Текст книги "Судьба чемпиона"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Назавтра Бурлов вновь пригласил Грачёва, попросил подробно рассказать о себе, о всей своей жизни.

– Скажу вам откровенно,– говорил Николай Степанович,– вы мне симпатичны, и я не хотел бы выписывать вас из клиники, не употребив все средства для излечения вашей болезни.

– Профессор! Благодарю за отеческую заботу. Я нынешнюю ночь не спал, все думал о своей жизни. И что же получается: и я, и Очкин – оба пьем, но он пьет умело, «культурно», а я по-свински. Я пьяница, последний человек, а он – чистенький, и даже пользуется уважением, в начальниках ходит. А я уж вам говорил: и пью-то по простоте душевной. У меня для каждого душа нараспашку. Ханыге и тому угодить хочу. К утру принял решение: не пить! Мой приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

– Такое обещание вы уже давали и, верно, не однажды.

– Да, давал. Но на этот раз... Тут ещё Очкин меня раззадорил. За меня расписался Очкин, то есть пожалел меня.

– Но ведь и раньше...

– Профессор, страсти роковой к вину у меня нет. Я не из тех выпивох, которым каждый день необходима чарка; у них по утрам все ноет, каждая клеточка вопит, а руки дрожат и тянутся к бутылке. Нет! Я пил не так уж много – случалось, месяцами не знал ее проклятую, и жил как человек. Моя беда в другом: не могу отказать товарищам, если они зовут или просят, и вместе с рюмкой в меня вселяется бес, я становлюсь дурным, лезу в драку. Оттого все мои неприятности. Теперь же...

Грачёв в одно мгновение вспомнил сцену на берегу Финского залива, свой коварный жестокий удар. И кого ударил? Сашу Мартынова, золотого парня, вставшего на защиту Ирины.

От природы наделенный сильно развитой чуткой совестью, он бывал собою недоволен, если в боксе случалось нанести удар в болезненное, вдруг открывшееся у противника место – удар неожиданный, повергавший соперника в нокдаун, а то и в глубокий нокаут. И хотя ему присуждалась победа, а зал взрывался от аплодисментов, он с ринга уходил со смутным чувством тревоги, недовольства собой. Победа казалась случайной, добытой не очень чистым приемом – будто он таился в засаде и поразил противника внезапно, когда тот не ожидал и не был готов к отпору.

Можно вообразить, как он страдал теперь, глядя на Сашу Мартынова, поверженного излюбленным своим ударом – снизу, вподкид, словно бы поддевая противника железным гиреподобным кулаком. Тайная и вечная горечь сердца станет теперь преследовать его всю жизнь. Да, да, сколько жить ему, столько будет казнить себя. Казнить молча и втайне – никогда, никому и ни за что на свете не признается он в этом своем позоре.

Сказал он другое:

– Меня Очкин задел за живое – ярость к нему вздыбилась, а если ярость – я иду, как танк. И нет для меня помех, все одолею – и себя тоже. Поверьте мне, Николай Степанович. Увольте от лечения.

– Хорошо, хорошо, я все-таки подержу вас в клинике. Расскажите о себе.

Бурлов подвинул тетрадь, приготовился записывать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Много книг написал за свою жизнь академик Бурлов. Его монография «Рак легкого» стала учебным пособием для всех медицинских институтов и колледжей мира. Теперь он собирал материал для новой книги: «Алкоголь и человек». Замыслил написать труд фундаментальный, показать на своем опыте, на своих больных коварную и смертельную пагубу этого заклятого, многовекового врага человечества. И показать со всех сторон – со стороны медицинской, социальной, нравственной, философской. И он торопился: успеть бы! Ведь лет-то ему уже семьдесят пять.

Веселый, улыбающийся и такой душевный красавец Грачёв дал толчок новым мыслям: «Человек сопротивляется,– думал профессор.– Мозг его разрушению не подвергся. Надо узнать, как долго он пьет и сколько пил, каковы были просветы, перерывы...»

Акимовна говорит: «Заведется такой – его за человека не считают. Помыкается, помыкается,– смотришь: сгинул!..»

Народ отворачивался от пьяниц. Но то народ, а медики? Ведь ещё со времен Гиппократа установилось святое правило для врачей: с любым недугом борись до конца. Употреби все средства, не отступай, не сдавайся, пока смерть не положит предел твоим стараниям. Но сколько я могу сделать операций? – сотню, другую?

Вынул из стола присланное ему из Москвы письмо в правительство двух профессоров – экономиста Искакова и химика Жданова. Стал читать:

«В романе Ф. Достоевского ”Братья Карамазовы“ Смердяков бросает в лицо ”теоретику“ Ивану Карамазову: ”Вот Вы-то истинный убийца и есть!“ И сегодня ”практики“-спаиватели смердяковы могут сказать идеологам-алкоголизаторам: ”Вот вы– то и есть истинные убийцы народной трезвости и народного генофонда!“»

И дальше шли цифры:

«Расширение алкоторговли... принесет советскому народу в пределах 12-й пятилетки 1,6-1,8 миллионов ослабленных новорожденных, подарит шестьсот тысяч алкосмертей, семьсот тысяч новых алкоголиков...»

Да, водкой отравляют миллионы. Одним ли только скальпелем надо бороться с этим массовым сумасшествием? Нет ли других способов борьбы – радикальных, революционных? Уговоры врачей не дают успеха, лекции проходят впустую,– неужели в русском языке нет слов, способных пронять, убедить? Что думают на этот счет психологи и филологи? Мать наук – философия! Разве она не призвана служить людям? Почему молчит?

Подобные мысли являлись и раньше, но тотчас их сменяла другая цепь размышлений: пьяницам, особенно запойным, глубоким, уже не помочь. Народ не ошибается, в нем все источники гуманизма, в том числе и врачебного. Самоубийцу не отпевали в церкви, не воздавали почести при похоронах... Народ в своих приговорах не знает компромиссов. И Очкин со своей философией ближе к народным понятиям, чем я. Но... может быть, так было во времена, когда во всей деревне был один пьяница? А в деревне Акимовны таковых и вовсе не было. Ныне же пьянство стало повальным. Все здоровые, не подверженные пьянству люди обязаны забить тревогу, ударить во все колокола. Нельзя быть равнодушным, когда многие люди – массы людей! – попали в беду! И первыми в бой с дурманом должна пойти национальная интеллигенция.

Вот такие новые для профессора Бурлова и несколько торжественные мысли владели им, когда ученый думал о судьбе Грачёва, когда в нем созревало решение вторгнуться в его личную жизнь и попытаться ему помочь.

Профессором овладел интерес почти спортивный: он вознамерился хотя бы одного человека отвратить от пьянства и тем доказать многим, и в первую очередь Очкину: с пьянством бороться можно, человеку под силу одолеть это зло, если хорошо за него взяться.

Бурлов написал десятки статей о пагубе пьянства, читал лекции, но взять пьяницу и убедить его не пить – такого опыта сам лично не проделал. Грачёв казался ему хорошим объектом, и он с радостью принимался за дело.

Снова и снова заходил он в палату Грачёва, приглашал его в свой кабинет, а однажды сказал ему:

– Я вас выписываю. Хотите пожить у меня на даче?.. Я ведь сейчас один. Места много.

Грачёв с радостью принял приглашение. В этот день он много рассказывал профессору о своей жизни.

Костя Грачёв на мировом первенстве завоевал титул сильнейшего боксера в своей весовой категории.

В то время он служил в армии. Костя родился и вырос в Приуральске, тут же поступил в военное училище, а по окончании был оставлен начальствовать в гараже.

Внутриучилищный радиоузел несколько раз передавал подробности боя старшего лейтенанта Грачёва с сильнейшим боксером мира.

Сумели оценить значение такого неожиданного и замечательного обстоятельства и земляки.

– Парень из Приуральска и вдруг – чемпион! – говорил председатель Горсовета.– Раньше-то кто о нас знал – ну, городок на Урале, кирпичный завод, элеватор... А тут во всех газетах: Грачёв из Приуральска!..

Председатель был человек молодой, горячий.

Заместитель, наоборот: пожилой, степенный. Победой земляка, конечно, гордился, но вида не показывал. И будто относился к событию с прохладцей. С видимой небрежностью сказал:

– Дождались. Слава и нас языком лизнула. Однако не такое уж событие, чтоб в барабаны бить.

– Но нет! – горячился председатель.– Факт общественного значения, и приуральцы обязаны оценить его. Да случись такое где-нибудь в итальянском городе, там бы и ночь напролет ликовали. Перво-наперво в аэропорту встречу учиним.

– Тоже... замахнулся!..

Председатель не слушал зама.

– Вечером соберемся в банкетном зале...

Тут же был и тренер, воспитавший Грачёва,– Одиссей Фомич Косолапов. Никто из приуральцев не знал, почему назвали таким громким именем одного из его жителей, но в далекой молодости боксер из Приуральска Косолапов побил многих именитых бойцов, доказав землякам, что имя громкое дадено ему не зря. Правда, с тех пор прошло много лет, земляки уж не помнят побед Косолапова, но имя – таинственное и мудреное – чем-то выделяет его среди других жителей.

Одиссей Фомич был сторонником абсолютной трезвости и боялся, что на банкете Костю заставят пить.

– И рюмка водки – враг для спортсмена,– говаривал Косолапов,– она способна выбить из формы любого бойца, ослабить мышцы, притупить реакцию.

Случалось, на это ему возражали:

– Вы уж слишком, Одиссей Фомич.

– Нет, вы со мной не спорьте! По себе знаю: и малая доза алкоголя по всем членам сонную одурь разливает; человек будто бы и тот, он будто и резвее становится, и в глазах блеску прибавляется, но блеск этот шальной, резвость обманчива. Энергия, прихлынувшая в первую минуту, затем быстро убывает, руки-ноги становятся ватными, а реакция на опасность и на внешние предметы замедляется,– человек чувствует себя так, будто его вдруг, из-за угла, чем-то тяжелым хватили. Я потому с ней, проклятой, никаких компромиссов не признаю.

Старый тренер и теперь, после такой желанной Костиной победы, выражал опасение:

– Торжественная встреча – хорошо, я разве против, да одного боюсь: пить будут и Костю сманят. А нам с ним с ходу к тренировкам приступать надо. Первенство страны вот-вот. Хорош будет чемпион, если ему средний боксер нос расквасит.

– Ах, Фомич! – раздражался председатель.– Каркаешь ты, а все зря. Стар ты стал, вот и брюзжишь попусту. Костя – человек военный, офицер. Там у них дисциплина, во всем порядок. Ты в городе военного видел пьяным? Нет. Ну, так и за Костю не тревожься. Не пил он и не будет пить. Ну, а другим не заказано. В городе праздник – пей-гуляй и нос в табаке! Ханжа ты, Одиссей Фомич.– Вот что я тебе скажу. Ну, словом, оставь свои опасения. Встреча так встреча! И чтоб делегации, и оркестр, и банкет. А ты явку родителей Грачёва обеспечь. Начальнику училища позвони. Телевизионщики из области едут. Пусть все видят, какого орла Приуральск на крыло поставил.

Посадили Костю на почетном месте – рядом с председателем. Напротив сидела жена Костина Ирина. Она училась в Горном институте, приехала на каникулы. Ее предупредительно пригласил Одиссей Фомич,– он, кстати, сидел по правую руку от Кости и, будучи уверен, что на него все смотрят и его считают главным виновником торжества, не смел поднять на людей переполненных счастьем глаз.

Говорили речи, было много речей, но Костя почти не разбирал слов. Во-первых, было шумно, всем хотелось говорить, и мало кто был расположен слушать; во-вторых, он хотя и не все время смотрел на Ирину, но думал о ней, и горд был сознанием своей победы. И мысленно повторял слова знакомой песни:

И отныне все, что я ни сделаю,

Светлым именем твоим я назову...

– Да нет, товарищи, вы только представьте на минуту,– чемпион! И кто? Наш приуральский – Костя Грачёв. Выпьем за Костину победу!

Кто-то наклонился над самым ухом, говорит так, чтобы кроме Кости никто не слышал:

– Э нет, так не пойдет – ты, Костя, дурака не валяй. Мы тут по третьей рюмке за тебя осушили, а ты ещё первую не выпил. Шалишь, брат! Не обмоешь медаль, долго у тебя не задержится.

Одиссей отстранял от Кости рюмки, парировал атаки:

– Не надо, ему нельзя. У нас тренировки.

Как раз в этот момент Костя взглянул на Ирину; она будто бы улыбнулась. «Да ты хотя и офицер,– говорил ее взгляд,– а ещё совсем зеленый. Видишь, тебе и выпить не дают». А тут начальник училища поднял рюмку. Кивнул Косте:

– Ну, ну, старший лейтенант, по такому случаю грех не выпить.

Костя победно взглянул на тренера: видишь, мол, сам генерал разрешает.

Громко возгласил:

– За тренера – Одиссея Фомича!

И высоко поднял рюмку. Ирина снова кивнула: дескать, молодец, Костя, ты настоящий мужчина!

Шум теперь стоял не только за столом, но и в голове, и все было как в тумане, плыло куда-то, увлекало.

А над головой гремело:

– Ты показал им, где раки зимуют. Если они хотят научиться драться, пусть приезжают в Приуральск. Твой удар, Костя! Выпьем за грачёвский удар!..

Одиссей Фомич молил, заклинал, но теперь Костю забавляли его нотации, он пил одну рюмку за другой и на все мольбы тренера глупо, идиотски ухмылялся.

А кто-то рядом возглашал:

– Внимание, братцы! Костя скажет тост. Тебе, Грачёв, слово.

Костя поднялся и, покачиваясь, обводил замутившимся взглядом земляков. Ещё теплившаяся в сознании врожденная скромность подавала голос: «Какой тост! Зачем?»

Но слова рождались произвольно, просились наружу:

– Я... Мы...– вот тут Одиссей Фомич... не разрешает, а я хочу выпить! Я имею право выпить? Нет, ты скажи – имею право или нет?

«Тренера на ты называю. Что со мной сделалось?»

Но тут почувствовал, как за локоть его кто-то тянет: «Садись, садись!» Двинул локтем: «Пошли прочь!»

И хотел кого-то ударить, но его схватили за руку, удержали.

Потом лепетал:

– Спасибо, земляки. И вам, Одиссей Фомич, и вам...

Ему было плохо, внутри все горело, к горлу подступала тошнота. Не привыкший к вину, он потерял голову от нескольких рюмок, и его почти бесчувственного отвезли домой.

Утром следующего дня Грачёв проснулся в одиннадцать часов. На службу ему идти не надо, но он должен был проводить Ирину. «Опоздал!» – было его первой мыслью. Ещё раз взглянул на часы: да, конечно, он опоздал. Ирина уехала на защиту диплома в Ленинград; так и не успел ей ничего сказать.

К душевной сумятице прибавлялась головная боль, его слегка поташнивало. В ушах стойко и нудно звенело – так, будто за рекой Течей, блестевшей в лучах утреннего солнца, зазвонили колокола вдруг оживших церквей.

Подошел к окну, стал машинально считать маковки храмов и церквей, отливавших на солнце лебедиными боками. Храмы молчали. В одном размесилось городское общество охотников и рыболовов, в другом – склады. «Но что же так противно звенит в ушах?»

Костя не на шутку испугался. «Неужели звон в ушах останется навсегда? Хорош же я буду боксер.»

Припомнились сцены в ресторане.

Толкнул Одиссея. «О-о... Это ужасно!»

И тут вспомнил: сегодня, как и всегда, во дворце Спорта тренировки. Они вот сейчас начинаются. Одиссей Фомич опускается в свое кресло, смотрит на хронометр, говорит: «Начнем, соколики!»

Каждый день ровно в одиннадцать... «Начнем, соколики!» И так тридцать шесть лет тренирует Одиссей Фомич своих питомцев – с тех пор, как в одном бою ему, тогда уже опытному и знаменитому боксеру, перебили ключицу, и врачи списали его с ринга.

Тридцать шесть лет! Не зная праздников и выходных, никто не помнит случая, чтобы тренер опоздал, начал чуть позже, кончил чуть раньше.

Костя наскоро умылся, оделся, и – во Дворец. Мать вдогонку кричала: «Завтрак на столе. Чайку бы хоть попил».

Тренировки шли на ринге. Костя подошел к тренеру сзади, встал у плеча.

– Одиссей Фомич, здравствуйте!

Тренер кивнул, но лица не повернул.

– Простите за вчерашнее.

Одиссей Фомич молчал. Показал в сторону уже одетого, сутуловатого парня.

– Вон с ним.

Костя оделся. Коснулись друг друга перчатками. Краем глаза окинул ринг, толпившихся у тренерского столика ребят. «На меня не смотрят. Будто не привез я им золотой медали».

Нехорошо было на душе, неспокойно.

Приступил к тренировке.

После занятий состоялся разбор, и Одиссей Фомич сказал Грачёву:

– Тобой, соколик, недоволен. Мда-а, удары, пробежки – все вяло. И вообще-с, лапша. Вчерашняя гульба все силы отшибла. Да, соколик, я говорил, предупреждал.

Беда в одиночку не ходит, одна неприятность тянет за собой другую. Дня через три Грачёва потрясла весть: тренер его Одиссей Фомич умер внезапно от инфаркта.

Слово, как пуля, и ранит и валит наповал. Старого тренера убили. Одним лишь словом: «Слиняй». Да, председатель спортобщества так и сказал: «Слиняй, Фомич». А когда тот отказался «линять», председатель, бывший Косолапову закадычным дружком, положил ему руку на плечо, сказал: «Ну, что воззрился на меня, чего жилы тянешь? Приказ сверху получен. Мы – люди подчиненные».

Приказ этот – о составе команды Приуральска на областные отборочные соревнования по боксу. В области отберут команду на Всесоюзное первенство.

Косолапов приготовил одних боксеров, а председатель навязывал других. Тренер возмущался, кричал... И тогда снова сказал председатель: «Слиняй, Фомич».

Это была его поговорка. Он ещё пальцем показывал на потолок: «Там, там решают».

Дома Фомич прилег на диван, попросил таблетку, но тут же потерял сознание...

Хоронить тренера Грачёву не пришлось: на следующий день команда выезжала.

В областном городе устроились в гостинице. Спортсмены зашли в ресторан. Услужливый официант, подмигнув ребятам, спросил:

– Чего будем пить?

Ребята пожали плечами.

– Водку? – продолжал официант.– Сколько принести?

– Графинчик. Маленький.

– Все ясно. Триста. А чем закусим? – бойко сыпал официант.

Потом они сидели за столиком у окна и ждали. Говорить ни о чем не хотелось. Знали они о свершившейся несправедливости, из-за которой и умер их тренер Одиссей Фомич – хотели ещё заглушить чувство обиды, душевную боль за товарища, несправедливо обойденного, отставленного в сторону только потому, что какому-то «важному» пригрезились для своего родственничка лавры чемпиона. И выпили. По одной, по второй, по третьей...

Было уже темно, когда они вышли на улицу. Водки выпили не ахти сколько, а в голову ударило. Почему-то им казалось: люди должны смотреть на них, восхищаться ими. А люди шли мимо, брезгливо сторонились. И тем сильнее хотелось обратить на себя внимание. Говорили громко, размахивали руками. На углу кинотеатра «Медная гора» их задержал милиционер. Грачёв рванулся в сторону, хотел обойти, но милиционер сильно схватил за руку, рванул к себе. Это была минута, когда внутри у Грачёва все закипело; он хотя и помнил, кто перед ним, но в ярости выдернул руку.

– Ну, ну, парень! Уймись. Тюрягу хочешь схлопотать?

Подошли дружинники, повели ребят в милицию.

Дежурный лейтенант составил протокол. Милиционер, задержавший их, сидел тут же, лейтенант его спрашивал:

– Кто из них хотел ударить?

– Этот! – показал на Грачёва.

– Ну и ну! – качал головой дежурный.– А ещё офицер, старший лейтенант. Да за такие дела пробкой вылетишь из армии! Ну так рассказывайте: зачем приехали из Приуральска?

Узнав, что Грачёв – чемпион мира, лейтенант бросил писать. Долго, изучающе смотрел на парня, потом на милиционера. И взгляд его спрашивал: «Что будем делать?».

Обратился к Грачёву:

– Как же это вы? Наша гордость, можно даже сказать – слава, а такое себе позволяете. Хорошо, что он вот...– лейтенант взглянул на милиционера,– тоже в прошлом боксер, и тоже не из последних, а другой-то... разве бы сладил с вами? Не миновать бы вам беды, чемпион. А? Что же делать будем?..

Лейтенант был из молодых, он только что окончил высшую милицейскую школу; работал с удовольствием, спокойно, был доброжелательным. Он, видно, и от природы не был злым, имел крепкие нервы и хотел бы привнести в свою должность некую философскую мудрость, отличающую, как он полагал, людей мыслящих от людей примитивных, попавших в милицию случайно.

В истории с чемпионом видел удачный случай проявить и широту и благородство.

Повернулся к милиционеру, сказал:

– Ну, что – простим боксеров или как?

Милиционер неопределенно повел плечом. А лейтенант поднялся и бросив в корзинку протокол, протянул Грачёву руку:

– С вином дружбу бросьте. До добра не доведет!

Так состоялась у Грачёва первая встреча с милицией. К сожалению, знакомству этому суждено было продолжаться. Так уж устроен был его организм: рюмка водки будоражила в нем агрессивные чувства; он сатанел и лез в драку с первым встретившимся человеком.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я знал историю жизни Грачёва; в то время я работал собственным корреспондентом «Известий» по Южному Уралу, посылал в газету информации о его победах, слышал и о том, что Грачёв все чаще прикладывался к рюмке, попал в какую-то историю,– хотел поехать в Приуральск, встретиться с ним, да как раз на то время получил распоряжение на перевод в Донбасс,– и тоже собкором газеты. Много лет ничего не слыхал о Грачёве, и вдруг – встреча!

Ехал по делам газеты в Приазовский совхоз и у криницы, на полдороги от Донецка до Жданова, увидел знакомого человека.

– Константин Павлович! Вы ли это?

– Как видите. Пробавляюсь родниковой водичкой, а вода, сами знаете, она мельницы ломает.

– Ученые говорят: великая тайна природы.

– Да нет уж, вода она и есть вода. Вы хоть ее бочку выпейте, в голову не ударит.

– Зачем же ударять в голову?

– Ударять не ударять, а так, чтоб вокруг зарозовело – нужно.

– Тут рядом буфет,– сказал я в надежде услышать: «Нет, нет, я теперь не пью» или что-нибудь в этом роде, но Константин Павлович, напротив, вмиг оживился, глаза возбужденно блеснули, и он схватил меня за руку, но я дал обратный ход – сослался на занятость, обещал в другой раз. Константин Павлович так же быстро потух, как и загорелся. Впрочем, обиды не держал и дал мне адрес своего нового обитания.

– Не ожидал вас тут встретить,– сказал я, занеся адрес в блокнот и прощаясь. Уже сидя в машине и мчась к Жданову, не переставал думать о нем,– и был почти уверен, что родину свою – зеленый городок в предгорьях южного Урала покинул он из единственного побуждения – уехать подальше от укоризненных глаз земляков, от своей судьбы, в которой так причудливо и нелепо переплелись его слава и бесславье.

Вспомнил, как услышав о его падении,– он будто бы попал под суд,– я хотел написать о нем очерк «Пьяный нокаут», но – не написал, и теперь, кладя в карман блокнот с его новым адресом, вновь подумал: вот самый раз написать о нем очерк.

На обратном пути мы, как всегда, остановились у криницы. И здесь на грязной траве у крыльца буфета спал захмелевший Грачёв. Разбудил его. Он смотрел на меня мутными покрасневшими глазами, и лицо его ничего не выражало. Тряхнув за плечо, я сказал:

– Поедемте со мной в Донецк.

Он промычал:

– Угу-у...

В Донецке заехали в корреспондентский пункт нашей газеты. Здесь была общественная приемная, и заведовал ею генерал в отставке – Леонид Васильевич Фомин. Во время войны он со своей дивизией выбивал фашистов из Донбасса и на своем танке первым ворвался в пригород. И ныне недалеко от въезда в город на гранитном пьедестале установлен танк Фомина. И как только у генерала вышел срок службы, он приехал в шахтерский город, поселился тут на постоянное местожительство. Ну, и конечно же, к нему я обратился с просьбой поработать в общественной приемной.

– Что это за фрукт у вас в машине? – встретил меня вопросом Леонид Васильевич.

– Знакомец один. Ещё по Уралу. В прошлом знаменитый боксер. Грачёв его фамилия. Он будто бы тоже военным был.

Генерал растерянно повел глазами, отвернул лицо в сторону.

– М-да-а... военный. Он что же – в стельку упился?

Мы прошли в приемную, а бывший боксер остался спать на заднем сиденье машины. Леонид Васильевич был недоволен. Старый воин ревниво оберегал авторитет нашей газеты, и все, что могло бросить тень на ее представителей, вызывало в нем активный протест.

Грачёв, проспавшись, зашел в туалет, умылся, причесался и явился к нам. Я представил его генералу, назвал экс-чемпионом мира по боксу. Генерал кивнул боксеру, но руки не подал. Однако украдкой сочувственно поглядывал на Грачёва.

– Сколько лет вам?

– Тридцать один.

– Где работаете?

– Пока нигде, товарищ генерал. Вот в Донбасс приехал, может, в шахту пойду. Силенка-то есть пока.

– Силенка есть,– ворчал про себя генерал,– да вот рюмка поперек дороги встала.

– Рюмка-другая делу не помеха,– бодро отвечал Грачёв.

– Раньше и я так думал: пей да дело разумей. Да теперь-то вот вижу: армия пьяниц из умеренно пьющих формируется. Так, брат. Ну, да ладно. Рассказывайте, на какую шахту пойдете. Если надо, позвоню начальнику, попрошу за вас.

На редкость душевным, добрым, благородным человеком был Леонид Васильевич Фомин. Нелегко и хлопотно с ним работалось, но зато же сколько сердечного тепла и заботы обо всем на свете им излучалось. Бывало, уеду на несколько дней в другой город, или в село, или на шахту, а в приемную идут люди – и все к генералу. И каждого примет, будет звонить, хлопотать, требовать. И до тех пор не успокоится, пока не поможет человеку. Мне потом директор какой или управляющий трестом скажет: «Ну, генерал у вас!.. Насел на меня, как медведь». Обыкновенно не спрашиваю, в чем было дело, а говорю: «Да уж, он такой. На фронте себя не щадил и сейчас для людей ни сил, ни времени не жалеет». «Оно бы и хорошо, да грозится написать в газету. Мы, говорит, вас пропесочим».

О военной настойчивости заведующего приемной доходили слухи и до руководителей области. Первый секретарь обкома молодой был, на фронте не воевал, но Фомина уважал. Однажды сказал:

– Есть авторитет власти, а есть власть авторитета. Если генерал позвонит мне и скажет по-военному строго, уверяю вас: не обижусь на старика.

Нечего говорить о том, как и сам я полюбил генерала; и всюду, как умел, старался помочь ему и выполнить все его просьбы.

– Что же будем делать? – обратился я к Грачёву.– Может, мы действительно вас на шахту устроим?

Знал я такие шахты, где борьба с пьяницами была суровой, полагал: там ему не дадут разгуляться.

– У вас в Донецке,– заговорил Грачёв,– наверняка есть спортивные общества, и там боксеры.

– Вот славная идея! – воскликнул генерал.– С его-то опытом!..

Дела отвлекли меня, и в Донецк я вновь приехал через две недели. Бывший боксер помогал тренеру в спортобществе «Горняк», получал хорошую зарплату и жил у генерала. Леонид Васильевич полюбил Грачёв, и супруга его Глафира Ивановна тоже к нему привязалась.

Боксер не пил; изредка встречая его то в приемной, то на квартире Фоминых, я любовался его трезвым и счастливым видом. Он был трогательно ласков и проявлял сыновнюю заботу о стариках, был всегда в спортивной форме, по моде одет и много рассказывал о боксерах, среди которых быстро завоевал авторитет и уважение. Председатель общества сказал о Грачёве: «Удар у него уже не тот, но когда выйдет на ринг и станет показывать ребятам приемы борьбы, все чувствуют золотую перчатку».

Так, мне казалось, и устроилась судьба бывшего чемпиона. Однако не дремлют силы, несущие нам беды. В спортивном обществе появились и обиженные. И первым из них – бывший младший тренер Непран, которого за какие-то делишки уволили из общества. Где-то он прознал про «художества» Грачёва на Урале и стал шантажировать. Написал анонимные письма в несколько инстанций. Начались разбирательства. Грачёв терпел унижения, выдерживал травлю, как умел, отбивался,– один на один. В дрожь бросало от одной только мысли, что обо всем этом узнают в семье генерала. Непран, между тем, не открывал забрало, наоборот: сочувствовал, прикидывался другом. И все тянул Грачёва в ресторан, буфет, винный погребок. «Выпьешь – забудешься, душе нужна разрядка». В другой раз примется теоретизировать на эту тему: «Ты вот не пьешь, Грачёв, рюмки в рот не берешь, а твои питомцы употребляют. Выходит, ты чистенький среди нас, белая ворона. А того в толк не возьмешь: сейчас все пьют, и знают, что без водки прожить нельзя. Все дела решаются за чаркой вина».

Вместе шли домой. Непран у пивной изобразил швейцара, распахнул дверь, приглашая войти. Сердце Грачёва тревожно стучало, в голове будто пульсировало: «Выпью рюмку-другую и – баста! Допьяна не напьюсь. Бузить не стану».

Однако напился он, и до пьяна, и сам не помнил, как попал в драку. Кто-то его толкнул, ударил. Непран кричал: «Это он, Грачёв, Грачёв ударил парня!»

Не помнил и того, как очутился в вытрезвителе. Грачёв лежал в пустой, пропахшей спиртом комнате за плотно закрытой дверью.

Уехал он из Донецка. Фоминым прислал письмо, просил не судить его строго.

Уехал он в соседний небольшой город, где жили его бывшая жена с дочерью. Собственно, он и в Донбасс-то приехал ради них, да не так бы хотел к ним заявиться.

...На площадку межрайонного аэродрома приземлился небольшой двухмоторный самолет АН-24. Ирина Карповна Муравкина, геолог, прилетевшая домой из экспедиции, отделилась от толпы пассажиров и скорым шагом направилась к стоянке такси. Она не давала мужу телеграмму, не звонила домой – явилась нежданно в новогоднюю ночь. Впрочем, до встречи Нового года оставалось ещё пять часов и она не очень торопилась. Перед въездом в город, в километре от директорского особняка, отпустила такси, пошла прямиком через пустырь.

С каменистых холмов Луганщины дул ветер с мокрым снегом. Ничто не напоминало новогоднюю ночь, и не верилось, что именно в эту ночь, на севере Красноярского края, откуда прилетела Ирина Карповна, лежит глубокий снег, и воздух недвижен, и в стылой синеве неба, кажется, высоко-высоко неверно и неярко горят звезды.

Молодая женщина прибавила шагу. В глубине сада горел огнями двухэтажный дом с двумя верандами и большим балконом по всему второму этажу. Это ее дом, ее уютное гнездо, где радостно хлопочет у праздничного стола ее дочь от первого брака Варя. И все время посматривает на дверь: вот сейчас войдет почтальон и принесет телеграмму от мамы. Ждет телеграмму, а Ирина Карповна явится сама – собственной персоной.

В правой руке Ирина несла чемоданчик, через плечо – сумку с подарками. Поклажа не тяжелая, и шла она весело и быстро.

Всей душей стремилась к дочери, только к дочери. Встреча с мужем тоже была желанной, но особой радости не сулила. Отношения с ним давно разладились, хотя внешне их можно было назвать нормальными.

На окраине города, где теперь был ее дом, она некогда, в студенческие годы, работала в экспедиции. Ей тогда повезло: на склоне Донецкого кряжа, в том месте, где гряда холмов стекает в каменистую равнину, студентка третьего курса Ирина Муравкина обнаружила «несгораемый шкаф» – пласт редчайшего по крепости огнеупора. В институте назвали огнеупор в честь Ирины – Муранитом.

Ирина Карповна шла все быстрее. Не терпелось увидеть дочь. Омрачало ее одно неожиданное обстоятельство: в город приехал отец Вари – Константин Грачёв.

Дочь писала: «Михаил Игнатьевич встретил папу хорошо, поместил в гостиницу и оплачивает за него номер. Устроил на работу к себе на завод».