Текст книги "Радуга просится в дом"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
9
– Ты теперь отдохни, Светлана, устраивайся на диване, – вот тебе подушка и плащ вместо пледа, вот «Идиот» Достоевского, положительный герой прошлого века. На, читай, а я приготовлю ужин, накормлю тебя.
Павел придвинул к дивану газетный столик, положил на него серый томик «Идиота». Он хлопотал возле Светланы с каким-то преувеличенным старанием. Он был наэлектризован рассказом Светланы, весь проникся признательным чувством, весь светился каким-то внутренним радостным озарением. Тоска о герое, о человеке, которого нельзя поставить на колени, вдруг разрешилась для него счастливой мыслью: такой герой живет рядом с нами, его не надо искать, он даже лучше того идеала, которого Павел рисовал в воображении. А разве она, Светлана, не герой, не стоик, не мученик идеи, разве она не бьется за свой идеал из самых последних сил?.. И разве Каратыгин – этот бунтарь с талантом великого артиста, боец, не знающий ни страха, ни компромисса, – разве он не заслуживает подражания?..
Сколько раз Белов задавал себе вопрос: о чем писать? О ком? Павел искал героя и не находил. В литературе модным почитался молодой человек с головой философа, этакий судья-ниспровергатель. Он видит ошибки отцов, знает, как не надо делать, но не торопится давать рекомендации. Не торопится по двум причинам: во-первых, стоит ли помогать отцам? Во-вторых, не уверен, что его идеи упадут на благодатную почву. Ведь они исходят от сверхчеловека и потому годятся для таких же.
Нет, такой герой не привлекал Павла. Душой он стремился к тем, кто создает, а не разрушает. Стремился, но не видел. Вокруг кипит жизнь, земля преображается трудом человека, не по дням, а по часам растут заводы, возводятся гигантские технические сооружения – и все это делают рядом живущие люди, а он их не мог разглядеть.
Павел не знает, сколько он возился на кухне, приготовляя ужин Светлане. Занятый всецело своими думами, он машинально варил кофе, что-то мыл теплой водой, поджаривал. Когда же все было готово и Павел вошел в комнату с тарелками в обеих руках, он нашел Светлану крепко спящей. Под подушкой лежал нераскрытый «Идиот», настольная лампа повернута к двери. В какую-то минуту Павел хотел разбудить женщину, он уже занес было руку над ее плечом, да тут же раздумал. Светлана лежала спокойная, умиротворенная. Ничто не говорило о пережитых ею тревогах, о бурной деятельности ее ума. Склоненная на грудь голова казалась высеченной из мрамора. Черные ресницы чуть вздрагивали, удивляясь сновидениям. Павел набросил поверх плаща одеяло, выключил свет и ушел в свою комнату.
Белов потерял счет времени – не знал, полночь теперь или часы уже склонились к утру. За окном на проспекте жизнь едва теплилась: то с резким свистящим шумом пронесется автомобиль, то сверкнет искра под дугой запоздавшего троллейбуса. Один только металлургический завод могуче дышал трубами мартенов. Он, точно гигантский корабль, пристал к окраине города.
Павел лежал высоко на подушке и смотрел на завод как бы вновь. На левой окраине горела тысячами огней стройка стана «600». В последние дни по местному радио много говорили о новом стане, называли стройку «комсомольской», «ударной», «особо важной». Белов почти не интересовался станом, он даже выключал радио, когда начинали разговор о стройке. А сегодня, глядя на ожерелье огней, обнявших венком недостроенную трубу главной нагревательной печи, он ясно представил три буквы, которые обычно выкладывают в теле трубы из белого кирпича: СТС – Союзтеплострой. Вспомнил девушку, которую недавно, когда был на стане, видел возле трубы. Запрокинув голову, она махала брезентовой рукавицей каменщикам, работавшим на вершине. «Неужели и эта синеглазая девица, – подумал Белов, – вчерашняя школьница, хрупкая, нежная маменькина дочка, неужели и она кладет трубы, работает в системе СТС?.. – заключил казенной деловой фразой свои мысли Павел.
Потом его взгляд скользнул по стройному ряду труб мартеновского цеха. Сколько печей, столько и труб – восемь, десять, двенадцать. Вокруг них то и дело поднимались огненные всполохи, яркий свет отбрасывал покрывало ночи, и тогда виден был стелившийся по земле белый пар.
Засыпая, Белов еще некоторое время видел на вершине трубы венок электрических огней, багровые всполохи у подножья домен, белый пар и летящие к звездам искры… Потом видения расплылись, стали слышаться одни звуки. Он явственно различал плеск кипящей в мартенах стали, шипение пара, а затем чугуна, вырвавшегося из летки домны. Не видел освещенных багровым пламенем лиц горновых, но слышал стук крючьев о затвердевшие ручейки металла.
Но вот и завод уплыл под покров ночи. Горела, сверкала, высилась до самого неба одна труба стана «600». Звезды слетелись к ней на вершину и образовали алмазную с голубым сиянием шапку. Труба, казалось, извивалась, словно силилась вырваться из земли и улететь в небо. Она уже поднялась и полетела, но из темноты не спеша вышла синеглазая девушка, взяла трубу и, точно корешок маленького деревца, посадила в землю. Белов потянулся к девушке, хотел пожать ей руку, но она тотчас же скрылась в темноте. А с трубы на землю голубым дождем сыпались звезды. Павел сложил ладони в пригоршни и ловил холодные искры. Они падали и падали. Они ударялись друг о друга и рождали небесные звуки. Музыка падающих звезд растекалась волнами, заполняла ночь, отдаваясь в сердце неземной истомой.
10
Только чрезвычайные обстоятельства могли вынудить Катю пропустить занятия. Она могла болтать на лекции, вырезать голубей, могла задремать на глазах у преподавателя, нo не прийти в институт – этого за ней не водилось.
И вдруг Катя не пришла на занятия. Рано утром она стояла перед дверью квартиры Белова. Хозяин не отзывался.
– Вы к Павлу Николаевичу? – выглянула из соседней квартиры молодая женщина в ядовито-синем халате. – Он на шахте. И ночует там.
Кате сделалось жарко. Она даже шею потянула из воротника. Все надежды возлагала на Павла Николаевича, и – на тебе! На шахте.
Девушка с минуту стояла, не зная, что делать, куда идти, потом машинально спросила:
– А на какой шахте?
– На Седьмой Глубокой.
Также машинально Катя повторила эти слова и поплелась вниз по лестнице. Она хотела признаться Павлу Николаевичу во всем, сказать, как от имени профессора Зарайского писала письма Сергею, надеялась, что доктор ему не понадобится, что Сергей сам одолеет болезнь, но этого не случилось, и она не могла сообщить парню правду, убить в нем последнюю надежду. Теперь Сергей в Углегорске. Они с матерью ждут доктора, но Зарайский – знаменитый углегорский профессор – ничего не знает о письмах. Катя никогда у него не была. Знала, ничем не поможет, и не ходила.
– Что я наделала?..
Катя считала себя виноватой во всем. Бранила себя за то, что не сумела вовремя разрубить ею же завязанный узел. Ну послала бы письмо: «Профессор заболел… ушел на пенсию… наконец, умер!» – все было бы легче. По крайней мере, не случилось бы этого глупого положения. Теперь ей мог помочь только Павел Николаевич. Должен же он что-нибудь придумать: ну хотя бы дать ей разумный совет.
Катя шла по городу и не знала, где, куда и зачем она идет. Ни о чем не могла думать, как только о Сергее, и что бы ни попадалось ей на глаза, она видела Сергея, его раскрасневшееся от физических упражнений лицо, слышала прерывистое дыхание, когда он, намаявшись, откидывается на подушки. С трепетом ощущала взгляд его больших ждущих глаз, и вся съеживалась от бессильной досады.
Кончился забор стадиона, и Катя очутилась на пригорке, с которого открывался вид на заснеженный до половины террикон. Он стоял, как египетская пирамида, и дымился. Казалось, кто-то бросил там огромную непотушенную папиросу.
Не раздумывая, свернула с тротуара, пошла быстрым шагом.
Хотела пройти к начальнику – его не оказалось на месте.
– Вам зачем начальник? – дружелюбно спросила девушка, выйдя из-за секретарского стола. – Хотите – провожу вас к главному инженеру?
Катя неуверенно кивнула головой, и они пошли.
– К вам девушка, Герман Максимович, – услышала Катя впереди себя тот же приятный неокрепший голос. Затем секретарь посторонилась, пропуская Катю к столу, где сидел молодой с большими глазами и густыми черными бровями человек. «Похож на Сергея, – подумала Катя, – только здоровый».
– Присядьте, пожалуйста, – сказал он, улыбнувшись.
Молодой всегда остается молодым. Даже в официальной обстановке. Главный инженер смотрел на Катю, ждал, когда она заговорит, а сам незаметно для себя, помимо своей воли любовался девушкой.
– Мне нужен Белов. Писатель.
– Что-нибудь случилось? – Нет, нет… Просто, очень нужен.
– Павел Николаевич в лаве. Кажется, на втором участке. Сейчас мы его разыщем.
И он нажал кнопку селектора.
Кате пришлось ожидать долго, пока наконец в кабинет главного инженера вошел Белов. Он вошел черный, непонятный, чужой. Но все-таки это был он, Павел Николаевич. Катя повеселела; внутри словно разжалась пружина, державшая нервы в напряжении. Впервые она увидела Павла Николаевича в такой «обыкновенной» рабочей обстановке, и в эти минуты он сделался ей ближе. Прежде она видела Белова опрятно одетым, веселым, – он казался солидным, важным человеком. Она сторонилась, если он хотел идти с ней под руку, не позволяла прикоснуться к себе даже в те редкие минуты, когда они оставались вдвоем и он говорил ей ласковые слова. Теперь ей хотелось самой подойти к Белову, взять его за руку.
– Катя?.. Что тебя привело сюда? – удивился Белов. Они вышли в коридор, и здесь Катя залпом рассказала всю историю с Сергеем.
– Заварила кашу! – протянул Павел Николаевич, поправляя шлем. Но потом решительно взмахнул рукой, сказал:
– Делать нечего, пойдем к профессору Зарайскому.
11
Дом бабы Насти неожиданно опустел. Зинаида Николаевна получила какое-то письмо и, бледная, расстроенная, засобиралась домой. Она улетела в тот же день в Москву, прихватив с собой Майю. Сыну сказала: папа заболел, вызывает домой.
– А зачем Майю берешь?
– Так надо, сынок. Мы скоро вернемся.
Бабу Настю просила присмотреть за Сергеем, хорошо его кормить. А сама все бегала, суетилась.
– Вы не убивайтесь, – говорила баба Настя.
– Бог даст, минет беда, обойдется.
Сама жалела Зинаиду Николаевну. Думала: «Вот ведь человек! В Москве живет, наряды дорогие носит, а счастья нет. Беда глаз не имеет, косит без разбора».
Но ни Сергей, ни баба Настя не знали истинной причины спешного отъезда Зинаиды Николаевны и Майи. Причина была в другом: Майя получила повестку явиться в Московскую прокуратуру по делу Яна Неизвестного. Надо было выручать Майю.
Баба Настя осталась с Сергеем. Ей было нехорошо, неловко вспоминать прощание с Зинаидой Николаевной, выслушивать ее обещания «все оплатить», «не обидеть». Зинаида Николаевна, собирая вещи, поторапливая Майю, ни о чем другом не говорила с бабой Настей, как только о деньгах, о плате за труд, за хлопоты. Баба Настя, помогая гостям укладываться, слабо оборонялась: «Будет вам, Зинаида Николаевна… Да разве за деньги…» Ей было совестно и перед собой, и перед Сергеем, который слышал все и, как показалось бабе Насте, не одобрял назойливый разговор о плате, он даже несколько раз останавливал мать, но мать его не слушала. Зинаида Николаевна не знала, как она больно ранит сердце старой женщины упоминанием о деньгах, о плате, будто баба Настя только и ухаживает за Сергеем из-за денег. А не будь хорошей платы – что же она, бросила бы, что ли, Сергея?.. Или не приготовила бы обед, не подала бы воду, полотенце?.. «Как они понимают, эти москвичи?» – причитала мысленно баба Настя и покачивала седой отяжелевшей головой, всплескивала узловатыми руками. Ей и ухаживать за ним не в тягость, и веселее в доме – все живой человек! А он ласковый, Сергей, веселый – даром, что больной. Так же вот, бывало, сын: сидит за столом, делает уроки, а потом вдруг откинется на спинку стула, запоет песню. Или крикнет в раскрытое окно: «Мам, что ты там делаешь?» А баба Настя скажет: «Помидоры поливаю, сынок. Скоро закраснеют».
Воспоминания о сыне всегда кончались слезами. Иногда покатятся слезинки по морщинистым щекам бабы Насти – она смахнет их платком. Выйдет на улицу, забудется. А в другой раз что-то оборвется внутри и польют-польют горючие слезы… Тогда баба Настя сядет в укромный уголок и плачет до тех пор, пока не выплачется. Высохнут слезы – легче станет на душе, и вновь силы в ногах появляются. Баба Настя снова принимается хлопотать по дому. Сегодня она готовит обед – бульон из молодого цыпленка. Жирного, наваристого. И еще мешает творог со сметаной, разливает по чашечкам мед – майский, цветочный, белый из акаций. В старину, бывало, такой мед больным давали. Редкому не помогал.
– Бабушка, когда обедать будем? – спрашивает Сергей.
– Или проголодался? – ласково говорит баба Настя. Аппетит Сергея радовал старую женщину. «Значит, на поправку дело пошло», – думала она.
Сергей занимался физкультурой теперь по три раза в день. Вначале, когда только приехал, он занимался зарядкой по два раза – утром и вечером. И холодной водой обтирался два раза. Теперь, по выражению бабы Насти, стал «казнить» себя и в обед. Сядет на кровати, сбросит одеяло и начнет прогибаться. Словно молится. Руки раскидает в стороны, шею крутит – и все пыхтит, отдувается.
– Бабушка, помоги, пожалуйста!
Баба Настя покорно подошла к Сергею, встала у койки. Мокрым полотенцем он растер ноги до покраснения, пошевелил пальцами и, весь напрягшись, стал подвигаться к краю койки.
– Стою, бабушка, видишь!..
И тут со стороны двери раздались голоса:
– Видим, Сергей, видим!..
Сергей и баба Настя обернулись. В комнату вошли Катя, Павел Николаевич и незнакомый мужчина с рыжей бородой в массивных черных очках. Он протянул Сергею руку:
– Профессор Зарайский, будем знакомы.
И помогая Сергею сесть:
– Танцевать еще не умеешь?..
– Нет, профессор, еще рано.
Катя стояла тут же и сияла от счастья.
К профессору подошла женщина в белом халате, помогла и ему надеть халат. Откуда-то появился чемодан, приборы. Павел Николаевич и Катя подвинули к койке стол.
Сергею измеряли давление, слушали сердце, легкие, читали выписки из истории болезни.
Занимались с ним долго, внимательно. Когда же все было окончено, профессор сделал записи в свою тетрадь, сказал:
– Будем лечить! Только чур меня слушаться.
Профессор больно потряс Сергея за подбородок.
– Богатырь!..
Катя была на седьмом небе, она все время, пока Сергея осматривал профессор, суетилась тут же, бросала сияющие взоры, подмигивала, как бы говоря: «Видишь?.. А ты не верил!..»
Ушла она вместе с профессором и Павлом Николаевичем. Уже из дверей крикнула:
– Бегу на занятия. Вечером буду.
В коридоре ее подождал профессор. Страшно шевелил бородой, морщил белевшие серебром брови.
– Ишь, секретарь выискался. Письма пишет!
Катя не могла поднять глаз на профессора. Хотела просить прощения, но от волнения не находила слов. Робко заглянула доктору в глаза. И к удивлению своему, к радости, не увидела в них ни зла, ни укора. Профессор взял ее за руку, по-отцовски привлек к себе:
– Хорошая подрастает у нас смена!
И вышел из дома. В следующую минуту на улице фыркнула машина. Баба Настя смотрела на Сергея, а Сергей на бабу Настю, и оба не находили слов.
– Батюшки, мясо подгорит!
Баба Настя побежала на кухню.
12
Белов испытывал состояние полного удовлетворения, почти физического ощущения счастья. Он увидел человека, которому, как богу, готов был поклоняться. Человек этот – Катя. Еще вчера она была для него просто хорошая, просто привлекательная, просто чистая, а сегодня?.. Белов пытается одним словом выразить все то, что в одну минуту он открыл в Кате, но такого слова не находит. И он вообще не смог бы выразить словами свой восторг, он пока еще не может понять и оценить вполне все то, что она сделала и делает для Сергея. Смутно Белов сознавал, что первый толчок его восторженному состоянию дала Светлана. Не появись она в его доме и не расскажи о своей жизни, о своем коротком, но подвижническом пути в искусстве, он бы и не дал настоящего толкования поступкам Кати, воспринял бы их, как обычное, как постоянно встречающееся добро в нашей жизни – подобные поступки совершают тысячи и тысячи, и им никто не придает значения. Теперь же Белов задумался о поступках Кати.
Благородство девушки имело для него двоякое значение: Катя интересовала Белова и как возможная будущая жена, но, с другой стороны, он увидел в ней, в ее характере цель своих долгих творческих поисков. Она подтвердила и счастливо дополнила находки, подаренные ему Светланой. «Да, – говорил себе Павел, – много есть людей, достойных подражания. И эти люди не только там, где совершается что-то необыкновенное: великие стройки, наука, путешествия».
Зинаида Николаевна тоже задумывалась об отношениях Кати к Сергею, она тоже пыталась вскрыть природу ее бурной деятельности. Но если Зинаида Николаевна искала в поступках девушки корысть, то Белову и на мгновение не пришла мысль о личной заинтересованности Кати. Какая тут заинтересованность! Парень прикован к постели. Процесс его излечения будет длительным, и никто не знает, выздоровеет он совершенно или у него останутся последствия болезни. Может ли у девушки возникнуть к Сергею чувство?.. Катя – сильная, здоровая натура, наконец, красивая! Нет, Павел ни на секунду не усомнился в ее абсолютном бескорыстии. Тут в чистом виде ему представилось человеческое благородство. Девушка принимала участие в судьбе мало знакомого, совершенно чужого ей человека, старалась единственно из чувства добра, из желания прийти на помощь в трудную минуту. Такая не оставит товарища в беде.
Расставшись с Катей там же, у ворот дома бабы Насти, Белов остался один и бесцельно пошел по городу. Он умышленно расстался с Катей, он хотел осмыслить все происшедшее, посмотреть на Катю со стороны, издалека – так, чтобы никто не видел, как он на нее смотрит. И ради этого он поборол в себе желание побыть с Катей. Нет, он хотел наедине, в беседах с самим собой осмыслить, продумать свое отношение к Кате. Теперь он боялся оказаться в положении неблагодарного человека, в той нежелательной для него позиции, когда бы сам о себе он вдруг мог сказать: «А ты не понял, не оценил эту золотую душу». Он слишком был честолюбив, чтобы допустить подобное, он слишком уважал себя, других, особенно Катю, чтобы оказаться в подобном положении.
Еще вчера Павел считал только себя вправе решать вопрос: быть им вместе с Катей или не быть. На этот счет у него не было сомнений, он не видел на этом пути никаких затруднений. Как скажет он, так тому и быть. И если явилась мысль: «А вдруг отвергнет?», – то всего лишь на минуту, на мгновение, а дальше снова была уверенность. Сейчас же все перевернулось. Он испугался. Катя неожиданно и так сильно поднялась в его глазах, что он уже смотрит, примеривается: достанет ли?
И странное дело! Испугался не обычно, не так, как пугаются чего-то страшного, неприятного, – его испуг был иного рода. Он испугался и вместе с тем обрадовался. Это был испуг радости. Он возникает от приятной неожиданности, от внезапного явления того, чего долго желали и чему рады.
Он направлялся в сторону металлургического завода, шел почти машинально, не думая, куда идет и зачем идет. Ему было хорошо одному, он всегда любил поразмыслить на прогулке. Да и день навевал хорошее настроение. С утра пасмурный и холодный, он скоро разгулялся, зашумел весенними ручьями, засветился белыми простенками домов, улыбками истосковавшихся по теплу людей. Стройка стана «600», открывшаяся сразу же за прудом, на минуту отвлекла Белова от мыслей о Кате, он даже невольно остановился в изумлении. Павел много видел строек, на некоторых работал сам, но панорама строительства крупносортного стана была не похожей на все другие. Казалось, в этом месте закипел горячий бой. С ревом и грохотом врезался в землю металл: кверху вздыбились горы глины, камня и еще чего-то такого, чего нельзя было разобрать, но что падало, лежало, торчало и, причудливо переплетаясь, создавало картину хаоса, совершенного здесь глубинными силами земли. В скопище урчащих бульдозеров, громыхающих экскаваторов, спокойно величавых башенных кранов человек затерялся. В первую минуту Белов не замечал людей. Он даже подумал: «Вот она – техника! Человеку и делать нечего». Но потом, присмотревшись внимательно, то там, то здесь увидел строителей. Одни из них сидели в кабинах машин – их лица белели на фоне крашеного металла, другие стояли по два, по три, рассматривали чертежи. Люди были на стройке, их работало здесь три тысячи. Трест «Углегорскстрой» бросил на стан почти все свои силы. Здесь совершалось чудо, небывалое в строительной технике: стан возводился за десять месяцев. За триста дней решено поставить на земле сооружение длиной больше километра и шириной триста метров.
И опять возникла мысль: тоже ведь под боком, а не замечаем. Ходим мимо, смотрим и не видим. Не видим того, что увидел бы здесь поэт. Не удивляемся тому, чему удивилась бы чуткая и восторженная душа художника! Чуткая! – вот что важно. Не каждый, кто видит, может разглядеть. И уж не многие способны удивиться. А не эта ли способность отличает художника от ремесленника, гражданина от обывателя?.. Рядовой человек посмотрит и скажет: «Оган строят». Гражданин проговорит: «Смотри, как широко шагаем!» Поэт ничего не скажет, он остановится, точно завороженный, и будет стоять молча, не находя слов для выражения своих чувств.
«Видеть хорошее, видеть прекрасное, видеть возвышенное в нашей жизни! Не в этом ли кредо современного художника?.. Не в том ли моя задача?..» – думал Белов, шагая по стройке и приветливо, любовно заглядывая в лица попадавшихся ему строителей.
Эти мысли были для него не праздными. Он спрашивал себя и спрашивал. Он не хотел уподобиться режиссеру Земному: ошибиться дверью и всю жизнь заниматься не своим делом.
– Понравился тебе доктор? – спрашивал Павел Николаевич, открывая дверь квартиры и пропуская вперед Катю. – Едва уломал старика. Твердит одно: сами заварили кашу, сами и расхлебывайте. А вообще-то старик славный. Долго читал он историю болезни – и отшвырнул ее, и кричал на меня, но, едва я собирался уходить, снова принимался читать. Он хоть и ничего не сказал мне утешительного, но я уверен: поможет твоему парню.
Слово «твоему» Павел Николаевич произнес с нажимом, лукаво взглянул на девушку, тронул пальцем кончик ее носа. И дольше обычного задержал на ней взгляд. Катя тоже смотрела в лицо Павлу Николаевичу, в ее темных глазах светилась благодарность и признательность. Они смотрели друг на друга в упор, смотрели так, будто встретились после долгой разлуки. Кате хотелось поправить галстук на рубашке Белова, но здесь Павел Николаевич был другой – чужой, недоступный… Катя не осмелилась прикоснуться к нему. А он держал девушку за руку, смотрел ей в глаза.
– Пустите.
– Катенька, не принуждай меня объясняться в любви.
– Раньше вы таких речей не говорили. Что с вами, Павел Николаевич?
Катя сдерживала волнение, но голос выдавал ее. Все эти месяцы, пока она знала Павла Николаевича, она тянулась к нему, но не понимала, чего хотела от Белова, чего от него ждала. В тайных беседах с собой часто говорила: уж не любит ли она Павла Николаевича? Или ее симпатии основаны на других побуждениях, но тогда – каких? И тотчас возникали сомнения.
– Так и будем стоять?
– Нет, я приглашаю тебя в свой дом.
Белов произнес эти слова с нажимом, торжественно. И Катя поняла их смысл. Сделала усилие отстраниться. Павел Николаевич не держал, не неволил; как и всегда, он старался быть с Катей тактичным, предупредительным. Случалось, он и раньше брал Катю за руку, но даже намека не делал о своих чувствах. Теперь же, сказав ей самое главное – то, о чем думал все последние дни, к чему стремился и готовился, – он с тайным трепетом ожидал приговора.
Катя же не торопилась. Она прислонилась к стенке, в раздумье крутила пуговицу пальто, висевшего на крючке. Павел Николаевич наклонился к ней, сказал:
– Я тебя понимаю: в таких делах нельзя торопиться.
Затем предложил Кате раздеться, побыть с ним часок-другой, но Катя не двигалась с места.
– Снимай же пальто!
Катя не раздевалась. И не прошла к журнальному столику, не села, как обычно, в кресло. Она продолжала стоять у вешалки и крутить пуговицу.
Павел Николаевич подошел к ней, хотел помочь раздеться, по девушка не пожелала. Белов только развел руками, а Катя поправила на шее шарфик, с подчеркнутой веселостью протянула руку:
– До свидания, Павел Николаевич!..
Белов проводил девушку по лестничной клетке.
– До встречи.
Катя не ответила. Она пошла той дорогой, которая вчера вела ее в шахту. Только дойдя до края стадиона, не свернула к террикону, даже не взглянула в его сторону, но все, что вчера переживала, вспомнилось ей, и она подумала, как переменчива судьба человека, как быстро сменяются его заботы и радости, как легко забывается то, что вчера еще казалось ужасным, непоправимым. Сегодня в ее душе не было тревог, волнений – ничто не казалось ей ни трудным, ни страшным: наоборот, все в ней вдруг успокоилось, затихло, примирилось. Ее душа напоминала море после долгой зимней непогоды, после штормов и волнений. Улеглись и волны, стих ветер, корабли и яхты уже не качаются на пенистых бурунах – плывут спокойно, рассекая зеленую гладь воды. «Вот он какой – человек, предложивший мне руку!..»
Двадцать третий год шел Кате, а у нее не только жениха, но даже товарища не было. «Невезучая», – повторяла она часто, оставаясь наедине с собой. А теперь вот есть и у нее жених. Что ж, дело естественное. Так устроена природа: люди женятся и выходят замуж. Катя тут не исключение. А если до сего времени она пребывает в одиночестве, то вина тут не ее. И не того, кто мог бы ее полюбить, но все кружит где-то стороной. Такая уж у меня судьба.
Бывало, и забудет Катя про свою «невезучесть», увлечется делами, книгами, подружками; поразвеется, как нехороший сон, тоска-кручина, но едва лишь обронит подружка-хохотунья шуточку о невезучих или Катя заслышит песню «Не родись красивой, а родись счастливой», и снова глухая обида заденет сердце. Не больно, ненадолго – ведь Кате не тридцать лет! – а заденет. Дремлет где-то в тайных глубинах сердца тревога о счастье. И чем старше становится Катя, тем чаще напоминает о себе эта тревога.
Потом иные мысли… трезвые, неторопливые – являются Кате: «Хорошо ли ты все продумала? Достаточно ли крепка твоя любовь к Павлу Николаевичу? Он старше тебя на десять лет – не многовато ли?..»
Вопросы ползут изнутри, из самого тайника души, – из тех глубин всегда ползет сомненье.
Нет, нет, она любит Павла Николаевича, в этом нет сомнения. В этом и не надо сомневаться. Все эти дни она живет одной мыслью о Павле Николаевиче – ему она поверяет все самое заветное, его, и только его хочет она слышать и видеть.
Катя вошла в городской сад и помимо своей воли очутилась в глухой узенькой аллее. Тут и там между деревьями лежали кучи прошлогодних листьев, и от них шел прелый запах подогретого солнцем леса. Воздух был сырой, холодный, но в нем уже слышалось приближение весны.
Затем являлись вопросы: «А Сергей?.. Что станет с ним?..»
Эти вопросы Катя задавала себе торопливо, точно боясь, что кто-то обвинит ее в неблаговидных мыслях. Сама же она себя убеждала: «Конечно же, у меня нет перед Сергеем никаких формальных обязательств, кроме тех, которые я добровольно взяла на себя и с успехом выполнила. И он, и вся его семья должны меня благодарить, только благодарить – чего же больше они могут от меня требовать?..»
Катя говорила себе эти слова, но чем больше и настойчивее она себя убеждала, тем сильнее звучало в ней сомненье. Оно звучало там, в том самом тайнике, где обитал несговорчивый и сварливый, но в то же время необходимый ей, ее личный, собственный спорщик. «Нет, Катенька, нехорошо забывать человека, который живет думами о тебе, для которого ты воздух, надежда, счастье. Может быть, ты скажешь, что ты не виновата. Но так ли это на самом деле? Не ты ли забросила в душу Сергея искру надежды? Не ты ли позвала его к людям, к жизни, к себе? Да, да, Катенька, к себе. Иначе бы не разгорелось в нем желание жить, не явились бы силы, способные победить болезнь. Но если это так, то есть ли у тебя право убить в нем надежду, потушить загоревшуюся искорку жизни?.. Может ли мать, давшая жизнь ребенку, отнять ее?.. Не может. То будет преступление, караемое по всем строгостям закона. А твое равнодушие?.. Твое пренебрежение к чувствам молодого человека – тут ты не находишь состава преступления?»
Катя присела на лавочке в конце аллеи. Девушка долго смотрела на открытые ворота, пока, наконец, поняла, что там, за воротами сада, начинается Зеленый дол. И где-то совсем рядом стоит домик бабы Насти.
Катя пристально всматривалась в ярко освещенные заходящим солнцем окна индивидуальных домов, надеясь отыскать хату бабы Насти и сквозь тюлевую занавеску увидеть знакомый силуэт Сергея. Сырой воздух к вечеру становился холоднее, сидеть на лавочке было зябко, и Катя, поеживаясь и поднимая воротник пальто, встала. Некоторое время в раздумье топталась на месте.
Пошел дождь, в небе сверкнула молния – провозвестница весны, первая молния, озарившая апрельскую степь, овраги и балки, по которым с шумом бежали мутные ручьи, крыши домов, с которых по утрам еще свисала хрустальная бахрома. Дождь полил сильный, с ветром и шумом. И, как сигнал горна, возвещающий о начале дня, в небе раздался первый молодецки-раскатистый гром.
Катя побежала вдоль улицы. Дверь калитки дома бабы Насти была раскрыта настежь, и Катя радостно в нее вбежала. Дверь коридора также была раскрыта. Катя ступила на половик, тщательно вытерла ноги.
– Баба Настя! – позвала она негромко, так, чтобы Сергей не слыхал. Но девушке никто не ответил. Она заглянула в кухню – здесь не было бабы Насти.
Из горницы послышался голос Сергея:
– Баба Настя! Растворите…
Снова ударил гром, и Катя не разобрала последних слов Сергея. Она вбежала в горницу, и то, что она увидела, испугало ее, поразило и обрадовало. Сергей стоял у койки и, балансируя руками, тянулся к окну. Он стоял к Кате спиной и не видел ее. Катя подбежала к нему, подставила мокрые от дождя плечи под его правую руку.
Сергей оперся на нее, сказал:
– Катя! Радуга над степью! Ты видишь?..
Он протягивал левую руку к радуге, а правой опирался на плечо Кати. Ударил гром – весенний гром: глухо, далеко… Потом еще удар, еще… Над Зеленым долом, стиснутые громадами туч, заметались нити молний. Степь озарилась ярким синеватым светом, и с неба, точно рука великана, спустилась на землю семицветная радуга. Она то пропадала в сгустившейся синеве, то оживала вновь, как только в небе блистала молния.
