Текст книги "Радуга просится в дом"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Иван Владимирович Дроздов
Радуга просится в дом

Глава первая

1

Секретарь деканата Катя Соловейко, увидев в дверях незнакомого человека, прервала работу. Ее средний пальчик взлетел над клавишами машинки да так и замер.

– Декана нет, – сказала заученным тоном. – Ушел к ректору.

– А мне не нужен декан. Я Павел Белов.

Девушка преодолела минутное замешательство, опустила руку на стопку чистой бумаги.

– А-а… Извините.

Белов подошел к левому краю стола, смерил взглядом разложенные по стопкам листы. То были страницы переведенного им на русский язык украинского романа «Соловьиная балка». Половина работы была уже готова. «Хорошо, очень хорошо», – подумал Павел и с чувством благодарности взглянул на девушку, взявшую на себя труд по вечерам и в выходные дни перепечатать рукопись.

Работу ей дал автор романа Григорий Любченко. Несколько дней назад Павел принес Любченко рукопись для предварительного чтения. И то, что Любченко без ведома Белова отдал рукопись на окончательную перепечатку, радовало Павла. Значит, Григорий доволен переводом. Кто-кто, а он-то знает толк в переводе. Любченко хороший знаток как русского, так и украинского языков. По глубокому убеждению Белова, он стоит на голову выше своих коллег, местных писателей. И это не потому, что Любченко давний друг Белова. Григорий в каждой книге ворошит острую проблему, ярко изображает людей. Любченко умеет круто замесить сюжет, вылепить характеры.

Беловым владело нетерпение. Поначалу он намеревался издать роман в Углегорске, но потом в нем созрело решение предложить «Соловьиную балку» московскому издательству.

Решение подогревалось одним счастливым обстоятельством: в Москве живет свояк Белова, муж старшей сестры, Вадим Петрович Златогоров – один из ведущих столичных переводчиков. Он-то уж посмотрит «Соловьиную балку» и даст Белову толковый совет: в какое издательство обратиться, как повести дела. Белов не рассчитывал на протеже, но втайне желал, чтобы Вадим дал о переводе официальное заключение, стал его рецензентом. Хорошо бы получить положительный отзыв от такого маститого литератора.

Дело оставалось за машинисткой, за этой медноволосой мальчикообразной девушкой. Она смотрит на него с недоумением: писатель, а одет старомодно. Фи!..

Белов украдкой оглядел полинявшую синюю рубашку, широкие потертые брюки, и ему стало совестно за свое убранство.

Катя словно поняла его тайные мысли, она хотела что-то спросить, но тут же раздумала… смутилась, неловко стала вставлять в машинку новые листы. Павел Николаевич не заметил ее смущения. Взяв со стола первую главу, он машинально присел на диван, принялся читать. Белов не был новичком в литературе. Прежде он написал две повести из шахтерской жизни – их хорошо приняли в Донбассе, быстро раскупили, – но в процессе их создания ни одна из повестей не приносила ему столько удовлетворения, сколько принесла вот эта переводческая работа. Роман Любченко был посвящен проблеме молодого поколения, он взволновал Белова новизной мысли, яркостью выписанных характеров. И если раньше, принимаясь писать первую, а затем вторую свою повесть, Белов не был полностью уверен в конечном успехе, то теперь он знал, был твердо убежден, что за «Соловьиную балку» читатель ему скажет спасибо.

– Когда вы закончите работу? – спросил он Катю, перелистывая страницы отпечатанных глав и проникаясь все большим нетерпением.

– Через два-три дня.

– Хорошо. Я к вам приду.

Белов протянул Кате руку и кивнул ей дружески, как старой знакомой.

2

Катя Соловейко – фантазерка. Она часто думает о смысле жизни, любит помечтать. Особенно в те часы, когда возвращается из института домой. Именно часы. И не потому, что общежитие далеко от института. Перейти три улицы, сквер, еще улицу – тут и общежитие. Если даже будешь выполнять правила уличного движения и переходить шоссе по белым шашечкам, то и тогда дорога займет не более двадцати минут. Но Катя идет не торопясь. В зависимости от настроения. Куда торопиться? Лизы нет дома, она у толстяка Федосея, Ирина «сохнет» над чертежами. Что делать в общежитии?

Почитав театральную афишу, Катя идет к другой. «Все люди как люди, – говорит она себе, – заняты, торопятся, а я бесцельно слоняюсь по улицам. Нет в моей жизни смысла, нет у меня высоких дум – я даже не стремлюсь получать отличные оценки. Вот если бы Любченко или Павел Николаевич вздумали меня изобразить в романе…»

Катя идет от афиши к афише. Думает о своей подружке Лизе. Лиза клянется: не люблю Федосея. Противен! А поманит Федосей – идет. В комнате у Федосея много книг. Он «чистый» математик, преподаватель института. Говорит с украинским акцентом. Представляю, как он теперь ходит вокруг Лизы, гнет колесом грудь и окает: «О Лизочка!.. Лизочка!..» Лиза машет кулаками, но не сильно. Так, чтобы не задеть его по красным щекам, не помять украинскую расшитую сорочку.

Федосей из Западной Украины. Закончил Львовский университет. Математику знает хорошо, но в институте к нему уважения нет. Не может он поставить себя среди студентов. Выйдет с ними в коридор, и не поймешь, преподаватель он или студент. С кем-нибудь заспорит по пустяку и шумит, размахивая руками. Ректор однажды ему сказал: «Не забывайте, Федосей Семенович, вы – преподаватель».

Катя не любит несерьезных мужчин. Вот писатель – да! Например, Любченко. Белова она в счет не брала. Неправдышний какой-то! Любченко – иное дело. Дорогой костюм, на пальце перстень. Ему не скажешь: «Любченко, привет!» Нет, не скажешь. И вообще с такими людьми говорить трудно. Неверно произнесешь слово – заметит. Глупость сморозишь – красней. Зато приятно быть с таким человеком рядом. Идешь с ним по главной улице города – кругом народ, смотрят, кивают: «Григорий Васильевич, здравствуйте!»

Но тут Катя обрывала свои мысли. «Что мне до писателей!.. Это люди из другого мира, неземного. Каждый сверчок знай свой шесток».

И мысленно возвращалась к своим подругам. Например, Ирина. Ее любит весь институт. На собраниях говорят: «Круглая отличница, редкий талант, упорство…» А ребята на нее не смотрят. Может, от обиды и сидит она над чертежами. И без того суха, а тут еще зубрежкой себя доводит. Зачем, спрашивается?.. Кончим институт – одна дорога. Она вычислитель и я вычислитель. Ну, может быть, ее назначат старшим. Пожалуйста!..

Запах меда и сухой травы вернул Катю к действительности. Девушка остановилась. Здесь, в начале цветочной аллеи, она всегда останавливалась. Иногда присядет на край лавочки и смотрит на живой ковер из белой кашки. Беленькие с желтизной цветочки весело тянутся к солнцу. И будто бы улыбаются. Они очень сильно пахнут, эти маленькие цветочки, словно под ними между грядками бегут ручейки свежего меда. Кто их посадил тут? Сделал человек хорошее дело и отошел в сторону. Прохожий любуется цветами, пьет ароматный воздух, а кто подарил ему радость – не знает. Так всякое добро – не кричит о себе, не требует похвал.

Далеко-далеко тянется ковер цветов. У самого края ковра ходят люди. Они склоняются к цветам, а цветы тянутся к людям. Кто-то совсем рядом говорит: «Ах, хорошо!»

Да, да, тут хорошо!

Катя встает с лавочки и потягивается. В забывчивости она даже поднимает над головой руки. Затем спохватывается, пугливо оглядывается и идет дальше.

3

Ирина!.. Назвали же человека таким звучным именем! – думала Катя. – Так и хочется пропеть: «Ирии-на-а!..»

Катя лежит на койке и слушает, как ее подружка читает сборник математических упражнений. Именно слушает, потому что слышно, как Ирина шевелит губами, «бегает» карандашом по листу. При этом она то пристукивает каблуком, то произносит слова, которые не сразу разберешь.

Катя смотрит на стеклянный цветок, прикрепленный к стене над подушкой. Из лепестков выглядывает остренькая лампочка. Это ночник. Катя купила его за последние деньги и прикрепила к стене над койкой. Ночник – единственная красивая вещь в комнате. Девушка кивает ему, словно живому существу. Ирину она не хочет слушать. Вид Ириной спины повергает ее в уныние. Кажется, вот так, склонившись над столом, «зубрила» будет сидеть вечно. А куда ей торопиться? Гулять Ирина не ходит – не в чем. Есть у Ирины черная выходная юбка, но блузки к ней нет. Предложу-ка ей свою кофту, поплиновую.

– Ирусь, пойдем вечером гулять, – говорит Катя.

Ирина продолжает пришептывать.

– Ир, ты слышишь меня!.. Наденешь мою кофту? С юбкой будет хорошо. А?..

Ирина поворачивается на стуле. В ее черных печальных глазах вспыхивает резвый огонек.

– Пойдем!..

Катя смотрит на нее с любопытством, но без удивления – даже Ирина не прочь «пошламберничать», как говорила тетя Груня, у которой Катя, рано потерявшая родителей, жила в деревне.

Девушки вышли на улицу. Белая кофта со стоячим воротничком приятно оттеняла смуглое лицо Ирины. Девушка знала это и чувствовала себя счастливой. Она склонялась к Катюше и задавала ей один и тот же вопрос: «Ты о чем все думаешь?..»

Катя думала о себе и об Ирине. Ей казалось, что обе они неудачницы, обиженные судьбой. «Ирина некрасивая, а я невезучая. Нет у нас дорогих нарядов. Будь у нас мамы, папы, мы бы тоже приоделись, как эти…»

Катя окидывала завистливым взглядом идущих густой чередой девушек – нарядных, веселых, с высокими модными прическами. Они стучали каблучками, точно сыпали на мостовую маленькие металлические шарики. Главная улица крутила калейдоскоп женских нарядов, дышала говором, смехом молодых людей. Был час, когда центральная магистраль города жила самой наполненной жизнью.

У фонтана на площади девушки остановились. Смотрели на рвущийся к черному небу причудливый цветок водяных струй. Свет фонарей золотил шумящие потоки, рождал едва уловимую взором нежную радугу. Она то пропадала, то появлялась вновь, дрожала и таяла, искрилась изумрудной водяной россыпью и вновь исчезала. Катя протянула руку к этой полувоздушной живой радуге. Девушка приятно ежилась под дождем мельчайших капель. В шуме и плеске воды ей слышалась музыка. Она звучала тихо, временами пропадала, но потом, точно издалека, появлялась вновь и вновь.

За спиной раздался мужской голос:

– Не правда ли, красиво?

Девушки обернулись. Позади стояло двое мужчин: один в клетчатой спортивной куртке, другой в просторной рубахе навыпуск. «Командированные», – решила Катя и насторожилась.

Ирина ответила:

– Очень красиво. Особенно теперь, ночью.

– Вы, девушки, здешние? – выступил вперед тот, что был в рубахе.

– Да, – смущаясь, сказала Ира. – Мы студентки.

– Вот и хорошо! А мы аспиранты. Киевляне. Приехали на практику, на металлургический завод. Давайте знакомиться.

Была минута, когда Катя хотела сказать что-то едкое, повернуться и уйти. Она не любила нравы главной улицы, знала тех, кто тут липнет к девушкам, не однажды кляла себя за знакомство на «броде» – так здешние завсегдатаи называли главную улицу города, – кляла и продолжала гулять, знакомиться. Но недавно сказала себе: «Хватит!» И сегодня ей бы хотелось сдержать обещание, уйти, уединиться, но в голосе Ирины, в том, как она говорила с незнакомцами, Катя почувствовала желание подруги остаться. И ради нее, Ирины, Катя смирилась.

Они шли по улице в обратном направлении, болтали. Рядом с Ириной шагал высокий в спортивной куртке, а возле Кати, натыкаясь на людей, неловко трусил беловолосый, начинающий полнеть дядя лет тридцати пяти. Он был сдержан в беседе, не позволял себе прикасаться к Кате, и это ей нравилось. Несколько раз она мельком взглянула на Ирину и увидела неожиданно новую девушку, статно-высокую, красиво-взволнованную близостью мужчины. Даже голос Ирины, обычно резкий, тонкий, сделался теперь певучим. Она говорила много и громко, от души смеялась, и хорошо смеялась, так, что ноздри ее слегка раздувались, а щеки играли румянцем и глаза блестели. Кате вдруг захотелось, чтобы веселое настроение подруги сохранялось долго, чтобы никто ей не мешал, даже она, Катя, и этот… в голубой рубахе. Катя вдруг сказала беловолосому: «Давайте отстанем». Незнакомец замедлил шаг. Скоро они поравнялись с детским парком и Катя свернула в калитку. Здесь, под фонарем, девушка остановилась и, повернувшись к спутнику, глядя ему в глаза, спросила:

– У вас есть жена?

– Да, конечно!..

– Красивая?

Незнакомец кивнул.

– У меня тоже есть муж. И тоже красивый. Я его очень люблю. А вы любите жену?..

– Девушка! – смутился незнакомец. – Вы напрасно меня отчитываете. Мне ничего от вас не нужно. И если я прошел с вами сотню метров, то сделал это исключительно ради своего друга.

– Я не люблю ссор, до свидания.

– До свидания. Счастливого вам пути. И не думайте о людях так плохо. Ладно?

Аспирант чуть заметно насмешливо поклонился. Катя, справляясь с минутным замешательством, хотела сказать еще что-то, но не нашлась. Глухо проговорила:

– Я не хотела вас обидеть. Извините.

Резко повернулась и пошла. Кляла свою неумную выходку, терзалась чувством досады. Потом махнула рукой, заставила себя забыть о происшедшем и пошла в студенческое общежитие.

На столе лежала толстая книга: «Математический анализ». Катя раскрыла ее и стала читать.

Она обладала удивительной способностью за один вечер усваивать то, на что у других студентов уходили дни.

4

Катя Соловейко давно закончила перепечатку рукописи, но Белов за ней не приходил. Вечером девушка несколько раз подходила к дежурной по общежитию, звонила от нее на квартиру Белова, но писатель не отвечал на звонки. «Что он – холостой, что ли!» – в сердцах досадовала Катя, вешая трубку и возвращаясь к себе в комнату. Здесь ее встречали Ирина, Лиза и Федосей. Все они были в прекрасном расположении духа и подшучивали над Катей.

– Небось деньги за работу хочешь получить, – говорила грубоватым сочным голосом Лиза. – Конструкторы создают заводы на общественных началах, а ты на машинке постучать не хочешь. Не вздумай заикнуться – засмеет.

Федосей стоял, облокотившись о койку, и благодушно улыбался. Он всегда улыбался, о чем бы ни шла речь, и всегда пребывал в хорошем настроении.

Ирина прикрепляла очередную марку к своей коллекции. Девушки уже знали, что марка эта вьетнамская, привез ее профессор Родькин, недавно вернувшийся из заграничной командировки. Родькин знает коллекцию Ирины и считает эту коллекцию одной из самых полных в городе; впрочем, профессор сказал: «Моя коллекция вне конкурса».

– А ты, Кать, не бери деньги, – советовала Ирина. – Не бери, и все! Из-за гордости.

Федосей загадочно крутил головой. Толстый, лысый, с румяным молодым лицом, он походил на веселого гнома, сошедшего с картинки. Как преподавателю института ему неловко было околачиваться в студенческом общежитии, но он приходил к девушкам каждый раз, когда к нему не являлась Лиза. И придя в комнату, смотрел только на Лизу, слушал только ее. И если заговаривал с Ириной или Катей, то лишь для того, чтобы не молчать, или для поддержания с ними хороших отношений.

Федосей философствовал:

– М-да-а, роман. Написал же человек! Должно быть, умный он, Белов. А, Катюша?.. Умный?..

Говорил с Катей, а смотрел на Лизу.

Катя отвечала:

– Не написал он – перевел.

– Не понимаю людей, которые в наше время пытаются поучать человечество. М-да… Пишут романы. Ведь все написано, все известно – что скажешь нового? В наше время не надо писать романы. И читать не надо. Слушай старших, радио, смотри кино, телевизор – все будешь знать. А в школе, в институте постигай профессию. Да-а. Как не поймут этого там… в издательствах?

Федосей ткнул пухлым пальцем в потолок, будто издатели сидели на люстре.

Говорил он неуверенно, тревожно взглядывал то на Ирину, то на Лизу, ждал возражений, опасался, как бы Ирина с присущей ей бесцеремонностью и всезнайством не «посадила его в калошу». Но Ирина, заучивая формулы, пристукивала по книжке кулачком и пришепетывала. Катя тоже не слушала Федосея. Лиза же, как всегда, беззлобно, с нарочитым пренебрежением к болтовне Федосея замечала: «Э-э… Федя… перестань!..» Девушка тяготилась обществом Федосея и говорила ему дерзости в глаза. Он же безрассудно и слепо тянулся к капризнице.

В десятом часу Катя снова позвонила Белову. Писатель отозвался.

– Я заболел, – хрипел в трубку. – Не посчитайте за труд, принесите рукопись домой.

Катя взяла рукопись и молча вышла.

5

Дверь открыл хозяин. Он был бледен, шея перевязана платком. Пригласил Катю в квартиру. На ходу подхватил у девушки папку и покачал ее, словно проверяя на вес.

– Спасибо, Катя. Авось с вашей легкой руки книга полюбится людям.

Посреди комнаты Павел Николаевич поднял руку:

– Может быть, мы с вами, Катюша… запустим в плавание большой корабль.

Катя всецело была поглощена новой для нее обстановкой. Кроме хозяина, одетого в тренировочный спортивный костюм, в квартире не было никого. Казалось, из комнат только что выехали люди. На голом полу валялись газеты, по углам стояли чемоданы – в квартире не было привычной утвари, кроме небрежно застланной раскладушки, журнального столика с пишущей машинкой «Москва» да двух стульев, стоявших тут же.

– Да вы садитесь!.. Будьте как дома.

Катя присела на стул и помимо своей воли, подчиняясь врожденному любопытству, продолжала рассматривать квартиру. Что ни говори, а ей была непонятна пустота, царившая в комнатах. Над широким во всю стену окном и над стеклянной дверью балкона даже не было гардин, штор и каких-либо занавесок. И вообще, сколько могла заметить Катя, во всей квартире не было ни одной занавески.

– А где ваши домочадцы, Павел Николаевич?

– Разогнал по белу свету. Жена геолог, в трехлетней экспедиции, сын у бабушки.

Белов присел на подоконник, продолжал мечтательно:

– Замечательный у меня сын! И глаза его на ваши похожи.

Катя застеснялась, сдавила в кулачке ремешок сумочки. Девушка видела, что в квартире, кроме нее и Павла Николаевича, никого нет. Ей сделалось неловко. Катя ждала случая поскорее встать и проститься. Решила, что момент этот наступил, поднялась, но Павел Николаевич подошел к ней, взял за плечи и опустил на стул.

– Куда? Не пущу. Во-первых, с вами надо расплатиться, а во-вторых… будем пить кофе.

Павел Николаевич ушел на кухню. Через некоторое время оттуда донесся его голос:

– Мы теперь с вами как бы соавторы: я пишу, вы печатаете. Я жду от вас отзыва, а вы молчите как рыба.

– Какого отзыва?

– О переводе. Или вы этот роман не читали на украинском языке?

– Читала и на украинском, – пропела Катя.

В собственном голосе уловила нотки, не свойственные ей, но в то же время естественные. Эти нотки звучали помимо ее воли, и не противно, не дурно звучали, а как-то хорошо, приятно. Как и ее подруга Ирина, она всегда звонче говорила в присутствии мужчин – то была подсознательная природа женщины, стремящейся нравиться, производить хорошее впечатление.

Павел Николаевич хоть и не оправился вполне от болезни, но был весел; в легком спортивном костюме он выглядел совсем молодым человеком. Катя не верила в существование его восьмилетнего сына. Мысленно пыталась определить возраст писателя. Скажем, женился в двадцать, нет – в двадцать два. Сыну восемь, ему тридцать. Что ж, тридцать лет, может быть, ему и есть. Но на вид он моложе. А сколько он написал книг? Две повести и этот вот… перевод. Немного. Пушкин в его годы…

– Вы, наверное, рано начали писать? – несмело спросила Катя, подсаживаясь к столику, на котором появились сыр, масло, кофе.

– С пяти лёт. С тех пор как научился выводить первую букву.

Катя улыбнулась. Здесь, в домашней обстановке, Белов не казался ей таким жестким и неприветливым, каким он показался ей в институте. Взгляд его карих благодушных глаз, слова, в которых не было тайного, нагловатого подтекста, – весь он, по-братски добрый, какой-то особенный своей мужской простотой, будил в ней любопытство. Откинувшись на спинку кресла, Катя говорила с Беловым, как со старым знакомым. Никогда раньше наедине с мужчиной, да еще мало знакомым, она не испытывала такого спокойствия. Украдкой девушка взглянула на свои колени и впервые пожалела, что слишком коротко подшила юбку. Стул был низким, столик тоже – как ни старалась Катя поджимать под себя ноги, ей не удавалось спрятать колени.

– Слышите, Катя? Я жду вашего суда. Один мой московский друг, известный писатель – его вся страна знает, – слушал только машинистку. Когда ему возражал редактор, он говорил: «А машинистке это место понравилось».

Катя сказала:

– В книге мало героев – это хорошо. Я всех запомнила, знаю, кто как говорит. А вот речь главного героя шахтера Горбенко у вас побледнела. Я читала роман Любченко: там Горбенко говорит по-своему. Як розмовлялы у нашому сели хлопци.

Катя сказала это просто, как если бы она отвечала Ирине. Она бы и еще могла говорить о языке героев, но ее смутил вид Павла Николаевича. Он опустил чашку с кофе и смотрел на Катю, как на что-то упавшее с неба. Брови его нахмурились, в больших темных глазах отразилась тревога. Он смотрел минуту, может быть, больше и не говорил ни слова. Потом также молча встал, подошел к лежавшим на шкафу кипам романа, стал листать рукопись. Он листал долго, что-то читал, а Катя допила кофе и не знала, что ей делать дальше. Она уже жалела, что высказалась о романе, тревожно взглядывала на Павла Николаевича и не могла понять, что его так смутило. А он перебрасывал листы, читал отдельные места и снова листал. Затем вернулся к столу, молча пил кофе, думал.

– Я и сам знал этот свой недостаток, – заговорил, не глядя на Катю. – Знал и уговаривал себя: дескать, ничего, не страшно. Ан нет, читатель все видит, все подмечает. Оказывается, недостаток серьезный.

Катя встала и начала прощаться. Павел Николаевич ее не удерживал. Он решил ее проводить.

Вдвоем они дошли до общежития. Перед тем как на прощанье пожать руку девушке, Белов извлек из нагрудного кармана запечатанный конверт, неловко сунул его в Катину сумочку.

Еще раз сказал:

– Да, да. Вы сказали мне очень важное.

Домой он почти бежал.