Текст книги "Судьба чемпиона"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

«Оплачивает номер»,– с горечью и досадой, и с какой-то неосознанной обидой за свою первую любовь думала Ирина. «По-прежнему, пьет. Пьет и бездельничает» – заключила в сердцах и тут же решила: гнать его на Урал, положить в лечебницу – куда угодно, лишь бы с глаз долой.

Подсознательно стремилась к покою.

Ирина любила степь, простор, здесь она много лет жила, тут же так счастливо начала трудовую деятельность, знала каждый пригорок, ручеек, соловьиную балку. Она сейчас не испытывала никаких забот, мысли о минералах, структурах отошли на задний план; она была свободна. Ещё за несколько дней до Нового года оформила расчет. Начальнику сказала: «Всему свое время. Поеду преподавать или займусь научной работой».

Туча, сеявшая мелкий, незримый дождь, сползла на восток; весь небосвод открылся, и звезды засияли весело. Ирина Карповна ускорила шаг. Она знала, что где-то здесь, совсем рядом, должен лежать большой камень, древний, как сама степь,– тот самый, возле которого в памятный июльский день она заметила россыпь голубовато-дымчатой породы. Машинально, по привычке геолога, потянулась к ней, стала растирать между пальцами и ощутила колючую жесткость частиц. «Магнезит!» – мелькнула мысль. Крепчайший огнеупор! Его, как алмаз, ищут геологи всех стран. Капиталисты добывают его из морской воды. На берегу океана построили заводы, качают миллионы тонн соленой воды, выжимают из нее крупицы огнестойкого вещества.

Ирина прислонилась к камню, поставила чемодан. Вдали пунктирной цепочкой тянулись огни самосвалов; они везли породу с рудника на обогатительную фабрику. Главные россыпи магнезита оказались в двух километрах от камня, под которым Ирина нашла драгоценный минерал. Там и построили рудник и фабрику.

Но что это маячит в темноте? Кто отделился от крыльца дома?

Подгоняемый ветром, человек словно летел над землей.

«Константин!»

Да, это он, бывший муж Костя, Костя Грачёв,– первая ее любовь, отец ее дочери.

Они разошлись давно, ей было двадцать три, ему двадцать восемь. Однажды утром после очередной пьянки мужа Ирина ему сказала: «Выпьешь ещё одну рюмку, я от тебя уйду». Два года Костя не брал в рот спиртного; он в это время кончал заочный институт физической культуры. Но однажды Ирина уехала в экспедицию – на полгода. Костя не удержался, выпил. Затеял скандал, попал в милицию. Его уволили из армии. Печальную эпопею Ирина узнала ещё там, в экспедиции. И написала мужу: «Своего обещания не забыла. Ты свободен. Устраивай жизнь, как хочешь».

Это было жестоко, но как она считала, справедливо.

Изморось рассеялась, и женщина вновь увидела силуэт человека. Да, конечно, это был он, Константин.

– Здравствуй! Варя ждет телеграмму, а ты вот... сама.

С минуту стояли молча.

– Поцеловать-то себя позволишь?

Поцеловал ее в щеку. Взял чемодан, и они пошли. У порога дома поставил чемодан, в дом не вошел.

Ирина сказала:

– Через час приходи, если хочешь. Вместе встретим Новый год.

На крыльцо выбежала Варя.

– Мамочка! Родная. Прилетела!

Кинулась на шею матери, а та подхватила ее, внесла в дом.

– А папа? Он тебя встретил?

– Встретил, доченька, спасибо. Ну, что он, как живет?

– Будто бы не пьет. Мам, ты об нас соскучилась? Не езди больше в экспедицию. А?..

– Что же ты мнешь мою прическу, дурочка.

Подошла к окну, раздернула шторы.

Ветер отнес дождевую тучу к Азовскому морю, и новогодняя ночь засияла звездами. По степи, обозначая рядки домов, потянулись нити неярких красноватых огней. Так в пору страдных ночей светятся на полях фары тракторов и автомобилей или на море огни рыболовецких шаланд. Иной человек и смотреть не захочет на степь. Да ещё ночью, в ненастную погоду,– что за невидаль? Где тут задержаться глазу?.. Зато же как много говорят окутанные полумраком бесприютные дали Ирине.

– Что отчим? Как вы с ним? – приглушенно, словно боясь нарушить тишину, спросила Ирина.

Варя ответила не сразу и неохотно:

– Я люблю папу.

– А Михаил Игнатьевича? Он порядочный человек. Да, да, доченька, он хороший. А ты, Варюха, невестой стала.

– Мам, а Михаила Игнатьевича переводят в Ленинград. На повышение. Он будет директором объединения. Надеюсь, и тебе там найдется место?

– Конечно, доченька. Мы будем жить в Ленинграде.

– А папа? Он мне обещал. Он клятву дал – бросить пить.

– Хорошо бы, да только я уж не верю. Клялся он – и не однажды.

– А мне вот ни разу не давал обещаний. Я верю, мамочка. Отец у нас хороший и – сильный. Он чемпионом был!

– Был, доченька, был. Я тоже верю, хочу верить. Он же и мне не чужой.

Грачёв постоял с минуту у крыльца и направился было к гостинице, но тут из-за угла дома выкатила машина, и шофер, высунувшись из кабины, перед самым носом Кости взмахнул рукой:

– С Новым годом!

И потом, приглядевшись, добавил:

– Я думал, Петр Ефимович. А вы кто будете?

– Грачёв моя фамилия.

– А-а... Слышал. Петр Ефимович говорил.

В слабом свете, лившемся из окон дома, Грачёв не мог разглядеть его лица, не сразу сообразил, что громоздящаяся на голове копна – не что иное, как из меха рыжей лисы шапка, а черное кольцо у рта – вислые гуцульские усы. Шофер был изрядно пьян и тревожно озирался, ища кого-то глазами.

– Подарки директору привез. Вон елка в кузове, ящики, мешки, банки... Позови Петра Ефимовича.

Достал из кармана листок.

– Подпись нужна. Все чин по чину, сдал из рук в руки. Ефимыч нужен – он тут заправила.

– Да ты в дом войди.

– В дом? Не, не надо. Мне мой шеф, председатель колхоза, сказал: Ефимычу все сдай, а то, если сам директор увидит, назад отошлет. Не любит он наших подношений. А Ефимыч – ничего, он все примет. Он у них вроде завхоза. И ключи от погреба у него.

– Что за председатель? Откуда ты?

– Ах, голова! Чего добираешься! Ищи Ефимыча – и все. Подшефные мы – из колхоза.

Грачёв взошел на крыльцо, позвонил. Вышла Варя.

– Мам, дед Мороз приехал! Елку привезли!

В накинутой на плечи шубке вышла на крыльцо Ирина, кивнула шоферу:

– С Новым годом!

– Мам, смотри, что нам Григорий Максимович прислал! Там елка, а вон арбузы. Пап, принеси арбузы. И мед, и виноград.

И когда Грачёв втащил в дом дубовый бочонок с медом, два арбуза и ящик с виноградом, Ирина подала ему ключи, сказала:

– Пожалуйста, сгрузи все в погреб и сложи там как следует.

Говорила торопливо и как-то суетно, нетерпеливо взмахивала руками, словно в кузове лежало что-то нечистое, от чего надо поскорее избавиться.

В бочке было килограммов пятьдесят меда, Грачёв едва взвалил ее на плечи, а когда вышел из дома, машина стояла у ворот гаража. Ирина попросила и бочку с медом отнести в погреб.

– Открывай гараж, там и погреб.

Через всю усадьбу Грачёв тащил бочку, чувствуя через ткань плаща и своего единственного костюма холодящую влагу. Ему и вообще нехорошо было сознавать себя в положении грузчика, человека для мелких поручений, готового исполнить любую просьбу хозяев. «Хозяева!» – слово обидное и унижающее.

Открыл гараж – здесь стояли две новеньких «Волги». Одна Очкина, другую, белую, он подарил жене года два назад в связи с присуждением ей звания доктора геолого-минералогических наук. Тогда у них были ещё хорошие отношения.

– А ну, дайте мне ключи!..

Из-за спины протягивал руку неожиданно появившийся Петр Ефимович, старик с неприятным визгливым голосом. Он служил дворником соседнего двенадцатиэтажного дома и по соглашению с Очкиным наблюдал директорскую усадьбу, обихаживал сад, подметал дорожки.

Тихо и злобно он ворчал на шофера:

– Пьянь немытая! К ноябрьским праздникам фрукты привозил, тоже на ногах не стоял. Куда только гаишники смотрят?

– Ефимыч, уймись! Бутылочку армянского презентую в честь Нового года! Опять же маслица постного бидончик. Медку майского... Помнил о тебе, не забыл!

Старик продолжал ворчать, будто бы не замечая пьяную болтовню водителя, однако в голосе его и в самом тоне вдруг зазвучали нотки примирения и тайной благодарности.

В левой стене гаража с внутренней стороны заподлицо была вписана металлическая дверь. Два хитрых ключа с веселым звоном открыли замки – дверь распахнулась, свет автоматически включился на лестнице, ведущей в глубокий и просторный бункер-погреб. Грачёв знал о существовании погреба, здесь ещё в прошлом году бригада слесарей монтировала списанную в городском ресторане холодильную установку. Сейчас ему открылось большое помещение со сферическим потолком, с полом и со стенками из бетонных плит, с длинным дубовым столом посредине. По бокам стола – стулья с высокими спинками, тоже дубовые, массивные – на манер тех, что в театральных декорациях стоят в боярских хоромах. На крючьях, вмурованных в бетон потолка,– малиново-мясистые окорока.

– Митяй, Костя! Тащите новогодние дары!

– Подсобил бы нам, Ефимыч! – сказал Митяй.

– Радикулит меня крючит. В дугу согнул.

Грачёв первым пошел вверх по лестнице. Помог Митяю откинуть борт кузова, стали сгружать ящики, бутылки. Пьяный Митяй с трудом закидывал на плечо ящик с яблоками, на спуске качался, едва попадая ногой на приступку. Грачёв играючи вскидывал на плечо пудовый ящик, прихватывал в руку бутыль, сбегал по лестнице. Ефимыч показывал, что и куда ставить.

Нехорошо и скверно было на душе у Грачёва. «Как это просто у них,– думал об Ирине и Варе,– легко и просто. Будто я работник или шабашник какой. Сказали так, как говорили на товарных базах: ”Эй, вы, ребята! На водку хотите заработать?“ И падшие люди – пьяницы, вышвырнутые с работы прогульщики, почесываясь, принимаются грузить тяжеленные ящики. У них одна цель, одна забота: сшибить на бутылку, тут же ее осушить, закусить, а дальше – ничего. Их мысль и фантазия далеко не идут.

Грачёв и сам бывал в подобных, стихийно возникавших бригадах. Однако же больно страдала в такие минуты совесть. И страшно было, и мерзко, и не было хода со дна этого отвратительного колодца.

Горько вдруг сделалось на сердце и теперь.

Сгрузив последний ящик, объявил:

– Шабаш! Я вас покидаю.

– Эй-ей, браток! – вскричал Митяй.– А Новый год? Э, нет! Мы тебя сухим не пустим.

Схватил за руку, потащил к столу. Ефимыч молча, деловито хлопотал над ящиком. Отодрал доску, вынул из стружек бутылку коньяка. Из холодильного ящика с температурой +6 достал две бутылки шампанского. Появилась черная икра, балык, розово-малиновые куски ветчины. И яблоки, и гроздья винограда, и арбуз.

Грачёв не сдержал удивления:

– Арбуз-то откуда? Неужели до января хранятся?

Сказав, что выйдет на минутку, Грачёв устремился вверх по лестнице. Он твердо решил: ни грамма не выпьет и в трапезе участия не примет.

Тропинка вела к дому, там, у крыльца, сворачивала, выводила к калитке. Весь директорский особняк, оба этажа были освещены. Из открытых форточек звучала музыка.

Костя невольно задержал шаг возле окон в надежде увидеть силуэты празднично одетых Ирины и Вареньки. И он уже сворачивал за угол, как в глаза, ослепив до боли, ударили фары машин. Он отошел в сторону, но машины – их было две – не проезжали. Из них чинно выходили мужчины и женщины, раздался голос Очкина:

– Прошу в дом!

И Очкин, увлекая гостей, поднялся на крыльцо. В свете яркого фонаря увидел Грачёва, но не кивнул, не поздравил с Новым годом – прошел мимо. И это усилило горечь, вздыбило горячую волну обиды. Дверь коридора хлопнула, и он видел, как заполняли комнаты особняка нарядно-воздушные женщины, черные, как грачи, мужчины. Среди гостей в сиреневом платье с бриллиантовым кулоном на груди, стройная и молодая, летала Ирина. Не сразу узнал Константин свою дочь. Ей было пятнадцать лет, но она казалась взрослой девушкой. В темных волосах сбоку над ухом блистала то ли заколка, то ли цветок. И вид этих дорогих существ, сияющие радостью и довольством лица как-то вдруг отодвинули все печали, и только что кипевшая обида вдруг сменилась ясным и четким сознанием их правоты, логичности и естественности их поведения,– и отношения к нему, восприятия его, как человека из другого мира и как бы сделанного из другого теста. «Ты сам выбирал свою дорогу, ты хотел такой жизни, ты ее получил»,– слышал он укоряющий голос Ирины. И от наплыва таких простых, все объясняющих и все примиряющих мыслей, от такого неожиданно скорого и простого решения сложных и, казалось бы, неразрешимых вопросов, ему сделалось легко и приятно, из него как бы в одну секунду вышел стеснявший грудь воздух,– он повернулся и зашагал к погребу, к ожидавшим его товарищам.

Подземелье теперь напоминало старинный кабачок или корчму. Двое бражников сидели за обширным столом – один разливал по рюмкам коньяк, другой, Митяй, покачивал соломенно– рыжей головой со свалявшимися под шапкой волосами, и тихо напевал:

Мое горюшко, как морюшко,

Не видно берегов...

Заметив Грачёва, всплеснул руками:

– Костя! Садись. Вот так, ближе. Проводим год минувший. Теперь он старик, с бородой, вон как Ефимыч. А если сказать правду, хулить его не за что. Сыночка мне послал, а по лотерее я транзистор выиграл. Мог бы и «жигуленок» выпасть, да нет, номер не совпал. Так за него что ль, за старый год?

Они, видимо, выпили, и не по одной. Ефимыч тоже кивал, поднимая рюмку. Рука его подрагивала. Взгляд посветлел. Складки на усохшем лице распустились.

– Ещё один годочек прожили, слава Богу!

Держал на уровне носа рюмку и не замечал, как мелко предательски дрожит рука. И сам он какой-то стылый, замерзший и весь подрагивал, точно все нервы у него воспалились от долгой борьбы с невзгодами. И глаза Ефимыча цвета знойного белесого неба хотя и мирно смотрели на Грачёва, но таили в себе вопрос: «Зачем ты здесь?»

Митяй первым опрокинул рюмку – крякнул, вытер рукавом рот, принялся есть.

– Вы того, братцы, поскорей,– уминал он черную икру.– Не то войдет хозяин.

– Ты за рулем, тебе пить нельзя.

– А ты, Ефимыч, не блажи. Я тут пустырем, краем города живо проскачу.

Он проворно налил и выпил.

– Они, гаишники, чай тоже люди. Новый год встречают.

– А хозяин наш,– продолжал Ефимыч,– он сюда не придет. Он твои яблоки считать не станет. Кончатся – привезут.

Ефимыч после очередной рюмки и совсем другим человеком стал. И глаза его в узеньких щелочках хитро не бегали; в них огонек жизни заиграл.

– Ирине Карповне тоже дела мало. Одна Варя сюда частенько бегает. Вы, говорит, дедушка, главный хозяин у нас. Нет ли апельсинчиков тут или мандаринчиков? А пуще всего ананасы любит. В позапрошлом годе их к нам в город целый вагон завезли, так Васька, шофер директорский, прямо с базы три ящика привез.

– С десяточек, чай, и ты прихватил. А, Ефимыч? – осклабился Митяй, наливая деду коньяк.

– Дура ты, Митяй, бесподмесная! Язык-то у тебя точно веретено в руках молодухи. Михаил Игнатьевич верит мне, как отцу родному, потому – знает: без спросу яблока с полу не возьму. Я и на заводе складским делом ведал. За мной репутация, авторитет.

– Знаем мы твой авторитет: деньжонки от государства сполна получаешь – и пенсию, и окладик, а на дворе казенном палец о палец не стукнешь. Ах, Ефимыч! Ты вкус к жизни после пенсии постиг. Прежде-то торчал в складе железных изделий, а там, известное дело, гайки и винты разные – не ананасы, их не угрызешь. Иное дело теперь, ты здесь как сыр в масле. Налей-ка ещё! Что бутылку под стол суешь!..

– Довольно, Митяй, не дам больше.

– Вот те на! Я ему три ящика вина привез, подарков гору, а он – не дам!

– На дворе темень – то снег сыпанет, то дождь. Как домой поедешь?

– Не твоя забота. Налей, говорят! – И – к Грачёву: – Он что, сдурел? Моего же вина не дает. Повлияй на деда. Ты, как я слышал, тоже вроде хозяина тут. Только отставной.

– Митька, черт! – вскинулся дед.– Прикуси язык. По шее схлопочешь.

– Я по шее не бью,– выдохнул Грачёв, подавляя усилием воли хлынувшую под сердце ярость и ниже над столом склоняя голову.– Я под дых, так чтоб уж сразу... язык проглотил.

Он тяжело дышал и думал только об одном: не сорваться бы с тормозов и не двинуть бы эту шмокодявину, как он сейчас в мыслях презрительно называл Митяя. А Митяй, видя его грозную, дышащую гневом фигуру и каждой клеткой чувствуя в нем страшную силу, заюлил хвостом:

– Уж ладно, я так... ничего. Ты, Ефимыч, дал бы нам по рюмочке.

Но Ефимыч, почувствовав неладное и желая избежать бузы, одну за другой спрятал под стол бутылки, весело и беспечно продолжал беседу.

– Ты, Митяй, получше других устроился в своем колхозе. Оседлал разгонную машину, день и ночь она во дворе у тебя,– почитай, лучше собственной. Кому дровец подкинешь, кого в город подвезешь – чем не житье! У нас нынче многие так устроились. Числится на службе у государства, а линию свою гнет, семейно-домашнюю.

– А председатель? Он разве не видит, слепой, что ли? – Костя вступил в беседу, надеясь заглушить обиду.

– Как не видеть! Глаза и у него есть,– распалялся в красноречии Ефимыч.– Да и Митяй, не гляди что простак, а и он практический ум имеет. Нет-нет, да сунет председателю сотню-другую.

– Ну-ну! Ты, Ефимыч, ври, да не завирайся. Это ты все свои дела от глаз людских прячешь, а я если и сдаю деньги, так говорю председателю: «На, оприходуй!» Машина колхозная, и я человек общественный – денежки в кассу сдаю, чин по чину.

– А ты уверен,– заговорил Грачёв, совсем оттаявший от гнева и с любопытством вникавший в щекотливую беседу: интересно было знать, как действуют хитрые люди,– уверен, что председатель того... сдает деньги в кассу?

– А я не ревизор, и не следователь, мое дело крутить баранку.

– Хе-хе! – покачивал головой вконец захмелевший Ефимыч.– Механика! Мы за семь десятилетий вон как отработали хитрую машину обирания государства. Растащиловкой зовут ту машину. Все тащат, и некого вором назвать. Все умненькие, чистенькие, и чем умнее, тем больше тащит.

– А ты всех-то в одну кучу не вали,– вновь стал заниматься злобой Грачёв.– Я, к примеру, ничего не тащу.

– А тебе и не нужно,– вскинулся Ефимыч.

– Как это не нужно! Я, выходит, не человек, не живой, что ли?

– Живой, живой, но ты без потребностей. Есть такие, ровно пташки небесные. День прожил – и слава Богу! А если водочки стаканчик – то и совсем хорошо. Они ещё и дело сделают, какое ни на есть. Один доску обстрогает, другой детальку обскоблит, третьи, вот как мы, ящички, мешочки разные по местам расставят. Кораблик-то государственный и плывет. Дымок из трубы валит, машинки внизу постукивают. И толкают этот кораблик и с боков и сзади все больше такие вот... без потребностей. А есть ещё и такие люди, вроде хозяина нашего Очкина Михаила Игнатьевича. Эти в сторонке стоят, за порядком смотрят. Если ты, скажем, расшалился не в меру, у них для тебя управа найдется. Нет, тут, брат, все отлажено, и лишнего ничего нет.

– Ну, а коммунизм? – вопрошал Грачёв, решивший до конца познать науку хитрой жизни, о тайных механизмах которой он, кстати, редко задумывался.

– Коммунизм? – откинулся на спинку стула польщенный вниманием Ефимыч. Глаза у него зажглись вдохновенной мыслью.– Коммунизм построим! Куда он денется, мы его непременно соорудим, но только надо хорошенько рассчитать, определить количество людей, которым он нужен. Вот давай прикинем: Очкину он нужен? Пожалуй, нет! Разве можно придумать такой строй, при котором бы ему было лучше, чем теперь? А ему вот, Митяю, нужен коммунизм? У него тогда машину отберут, работать заставят, пить не разрешат... Ну, так как, Митяй, пошел бы ты в коммунизм?

– Погодил бы малость.

– А теперь тебя возьмем. У нас, говорят, таких, как ты, сейчас сорок миллионов человек.

– Каких это таких? – зарычал Грачёв.

– Ну, ну – полегче. Чуть слово скажешь, ты готов голову проломить.

– Ладно, говори,– смирился Грачёв. Очень ему хотелось знать, как люди смотрят на него со стороны.– Так сорок миллионов, говоришь? Пьющих, что ли? Не очень к жизни этой приспособленных, неухватистых.

– Положим, так. Пьющих, сильно выпивающих.

– Пьяниц, хочешь сказать.

– Ну, так, пьяниц. Им, скажи, нужен коммунизм? Ведь при коммунизме, я так думаю, заразу эту...– он пощелкал пальцем по бутылке,– выпускать не станут. При коммунизме работать надо. Труд – первая потребность. Слышишь, труд, а не водка. Так что ты скажешь, если он приближаться станет... коммунизм?

– А то и скажу: пусть быстрее приближается. Не жалко мне расставаться с заразой этой.

– Тебе не жалко, а другим... тем, что по утрам у магазинов толкутся. С ними как?

– Давить их надо, как клопов! – буркнул Грачёв.

– Вот тебе и раз!

– Ладно, старик! – хватил Грачёв кулаком по столу.– Я бы за такие речи!..

Шаркнул стулом и, не простившись, двинулся к выходу.

Оставалось минут двадцать до Нового года, ветер стих, небо очистилось,– теплая, почти весенняя нега царила над миром. В доме горели огни, музыка и голоса доносились негромкие. Кто-то говорил, другие слушали. Грачёв обогнул угол дома и отсюда увидел все общество: гости сидели за столом и Очкин, поднявшись со своего заглавного места, произносил речь,– видимо, заздравную, в честь уходящего года. Одно окно было настежь открыто, и Грачёв хорошо все слышал. Очкин говорить горазд: не спеша отвешивал каждое слово, подолгу задерживал взгляд на сидящих.

– Да, мы уезжаем в Питер, я не хотел, но интересы дела требуют и мы повинуемся. Оставляю вам завод, крепко стоящий на ногах. Прошедший год был для него переломным...

Грачёва дернули за рукав. Он вздрогнул, повернулся: за спиной стоял Ефимыч, кивал на Очкина:

– Ему нужен коммунизм? Нужен?..

Старик хихикал, словно бес, и тянул Костю за руку, точно падал и хотел задержаться. Костя, выпрастывая руку, пытался сбросить старика, оттолкнуть, но тот, видимо, сильно захмелел и не мог держаться без опоры. Грачёв в эту минуту был полон мрачных, тягостных раздумий: «Не позвали, не зашли, не поздравили. И Варя, родная дочь...» А Варя сидела рядом с матерью, жалась к ней и счастливо, влюбленно – именно, влюбленно! – смотрела на отчима.

– Ты мне скажи,– тянул за рукав Ефимыч,– я тебя спрашиваю: разве им нужна иная жизнь? Разве им плохо?..

Грачёв хотел толкнуть старика, но тот ещё крепче вцепился в рукав куртки, и тогда Грачёв, не помня того, что делает, схватил Ефимыча одной рукой за шиворот, другой – за ноги, поднял над головой и...– что есть мочи швырнул в кустарник. Удаляясь, слышал испуганный крик. Прибавил шаг в направлении гостиницы.

«Не сдержался. Опять натворил!..» – билась тревожная мысль, а сердце часто и гулко стучало.

Вернувшись в гостиницу, Грачёв не стал включать свет, не раздеваясь, бросился на кровать. Лежал, закинув руки за голову. Вспомнил, что в кармане бутылка коньяка,– украдкой прихватил из ящика,– сунул ее под подушку. С первого этажа из ресторана доносились звуки музыки, шарканье танцующих пар. «Там елка, народ – пойти, что ли?» Но тут же он эту мысль оставил и решил, что будет один в пустом холодном номере встречать Новый год. И выпьет бутылку – тоже один, как самый последний алкоголик, добывший с великим трудом горячительную влагу, жадно прижимающий бутылку к сердцу и со страхом озирающийся вокруг себя, бегущий от людей, от каждого, кто может попросить, отнять его сокровище.

Достал коньяк, поставил на стол. Подошел к окну, встал у косяка. Из темной комнаты пятого этажа видел перед собой всю в огнях центральную улицу, сбегавшую красивым изгибом с древнего степного холма к вокзальной площади. Видел дом-башню и невдалеке от него особняк Очкиных. Он весь в огнях, и даже видны окна. И чудятся ему тени людей – дорогих двух живых существ – Ирины и Вари. Нет к бывшей жене своей ни злобы, ни желания мести. Во всем винит себя, только себя. И чем дальше, тем больше.

Вот и сегодня: ещё полчаса назад под сердцем кипела обида: не поздравили, не позвали в дом. Но разве можно принимать меня всерьез? Схватил человека и бросил в кустарник! Не просто хулиганство, а дикое, дичайшее сумасбродство. А ну как голову разбил старик, ноги поломал, руки?.. Сейчас явится в номер милиционер, а там суд, тюрьма... Кого же ты винишь, садовая голова? Скажи спасибо уж за то, что они тебя не гонят!

«Я от них уеду и на горизонте их жизни больше не появлюсь. Никогда!» – давал себе слово Грачёв.

Вспомнил, как несколько лет назад он сказал: «Я пустой человек, никчемное существо». В то время ещё не было осознания безраздельной вины перед Ириной. Ему казалось, она поступила подло, бросила его в беде и устремилась к другому – к иной, более красивой и обеспеченной жизни. Но потом, потолкавшись среди рыцарей бутылки, он увидел их лицо и стал осознавать себя, и по-иному стали представляться его собственные поступки. Как старый артист, уединившись в уборной, снимает грим и видит в зеркале сеточку частых морщин под глазами и пухлые, нездоровые складки, и предательски отвисший подбородок – и горькие думы о старости вдруг отразятся в его усталых, некогда блестевших молодым задором глазах... Так и он, Константин Грачёв, толкаясь у прилавка винного магазина, высматривая знакомых дружков, вдруг и себя увидел как в зеркале. И вздрогнул, встрепенулся от холодящих душу предчувствий. И сказал себе: «Да, я пуст и ничтожен!»

Тихо, одним только сердцем, он плакал. Являлось неодолимое желание видеть Ирину и Варю.

Падал снег на город. Белая сетка протянулась с неба на дом-башню, на особняк Очкиных. Раздался бой часов на городской башне. Грачев, очнувшись, взял за горлышко бутылку, поднес к самым глазам и – отставил на край стола. «Пить одному? Сосать из горлышка?»

Разделся, лег в постель. Снизу громче раздавалась музыка, доносился топот танцующих. Грачев спокойно и как будто даже с удовольствием слушал все нараставшие звуки новогодней ночи.

Спать не хотелось. Светло и с тихой радостью думалось о жизни.