Текст книги "Под опущенным забралом"

Автор книги: Иван Дорба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

– Против мужиков, Роман Николаевич, воевать нельзя!

– Бросьте! Партизаны кто? Мужики! А мы против них сколачиваем роты и батальоны из голодных военнопленных. К нашему счастью, Сталин отрекся от попавших в плен солдат. А мы их обрабатываем, вооружаем и сначала бросаем против партизан, чтобы малость упились кровью. Она что водка – хмелит! А там пошлем и на фронт!

– Однако партизан все больше и больше! Увеличивается сопротивление на фронтах; Красная армия переходит в наступление. Москва и Питер стали неприступными крепостями…

Остановившись в полутемном коридоре, Редлих зыркнул глазами в оба конца, приставил палец к губам и тихо, язвительно произнес:

– Стратегия и тактика меняются. Получена директива фюрера отторгнуть от Советского Союза промышленные и сельскохозяйственные районы, вырвать в первую очередь кавказскую нефть. Группа наших армий «Юг» превосходит численностью и снаряжением советские войска на юго-западном направлении. Ферштанден? – Он прищурился. – А что там, в Витебске, творится? Кто-то убил Вилли Брандта? Это правда?

– Брандта? Знаю, убит Лео Брандт, а наш Владимир Владимирович, заместитель начальника полевой жандармерии Витебской и Смоленской области, серьезно заболел тифом. – И подумал про себя: «Неужели и с ним уже разделались? Не зевают ребята!»

– Заболел? Какая досада! – понизил голос до шепота Редлих. – Он уже несколько дней не выходит на связь. У него агенты на Брянщине и у нас на Орловщине… Оказывается, заболел. По нашим сведениям, красные сосредоточивают силы в районе Брянского фронта. Сталин опасается немецкого удара на орловско-тульском, курско-воронежском направлениях с целью захвата Москвы с юго-запада. – Редлих смолк, озираясь по сторонам.

– Военного образования я не имею, в стратегии и тактике не разбираюсь, – признался Олег. – И секретными данными не интересуюсь, дорогой Роман Николаевич.

– Тайн я не выдаю, Олег Дмитриевич. Но вы приехали к нам в Локоть, а тут идет война. Придется кое-что осваивать. – Потрепав Олега по плечу, Редлих повел его к выходу.

Сойдя с крыльца, они направились по очищенной от снега аллее к воротам, где расхаживали двое часовых.

У караульной будки топтались Степан Карнаух в ватных штанах и стеганой куртке и бывший графский конюх, бородатый Евстафий Губин в тулупе и валенках.

– А вот и мои протеже! – воскликнул Олег. – И обратился к ним: – К господину Каминскому пришли?

– Стража не пущает. Ежели, грит, по частному делу, то к заместителю, грит, ступайте, – сипло прохрипел Карнаух.

– Ты чего, Степан, простудился? – Олег коснулся его лба. – У тебя жар! У вас есть лазарет? Парень горит, ему хоть таблетки бы какие, – обратился Олег к Редлиху. – Прикажите пропустить.

Тот подал часовым знак, они отступили от калитки. Из караулки выскочил разводящий и откозырнул.

– Спасибо, барин, век не забуду вашей милости, дай вам Бог… – бородач низко поклонился Редлиху.

– Оба к врачу, пусть что-нибудь даст от простуды. – Редлих сунул руки в карманы шинели и поежился от холода. – Ну и типы! Тьфу! – сплюнул вслед побредшим по дорожке мужикам. – Волки! А вы таблетки… Где их взять, эти таблетки?

– Для полезных людей найдутся! – раздался позади них приятный баритон.

Чегодов оглянулся. Высокий красивый мужчина в валенках, распахнутом полушубке и шапке-ушанке оценивающе разглядывал его с головы до ног.

– Здравствуйте, Роман Николаевич. Честь имею! – поклонился он Олегу. – Позвольте познакомиться? Незымаев – главврач окружной больницы в Комаричах, – и схватил за руку Чегодова.

– А я хотел и себе попросить аспирина, – обратился к нему Чегодов, – или как там у вас по-медицински – ацеленой, что ли, кислоты. Знобит что-то!

– Ацетилсалициловой! Зайдите ко мне перед обедом, часика в два. – Незымаев заспешил к калитке, которую часовой предупредительно перед ними распахнул.

– Вроде неплохой парень, – похвалил Олег доктора. – Приятное впечатление производит. – И решил: «Пароль понял!»

– Каждая селедка выдает себя за осетрину, – съязвил Редлих. – Гражданские у вас замашки. А у нас тут военная дисциплина. Как при Павле Первом. Сразу впрягайтесь в работу. Выправлю вам документы, снабжу конспектами. Подготовьтесь и начинайте обучать кадры для нашей РОНА и разведчиков для заброски к красным на ту сторону фронта. И еще: не доверяйтесь никому! Эмигрантов здесь, как и в Смоленске, называют «берлинцами», за нами охотятся ночью и среди бела дня, на улицах, площадях и в квартирах. Ауфвидерзеен! – И, козырнув Олегу, направился к воротам большого дома, перед которыми расхаживал часовой с автоматом за плечом.

«Опасный тип, – подумал Олег. – Таких субъектов, разрушающих психику советских людей, коварно искажающих правду, носителей страшной заразы, надо уничтожать, как бешеных собак!» Олег свернул за угол и остолбенел: на стене разрушенного дома ярко выделялась свежая надпись углем: «Смерть немецким оккупантам!», а внизу более мелко: «Бiць, рэзаць, знiшчаць, тр'ба немчуру – абараняць свае калгасныя порядкi, сваю савецкую зямлю ад грабежнiкау!»

Хотелось захохотать, но он заторопился в сторону от этого дома.

3

На другой день Олег зашел в больницу к Незымаеву и, пользуясь тем, что в кабинете никого из персонала не было, передал записку от Боярского и шифровку в Центр. Незымаев провел Олега в изолятор, завязалась беседа. Чегодов поделился методами борьбы на Витебщине, подпольной работы под носом СД; рассказал о том, что немцы, боясь партизанского движения, открывают в городах школы для подготовки диверсантов и шпионов из разной продажной сволочи…

Незымаев был высок, почти на полголовы выше Чегодова, но уже в плечах. В молодости товарищи звали его Гаврюша-высокуха. Блондин с голубыми глазами, лет двадцати пяти, он производил приятное впечатление. Располагала какая-то на первый взгляд наивная доверчивость, казалось, это был человек, у которого «что на уме, то и на языке». Он тут же рассказал Чегодову, что прислали его в Локоть из партизанского отряда имени Дзержинского. Здесь удалось создать подпольную группу из комсомольцев-санитаров и медицинских сестер, которая ведет разведывательную работу и распространяет листовки.

– В поселок Локоть уже наехало более сотни «солидаристов»; народ пестрый. Одни ведут в бригаде пропаганду своих путаных идей, другие «куют» диверсантов. Стараемся их инактивировать. Недавно я раздобыл радиоприемник, и мы регулярно слушаем сводки Совинформбюро. Печатаем листовки в собственной типографии, – с гордостью сказал Незымаев.

– Откуда же у вас типография?

– Партизаны разгромили руководящий центр «Всея России», убили Воскобойника; воспользовавшись суматохой, мы утащили из недавно прибывшей из Кишинева типографии кассу со шрифтом и печатный станок, припрятали в подвале больницы.

– «Льдина» дрейфует! – невольно вырвалось у Олега.

…Чегодов вспомнил всю эпопею «Льдины»: как в день эвакуации она прибыла в Кишинев, как везли ее в машине на окраину города и свалили в подвале старого дома. Вспомнил, как после многих мытарств он приехал в Витебск под чужой фамилией и встретился с Денисенко, а тот привел его к Боярскому, в котором узнал Сергеева. Вспомнил, как после долгих обсуждений ему было предложено поехать в Смоленск и рассказать Околову об аресте, о бегстве из Черновицкой тюрьмы, о том, что ему удалось спрятать «Льдину» и таким образом реабилитировать себя.

Тогда же он убедил Околова отправить типографию Воскобойнику в Локоть, дабы создать впечатление, что направляемые энтээсовцы, подобно настоящим представителям «третьей силы», едут во всеоружии…

– Ну а как вам, Павел Гаврилович, понравились мои мужички? Колоритны? – поинтересовался Олег.

– «Ошибочка» у них получилась. Охотились за другим, налетели на вас и влипли: у Евстафия Калиниковича перелом двух пястно-фаланговых костей. Гипс накладывал, терпеливый мужик. А вас уважительно величает чекистом.

– Какой я чекист! – отмахнулся Чегодов. – Позволил себя ударить. Мне повезло. Могли и кокнуть. – Он отвернул полу пиджака и показал плоский вальтер, который защитил его от удара под дых.

Незымаев встал, двинулся к шкафчику, достал бутылку с надписью «Spiritus Rectificati» и две мензурки, подошел к крану, налил два стакана воды и, наполнив мензурки спиртом, поднял одну со словами:

– За ваше здоровье!

Они чокнулись, глотнули спирт и запили водой. В шкафчике нашлась банка с мясными консервами и кусок немецкой булки в целлофане выпечки 1937 года, когда Гитлер призывал «создавать вместо масла пушки».

«Пьет чрезмерно, – отметил Олег, наблюдая за Незымаевым, – становится болтлив: может накликать беду! Чертово зелье! Жаль…»

Изрядно подвыпивший доктор похвалялся, что «спиртяги хватает»… Чегодов собрал со стола мензурки и бутылку, поставил в шкаф и, тяжело положив удивленному Незымаеву руку на плечо, по-дружески строго произнес:

– Вести подпольную работу и пить спирт такими порциями, дорогой доктор, нельзя. Категорически протестую. За здорово живешь все провалите!

Незымаев вскочил и угрожающе поднял руку, но тут же спохватился и опустился на табурет.

– Простите, – ударив себя в грудь кулаком, воскликнул: – Уж очень расслабился, встретив настоящего человека!

* * *

Спустя несколько дней Чегодов отправился с визитом к Масленникову. Высокий мужчина с порочным лицом и хитринкой в глазах, поднявшись навстречу, протянул два пальца, сухо бросив:

– Здрасьте! Из Смоленска пожаловали? – и, указав на стул, сам сел в кресло.

Олег молча поклонился, неторопливо опустился на стул и с подчеркнутым любопытством уставился на начальника полиции.

– Вы католик? Вроде на поляка не похожи… – вежливо начал Олег.

Масленников вытаращился и сердито буркнул:

– Православный! Больше вас ничего не интересует? Извините… Я занят… Думал, по делу пришли.

– За бестактность простите. Мне сказали, будто вы католик. Маркс говорил, что бытие определяет сознание. Гегель, наоборот, сознание – бытие. Сознание и бытие – штуки весьма неопределенные, однако, зная примерно, какова у человека вера, можно судить о его мировоззрении.

Масленников молча, с недоумением взирал на Чегодова. Олег сложил руки на коленях, не собираясь уходить.

– Я прожил много лет в Югославии. Народы этой страны в силу сложившихся исторических причин были порабощены другими государствами, – продолжал Олег. – Мне кажется, что влияние различных культур сказалось не столько на языке народов Югославии, сколько на религии, характере и даже на обычаях, в результате чего, к примеру, хорваты, будучи под влиянием Австро-Венгрии, приняли наряду с католичеством многие их черты – присущую немцам пунктуальность, отсюда ограниченность мышления, послушание, любовь к абстрактному философствованию. Зерно «протестантизма» и некоторую легкость нравов они позаимствовали у венгров, а также смелость, сопряженную порой с жестокостью и мстительностью. А сербы, будучи под турецким игом, не стали мусульманами, но приняли свойственные туркам патриархальную чистоту, правдивость, внутреннюю порядочность, пренебрежительное отношение к женщине и многое из того, что предписывает Коран. Все это, конечно, мои предположения…

– К чему вы клоните? – хмуро поглядев, свел мохнатые брови Масленников.

– Сейчас вам станет ясно! Во времена царя Алексея Михайловича ученый серб-католик Крижанич писал: «Во всем свете нет такого безнарядного и распутного государства, как польское, и нет такого крутого правительства, как в России». Это преувеличение, разумеется. Крижанич смотрел со своей колокольни, католической… Я подчеркиваю: католической!

– Я историю не изучаю, я ее делаю! – резко заметил Масленников.

– Как велят ее делать католики?… Такого же мнения о православных и католический архиепископ Хорватии Алойзо Степинац, митрополит Львовский граф Шептицкий и, разумеется, ваш шеф Каминский. Мне известны кое-какие суждения о вашей бригаде, и далеко не лестные. «Этой Русской освободительной народной армией командует поляк Каминский и немец Редлих!» – так говорят люди…

– Может быть, скажете, кто?

– Какая разница? Вы шеф осведомительной службы, сами все знаете… Немцы сплетничать не станут… Но если мы создаем «третью силу», то зачем призывать варягов «володеть и править нами»?

Резко очерченные губы Масленникова расплылись в жесткой улыбке. «Кажется, попал в точку, – отметил про себя Олег, – на первый раз хватит!»

Покинув кабинет, Чегодов столкнулся в коридоре нос к носу с Граковым. Они бросились друг другу в объятия.

– Из Берлина?

– Из Витебска, тебе привет от Якова Ивановича, Лесика и всех наших. Только приехал. – Граков полез во внутренний карман пиджака, вытащил конверт и, передавая Олегу, шепнул: – Там записка от Алексея Алексеевича и Жоры.

Обрадованный Олег намеревался тут же вскрыть конверт, но Граков жестом остановил его. Невозмутимо сунул трубку в рот и полез за кисетом.

– Грак, дорогой друг, до чего рад тебя видеть! Так мне не хватало кого-то из вас! – И Олег опять крепко обнял его.

– Ух! Пусти, медведь, задавишь! – взмолился Граков.

– Ты куда? К Масленникову?

– К заместителю Редлиха по подготовке диверсантов.

– Успеешь. Пойдем поделимся опытом. – И Чегодов подхватил его под руку и потащил на улицу.

* * *

К началу весны, в распутицу, предстояла переброска диверсантов Гракова в советский тыл и к партизанам.

Вечером Незымаев собрал группу подпольщиков в «кабинете» (кабинетом они называли подвал, где был спрятан типографский станок и радиоприемник). На повестке дня – выполнение требования Центра: проведение более организованной разведывательной и диверсионной деятельности в тылу врага и налаживание четкой, бесперебойной связи с Центром.

– Командованию, – говорил Незымаев, – в первую голову необходимо знать о количестве дислоцируемых войск в районе, их оснащенности, тыловых резервах и, конечно, переброске их. Это основные наши задачи.

– …Особенно важно сейчас, – горячо вклинился Граков, – поскольку фронт к первому апреля стабилизировался! Теперь стоит вопрос: обрушит ли враг свой удар на Москву? Таким образом, исход летней кампании сорок второго года либо будет решаться под Москвой, либо немецкие войска двинутся на юг…

– На юг, на юг, – сказал Чегодов, – это мне известно от Редлиха…

Было много дельных высказываний и смелых планов. Засиделись допоздна. Перед тем как разойтись, Незымаев предложил решить еще один вопрос: использовать скрытую вражду Каминского и Масленникова.

– Натравить на них немцев. Каминский явно глупее Масленникова; строит из себя хозяина округа! Повелевает встречать его колокольным звоном, хлебом-солью. Ни дать ни взять царь-батюшка! – Незымаев хохотнул. – А Масленников дьявольски хитер, его вокруг пальца не обведешь… Хорошо бы их стравить и «сбросить с престола» Каминского!

– Нет, Павел Гаврилович, – горячо возразил Чегодов, – гораздо важнее ликвидировать Масленникова. Он опытен, ловко организует операции против партизан, карательные экспедиции, его бандиты зверски расправляются с населением деревень. Лесничий Степан Карнаух был свидетелем, как «масленниковцы» в деревне Угреевке насиловали женщин и девушек, а детей и стариков в огонь живыми бросали… Масленников рвется на место Каминского, выслуживается перед немцами. У него блестящая память. Вы заметили, что свои архивы он держит в голове. Эта голова опасна!

– Он сын сельского попа, и в свое время весьма уважаемого в Брасовском уезде, – подала голос худенькая девушка, сестра милосердия Надя. – Мне отец рассказывал, как в начале коллективизации, в двадцать восьмом году, крестьяне не торопились сводить своих саврасок и буренок в общий загон… В село прибыла чоновская часть, пришлось согнать скот в барские конюшни, хлевы и овины и свалить небогатый инвентарь – плуги, сохи и бороны – на колхозный двор… Но стоило чоновцам отбыть за околицу, как на другое же утро мужички разобрали скотинку, сохи да бороны по домам… Так повторялось несколько раз… А воду мутил поп: читал в церкви проповеди, а миряне слушали отца Порфирия: «Батюшка сказал. Божья воля!…»

– И что же стало с попом? – заинтересовался Граков.

– Его, разумеется, арестовали, – ответила Надя, – а попович Сеня остался с матерью; из дома их выселили. Уехали они, кто знает куда. Объявился Семен Порфирьевич Масленников уже с приходом немцев. И где только его черти носили столько лет?! – заключила Надя, кинув быстрый взгляд на Чегодова. – Вот и лютует, точно зверь какой. Рогов только нет.

– Бездомный пес! Такие опасны! – холодно прокомментировал Чегодов. – Вид у него неприятный: петлистые уши, крючковатый нос… В нем сидят патологический садизм, жажда к убийству в силу атавизма или исподволь накопившейся ненависти к людям. Говорят, он убивает людей сам, хладнокровно, без всяких угрызений совести.

– Да, – закивал Незымаев. – Он именно так зверствовал в Тарасовке и Угреевщине; окружают его такие же садисты, бандиты, уголовники… которые от вида крови пьянеют и звереют… Какая уж там совесть? А мы сейчас разве не готовим убийство?

– Ну, ну, товарищ Незымаев, – остановил его Граков, – в вас заговорила медицина, гуманизм врача…

Чегодов встал и прошелся по сводчатому подвалу, поглядел на зарешеченное окошко, стекло которого было замазано краской.

Наступила пауза.

– Ты, Павел, не прав! – сказал Олег Незымаеву. – Ты устал… Это понятно – лечишь убийц.

– Лучше бы уйти в партизанский отряд, – признался доктор.

– Да, но философствовать будем на досуге, – откашлявшись, заметил Граков. – Перед нами задача: как убрать Масленникова?

Незымаев вдруг выпрямился:

– В бригаду в разное время были внедрены агенты из оперативных групп НКВД, «Дружные», «Боевой», «Сокол». У каждой группы свои задачи. Им поручено отколоть часть бригады. Теперь нам предстоит проверить еще и людей, прибывших с Граковым.

– Вот это по-деловому! – обрадовался Граков.

– Масленников настаивает, чтобы в ближайшее время подготовить новичков и направить в партизанский отряд Сабурова с заданием его убить. Ведь начальнику полиции хочется отомстить за Воскобойника. Нам в руки дает козырь Каминский – ему очень понравились Карнаух и Губин. – Незымаев повернулся к Чегодову: – Уже дважды келейно уговаривал их внедриться в отряд Сабурова с тем же заданием. Каминский хочет выслужиться перед немцами, обойти Редлиха и Масленникова. Какие есть соображения? Прошу высказываться. – Теперь Незымаев уже держал в напряжении собравшихся.

– Бронек боится, что помимо него проводятся разведывательные и диверсионные мероприятия, – заметила Надя. – Он ведь кичлив и вечно ударяется в амбицию.

– Ну и что? Давайте предложения! – неумолимо требовал Незымаев.

План операции был наконец разработан во всех деталях. Чегодову поручалось проинструктировать Карнауха и Губина, а Гракову – своих людей.

Разошлись уже ночью.

4

Апрель начался снегопадом. Потом потеплело. Подмораживало только к ночи.

Каминский, пользуясь тем, что Редлиха вызвали в Берлин, тайком отправил Карнауха и Губина в отряд Сабурова. Спустя день-другой ушли люди Гракова.

Редлих вернулся из Берлина 20 апреля.

На другой день, встретившись с Чегодовым, Граков, посмеиваясь, сказал:

– Пока наш Роман Николаевич напичкан распирающими нутро берлинскими новостями, надо к нему зайти, узнать, как поживают наши «вожди».

– Правильно, – подхватил Олег.

И они вдвоем направились к нему в кабинет. Редлих встретил их у порога с притворным восторгом:

– О! Мои друзья! Меня вызывает шеф. Пойдемте к нему, вам нужно быть в курсе. – И, взяв их под руки, потащил в кабинет Каминского. Тот восседал за письменным столом, будто на троне. Граков и Чегодов присели на диване, а Редлих устроился в старинной качалке с бархатным, изрядно потертым, стеганым сиденьем. Дог лежал слева у стола.

– Вам, Бронислав Владиславович, – начал Редлих, глядя на Каминского, – берлинский привет от бывшего заместителя 2-й немецкой армии генерала Шмидта. А всей нашей бригаде шлют наилучшие пожелания Виктор Михайлович Байдалаков, Кирилл Вергун и многие другие. В Варшаве я встречался с Александром Эмильевичем Вюрглером. Он очень похудел, у него неприятности с Околовым…

– Вюрглер меня не интересует, – перебил его Каминский. – Где сейчас генерал Шмидт?

– Я встретил его на квартире у бывшего военного агента в Петербурге графа Лансдорфа.

«Ого! Наш Роман близок с одним из покровителей генерала Власова!» – отметил про себя Граков и спросил:

– Уж не вернулся ли наш рейхсминистр Восточных областей к своим первоначальным взглядам? Тем, которые он проповедовал до войны?

Господин Розенберг предлагает после разгрома Красной армии создать самостоятельные государства: Украину, Белоруссию, Грузию, Армению, Туркестан, считая, что разбить русского колосса, который вечно будет угрожать Германии, можно, лишь использовав сепаратистские течения. Украине он хочет отдать Галицию. Он полагает, что триста тысяч немецких колонистов на Украине и сорок тысяч немцев Поволжья вместе с немецкими солдатами оккупационной армии составят фундамент для дальнейшей германизации Украины, которая примет форму немецкого протектората и постепенно превратится в независимую страну типа английского доминиона.

– Однако Геринг и Гиммлер не согласны с Розенбергом, – закончил рассказ Редлих.

Бронислав Каминский нахмурился, постучал костяшкой указательного пальца по столу.

– А что думает сам Гитлер? – деревянно проговорил он.

– Гитлер встал на сторону последних и сказал так: «Оставьте догмы. Через два месяца после победы на Востоке этнографические границы не будут играть никакой роли. О восточных границах – германской или европейской империи – сейчас я не могу думать. Возможно, что японцы распространят свои притязания на всю Сибирь, до Урала. А мы должны уважать своих союзников. Украину устраивайте как хотите, но без националистической политики. Меня же Украина интересует как резервуар, который нам нужен как колония. Национальные претензии нам только мешают, и вы держитесь от них подальше».

– А как же мы? – Каминский угрожающе поднял бровь.

– Ваша бригада создана келейно, без разрешения высокого начальства, – объяснил Редлих, покачиваясь в качалке. – Генштаб и немецкая интеллигенция считают, что мысль победить Россию самостоятельно – весьма опасная иллюзия; безжалостное использование природных богатств русских земель как колонии не даст победы. Советский Союз можно захватить и укротить только с помощью масс русского народа. Немецкий генералитет хочет иметь поддержку таких бригад, как ваша, Бронислав Владиславович. Но если Гитлер узнает, что есть русские войска в немецкой форме, то нам с вами не поздоровится…

Каминский вскочил, резко ударил кулаком по столу; дог зарычал.

– Гитлер нас не понимает? – но, спохватившись, уселся на место.

– Большинство немецких офицеров считают, что делают огромную милость нам, грязным русским, разрешая воевать с партизанами, – холодно заметил Граков.

Редлих, продолжая качаться в своей качалке, согласно кивнул:

– Армия «Юг» скоро захватит нефтеносные районы Кавказа и перейдет через Кавказский хребет. Гитлер рассчитывает на восстание в Грузии и в Армении, а также на вступление в войну Турции, после чего Советский Союз встанет на колени, и Гитлеру не понадобятся наши вспомогательные силы из русских или украинских бригад. – На лице Редлиха играла лукавая улыбка, будто он издевался над Каминским. – Сейчас Гитлер поставил своим вооруженным силам задачу: на центральном участке фронта сохранить положение, на севере взять Ленинград и установить связь на суше с финнами, а на южном фланге фронта прорваться на Кавказ. Что и сделано! Поэтому немецкая печать, радио, да и наши газеты на оккупированной территории столько пишут о блестящих победах на южных участках фронта и о скором разгроме советских соединений западнее Дона.

– Ну, положим, Ленинград еще не взят! – зло бросил Чегодов.

– Возьмут! – наступив незаметно Олегу на ногу, категорично заявил Граков.

Каминский мрачно смотрел в потолок.

– Пусть немцы берут Москву и Ленинград! – закричал он исступленно. – Пусть! Мы исподволь накопим армию здесь, в оккупационной зоне, перевербуем всех партизан: поначалу внедрим опытных пропагандистов в их подразделения, а затем создадим фиктивные партизанские отряды и постепенно приберем к рукам все партизанское движение! – Каминский неприятно ощерил свои редкие желтые зубы и, повернувшись к Гракову, продолжал: – Говорят, в Югославии генералу Михайловичу и его четникам таким путем удалось повести за собой массу крестьянства!

– Увы, не удалось! – вмешался Граков. – Я недавно был в Белграде и в других городах Югославии: инициатива там переходит в руки коммунистов, и должен признаться…

Каминский вскочил, грохнул по столу кулаком:

– Гитлер идиот!

В приемной послышались громкие голоса, дог с остервенением, оглушительно залаял; распахнулась дверь, и в кабинет ввалились три человека – вахтер пятился, все еще стараясь удержать наступавших мужиков, Губина и Карнауха.

Сдерживая собаку и сделав знак вахтеру уйти, Каминский вытаращился на с трудом переводивших дух людей и рявкнул:

– В чем дело? Какого дьявола не выполнили моего приказа? Расстреляю!

– Бяда, ваше превосходительство!

– Повешу! – угрожающе размахивал руками Каминский и ткнул пальцем в сторону лесника: – Говори!

– Ваше превосходительство, барин, пришли мы, как вы велели, в деревню Панки, в третью хату с краю, где лес начинается, к Митрофану… Как его?

– Ладно, неважно! Почему ушли из отряда Сабурова?

– Так вот-а, ваше превосходительство, барин, явились, значица, мы к энтому Митрофану в сумерки и говорим ему паролю: «Сенца для козы не дадите?», ну он чин чином: «У меня и соломы для коровы нету». Цельных три дня сидели. А в ночь на четвертый разбудил он нас, посадил в сани и повез. Беретов этак с двадцать.

– Интересно! – встрепенулся Каминский. – И что дальше?

– Завязали нам глаза и повяли, значица, к главному. Зда-равенный жеребец, ей-богу! Как закричит он, дак как кулаком вдарит: «Откуда пришли?» Так и так, гавару: «Ронавцы нашу вёску Угреевку зусим разграбували, попалили, гэтульки народу забили. Страх!» А он гаварыт сваму помочнику: «Пока тех, что послал Масленников, не постреляли, приведи-ка сюды!»

«Ай-да Карнаух! Просто артист, – восторгался про себя Чегодов, глядя на Карнауха. – Вошел в свою роль холопа, умеет барина дурить».

Далее, с не меньшим мастерством, инициативу рассказа взял Губин. Он объяснил, как к партизанскому командиру в землянку привели четырех избитых людей (Губин их видел в Локоте, когда они приходили в больницу).

Один из них, здоровый битюг, как закричит: «Какое ты, Сабуров, командир отряда, имеешь право, до конца не разобравшись, судить людей по навету палача и убийцы, поповского выродка Масленникова?» – и, опасливо глядя на дога, Губин продолжал:

– А Сабуров как гаркнет, как ткнет пальцем в бумагу: «Да знаешь ли ты, твою мать, вражина, что Масленникову я верю, как самому себе?!» Поглядел я на ту бумагу, мать родная, а там подпись нашего начальника полиции! – Губин покосился в угол, сделал поясной поклон, крестясь; его иконописное лицо стало строже и отрешенней.

Карнаух тут же добавил, что, когда уводили тех людей и никто на них внимания не обращал, Губин стащил со стола бумагу, разорвал ее пополам, и они начали скручивать козью ножку.

– Ну а тут пришел наш угреевский, аж с сорок первого он в партизаны подался и вроде у них за комиссара отряда, – продолжал Губин. – «Знаю, – говорит, – их, товарищ командир; а вы, земляки, хорошо изделали, что пришли. Не боись, садись закуривай». Закурили мы. – Губин полез в карман и вытащил замусоленный остаток козьей ножки и протянул его Каминскому.

Тот взял осторожно, двумя пальцами, обгоревшую с одного конца бумажку, на которой среди расплывшихся чернильных потеков проступали буквы; отыскав на столе лупу, он поднялся, подошел к окну и принялся внимательно рассматривать написанное… Потом повернулся к Карнауху и протянув руку:

– А где твоя часть бумажки?

– У моей ничего не було, – виновато потоптался на месте лесник.

– Посмотрите, Роман Николаевич! – Каминский протянул бумажку Редлиху, в утробном голосе его звучали и затаенная угроза, и злобное торжество. – Это, несомненно, почерк Масленникова!

«Судьба начальника полиции предрешена. Одна гадина пожрет другую!» Чегодов бросил многозначительный взгляд на Гракова.

Каминский оцепенел, лицо побледнело, змеиные глаза-буравчики поблескивали, а по левой щеке пробегал нервный тик…

– Какие причины, Бронислав Владиславович, побудили вас послать к Сабурову этих людей? – поморщился насмешливо Редлих, которому были хорошо известны взаимоотношения между командиром бригады и начальником полиции; ему не хотелось верить в рассказ крестьянина и лесника.

Каминский выдвинул ящик, вынул из него пистолет и, размахивая им перед Губиным и Карнаухом, разразился торжествующим хохотом:

– У меня нюх лучше, чем у этой собаки, я давно уже чувствовал, что Масленников – враг! Извините, господа! – обратился он к Чегодову и Гракову. – Придется вызвать немецкое начальство! А вы, мужики, пока можете идти. Спасибо за верную службу! Представлю вас к награде! – И почти вытолкал Губина и Карнауха за дверь. За ними покинули кабинет Граков и Чегодов.

Очутившись вчетвером на улице, они направились в сторону больницы. Мимо них прокатил черный лимузин.

– Ну, пошла писать губерния! Не завидую я Масленникову! – усмехался Граков. – А как мои ребята? Как Сабуров? Одобрил наш план?

– Людей, сказал командир, переправит на Большую землю. И велел еще передать, чтобы не спешили с «Першая мая».

Чегодов лишь краем уха слышал, что в недалеком будущем готовится операция «Первое мая» – массовый переход солдат из бригады Каминского к партизанам. Провокацию же с Масленниковым Олег проводил с Незымаевым и уборщицей Дусей, которая, убирая кабинет начальника полиции, выбирала из корзины, куда обычно Масленников легкомысленно бросал (правда, весьма редко) разорванные на три-четыре части черновики. Эта привычка и сыграла роковую роль в его жизни.

В тот же день по Локотю поползли слухи о предательстве начальника полиции Масленникова; говорили, что засланные им к партизанам люди расстреляны, что готовилось покушение и на самого Каминского, а убийство Воскобойника – дело рук Масленникова…

Немцы тоже поверили в принесенные Карнаухом и Губиным доказательства вины начальника полиции Брасовского округа. На клочке бумаги, черным по белому, написанное его почерком, стояло:

…абурову предлагается…

…дником Первомая…

…ен ликвид оватъ груп…

…и т… использовав…

…бригад… Каминского незам…

…лное уничтожение.

Согласно плану Масленникова, в который он посвятил людей Гракова, следовало действовать так:

По прибытии к Сабурову предлагается, воспользовавшись праздником Первомая (самогон в отряд будет доставлен), ликвидировать группу, окружающую Сабурова, и таким образом, использовав сумятицу, обеспечить бригаде Каминского незаметное и полное уничтожение партизан.