Текст книги "Под опущенным забралом"

Автор книги: Иван Дорба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

4

День был ясный, солнце поднялось уже высоко, когда Чегодов, Бойчук и фельдшер, оглянувшись последний раз на Злодийвку, двинулись вдоль реки, сами еще ни зная куда.

– Меня зовут Абрам Штольц, фамилия чисто немецкая. Но я еврей и понимаю, что вам со мной будет очень трудно, – неожиданно открылся лекарь. Он положил руку на плечо Бойчука. – Ивана я знаю давно и семью его знаю. А вот вы, господин…

– Олег! – Чегодов приятно ухмыльнулся. – Олег Непомнящий! Будем знакомы. – И он протянул руку.

– Так вот, господин Олег Непомнящий… сгоряча я навязался пойти с вами и теперь сам не знаю, что мне делать? По пути ли нам? – И он остановился. – Нельзя мне в Черновицы!

Справа поблескивает и манит прохладой река, слева зеленеет лес, а далеко впереди синеют горы. Сейчас они не кажутся такими высокими, как зимой, когда шли из Черновиц. В поднебесье летает орел.

Бойчук смотрит на Олега, в глазах вопрос и просьба. А во взгляде Абрама тоска…

– Мне тоже в Черновицах делать нечего, – согласился Чегодов, – давайте решать, куда идти?

– Я б подався о-о-н на ту гирку: там и колиба е и вивци, значит, молоко и мясо буде. Дядькое Панас там чабануэ. А там побачемо. Нимци, шлях их трафив, туды не полизуть… Айда швыдче!

И точно в подтверждение его слов, что надо спешить, где-то недалеко прозвучал выстрел. Пуля сбила над ними ветку колючей облепихи, которая чуть оцарапала ухо Чегодова.

– Ложись! – крикнул он, стараясь угадать, откуда стреляют.

– Ось, воны тамо, я зараз, – пригнувшись, Бойчук пробежал несколько шагов и привалился к огромному, поросшему мохом валуну. Потом просунул «шмайссер» между валуном и спускающимися к нему ветвями ели и нацелился.

– Не стреляй! – крикнул Чегодов, но Бойчук уже дал короткую очередь.

– Их четверо! Вон на човни з того берега плывуть, як тильке нас побачилы, – прошептал Бойчук горячо ему на ухо, когда Олег упал рядом с ним.

– Эх ты, Иван. Это же снайперы. У них винтовки с оптическим прицелом, их пули поражают чуть ли не на четыре километра! Твой автомат – на триста метров. А до них добрые полкилометра. Перестреляют нас, как куропаток. Бежим скорее!

– Обрыдло тикаты! Та ховатыся од жандармив та полиции!

– Сила солому ломит! Пошли к твоему пастуху. Они подплывут, мы уже на горку взберемся, добежим до овражка, а там нас не увидят.

Однако снайперы не спешили подплывать к берегу, опасаясь засады, но и до овражка пробежать незамеченным было трудно, тем более лодку с немцами сносило течение, и через сотню метров овраг оказался бы у них как на ладони. Олег, Иван и Абрам кинулись в другую сторону, чтобы потом подняться, пробираясь сквозь густой ольшаник на гору. Но пение пуль преследовало их. И каждый раз, когда пуля сбивала над головой ветку, или чмокала неподалеку в землю, или свистела, казалось, над самым ухом, все трое невольно нагибались и съеживались. Дыхание у них стеснено, перед глазами туман, страх заполняет все нутро, и потому они, не чувствуя ног, бежали что есть силы.

Наконец перевалили за гору и вздохнули свободно.

– Чертовы немцы, здорово стреляют! – лепетал, едва переводя дух, маленький Абрам. – Меня вроде оцарапало. Совсем не больно. – И его большие карие грустные глаза наполнились удивлением.

Рану на плече, верней царапину, кое-как перевязали и двинулись дальше. Потом спустились в долину и снова поднялись к горному пастбищу, где мирно паслись овцы.

К ним кинулись с громким лаем собаки, но, увидав поблескивающую сталь немецких автоматов, тотчас повернули обратно с независимым видом, будто и в самом деле послушались окрика дядьки Панаса, который тоже, притворяясь невозмутимым, смотрел на подходивших к нему трех вооруженных людей.

– Здоровеньки булы, диду Панасе! – крикнул Бойчук.

– Здорови в хату, – приподнимая шляпу, приветствовал их Панас, высокий худой старик с длинными, под стать Тарасу Бульбе, усами, приглядываясь к ним, чуть прищурив от солнца глаза и напряженно хмуря брови. – Тю! Здорово, Абрам! Чого це ты? Шо трапылось? – и приветливо осклабился, показывая крепкие желтые зубы.

– Уходим от немцев, вот это Иван Бойчук, сын нашего Игната, а то русский, который жил у тетки Параски.

– Здоров був, Иван! Здравствуйте и вы! – поклонился он Чегодову. – А где твоя жонка?

– Анку немцы убили и тетку Параску тоже убили – раненого нашего офицера прятали, – объяснил за Чегодова Абрам.

«Откуда дед-пастух знает про меня и Анну? Я-то воображал, что никто в селе мной не интересуется. Боялся, дурак, кого боялся?!» – подумал Олег, чувствуя крепкое пожатие руки деда Панаса.

– Ото несчастье! Мордуе нимець. Бог дал, Бог взял. Воевал я в четырнадцатом, в плен сдался. Как военнопленный работал у помещика Орлая, на Украине, а как началась заваруха, вернулся до дому! Вот теперь пасу овец. – Он взял протянутую Бойчуком флягу, взболтнул ее и, сделав добрый глоток, крякнул: – Горилка что надо! – Глаза его оживились. – Зараз обидать будемо! Дела!

«Как скрещиваются человеческие судьбы! Орлаи бывали у нас, мы у них. И, кто знает, может, мы встречались, видели друг друга?!» – спрашивал себя Чегодов, направляясь вслед за другими к стоявшей у края пепельно-серой отвесной скалы небольшой пастушеской колибе.

Разморенные обильной едой, они улеглись после обеда в тени высокой ели, лениво перебрасывались еще какое-то время фразами, советуясь, куда уходить, но, так ничего не решив, заснули. Во сне их мучили кошмары, они стонали, просыпались и снова засыпали.

Вечером допоздна сидели у жарко горящего костра и вели тихую беседу.

– Я кончал училище во Львове, тогда он назывался Львув, а когда в хедер ходил, назывался Лембергом, – вспоминал Абрам.

Он оживился, плечо уже не болит, и хочется изменить настроение товарищей, которые, приуныв, задумались.

– Так вот, мать отвела меня в хедер. Ребе приказал сесть на скамейку к двум мальчикам. Одного звали Ицеком, другого Беней. Ицек тут же больно ущипнул меня, а я тут же закатал ему затрещину. Ребе вытащил меня за ухо, больно отстегал розгой и посадил на место, и тут же Ицек опять ущипнул меня, а я тут же дал ему затрещину. И так повторялось это три раза, пока ребе не отстегал Ицека. С той поры мы дружно сидели рядом, дружно раскачивались и твердили вслед за ребе: «Вехоодом – Адам! Иода – познал! Еву! И она ватахар – зачала!»

– А зачем раскачиваться? Заставляли, что ли?

– А зачем креститься, бить поклоны? Это одно и то же! Так вот, с Ицеком и Беней мы подружились на всю жизнь. Немало у меня во Львове товарищей из ветеринарного училища – украинцев, поляков, евреев. Я предлагаю идти во Львов. Город большой, там нам будет не хватать, как говорится, только головной боли.

Чегодов вспомнил вдруг: во Львове в 1939 году было довольно большое отделение НТС, человек с двести, а председателем польского отдела был Владимир Брандт. С ним Олег был знаком, вел служебную переписку ради конспирации через Львов, на имя некоего Гацкевича. Запомнился даже адрес: Крашевского, 6. Наверно, конспиративная квартира. Живущий в ней как-то связан с НТС, и, хотя Олегу с союзом не по пути, церемониться не приходилось.

– И у мене е там дружок, – спохватился Бойчук. – Можно и во Львив, – и он вопросительно поглядел на Чегодова.

– Львов так Львов, – согласился Олег. – До него, наверно, километров с триста?

– В деревнях накормят. Я ведь ветеринарный врач, – радостно жестикулировал Штольц. – На всех хватит.

Утром, плотно позавтракав, с полными сумками они покинули словоохотливого добряка деда Панаса и зашагали, провожаемые собачьим брехом, вниз по горному пастбищу – полоныни – к буковому лесу. Уже у самой опушки их нагнало грустное рыдание трембиты.

– Дид Панас прощается? – Бойчук повернулся и помахал рукой.

У Олега тоскливо сжалось сердце. «Как музыка действует на человека, и на каждого по-своему. Любой из нас, – думал он, – находится во власти своего индивидуального и неповторимого ритма жизни, который меняется в зависимости от наших эмоций, немаловажную роль в этом ритме играет музыка. Боевой, настраивающий на действие марш, томное, расслабляющее танго, веселящий вальс или духовная музыка с ее устремлением в высоту, или, наконец, работающий на понижение, на разрушение человеческой психики джаз. А вот сейчас, слушая трембиту, каким ритмом мы заряжаемся?»

* * *

Два месяца они неторопливо брели вдоль заросшего ивняком берега Днестра, потом где-то неподалеку от Николаева повернули на север и проселками подались в сторону Львова, взбираясь на лесистые холмы, спускаясь в глубокие, сырые овраги, переходя вброд речки и ручьи и стараясь держаться подальше от больших населенных мест во избежание встречи с немцами и украинскими националистами, которые, по словам радушных крестьян, «лютують, як пси скажени!» Спокойно они себя чувствовали только в убогих деревеньках и хуторах да пастушьих колибах, у добрых и мудрых чабанов.

…Уже вечерело, когда они наконец добрались до Озорловской скалы, что высилась над пригородным селением Лесеницы, а с нее был виден Высокий Замок на кургане Копец, вокруг которого золотились кресты церквей.

– Там, где кресты, Русская улица – древнейший район русско-украинского поселения. А вон там, выше всех, башня Корнякта, – показывал Абрам Штольц. – А вот тут, в крайней хатенке на Лесеницах, живет мой товарищ по ветеринарному институту Василь Трофимчук. Если он еще жив, у него и переночуем. И он нам все расскажет, что к чему, а мы ему…

– Не опасно? Он нас не выдаст? Кто он? – спросил Чегодов.

– Василь – сын бедняка. Сам видишь, какая у него хата. Отец батрачил за так у одного польского пана, чтобы дать сыну образование, таскал какие-то мешки с солью, надорвался и помер. Со второго курса Василя исключили. Уже советская власть дала ему доучиться. Василь не выдаст.

По тропинке с вершины скалы с вязанкой хвороста за плечами спускался человек.

– Да вот он! – И Абрам кинулся к высокому плечистому мужчине в вышитой украинской и уже изрядно поношенной рубахе.

Трофимчук понравился путникам открытой улыбкой, прямым взглядом карих глаз.

Вечером, сидя в хате, они обсуждали, что делать дальше.

– У меня во Львове осталось немало хлопцев по институту. Я завтра пораньше пойду до миста… – начал было Штольц.

– Ты, Абрам, как был, так и остался фантазером,– перебил его Трофимчук. – Беснуются легионеры Бандеры, народу расстреляли уйму – русских, евреев, украинцев. А по дорогам немцы проверяют документы. Чуть что – арестовывают и в лагерь. Тебя, Абрам, сразу в гетто направят. Вам бы в партизаны податься…

– А мы, дурни, свои автоматы у лиси сховали, десь под Ходоровом, – с огорчением заметил Бойчук. – Пийду во Львив я, маю там корыша.

– У меня тоже есть адресок, не уверен только, довоенный! Я и по-немецки могу объясняться… – начал было Чегодов.

– Нет, ребята, идти первому надо Бойчуку, он самый неприметный. А вы тут побудьте. Раз в неделю я гоняю для немцев скот на львовскую бойню, – начал уверенно Василь Трофимчук.

– Так у нас ни рогив, ни хвостив нема, мий Василю, и на бойню мы не хочемо, – пошутил Бойчук.

– Для тебя, Иван, я раздобуду довидку у солтыса, будто ты из наших Лесениц. А вам, – он повернулся к Чегодову, – и тебе, Абрам, особенно тебе, ходить не советую.

Абрам вздохнул:

– Что делать, если я еврей, проклятый Богом и людьми жид, нас убивают немцы наравне с коммунистами. Но я здесь не останусь. Хочу во Львов. Все равно мы будем жить! И я с гордостью буду носить треугольник на рукаве, на спине, на лбу, если им так нравится. Это мое отличие, я не стыжусь еврейского происхождения. Мы талантливый, находчивый народ, у нас быстрый ум и тысячелетиями выработанная хватка, и потому такие идиоты, как Гитлер, нас ненавидят и нам завидуют.

– Ничего, Абрам, часто побеждает в конечном счете побежденный. Ты не смиряйся, но и не лезь в пекло!

– Но марксизм проповедует борьбу! – заметил Чегодов. – Христианство тоже держалось не на смирении. Начиная с Крестовых походов и кончая инквизицией…

– Подобные проповеди вел ребе Эршель Розенфельд, давно это было, а запомнился на всю жизнь…

– Этот наш львовский Эршель Розенфельд сейчас состоит членом «Юденрата» – «Еврейского совета». Он тебя в гетто и загонит… А пока воспользуемся тем, что немецкие власти всячески поддерживают торговлю. – Василь указал большим пальцем в сторону Львова. – Теперь пойдем позавтракаем. А пока поживите у меня. Хата моя на отшибе, люди кругом свои, все беднота, к вам зависти у них не будет.

– Полегесенько и пийду до корыша на Грязькову вулыцю.

– Не Грязькову, а Грядкову, от вокзала подняться по улице, которая называется Внебовстомпеня.

– Внебовстомпеня! Какая прелесть! Скажите, а где улица Крашевского? – спросил Олег.

– Крашевского? Это у парка Костюшка.

– Так вот, Иван, – отведя Бойчука в сторонку, наказывал Олег, – на Крашевского, 6 до войны жил мой знакомый, Гацкевич, узнай, там ли он еще. Дашь ему вот эту записку, скажешь, что я лежу больной, что мы приехали из Варшавы, на демаркационной линии у нас отобрали документы, а мы, воспользовавшись тупоголовостью охранников, вместо того, чтобы вернуться назад в Польшу, сели во львовский поезд и вышли, боясь проверки документов, в Баратуве. Запомнил? В Баратуве. Об Абраме ничего пока не говори. Там, в Баратуве, заболел. Оттуда ты перевез меня к своему знакомому. Ясно? – И Олег хлопнул Бойчука по плечу.

– Ясно! Крашевского, шисть, Гацкевич, хай вин сказываться…

– Верно. Скажи еще, что он получал от меня письма для Владимира Владимировича, а фамилию он должен сам вспомнить.

– Отдаю записку. Мы приехали из Варшавы, потом эта самая линия, станция Баратуво, письма от Владимира Владимировича, а фамилия?

– А ты, Иван, хорошо говоришь по-русски!…

– Скажи лучше, шо мы делали у Варшави?

– Мы с тобой познакомились в поезде, а о себе придумывай что хочешь, чтобы складно было, Гацкевич – воробей стреляный.

– А шо за чоловик?

– Сам толком не знаю, будь с ним осторожен…

Василь Трофимчук, услышав последний совет, снова обратился к Бойчуку:

– Комендантский час с десяти вечера и до шести утра. Ночью ходят патрули. Поймают и тут же застрелят! В бывшем здании воеводства, что на улице Чернецкого, – дискрикт, там выдают пропуска и разрешения на пребывание в районах, где размещены офицеры СС и вермахта – войсковые. Продажа по талонам, нашему брату полагается: хлеба граммов двести в день, шестьдесят граммов маргарина, полтора килограмма мяса и тридцать штук папирос в месяц.

– Ого! А сырнычкы?

– Две коробки в месяц! И смотри в оба, на черном рынке еще можно кое-что купить, но повторяю: за спекуляцию – расстрел! Пачку аспирина нельзя купить, в порядочный кинотеатр украинцу запрещено ходить! В театры! А ты, Абрам, запомни, – Василь обернулся к Штольцу, – гетто находится в районе Подзамча…

– Можешь не повторять, мы все запомним, у нас память хорошая! – И его глаза недобро сверкнули.

«Да, он все запомнит, запомнят и украинцы, запомним и мы, русские, крепко запомним!» – подумал Чегодов.

– Ну ладно, – сказал он, – завтра рано вставать!

На рассвете Бойчук ушел. До Львова было недалеко, километра четыре. Условились, что Иван в городе заночует, а на другой день к вечеру придет обратно. Однако прошел день, второй, третий, а он не возвращался. На рассвете четвертого дня, лежа в кровати, заметив, что Олег не спит, Штольц, которому тоже не спалось, заговорил:

– Слушай, друг, шма хавэр, как говорят евреи, что будем махен? Как сквозь землю провалился наш Иван. Завтра пойду его искать на Внебовстомпену!

– А как зовут его дружка? Не знаешь?

– Рыжий Штраймел с Болони!

– Прямо как граф Манте-Кристо. А Штраймел, это что-то по-еврейски?

– Это обшитая мехом бархатная ермолка, которую носят реби. А Львов я знаю хорошо, не раз бывал и на Болонях.

– Пойдем вместе! Веселей! Я все-таки говорю по-немецки и по виду ариец. Со мной надежней. Жаль, не те у нас документы. Может, что переделать? – И Чегодов вытащил из кармана военные билеты, взятые им у убитых в Злодиевке немецких солдат. – Мы напрасно побросали в лесу автоматы и униформу. Уж очень противно было ее надевать! И фотокарточек наклеить нету.

– Сначала арестуют как дезертиров, а потом выяснят, кто мы, и пустят в расход. Я ведь по-немецки ни бум-бум. Знаю только «гутен таг» и «ауф видерзеен» и то с еврейским прононсом. И лучше уж я один пойду, – заспорил было Штольц.

– Не упрямься, Абрам, пойдем вместе. Хозяина нашего пора избавлять от непрошеных, опасных гостей. Он молчит, но переживает…

И тут Чегодов услышал какой-то шорох. Скрипнула калитка. Выхватив из-под подушки пистолет, Олег кинулся к двери, которая вела в кухню, и столкнулся на пороге с Бойчуком. Они обнялись.

– Ну, слава Богу! Я уж думал, что ты влип.

– Все у порядку! Нимци дурни, шлях их трафыв! Дурни аж свитятся! Будемо мати ксивы и мешканя у Львови. Ось!

– Гацкевич? – спросил Чегодов, беря в руки документы.

– Твий Гацкевич, як нимци кажут, чоловик з фелером. Фашисту продався. Похвалявся, шо буде головою Витебска, бургомистром, як размовляют нимци. Казав: «Пока можете у меня устроиться. Никто вас не тронет. Завтра вечером буду вас ждать!» Кокнуть бы його гада! А помешкання нам знайде и Штраймел, корыш мий.

– Ну, лады, ложись отдыхай. Нам вставать рано.

Через пять минут Бойчук уже храпел вовсю, а Олег еще долго рассматривал принесенные документы с печатью и подписью бургомистра и завизированные немецкими властями. Аусвайс Бойчука не вызывал сомнения даже у опытного глаза, два других были обычными пропусками, в которых значилось, что «имярек» разрешается посетить в деревне такой-то своих родичей. Фамилии были изменены; он, Олег, значился как Захар Непомьятайко, а Абрам Штольц – Арамом Григорьянцем.

«С Гацкевичем придется встретиться, только бы он ничего не заподозрил и не раскусил Ивана, через него свяжусь с энтээсовцами. Они-то ничего не знают. А если он меня выдаст фашистам и те возьмутся за меня, то выколотят все, церемониться не будут, как мой следователь в Черновицах. Не выдержу, ребят подведу! С НТС мне не по пути! Так с кем же тебе, Олег, по пути? С Хованским… конечно… с Красной армией!… С русскими людьми!»

На дворе прокричали петухи, в окнах серело. Где-то в соседнем дворе брехала собака.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
«В КРУГЕ ВТОРОМ»

Если изменник к поле пристанет, то полу отрежь.

Грузинская пословица

1

– Не ожидали, дорогой Олег Дмитриевич, увидеть меня здесь, а? – протягивая руку и с любопытством глядя на Чегодова, сказал Брандт, подходя к остановившемуся на пороге гостю. – Что-то похудели вы очень. Мы с вами в последний раз виделись лет пять, наверно, тому назад. И я старею, мой друг, давно уже за полсотни перевалило, – и он поправил спадавшие на лоб пышные седые волосы. – Хотел сам к вам ехать в село, да ваш уполномоченный конспирацию развел. Чудак! Уж очень осторожничал. Ваша школа! Садитесь, садитесь.

– Я к Гацкевичу, Владимир Владимирович! И вдруг такой сюрприз – вижу вас! – удивлялся искренне Чегодов, глядя на Брандта. – Немцы чуть было в Перемышле не задержали…

– А я недоумеваю, неужто не знает про Гацкевича! Он оставался во Львове при большевиках и был арестован. Вам Байдалаков не сказал, что прежде, чем попасть на восток, следует пройти у немцев школу? Стояли же наши пражские эмтээсовцы «носом к стенке», сидели часами на скамейках в позе «смирно» и ползали «на карачках» перед тюремными надзирателями. Проделывал все это в Варшаве и я, теперь придется «доказать немцам свою благонадежность» и вам, дорогой Олег Дмитриевич! Откуда, кстати, вы появились? Я ждал не вас, а какую-то женщину, Ару Шишкову.

– Ширинкину!

– Да, правильно, Ширинкину! Поручено ввести ее в курс и уехать в Витебск. Там планируется обосноваться нашему перевалочному пункту во главе с Гункиным и Кабановым, там же работает главным врачом городской больницы сестра Георгия Околова – Ксения Сергеевна. А вам, если документики тютю, придется потрудиться. Столько было о вас разговоров! А с приездом из Румынии Околова все было приглушено. Вы ведь в Бессарабии печатной пропагандой заправляли? Как там у вас с типографией?

– Трудно… А откуда взялся Кабанов?

– Как откуда? Это смелый человек. Накануне войны он был в Кишиневе, задержан, но ему удалось бежать.

«Да, смелый, – усмехнулся про себя Чегодов. – Но побег этого труса действительно удивителен».

– В Берлине Байдалаков хвалил вас. В июне сорокового года вас ведь тоже, как и Кабанова, направили в Бессарабию и в Буковину. Правильно? Вам поручили организовать радиостанцию и подпольную типографию, вы печатали и распространяли среди бойцов Красной армии наши листовки. Верно? Как видите, мне о вас кое-что известно. Вергун сетовал, что связь с вами по радио так и не была установлена…

– Портативная радиостанция, Владимир Владимирович, была взята пограничниками возле Измаила. Тогда же схватили молодого парня, а Лукницкий спасся только чудом. Листовок мы не печатали…

– Ах вот почему с приездом Околова разговоры на эту тему приглушили! Здесь работенка преотвратная. Не то что бабе – мужику не под силу. Будете «подсадной уткой» в камере строгого режима и выявлять коммунистов, их секреты. Что поделаешь, нужно! – Он ухмыльнулся. – Режим в тюрьме тяжелый, действует на психику, две недели работаешь, месяц отдыхаешь. Очень трудно, но ко всему привыкаешь. Долго вас держать не станут, одно-два удачных дела – и все в порядке. Меня наградили за заслуги – посылают вроде бургомистром в Витебск. А вам, по чину, Киев могут дать. – Его свиные глазки смотрели испытующе. – Работать надо. Партизаны на Львовщине появляются. Наглеют.

«Неужели русский интеллигент может дойти до такого уродства? Предавать врагам своих братьев? Мерзавец!»

– О чем это вы задумались, Олег Дмитриевич? – вроде бы догадался Брандт. – Победим – оправдаемся! А палачом быть еще противней. Но люди идут. – И, уставясь куда-то в угол, он положил ладони на колени, словно прикрывал заплаты на штанах.

– Меня к вам Байдалаков не посылал. С ним я не виделся с сорокового года, когда был переброшен в советскую Бессарабию. С Кабановым мы там вместе в одной камере сидели…

– Околов проводил следствие и установил, что в Кишиневе и Черновицах засланные группы были арестованы, отвезены в центр и расстреляны, – и Брандт подозрительно уставился на Чегодова. – Кроме Кабанова…

– Вот и я жив. Околов ошибся. Меня никто в центр не вывозил и не расстреливал. – Чегодов рассказал о своем бегстве из КПЗ и о том, как он скрывался на улице Потека Мализилор. Опустив все дальнейшее, закончил: – Ближе всего из Черновиц было до Львова, вот мы и пришли.

– Невероятно! Фантастика! Как в романе! Бежать из тюрьмы опаснейшему врагу советской власти! Скрываться несколько месяцев от НКВД в Черновицах? Я-то вам, конечно, верю. Но немцы могут усомниться. Хорошо, что вы к ним не обращались. – И он снова сверлил его своими свиными глазками. – Кабанов о вас тоже рассказывал…

– Что же мне делать? – спросил попросту Чегодов и подумал: «Сегодня же или завтра утром донесешь обо мне немцам!» – Гоша Кабанов сумел бежать, невероятно!…

– Ничего немцам о своих черновицких делах пока не говорите, – заторопился Брандт. – Вы, мол, приехали из Варшавы, от Вюрглера, чтобы сменить меня, а там приедет и Ширинкина, и вы с ней какое-то время поработаете. Я познакомлю вас с начальником «реферата «А»» Эрихом Энгелем из четвертого отдела гестапо. Он занимается коммунистами и партизанами, а также актами саботажа. Мужик сволочной, но с ним можно договориться. Согласны?

– Це дило треба розжуваты, как говорят на Львовщине. Я ведь с гестапо не сотрудничал, Владимир Владимирович, и методы их мне не знакомы. Но преклоняюсь перед такими людьми, как Канарис…

– Гиммлер, Шелленберг, Мюллер! Это боги разведки! Они успешно ведут борьбу с большевиками. Включайтесь и вы! А сейчас пойдемте в ресторан поужинать!

– Я еще не сказал «да»! Но вы меня уговорили. Я голоден как волк. – И подумал: «В ресторане, разумеется, произойдет «случайная» встреча с шефом, меня либо арестуют, либо начнут копать». – Его мозг лихорадочно работал.

Тем временем Брандт набрал номер телефона и сказал:

– Вир геен хинаус! Еин тиш фюр цвай персоне сервирен! – И пояснил Олегу: – Заказал стол на нас двоих. Чтоб никто не мешал. В ресторан пускают только немцев, но у меня пропуск.

«Мы выходим! Стол на две персоны! – заволновался Чегодов. – Неужели будет слежка? Бойчук сидит в парке на скамейке и, конечно, нас увидит. Как-то надо найти предлог предупредить его».

О чем-то смекнув, Брандт быстро поднялся с кресла, в котором сидел, будто невзначай, обронил:

– А где ваш подручный? Сторожит у подъезда? На всякий пожарный? Угадал, а?

– Вы провидец. И он «беспачпортный», тоже просит хоть временную справку. И денег ни гроша.

– Что-нибудь придумаем! Как его фамилия и кто он по профессии? За что его большевики посадили? Вы с ним вместе бежали из тюрьмы? Я дам ему записку к своему приятелю, его накормят и устроят на ночь.

– Зовут его Трофим Бондаренко, он слесарь, сидел за то, что рассказал антисоветский анекдот. Ночует у школьного друга.

Брандт хмыкнул, глаза его с подозрением уставились на Олега, веснушчатое лицо сморщилось.

– Рабочий? Ругал советскую власть? У кого он остановился? Адрес? – и он потянулся за карандашом.

– Не знаю! Сказал, у кореша, кажется, вместе кончили ремесленное училище.

– Хорошо, пусть явится завтра, скажем, часов в одиннадцать, вместе пойдем в магистрат, и я поручусь за твоего Трофима. Скажи ему…

– А мне? Мне когда прийти?

– Вы, дорогой Олег Дмитриевич, офицер нашей революции, член закрытого сектора НТС, устроим вам встречу на высоком уровне. – Брандт выдвинул ящик стола, взял оттуда пистолет, сунул в боковой карман пиджака, потом, вынув из заднего кармана брюк бумажник, раскрыл его, отсчитал из объемистой пачки денег три ассигнации по сто марок, убедился, что пропуск на месте, сунул бумажник обратно и протянул деньги Чегодову: – Возьмите себе двести на всякий случай и ему дайте сотню. Пора. – Он взглянул на часы.

Они сошли со второго этажа по лестнице на улицу, постояли на тротуаре, огляделись, Бойчука не было.

– Обманул вас Трофим Бондаренко. Простите. Почему вы бежали именно с ним? Кто был инициатором побега? Может быть, кто-то специально устроил так, чтобы вы могли бежать и дать возможность проникнуть Трофиму Бондаренко в святое святых закрытого сектора НТС? Допускаете ли вы такой вариант? Мне он не понравился, а у меня есть нюх. Проверим его, Олег Дмитриевич, обязательно проверим!

– Трофим немудрящий парень, простак, на разведчика никак не тянет. Хороший исполнитель, и только. Он где-то здесь. Пойдемте.

На самом углу, недалеко от остановки трамвая, из темноты вынырнула высокая фигура Бойчука.

– Добрий вечир, панове!

– Здорово, Трофим, вот тебе сто марок, а завтра к одиннадцати часам приходи к господину Брандту с корешом, у которого остановился, пойдете в магистрат. – Протягивая деньги, Олег подал заранее условленный знак и, уже обращаясь к Брандту, спросил: – Мы как, пешком или на трамвае?

– На трамвае! А вы, господин Бондаренко, куда направите свои стопы? Где ночуете? – И Брандт посмотрел в ту сторону, откуда должен прибыть трамвай.

Бойчук хотел было сунуть ассигнацию в карман, но выронил ее, и она упала у самых ног Брандта. Олег увидел, как опытный карманник быстро наклонился, подхватил с земли деньги, чуть коснувшись плечом бедра Брандта, сделал другой рукой неуловимое движение и извлек у него из заднего кармана бумажник.

В тот же миг Олег, взяв под руку, отвлек его внимание:

– Владимир Владимирович! Не наш ли трамвай идет? Слышите, позванивает?

– А мени туды, я на Золота девьяносто сим. До побачения. За гроши дьякую. – Он помахал рукой, повернулся и неторопливо зашагал прочь.

К остановке действительно подходил трамвай, они втиснулись в последний, битком набитый вагон.

– Надо было сесть в первый вагон «для немцев». У меня разрешение, – кичливо объяснил Брандт. И зло добавил: – А тут все, кому не лень, на ноги наступают, толкаются.

Люди прислушивались к его словам и смотрели на него враждебно. Кто-то негромко выругался:

– Падло!

– Шкура! – пробасил огромный детина, настоящий «легинь», протискиваясь к выходу.

– Хам, бандит! – не выдержал Брандт и кинулся за ним, но толпа стояла стеной, выйти на этой остановке им не удалось. Сошли на следующей.

– Сволочи! – ругался Брандт.

– Меня кто-то двинул кулаком или локтем в бок, – пожаловался Олег.

Вдруг Брандт остановился и лихорадочно принялся шарить по карманам:

– Так и есть! Бумажник украли с документами! Какой ужас! Что теперь будет? И деньги! Две тысячи двести марок! Что я скажу гауптштурмфюреру Эриху Энгелю? Черт меня дернул с вами связаться! – окрысился он вдруг на Чегодова. – Мне ведь «Маршбефел» обещали, эдакий документище с орлами и свастикой. Дает право следовать непосредственно за войсками! Все погибло! Что делать?

– Не паникуйте, Вилли! Спокойно обсудим. Если вы пожалуетесь, что их вытащили у вас во враждебно настроенной толпе, вам, как разведчику, грош цена. «Почему, – спросят вас, – она была враждебна?» – «Потому, – ответите вы, – что я громко хвастался!» И ваша карьера кончится!… Лучше инсценируйте взлом сейфа, нападение.

– Пожалуй… Рассчитываю на вашу поддержку. И я помогу вам. В ресторане мы встретимся с начальником «реферата А», о котором я упоминал, вы скажете ему, что посланы Байдалаковым. – Брандт вкратце объяснил обстановку, сложившуюся в НТС. – А сейчас верните мне эти марки, чтобы расплатиться. – Он вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. – А что, если взвалить вину на вашего Трофима? Назвать его большевистским агентом…

– Нельзя, – возразил Олег. – Не валяйте дурака! Ну какой он агент! Ну, выловят его, допросят и сразу поймут вашу игру.

– Сам себя порой не узнаю! Время уж очень подлое… – закончил Брандт с какой-то грустью. – А может, сказать, что на нас напали, когда мы возвращались из ресторана? Там выпить как следует!

– Будем действовать по ходу пьесы. Кураж, мой друг, кураж! Как говорят французы и некий старый разведчик фон Берендс.

Ресторан «Бристоль» находился на Адольф-Гитлер-штрассе. До того она называлась улицей 1-я Травня, а еще раньше улицей Легионов. Они вошли в помещение, швейцар встретил Брандта как старого знакомого с поклоном, а обер-кельнер почтительно провел к столику. Подали закуску и графин водки. Выпив подряд несколько рюмок, Брандт немного захмелел. И в эту минуту у стола появился блондин с зачесанными назад волосами, в штатском сером костюме, на вид ему было лет тридцать пять. Светло-карие глаза смотрели уверенно, а толстая шея и широкие плечи говорили о силе. Чегодов заметил его еще раньше; он сидел в компании двух здоровенных гестаповцев, видимо, нижних чинов, и внимательно, из-под бровей, наблюдал за публикой.