков не лечил.

– Как? – профессор смотрел поверх очков.

– Не лечил бы и всё! Мы и без того бесцеремонно вторгаемся в деятельность природы, а тут новое над ней насилие.

– Помилуйте! Алкоголь вредит человеку, вливая вино в организм, мы его истязаем – вот где я вижу насилие над природой!

– Алкоголик обречен, он лучше других понимает свою несостоятельность, неспособность к борьбе – и добровольно, медленно, безболезненно уводит себя из жизни. Вино – инструмент естественного отбора; не будь его, человек нашел бы другое зелье – траву, листву, коренья, все равно – закон естественного отбора неумолим. Если общество, руководствуясь ложным гуманизмом, искусственно поддерживает жизнь слабых организмов, они сами, эти слабые организмы, не проявляют охоты для долгой жизни. Сильный живет дольше, слабый меньше. Прежде слабых уводили болезни, драки, голод, ныне – алкоголь, папиросы, наркотики, стресс.

Очкин проговорил свою тираду глуховатым баском, почти не глядя на собеседника; он и вообще говорил неохотно, сидел на краешке кресла, будто собирался уходить, да вот... пришлось задержаться. Профессор относил это к высокомерию посетителя – во всей манере гостя, в категоричности тона он видел неуважение к себе, это сердило, но монолог Очкина озадачил. Он выпрямился в кресле, блеснув очками, возразил:

– Ну и ну! В такой философии ни грамма гуманизма!

– Когда вы делаете конкретное дело, то и гуманизм понимаете по-своему.

Стараясь быть спокойным, профессор возразил:

– Вы мыслите категориями...– хотел сказать «обывателя», но воздержался...– Не государственного человека, а частного лица.

– Не надо зачислять меня в реестр ваших противников. Я – за трезвость, и сам, хотя и выпиваю по случаю, но готов ради общего дела отказать себе в удовольствии. Но для многих людей вино стало потребностью, как хлеб и воздух.

Очкин взглянул на часы, поднялся.

– Извините, Николай Степанович, я злоупотребляю вашим временем...

Профессор проводил до двери высокого гостя.

– Хотел бы вам показать клинику, оборудование.

– Зайду в другой раз.

Бурлов некоторое время сидел в задумчивости; его радовало неожиданно состоявшееся знакомство с новым директором объединения, но, пожалуй, сейчас больше занимали суждения Очкина об алкоголизме. «Многие ли так думают?» – спрашивал себя профессор.

Через минуту Очкин вернулся.

– Прошу прощения, Николай Степанович. У меня к вам большая просьба...

Он раскрыл портфель, достал сверток:

– Жена купила фрукты. У меня решительно не осталось времени передать Грачёву. Не сочтите за труд...

– Хорошо, хорошо... Оставьте вот здесь.

Проводив Очкина, в рассеянности обошел кресло, но не сел, а стал ходить по кабинету. В ушах продолжал звучать голос Очкина: самоуверенный тон, ясная, житейская философия и будто бы справедливый взгляд на пьяниц. Бурлову порой и самому казалось: пьяниц нечего жалеть, их не лечить, а наказывать, взыскивать строго за все причиненные ими уроны близким и неблизким людям. Ведь их никто не принуждает пить, они отравляются по своей воле; знают ведь, как оскотинит их водка, и тянутся к рюмке, а, попробуй, удерживать – тебя же обругают.

Бурлов, рассуждая подобным образом, вынужден был признать, что жесткая философия Очкина, непримиримость к пьянству имела свою логику и привлекательность. Строгости необходимы; очевидно, в будущем,– может быть, совсем недалеком, государство примет к пьяницам суровые меры. Без натиска, решительных атак и даже штурма побед не бывает. А победа над зеленым змием так же нам необходима, как была необходима победа в Великой Отечественной войне.

Саша Мартынов пошел на поправку; кризис миновал, и он теперь гулял по коридору.

«Ага! – торжествовал академик, просчитывая пульс больного.– Локальные инъекции... Почти стопроцентная гарантия успеха».

Метод локальных инъекций разработан Бурловым, его теперь применяли во многих клиниках. Профессор гордился своим открытием. И очень жалел, что многие врачи то ли по незнанию, то ли по другим причинам не применяют локальные атаки.

– Ну, ну, поправляйтесь, молодой человек. От вашей болезни не останется и следа. А вот негодяя, который вас так ударил, надо бы найти. Я ещё до отъезда сделал запрос в милицию, сегодня позвоню.

Подошел к Грачёву. Тот стоял у койки в покорной выжидательной позе. Смотрел на профессора прямо, смело и как-то не по-мужски ласково. Он никак не походил на больного: помолодел, расправился, в темных глазах светился огонек задора.

Взял его руку, слушал пульс. Удары были четкими, в меру частыми, наполнение хорошее. Мускулисто крепкими, завидно тяжелыми были руки. И грудь, и плечи – все дышало силой. Профессор знал: Грачёву было тридцать пять лет. На тумбочке в стакане с водой стоял букетик полевых цветов, рядом лежали кульки со снедью. «Приходила дочь,– может, бывшая жена»,– подумал Бурлов. И хотел было сказать: «С вами все ясно, будем выписывать», но, поразмыслив, сказал другое:

– После обхода зайдите ко мне.

– Слушаюсь! – по-военному ответил Грачёв.

И вот он сидит у стола знаменитого хирурга. Бурлов долго и внимательно смотрел в глаза пациента, словно хотел убедиться: стоит заводить с ним серьезный разговор или пусть идет на все четыре стороны и продолжает свои пьяные оргии.

Вспомнил сентенцию Очкина: «Вино – инструмент естественного отбора; не будь его, человек нашел бы другое зелье».

Мысленно возразил Очкину: «Ну разве он... этот молодец, похож на человека, который должен раньше других уйти из жизни?»

– Мне звонил Очкин Михаил Игнатьевич.

– Знаю.

– Что он за человек?.. То есть, я знаю: он директор объединения...

– Генеральный директор!

– Пусть так. Я не о том. Что он за человек?

– Как все начальники – самодовольный и высокомерный. А так... ничего,– не злой и не жадный. Он, наверное, говорил...

– Да, кое-что рассказал. Я с ним спорил. Он вас считает безнадежным, а я верю... Вообще верю в человека.

– Напрасно, профессор, верите. Он прав: тягу к спиртному одолеть нельзя. Пробовал, не получается. Это у меня, человека, не лишенного от природы силы воли. О других и говорить нечего. Человек, ударившийся в загул,– не человек, скотина, он хуже скотины. По мне так: пьяниц надо сажать на цепь, ковать в кандалы, ей-богу!

– А вас?

– Я – иное дело. Не совсем пропал.

И, помолчав с минуту:

– Очкин меня презирает. Я и сам себе не рад. А ханыг, толкущихся по утрам у магазина... Я бы их передушил. И вот ведь что странно: презираю, а случалось, шел к ним. В глаза им не смотрел, но руку поднимал: «Стрелки! Мое вам!» И если у меня не хватало на бутылку, шукал напарников, каким-то нутром слышал, у кого в кармане шевелится мелочишка или зажата в кулаке рублевка. Впрочем, рубли случались редко. Все больше – копейки.

– Вы пили водку, отравлялись не сразу. Теперь пьют разную гадость. Со всего света везут. Мужики наши мрут, как мухи. К нам в клинику их все больше поступает. Таращат оловянные глаза, рта закрыть не могут. Всю слизистую спалил, а чем – понять нельзя.

– Водка – магнит,– убеждено проговорил Грачёв.– И тянет он к себе не самых худших. Пьяница чаще всего с душой чувствительной рождается. Иной и пить начинает от избытка чувств и широты взгляда на мир. Один к жизни и судьбам людским равнодушен – тому легче сдержать себя, другой изнывает от дум и несправедливостей разных; и к товарищам он милей, всех уважить норовит – протянутую к нему рюмку, как привет дружеский, знак сердечный, отклонить не может. Я по себе сужу: не могу я отказать товарищам,– сердце к людям тянется, душу распахнуть готов. А водка она тормоза снимает. Вот тут и судите: кого из нас пожалеть стоит, а кого уж... как старые люди говорят: хоть бы Господь прибрал.

Бурлов не возражал; он как врач не мог принять философию безысходности, но в ней слышал отголоски оправдания своего бессилия. Спасать их трудно. И возмущал его сам факт добровольного, радостно-беспечного отравления. Он много раз заводил беседы с этим людом, пытался отвратить их от пьянства. Иные будто бы и понимали его, обещали, даже клялись, но потом узнавал: они пили по-прежнему. И снова пытался, и снова его постигали неудачи. Их не останавливают тяжелейшие отравления, цирроз печени, распад клеток жизненно-важных органов.

«Так, может, они правы – те, кто им не верит и на них махнул рукой?» – спрашивал себя в такие минуты.

Наступали периоды безверия. Он в мыслях преступал завет Гиппократа: бороться за жизнь больного до конца и при любых обстоятельствах. Не было сил по шесть-восемь часов стоять у операционного стола, латать изъеденные алкоголем части организма.

Однако в случае с Грачёвым профессор снова воспрянул духом.

Позвал няню Акимовну, приказал ей строго следить за больным:

– Ни грамма спиртного! Никто, ни одна душа чтоб не передала. Нельзя ему, погибнет он от одной рюмки,– припугнул няню.

– И-и, погибнет! Да что ему сделается, бугаю такому? Жрал водку до нас, будет жрать и после.

– Вы что-нибудь о нем слышали?

– Как же – слыхала... Порча на него нашла. Он теперича человек конченый. А так-то, когда не пьет, ишь, какой молодец! Он, говорят, в бокс играл. Ну, это вроде у нас, в деревне, кулачного боя; так будто бы всех боксеров одолел. В целом свете. В чемпионы вышел. А как с ним-то, с винищем сдружился, все и пошло прахом.

Профессор предложил старой санитарке сесть.

– Вы, Акимовна, говорите: порча нашла. Лечить от нее трудно – верно. Но вот у вас в деревне знали такое средство, чтобы от водки людей отваживать?

– Трав лекарственных, настоев разных, мазей много знали. Почитай, редкую болезнь одолеть не могли, а что до пьяных – нет, не лечили. Да и мало среди сельских людей было таких. На свадьбах, на поминках или ещё по какому редкому случаю мужики, бывало, выпьют. Случалось, кто в стельку упьется, но чтобы пить часто? Господь миловал. А если и заведется где такой, его за человека не считали. Пьянчужка, и весь сказ. Помыкается, помыкается,– смотришь: сгинул! В поле замерз, в пруду утонул.

Акимовна ближе подвинулась к профессорскому столу:

– Колдуньи разные, те заговором сатану изгоняли. В нашей деревне не было, а в соседней будто бы старушка ветхая слова такие знала и зелье варила. К ней мужика одного от нас возили. В чугунке траву горькую долго варила и слова какие-то шептала. Пить заставила. Отпоила! Он потом на празднике или в застолье сидит, а вина на дух не берет. Вроде бабы или дитя малого – не пьет и все тут. Да вот жалость: скоро та старушка померла. Но и пьяниц уж будто бы не стало по всей округе. Перевела, значит, своим зельем.

– Перевела,– подтвердил, улыбнувшись, профессор.– Жаль, только нам не передала секрет лечения и диссертации не написала.

Приободрился Николай Степанович, вышел из-за стола.

– Спасибо, Акимовна! Народ наш, как вы обрисовали, не пасовал перед болезнями – даже перед такой страшной, как алкоголизм. А мне тут кое-кто говорит: алкоголиков не излечишь, на них нужно махнуть рукой. А ведь их много, людей, пораженных страстью к вину. Миллионы.