Текст книги "Под опущенным забралом"

Автор книги: Иван Дорба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

– Людвиг Оскарович, где ключи от наружной двери? – И, показав на Черемисова, проговорил: – Он отлучится на несколько минут.

– Я провожу.

– Нет, мне с вами необходимо срочно поговорить наедине.

– Ключи в передней, в правом ящике стола, у зеркала.

Черемисов ушел.

– Ну что ж, присядем, в ногах правды нет.

– Минутку, – Берендс подошел к буфету, отворил дверцу. Алексей увидел батарею всевозможных бутылок. – Что желаете? Виски, джин, ракию, коньяк, водку? – И налил себе полный стакан коньяка.

– Пожалуй, предпочту виски.

Берендс взял бутылку, стакан, сифон содовой, поставил все это на стоявший у буфета столик на колесах и подкатил к креслу гостя. А сам возвратился к буфету.

– Людвиг Оскарович, вы умный человек, опытный разведчик, а поступаете так неосторожно. Вы по происхождению немец, правда, прибалтийский и потому не совсем полноценный, но вы еще офицер Российской императорской армии, дворянин, барон, черт побери, так ответьте мне, неужели вы серьезно полагаете, что судьба предначертала вашему великому фюреру свершить и осуществить фантастическую мечту немецкой нации – победить и возглавить мир? Вы верите австрийскому ефрейтору Шикльгруберу?

Алексей налил себе в стакан виски. Берендс молчал.

– Вы ведь знаете, что он маньяк?

– Знаю, Алексей Алексеевич! Мы все в какой-то мере сумасшедшие. Но фюрер заразил сумасшествием целый народ! Все народы подвержены низменным инстинктам, в том числе и русский… Так почему Шикльгруберу не объединить человеческое стадо с помощью немецкой нации? А? – Берендс хитро глянул на Хованского. – «Вы сверхчеловеки, вам принадлежит мир! Убивайте, уничтожайте, насилуйте! Вам все дозволено, ибо вы – арийцы! Правда – только сила, одна только сила!» – Берендс отпил из стакана и продолжал: – Наступил век разрушений, очередного нашествия гуннов, гибели старых основ, уничтожения культурных ценностей, смутное время во всечеловеческом масштабе. Наступило царство хама. Эпоха Ренессанса придет очень и очень не скоро. А я не верю в гуманизм, ибо это мировоззрение опиралось на классическую древность… Рима. Я не верю и вам не советую…

«Что мне ему сказать? – думал Алексей. – Восточная мудрость говорит: «Две вещи бывают трудными – молчать, когда надо говорить, и говорить, когда нужно молчать»». – Он подлил содовую в свой стакан и, увидев, как сразу побелело содержимое, неторопливо возразил:

– Людвиг Оскарович, вы валите все в одну кучу, ставите на одну доску нацизм с интернационализмом. Вы умный человек. Неужели все-таки верите Гитлеру?

Берендс вопросительно поднял пшеничные брови.

– Нет…

– Да, Людвиг Оскарович! Если коммунизм и национал-социализм у вас стоят со знаком равенства, почему тогда вы служите второму? Вы знаете, что Гитлер – марионетка, выдвинули его Генштаб и его величество капитал.

– Марионетка, но она вышла из послушания и оборвала нитки, за которые ее дергали, – усмехнулся Берендс. – У Гитлера сила!

– Сила заболела пляской святого Витта, – добавил Хованский.

– Точно, ха, ха, ха! Вы правы! – И Берендс закивал головой и зашаркал ногами. – Но, дорогой Алексей Алексеевич, упрекая меня в измене, вы, русский, тоже пошли в услужение к янки. Правительство Америки во главе с ее президентом тоже марионетки и пляшут по желанию еврейского капитала, так называемых сионских мудрецов – синедиона – семидесяти старейшин. Вы тоже нелогичны, работая на них. Это они внесли в Россию фермент разложения и правят ею до сих пор. Немцы же объявили священную войну евреям.

– Беднякам, ремесленникам и мелким торговцам, но не синедриону, не капиталу! В группе, образованной Авербахом на судне «Колорадо», в наш югославский порт Сушак прибыли по пути в Палестину из Германии, причем с благословения Гейдриха, двести восемьдесят переселенцев – евреев-богачей. И не кривите душой! Вы киник[15]15
  Киник (циник) – последователь учения, пренебрегающего правилами нравственности.


[Закрыть] нового времени, даже эгоцентрик, и нет у вас убеждений! Вы ни во что не верите!

Берендс стоял, прислонившись к буфету со стаканом к руке, и улыбался.

– Что ж, я с вами согласен, Алексей Алексеевич, отдаю должное и мудрым евреям. Спиноза прав: на каждую вещь надо смотреть с точки зрения вечности. Все вокруг кроме собственного «я» ничтожно! Но прав и Ницше, говоря о морали рабов и морали господ.

– По-вашему, Гитлер, Геринг, Геббельс – господа?

– О нет! Господа – Круппы, Детердинги, Рехберы и иже с ними, которые дергают их за веревочки и заставляют плясать. А Гитлер и иже с ним – в лучшем случае взбунтовавшиеся рабы.

– Ладно. Если вам будем хорошо платить, вы согласны давать нам нужные сведения и помогать? Мы будем вас всячески оберегать. Это в наших общих интересах.

– Алексей Алексеевич, вы не добавили: «А в противном случае мы разделаемся с вами, поскольку у нас есть компрометирующая вас магнитофонная запись». Я вас разочарую: во-первых, удар придется, не говоря о нас, по Гельму и по моей жене и заденет меня только слегка. Сейчас командуете парадом вы. Но почему вы думаете, что под угрозой смерти я буду честно трудиться на вас? То есть на американскую разведку? Вы, Алексей Алексеевич, сотрудник Си-ай-си? Она хорошо платит?

– Отдаю дань, Людвиг Оскарович, вашей проницательности. Но вам известно: «Заблаговременный и предусмотрительный страх – мать безопасности». И еще говорят: «Деньги лучше уговора». Пока суд да дело, вы будете сотрудничать с нами и все больше увязать, а мы будем щедро расплачиваться, но проверять, а за дезинформацию, сами понимаете, война…

– Расплата пулей? – Берендс ухмыльнулся.

– Это крайности… А уговорчик мы все-таки подпишем и в получении денег будете расписываться не своим именем, конечно, под кличкой, скажем, Спиноза или лучше Барух – тут уж немец никак не догадается. Согласны? Только честно! Как в английском суде: «Говорить и писать правду и только правду!».

Берендс кивнул:

– Согласен. Побаиваюсь, как бы вы меня не провалили.

Снова налил себе до половины в стакан, опрокинул в горло, потом поднял с блюдца ломтик лимона, сунул его в сахарницу, морщась, съел, подошел к столу, уселся и, вытерев платком пальцы, взялся за ручку, которую ему подал Хованский.

Алексей положил перед ним лист бумаги, стал у него за спиной и начал диктовать:

– Я, нижеподписавшийся Людвиг Оскарович Берендс, сотрудник абвера, обязуюсь честно выполнять на благо своей родины все поручения представителя Народного комиссариата внутренних дел СССР…

Берендс вздрогнул и удивленно посмотрел на Алексея.

– Это для камуфляжа, Людвиг Оскарович. – С минуту Хованский выждал. – Пишите: Ивана Абросимовича… Не вздрагивайте, о его убийстве вы потом все мне расскажете, как и о встрече с руководством в абвере, и о записи на микропленку в ноябре тридцать девятого года при встрече с Гансом Гельмом. А теперь продолжайте: Ивана Абросимовича Тома. Подпишитесь – Барух.

– Об этом убийстве я слышал, – проговорил Берендс. – В убийстве участвовал полковник Павский и, кажется, генерал Скородумов, во всяком случае, это была их идея… Неужели вы работаете на НКВД?

– А теперь подпишите расписки в получении денег. Первую пометьте январем тридцать восьмого года, вторую мартом, третью июнем, и так каждые три месяца вы получали от советской разведки по десять тысяч динаров. Последнюю расписку пометьте десятым января сорокового года, за два дня до убийства Абросимовича. И не обольщайтесь, пишете вы тушью, а бумага по времени соответствует.

Берендс невольно посмотрел бумагу на свет и увидел водяные знаки фирмы и дату выпуска. Заулыбался, закивал и незлобно проворчал:

– Чистая работа, с вами, Алексей Алексеевич, приятно иметь дело. И денег получается немало. Правда, динар скоро ни черта не будет стоить.

– Можем платить долларами. Но их нужно заработать. Кстати, расписываясь, меняйте положение тела, чтоб не получилось уж очень одинаково.

Берендс подписал одну расписку сидя, потом встал. Какое-то мгновение стоял в нерешительности, махнул рукой, подписал вторую расписку и снова сел.

– Меня давно тяготит работа в абвере, Алексей Алексеевич. Произошло страшное, маниакальное помешательство целого народа с проявлением самых низменных инстинктов. Мне стыдно за немцев. Народ, давший Гёте, Канта, вашего любимого Маркса, Бетховена, и вдруг…

– Вы пошли в абвер служить добровольно, Людвиг Оскарович?

– Нет, я получил воспитание в России и хотел честно ей служить, но обстоятельства сложились по-другому…

– Как сегодня? – улыбнулся Хованский.

– Не совсем, не совсем, – принимаясь за новую расписку, промолвил Берендс, поглядывая на часы. – Я ведь работал в деникинской разведке. Потом, в конце двадцатых годов, имел честь с вами познакомиться, когда случилось убийство генерала Кучерова. Мне кажется, вы интересовались этим делом. Способствовал раскрыть преступления этого идиота Скачкова. Бывший муж Ирен сейчас в Белграде, мне пришлось выручать Ирен. Она мне нравилась. Так вот, в то время я смотрел на Германию с гордостью, как на спасительницу европейской культуры и правопорядка. Никто не забыл: «Да здравствует мировая революция!» Все помнят, как полыхали пожары восстаний в Венгрии, Чехословакии, как бастовали рабочие и хмель революции кружил голову не одному только люмпену. Все цивилизованные государства смотрели на немцев как на единственных спасителей, все порядочные люди… – И Берендс пристально посмотрел на Алексея.

Хованский, в свою очередь, на него. «Ты подозреваешь, уж не советский ли я разведчик? Думаешь, сорвусь? Нет, мой милый, ошибаешься! – думал Алексей. – Сейчас увижу, предупредишь ли меня о приходе немцев в два часа? Если нет, то Ирен придется поработать одной».

Написав последнюю расписку, Берендс, словно угадав мысли Хованского, снова поглядел на часы:

– Примерно через полчаса ко мне явятся два немца, один из них из посольства, капитан Вольфганг, другой фольксдойче Вилли, хотят собственными глазами убедиться, все ли в порядке. Идут по точкам нашего района.

– Вам известны адреса этих точек и пароли?

– Нет, я знаю, что в Белграде их несколько. Центральная находится в посольстве.

– Постарайтесь узнать, куда пойдут ваши немцы. А в остальном вы правы, Людвиг Оскарович, времена меняются, как и убеждения. Живой ум не должен быть консервативен. Жизнь – движение. Все прогрессирует либо регрессирует. Таков ее закон. Самые прекрасные идеи, воплощенные в жизнь, бывают порой несостоятельны и даже пагубны. Какая судьба ждет Россию, нам неизвестно. Если советский строй ей люб, Россию не победит бронетанковый кулак Германии. И я уверен, что, следуя советам своего фюрера, юберменши не выиграют войну. Революция и Гражданская война в корне изменили характер русского человека. Он не ломает шапки перед господами.

Берендс закивал, заулыбался.

– Народный характер меняется столетиями, Алексей Алексеевич. Я знаю русских людей. В натуре русского, да, пожалуй, и не только русского, заложено рабство. Помните Рылеева? – Берендс поднял голову и прочитал:

 
Я видел рабскую Россию
Перед святыней алтаря:
Тремя цепями, склонивши выю,
Она молилась за царя.
 

И не молится теперь эта наша Совдепия своему грузинскому царю? А перед старыми господами народ, конечно, шапки не ломает. – В глазах Берендса горели недобрые огоньки. Он подошел к буфету, снова налил себе коньяку и выпил.

– А что в свое время Пушкин сказал о нас:

 
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем жадные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы.
 

Хованский слушал, хотя разговор на отвлеченные темы его не интересовал.

– Людвиг Оскарович, в словах Рылеева звучит боль, а стихи Пушкина посвящены черни. Народу он хотел быть «любезен», в ваших же словах я слышу злость Ницше, а привязать язык злоречию так же невозможно, как запереть поле воротами. Время покажет, кто мы. Лучше скажите, где Ирина Львовна? Не уехала ли?

– Пойдемте. – Берендс направился к кухне. – Она в нашей радиорубке, как я ее называю. Принимает и дает сведения.

– Давно бы так. Но о наших с вами делах с ней ни слова.

– Шерше ля фам?[16]16
  Ищите женщину – в ней все дело (афоризм, приписываемый Талейрану).


[Закрыть] – кисло улыбнулся Берендс. – Думаю, с ней договориться просто, она ведь полька; упряма как ослица, терпеть не может немцев за все те зверства, которые они учинили в Польше. И она права. Мне стыдно за немцев. В них сейчас маниакальная свирепость.

– Да, та самая, которую вы так щедро приписываете русским?

Берендс закивал головой, хотел зашаркать ногами, но качнулся и схватился за стену. Он был порядком пьян. Потом взял себя в руки, чуть пошатываясь, направился в кухню, подошел к буфету, держась одной рукой за угол, другой схватился за рычажок и сказал:

– Фокус, покус, преперандус! – И буфет отошел в сторону. – Ирена, к нам пожаловал дорогой гость. Он нас спас от самосуда. Представь: на стене дома была надпись: «Смерть немецким шпионам!»

В эту минуту раздался резкий звонок.

– Наверно, немцев несет черт. Вы, Ирена, оставайтесь в своей рубке, а вы, Алексей Алексеевич, поднимитесь наверх в гостиную. – И, убедившись, что буфет задвинут, добавил: – Там, за портьерой, укромное местечко, можете удобно расположиться и наблюдать, я их туда приведу.

5

Их было двое. Оба в жандармской форме. Один высокий, сухопарый блондин с плоским черепом, маленькими глазками, и второй, видимо, его начальник, хорошо сложенный брюнет, которого можно было назвать красивым, если бы не его рот, напоминающий узкую щель.

– Что у вас нового, господин Берендс? – проговорил брюнет, разваливаясь в кресле. – Прежде всего дело: дайте список людей, которых вы подозреваете в причастности к коммунистической партии, а также враждебно относящихся к великому рейху! Завтра мы должны их свести в один.

Берендс потоптался на месте и нехотя протянул:

– Он у меня еще не готов, господин капитан.

– Очень жаль, вы срываете наш план, мне придется доложить об этом господину майору Гольгейму. У всех все готово. – Он похлопал себя по карману жандармского кителя.

– Я занимаюсь русскими эмигрантами, а они в основном настроены лояльно. Югославскими коммунистами, как вам известно, занимается летичевский «Збор». У меня несколько человек, да и то с весьма мутными настроениями… – Берендс старался держаться трезво.

– Вот и напишите, не то Гольгейм опять меня к вам погонит. И я продиктую еще несколько фамилий, и все будет ганс гут. Вы сидите, коньячок попиваете, а нам с Вилли приходится по ночам бродить. Того и гляди подстрелят.

Берендс открыл свой бар.

– Коньяк, виски, шнапс, водка, люта? На улице свежо. А вам идти, наверно, еще далеко…

– На Кнеза Милоша… – выпалил до сих пор молчавший Вилли.

– Ах, Вилли, Вилли, что мне с тобой делать? Хозяина интересует, что нам налить, а не куда мы идем. Мне, господин Берендс, добрую рюмку коньяку. Да и ему тоже! – Он взял с подноса до половины наполненную пузатую рюмку, погрел ее в ладонях, поднес к носу, подмигнул и сделал глоток. – Мартель! Старый, добрый мартель. Такого теперь уж не найдешь. Будьте здоровы! Хайль!

– Сегодня, я уж не говорю о бомбежке, у меня тяжелый день, вот я и «попиваю коньячок». В пять вечера перед нашим домом устроили самосуд. Страшно было смотреть, просто растерзали человека. А поздно вечером я увидел на фасаде дома надпись: «Смерть немецкому шпиону-юпитерцу!» И стрелка к нашей двери. Вот так! – И Берендс закивал и заулыбался.

– Крепитесь, господин Берендс, скоро мы станем здесь хозяевами, заставим этих дикарей нам служить, коммунистов уничтожим. Не стесняйтесь, вносите в список и людей с «обтекаемыми настроениями». Человек десять – двадцать, а остальных я вам продиктую для большей убедительности. Мы сразу ими займемся, как только наши войска войдут в Белград. – Он щелкнул пальцами, будто выстрелил из пистолета.

Алексей смотрел в дырку, проделанную в гардине, и думал: «У него списки коммунистов, которых они собираются расстреливать, и, возможно, адреса радиостанций. Если нам удастся накрыть верхушку, то весьма вероятен разгром «Юпитера» в Белграде, а может быть, и разгром всей «пятой колонны». Скоро придет Черемисов. Тех двух возьмем на улице, белобрысый – слабак, все расскажет».

Капитан подставил снова свою пузатую рюмку, отпил добрый глоток, откинулся на спинку кресла, почти совсем разлегся в кресле и обратился к Берендсу:

– Вам известен русский эмигрант Чертков? Агент франкистской разведки, работал и на итальянцев. Эти русские почти всегда с двойным дном.

– Черткова я знаю, – кивнул Берендс, – его задачей было давать сведения о заходящих в югославские порты пароходах, направляющихся в республиканскую Испанию.

– Точно! Он сообщал об этом франкистам и Овре[17]17
  Овра – итальянская разведка.


[Закрыть], а те их топили. Так вот, у него есть друг и помощник, начальник русского отдела тайной полиции Николай Губарев, которого вы тоже знаете.

– Конечно, он наш человек! – подтвердил Берендс.

– Не только! Оба они имеют задание проследить, куда в случае эвакуации направят золотой запас Югославии. Чертков от Овры, Губарев – от нас.

– В Англию, конечно?!

– Золото сперва должно попасть в югославский порт, а, как вам известно, итальянский флот ловить ворон не будет. Хорошо бы натянуть Овре нос, а?

– Сообщить об этом барону? – Берендс достал из бара непочатую бутылку.

– Я пруссак и не люблю торопиться, все в свое время, и барон фон Гольгейм тоже пруссак. А о золоте вы помалкивайте! – спохватился захмелевший капитан.

Берендс хлопнул себя по лбу:

– Все белградские секреты в надежном тайнике.

«Людвиг Оскарович порядком пьян, но соображает ясно и, видимо, понял, что с этими типами мы разделаемся, потому старается их напоить», – отметил про себя Хованский.

– Загадки белградских катакомб? Доктор Фридрих Фехнер о них знает больше и многое разгадал, – засмеялся капитан.

«Тот, который сформировал «пятую колонну» в Югославии», – вспомнил Алексей.

– Из истории старого Белграда Фехнер вычитал интересные вещи! Еще в античном Сингидунуме – так назывался Белград до девятого века – был свой водопровод, кое-что сохранилось от него до сих пор. Кельты брали для постройки домов известняк, вот почему при рытье нынешних котлованов рабочие натыкаются на подземные ходы, на целые лабиринты катакомб. Ходы начинаются недалеко отсюда, на Ташмайдане, и тянутся к Саве и Дунаю. Когда последний раз выбивали турок из крепости, жители боялись, как бы войска не воспользовались подземными ходами и не устроили резню, и поставили стражу у городского суда, у дома певчего общества Станковича, около «Риунионы» и где-то на улице Кнеза Милоша…

«Может быть, возле нас? Жора говорил, что у него в подвале есть подземный ход, – подумал Алексей. – Ведь контрабандисты должны были как-то доставлять товар с Савы? Потом ход, наверно, замуровали».

– Копали их и во время бесчисленных осад, – продолжал рассуждать капитан, попивая из своей пузатой рюмки. – Сулейман Великолепный в тысяча пятьсот двадцать первом году сделал подкоп и взорвал главные башни Калемегдана. То же сделал и наш баварский принц Максимильян Эммануил в шестьсот восемьдесят восьмом…

– А зачем все это понадобилось доктору Фридриху? – спросил Берендс.

– О подземельях могут знать и коммунисты! Тогда придется вылавливать их, как крыс, и под ноготь… Что это?

Скрипнула ступенька деревянной лестницы. «Наши, – подумал Алексей. – Чертов немец, услышал», – и вытащил из-за пояса пистолет.

– Это, наверно, Ирене! Важные новости? – беззаботно пробормотал Берендс и спокойно направился к лестнице. – Сейчас я вас, Ирен, позову, не поднимайтесь к нам, Ирен. Лучше мы спустимся вниз. Капитан боится, как бы не подслушали секрета государственной тайны, которой уже исполнилось более тысячи лет, что под Белградом катакомбы… Хе-хе-хе!

– Я не верю вашей подруге! – вскакивая с кресла и подходя вплотную к Берендсу, прошипел капитан. – И вас я раскусил, вы не нацист, вы не верите фюреру! Я чувствую своим существом, вы…

Молниеносный удар Берендса свалил его с ног. Берендс бил ребром ладони по сонной артерии.

Сидевший спокойно в кресле длинный Вилли подобрал свои ноги и схватился за пистолет.

– Сидеть! Руки на стол! – вышел из-за портьеры Хованский.

Немец вытаращил глаза, но его дрожащая правая рука, нервно дергаясь, пыталась расстегнуть кобуру. Он делал это машинально. «Типичный немец, – подумал Хованский. – В непредусмотренной ситуации он и растерялся». А немец, увидев входившего в комнату с направленным на него пистолетом Буйницкого, побледнел и поднял руки. Грянул выстрел. Немец скособочился в кресле и начал сползать на пол.

Тут же подскочил Берендс, рванул его за руку со словами:

– Закровянит ковер, не отмоешь. Явная улика. Ух! – И, пошатываясь, подошел к бару, налил три стакана коньяка, один протянул Алексею, другой Буйницкому, тихо произнес: – Ну, Господи, благослови, мы объявили войну Гитлеру! Жизнь наша пир… – и опрокинул коньяк в горло.

– Когда капитан Вольфганг придет в себя, надо будет его допросить, узнать адреса радиостанций «Юпитера», – заметил Алексей, принимаясь обыскивать лежащих немцев. И подумал: «Ну и выдержка у тебя, Берендс!»

– Уже не допросишь, Алексей Алексеевич, с ним разговор окончен. Думать надо о том, куда их деть, – проговорил незаметно проскользнувший в гостиную Черемисов.

Убедившись, что оба немца мертвы, Алексей с укоризной посмотрел на Берендса. А тот пьяно улыбнулся:

– Нельзя все же мучить бывших товарищей! Это легкий вид смерти, без боли отправлены на тот свет…

– Сволочи! – выругался Буйницкий и стянул с лица черный чулок, поглядел на стакан с коньяком, который держал в руках, поднес ко рту и маленькими глотками выпил до дна. Он был бледен, руки у него дрожали. – Вот такие убили мою жену и детей!…

– Их надо раздеть. Жандармские униформы пригодятся. А трупы оттащим подальше и бросим в канализацию. Карамба! – деловито произнес Черемисов.