Текст книги "Записки военного летчика"

Автор книги: Иван Спирин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Это нас опечалило. Мокрые до последней нитки, голодные, усталые, мы очень нуждались в теплом помещении, чтобы отдохнуть, высушить одежду. Увы, приходилось довольствоваться нашим, насквозь продуваемым самолетом.

Ломило руки, ноги, хотелось крепко уснуть. Но у нас еще не было связи с Большой Землей. Поспешили с помощью самолетной антенны сообщить о себе в Амдерму. Но слышимость была плохая, и ответа Амдермы мы толком не разобрали. Необходимо было установить настоящую радиомачту с мощной антенной. Вытащили складную металлическую радиомачту. Поставить ее ночью при 9-балльном ветре и снегопаде стоило больших трудов: короткие металлические колышки для закрепления расчалок не держались в рыхлом верхнем слое земли. Площадку работ скупо освещал единственный карманный фонарик.

Но часа через два мачта стояла, антенна была подтянута к самолету, и через 15 минут мы свободно разговаривали с Амдермой.

Наконец– то мы свободны и можем заняться собой. Закусили галетами, консервами, главное -выпили горячего чаю. Около полуночи надули свои резиновые матрацы, разделись до белья и залезли в спальные мешки. Тоскливо воет студеный ветер, но в мешке тепло, [142] приятно ноет утомленное тело, сон туманит сознание, и мы засыпаем с мыслью: «все обошлось благополучно».

А ветер крепчает, с визгом врывается в щели крыльев, с остервенением ревет и часто стучит ремнями и пряжками моторных чехлов о металлическую поверхность крыла, отчего внутри самолета стоит непрерывный оглушительный стук, словно в клепальном цеху большего завода.

Наступил первый день нашего «великого сиденья». Относительно теплая погода неожиданно сменилась сильным морозом. Начались переговоры с Амдермой. Амдерма сообщала, что колеса затребованы из Архангельска, через два-три дня выйдет пароход «Вологда», который доставит их нам.

Доставка при этих условиях грозила затянуться надолго. Запросив, имеется ли в распоряжении Амдермы какое-нибудь судно, и получив утвердительный ответ, мы дали распоряжение снять одно колесо с самолета Молокова и срочно доставить нам. Но оказалось, в Амдерме все еще свирепствовал шторм и снимать колесо при ураганном ветре было невозможно. Приходилось ждать, пока утихнет ветер. На этом и порешили. При первой благоприятной погоде маленькая шхуна «Вихрь» доставит нам колесо.

Таким образом, нам предстояло прожить в нашем «клепальном цеху» несколько суток. Назначили следующий срок связи и занялись приведением в порядок своего хозяйства. Первая забота – о тепле. На каждого приходилось по три спальных мешка, так как члены экипажа, пересаженные на мысе Желания на другие корабли, мешков с собой не взяли. Не взяли они и десять резиновых новых матрацев. Мы надули матрацы, расставили их в среднем отсеке фюзеляжа, оставшимися матрацами и спальными мешками загородились от ветра. На резиновые матрацы на полу постлали несколько малиц, мехом наружу. Стало немного тише, хотя ветер и проникал через маленькие отверстия.

Попрежнему стоял лютый мороз. Было так холодно, что без перчаток руки мгновенно замерзали. Мы сидели, вернее, полулежали на полу, на разостланном меху, в полном полярном обмундировании, в теплых шапках или закутанные в шлемы, около нас непрерывно горели два примуса, служившие печками. [143]

Сегодня дежурный по варке пищи – Бассейн. Он молчаливо возится, творя из крупы, сухого картофеля и прочих снадобий что-то среднее между супом и кашей. Мы обсуждаем способы, каким образом можно будет скорей и проще вытащить машину из крепко смерзшейся земли.

Час обеда. Приготовленное Бассейном, этим кустарем-кулинаром, кушанье – просто серая бурда. Но нам оно кажется замечательно вкусным. К тому же оно горячее. А мы так нуждаемся в тепле. Едим и похваливаем.

В 10 часов – вечерняя связь с Амдермой. Сообщили, что с зимовки Лагерная, единственной зимовки на южной оконечности Новой Земли, расположенной от нас километрах в 50, к нам вышла на собаках партия с продовольствием. Пурга не унималась. Мы тревожились – доберутся ли и найдут ли нас эти люди. Опробовали пистолетные ракеты, разожгли одну большую посадочную ракету, которыми мы хотели давать сигналы о нашем местонахождении. Зеленые и красные пистолетные ракеты взвивались высоко вверх. Их полет был красив. Ракеты освещали большое пространство. Наверно, их можно было увидеть издалека. Мы с нетерпением ждали гостей.

На другой день, рано утром, я проснулся от сильного холода. Спал в крыле. С удивлением обнаружил, что мой спальный мешок занесен снегом: в щели за ночь надуло целый сугроб. Самое мучительное – вылезать из спального мешка. Эту операцию стараешься проделать как можно скорее. Подпрыгивая и приплясывая, торопишься натянуть меховую одежду. Это помогает плохо. Руки и ноги кажутся одеревеневшими.

Чтобы разогреться, шли запускать моторчик радиостанции. Первая связь была с раннего утра. За ночь моторчик застывал и упорно отказывался работать. Приходилось сильно дергать его за трос, поворачивать сильными рывками. Этим занимались по очереди. Согревшийся уступал место другому. Потом дежурный начинал готовить завтрак. Меню было не особенно разнообразным: чай, галеты, икра, мясные консервы.

Завтрак как будто «закреплял» тепло, добытое у моторчика рации. Но стужа брала свое. И через полчаса-час мы снова ощущали студеное дыхание арктики. [144]

Шел третий день нашего сиденья на диком, безлюдном, суровом мысе Меньшикова. После завтрака решили пройти к маяку и подробно разведать местность. Обошли кругом и исследовали расположенное возле самолета небольшое озеро из которого мы брали пресную воду. Прошли вдоль скалистого морского берега до самого мыса, где стоял маяк. Море бесновалось. Завывающий ветер сбивал с ног. Пенистые валы стремительно бежали к скалам, ударяясь о них, вздымались вверх и, словно укрощенные, откатывались назад. А там набегали новые волны и без конца бушевал прибой. Страшно было следить за этим единоборством морской стихии и угрюмых равнодушных каменных скал. На берегу валялись какие-то ящики, бочки, остатки шлюпок. На одном из ящиков мы с трудом разобрали «Нордвик». Этот ящик море схватило у мыса Нордвик и за тысячу километров принесло сюда.

Залезли на маяк. Осмотрели его автоматическое устройство. С самой вышки наблюдали шторм.

К обеду тронулись домой. Сегодня дежурный приготовил обед из двух блюд: рисовая каша и какао.

День короткий. Светало в 8 часов; 30 минут, а в 12 часов 30 минут уже было темно. Регулярно через каждые два-три часа я пять-шесть раз стрелял ракетами вверх, надеясь этим привлечь внимание идущих к нам зимовщиков с Лагерной.

После обеда начинались рассказы о всяческих авиационных происшествиях. Читали вслух единственную книгу, оставшуюся на самолете. Играли в карты. Особенно популярна была игра в «подкидного». Играли азартно, «не на жизнь, а на смерть». Причина азарта была очевидна: по уговору проигравший должен сдавать карты для новой игры. А эта операция не из легких. Надо снимать рукавицы. Что может быть страшнее? И вот бедняга – проигравший – быстро снимал меховые рукавицы, долго грел руки над примусом и, наконец, начинал сдавать карты. Бешено спешил, но руки стыли в первую же секунду, сдача прерывалась, он снова грел руки над примусом, снова принимался за свое дело. А выигравшие подтрунивали над сдатчиком. Что ж? Эта участь была знакома всем. Я играл с Симой Ивановым, Водопьянов – с Петениным, Бассейн то сидел рядом, поддакивая или подтрунивая над неудачниками, то залезал [145] в мешок. Нашим противникам не везло. Они почти каждый раз проигрывали, нервничали, ругали друг друга за неправильный ход. Особенно остро переживал неудачи Михаил Васильевич. За оплошный ход он «грыз» Петенина так, что тому становилось «жарко». А нам повышенное настроение партнеров доставляло большое удовольствие, и мы подливали масла в огонь. Когда руки коченели окончательно, игра прекращалась. И тогда начинались длинные, длинные рассказы, в которых были и правда, и вымысел, и действительные происшествия, и планы будущих экспедиций.

О чем только не было переговорено, чего-чего только не было рассказано за десять долгих полярных вечеров! Как-то Водопьянов рассказывал сказку об Алеше Поповиче. Часа два, затаив дыхание, слушали ее, а Михаил Васильевич, умело импровизируя, все говорил, развлекая своих спутников.

В 12 часов – связь с Амдермой. Потом ужин: чай и какао с галетами, иногда разогретые мясные консервы. Потом – спать. Как и накануне, стараемся быстро-быстро стащить с себя одежду, нырнуть в мешок, закутаться как следует. Долго дрожишь в этом мешке, пока, наконец, не ощутишь драгоценную теплоту. В одном мешке было холодно, спали в двух – вдетых один в другой. Закроешься с головой – нечем дышать. Откроешь верхний клапан – лицо замерзает. Я клал под голову свой летный пиджачок на беличьем меху, крепко закутывал им голову и оставлял маленькое отверстие для воздуха. Часто ночью просыпался от холода: полы пиджачка или расходились сами, или я нечаянно разворачивал свое «гнездышко».

Так проходили дни и ночи. На пятый день сообщили, что «Вихрь» вышел с колесом к нам. Всеобщее ликование. Я высчитывал, сколько нужно времени судну, чтобы дойти до нас. Даже запросил у капитана все данные на этот счет и его мнение, когда он намерен прибыть. Приготовили ракеты, осмотрели берег, где будем выгружать колесо. Настроение поднялось.

Каково же было разочарование, когда на следующее утро по радио из Амдермы сообщили, что «Вихрь» из-за сильной волны и обледенения вернулся назад.

Начали подумывать, нельзя ли вылететь, обойдясь своими средствами. Но обод колеса был поврежден так [146] сильно, что рассчитывать на успех было трудно. Тем не менее, мы начали вытаскивать самолет из ямы, решив, что подробный осмотр обода подскажет выход. С утра приступили к работе. Она шла медленно. Мы быстро уставали: сказывались неважное питание, изнуряющий мороз.

Чтобы поднять машину, надо положить под домкрат несколько бревен. Идем к морю. Мы с Симой нашли бревно и взвалили его на плечи. Понесли к самолету. Водопьянов и Петенин пошли искать доски. Бревно не тяжелое и нести-то всего четверть километра. Но мы с Симой отдыхали восемь раз, пока подошли к самолету. Все были простужены. У меня сильно болело горло. У Иванова была общая слабость, повышенная температура. У Водопьянова начали болеть челюсти, разбитые при давно случившейся аварии.

Приближалось 7 ноября. Мы получили много поздравительных телеграмм. Обидно, что не удалось, как предполагали, встретить великий праздник в Москве. 6 числа мы с вечера отправились на берег моря с пилой, топором и бидоном бензина, навалили огромную кучу сплавного леса, и 7 ноября у нас весь день горел огромный костер. А мы сидели около него, грелись и разговаривали о том, как замечательно празднует двадцатую годовщину Октября родная Москва.

На десятые сутки работа по вытаскиванию корабля из ямы подходила к концу. И вдруг по радио извещение, что «Вихрь» снова вышел к нам.

Всю ночь мы не сомкнули глаз. Часто разговаривали по радио с капитаном «Вихря», подбадривали его, уверяли, что у нас море совершенно спокойное, ветер слабый и, на худой конец, с южной стороны есть бухта, где судно может укрыться от волнения.

В 24 часа «Вихрь» сообщил, что он пересекает Карские ворота. Мы тут же, с пилой, с топором, с ракетами, с бидоном бензина вышли на самый берег моря, снова разожгли костер. Поминутно пускали ракеты. В четвертом часу вдали от берега замаячили огни судна, а через час к нашему костру пристала шлюпка с матросами и остальными членами экипажа нашего самолета во главе с механиком Морозовым.

Радости нет конца. Они привезли колесо, много продовольствия, несколько бутылок вина и спирта, которого [147] у нас не было ни капли. Опасаясь, что море снова забушует, мы настояли, чтобы корабль немедленно выгрузил колесо. Команда охотно занялась этим.

Меня с Водопьяновым пригласили на судно в гости. Встретила вся команда. Капитан – милый, замечательный человек. Он скупо рассказал об этом походе. Мы многого не знали. Не знали и того, что маленькому, слабому судну стоило больших трудов пробиться к нам.

К полудню 11 ноября привезенное колесо было поставлено на место. Моторы разогреты. Мы поднялись в воздух.

Пробили туман над Карскими воротами и в половине третьего были в крепких объятиях всех остальных участников экспедиции, которые уже находились в Амдерме. [148]

Над снегами Финляндии

Приближался 1940 год. Мирную трудовую жизнь страны внезапно нарушила война с Финляндией. При первом же сообщении о наглом нападении белофиннов на наши границы в сердце закипела ярость. Возникло желание проучить зарвавшихся маннергеймовских молодчиков, да так, чтобы в другой раз неповадно было соваться, куда не следует.

Нашей авиации в этой войне выпало серьезное испытание. Советские летчики должны были на деле доказать, что им не страшны ни снега, ни болота, ни туманы Финляндии.

Метеорологическая и климатическая обстановка была здесь совсем особенная. Своеобразие аэродромов, расположенных, как правило, на замерзших озерах, специфика полета в плохих метеорологических условиях и при больших морозах, на первых порах озадачивали, тревожили. Но очень скоро наши воздушные войска привыкли к новой обстановке, приноровились ко всем трудностям, научились преодолевать их.

Мне довелось в финскую кампанию командовать соединением, действовавшим на северном участке боев за полярным кругом. Помню день, когда впервые на ледовом плацдарме собрались все наши боевые корабли. Они стояли строгими рядами, широко распластав могучие крылья на белом покрове застывшего озера.

Экипажи, выстроившиеся для смотра около машин, всем своим видом выражали уверенность и силу. Было что-то непередаваемо величавое и грозное в общем выжидательном спокойствии. Сам того не замечая, я стал говорить с летчиками каким-то новым, звенящим от напряжения [149] голосом. Слова не придумывались. Они лились из самого сердца, и видно было по лицам людей, что речь моя близка и понятна каждому, что гневные чувства, волновавшие в этот момент меня, обуревают сердца всех.

Наступила ночь. Все готово к боевому вылету. В далекой темноте притаилось разбойничье логово финских захватчиков. В ночном мраке непрестанно движутся оттуда отряды маннергеймовских вояк с вооружением и техническими грузами. Они идут на подкрепление ответственного участка фронта.

Белофинское командование, уверенное, что советские бомбардировщики не рискнут появиться в столь темную и облачную ночь, торопится использовать благоприятное для них время.

И вдруг – дрогнула земля. Ослепляя на миг багровой вспышкой пламени, раздается оглушительный взрыв. За ним второй, третий, еще и еще… Земля гудит и стонет.

Огненный шторм проносится над гнездом врага. Рушатся здания военных складов, взлетает в воздух вокзал. Все охвачено морем огня.

Финские вояки ошеломлены до того, что открывают зенитный огонь лишь тогда, когда советские ночные бомбардировщики, выполнив свой долг, уже далеко на обратном пути.

Сколько радости, ликованья при встрече боевой группы на нашем аэродроме. Еще бы! Первый вылет, да еще ночью, при сплошной облачности, над мало изученной местностью, и со столь успешными результатами.

Боевой почин сделан. Вслед за тем наступает фронтовая страда. Самолеты вылетают беспрестанно десятками, двадцатками и более многочисленными группами. Летят ночью, в вечерние сумерки, на рассвете, в любую погоду.

Хорошо помню боевой вылет в начале марта 1940 года.

Перед нашей частью была поставлена очень серьезная задача. И всю группу я повел сам вместе со своим штурманом и воздушными стрелками.

Никак, вероятно, не ожидали финны в своем глубоком тылу удара с воздуха. Туда мы вылетели ясным морозным утром большой группой самолетов. До этого [150] времени наши бомбардировщики еще не делали налета на этот населенный пункт.

Ранее малозначительный городишко теперь стал важной базой сосредоточения войск. Тут разместился, по данным разведки, штаб крупной войсковой части, стали накапливаться резервы. И вообще в этом районе белофинны окопались, чувствовали себя в безопасности и обнаглели до крайности. С этим наше командование решило покончить. Самолеты шли сомкнутым строем, на высоте 1700 метров.

Эта высота была взята как наиболее подходящая для этого полета, главным образом, с целью более точного бомбометания.

Обычно наши самолеты шли на высоте от трех до четырех тысяч метров, и белофинны уже приноровили свои зенитные батареи к такой высоте.

В этом полете решено было пройти, во-первых, абсолютно внезапно, и, против обычного, днем, а, во-вторых, на непривычной для противника высоте. Пока зенитки перестроятся, мы проскочим и сбросим бомбы точно на цель. Таков был расчет.

И вот корабли, описав за ведущим пологую дугу разворота, заходят на цель. Она была уже отчетливо видна. Как вдруг, появились первые выстрелы зениток противника. Оказалось, что зенитные орудия белофиннов, над которыми мы рассчитывали пройти на высоте 1700 метров, были установлены, в большинстве своем, на вершинах сопок, и поэтому фактическая высота нашего полета была значительно меньше. По мере приближения к цели зенитный огонь предельно усиливался.

Я встревожился. Шутка ли! Сами того не ожидая, мы дали белофиннам козырь в руки. Но не возвращаться же не солоно хлебавши! Быстро принимаю решение: бомбить на форсированной скорости, не меняя взятой высоты.

Мой штурман, человек большого опыта и знаний, педантично точный и исполнительный, немедленно углубился в проверку расчетов, впился глазами в свои приборы.

Между тем до цели оставалось совсем немного. Зенитки врага уже обнаружили нас и встречали пока еще [151] беспорядочным, но очень сильным огнем. В прозрачном морозном воздухе, точно комки ваты, то и дело возникали белые облачка дыма от разрывов зенитных снарядов. С каждой минутой их становилось все больше и больше. Глаза не успевали отмечать бесчисленные огневые вспышки.

Напряжение было огромное. Несмотря на сильный мороз, во рту пересохло, пот лился градом. Помню, из-под шлема выбилась на лоб прядь волос. Мгновенно став влажной, она вскоре замерзла и превратилась в колючий ледяной хохолок, по которому, как по желобу, стали стекать капельки пота на кожаную куртку.

Но вот и цель. Сейчас она будет под нами. Пора бомбить.

Я бросаю нетерпеливый взгляд на штурмана и к ужасу обнаруживаю, что он попрежнему углублен в свои расчеты. Его наклоненная, спокойная фигура выглядела в эти напряженные минуты как-то странно. Он продолжал рассчитывать, видимо, не замечая того, что творилось вокруг, что в нескольких метрах от нас рвутся снаряды и осколки обильно падают на машину.

Я окрикнул его. Он поднял на меня свои спокойные глаза и неторопливо ответил:

– Прошу простить, товарищ командир, но что-то мне не нравится заход. Разрешите зайти еще раз на цель.

Пока я налаживал отстегнувшийся микрофон, чтобы выругаться и предложить скорей сбросить бомбы, цель уже оставалась позади. Делать нечего – идем на второй заход. Делаем полкруга над районом цели. Это занимает четырнадцать минут. Четырнадцать минут под непрерывным, бешеным огнем. Оглядываюсь назад. Не иначе, думаю, есть уже сбитые машины. Но удивительная удача: замыкающий по радио докладывает, что все, как один, самолеты целы. Идут строем, по звеньям, слегка растянувшись.

Но вот разворот – и заход на цель. На этот раз курс проложен абсолютно точно. Дана команда бомбить.

Проносимся над обалдевшими от нашей дерзости финнами и сбрасываем с полным эффектом на намеченные объекты свой бомбовой груз. [152]

Возвращаемся в отличном настроении. Хотя и несем на машинах множество пробоин, но идем все вместе, без потерь.

Вскоре встреча на аэродроме. Радость друзей, поздравления. Задача выполнена отлично. Белофинское логово разбито, множество очагов пожаров. Испытываем глубокое удовлетворение: слетали хорошо.

Нет и не может быть пощады никому, кто посмел посягнуть на нерушимость границ нашей Родины! [153]

Самолеты летят в бой

Двадцать второго июня 1941 года на рассвете меня разбудил неожиданный телефонный звонок. Он дребезжал долго, зло, настойчиво. Чертовски не хотелось просыпаться. Впервые за весь месяц после напряженных ночных полетов удалось как следует заснуть. Но звонок продолжал яростно трещать. Я нащупал стоявший у постели телефон и снял трубку. В тот же миг меня словно окатило ледяной водой: звонила Москва. Началась Великая Отечественная война.

Сон сбило мгновенно. Лихорадочно переспрашиваю. Разум не в силах сразу воспринять ошеломляющее сообщение.

Через тридцать минут мирно отдыхавший авиационный городок, в котором была расположена руководимая мной Высшая офицерская авиационная школа, стал похож на встревоженный улей. В квартирах начальствующего состава зазвонили звонки, захлопали двери, зазвучали голоса.

По асфальтированным дорожкам, ведущим к штабу и на аэродром, засновали машины, наполняя воздух резкими гудками сигналов. У казарм и общежитий собрались группы бойцов, слушателей. Все расспрашивают друг друга, все полны тревогой.

В 12 часов дня городок погружается в суровую тишину. Радиорупоры передают речь Вячеслава Михайловича Молотова.

Сообщение о наглом и вероломном нападении немецких фашистов люди встречают в гневном молчании. Лица напряжены. В сердце каждого – чувство негодования, страстного возмущения. [154]

Речь товарища Молотова окончена. Но никто не расходится. Вспыхивают митинги. Выступают старые опытные командиры, молодые летчики – слушатели, бойцы технических служб. У каждого – свои слова, но у всех мысль одна и та же: не щадя жизни, грудью встать на защиту любимой Родины. Ни минуты промедления. Сейчас же в бой!…

Я слушаю, испытывая гордость за боевых друзей, за моих молодых питомцев, за нашу авиацию, за отважных Сталинских соколов. Нет! Не смять, не сломать никому такие могучие крылья.

Война захватила всех. С первого дня люди стали жить единой мечтой – сразиться с врагом.

В то же время именно сейчас, как никогда, каждому стало понятно, какое громадное значение в настоящей войне имеет подготовка летных кадров. Лишь теперь с удивительной четкостью и наглядностью предстала перед всеми нами великая сила Сталинского гениального предвиденья. Задолго до разразившихся событий мудрый вождь настоял на организации специальных высших учебных заведений, в которых готовились бы авиационные кадры высшей квалификации. По инициативе и при непосредственной помощи товарища Сталина была создана и наша Высшая школа штурманов и летчиков. В ней шлифовалось мастерство самолетовождения ночью, в дальних полетах и сложных метеорологических условиях. Из нее выходили воздушные воины самой современной, сталинской формации – высокообразованные специалисты своего дела.

Начало Отечественной войны совпало с очередным выпуском школы. Надо было слышать разговоры между счастливцами-выпускниками и теми, кому надлежало еще пребывать в стенах школы.

– Ты хоть напиши, не загордись, – обращался к отбывающему другу остающийся, с трудом скрывая завистливые нотки.

– Обязательно напишу. Да что там! Скоро все в Берлине увидимся.

Уже тогда, в самую трудную пору войны, когда Красная Армия под напором превосходящих сил противника испытывала жестокие неудачи, советские летчика свято верили в победу, в несокрушимую силу своих крыльев. [155]

Многие из этих первых предвозвестников победы не дождались радостных дней. Сверстники героя Николая Гастелло, они так же, как и он, отдали без колебаний свою молодую жизнь за мать-родину в самую тяжкую для нее годину. Память о них бессмертна…

А сколько приходилось получать рапортов с настойчивыми просьбами: «Отправьте на фронт. Прогоним немца – вернусь, доучусь»…

Иной раз в атмосфере этого жадного нетерпения, исходящего буквально от всех, начиная со старых кадровых летчиков-инструкторов и до безусых бойцов из наземной службы, – у самого начинало, как говорится, «сосать под ложечкой». Ведь и у меня на сердце жгло от тех же неотступных мыслей: «вырваться бы на фронт, сразиться с врагом».

Но фронт требовал кадры. Требовал летчиков, штурманов – смелых, отважных, в совершенстве владевших искусством современного воздушного боя. В этом был залог победы. И мы готовили эти кадры упорно, настойчиво, непреклонно. День и ночь рокотали самолеты над летным полем школы, над чудесными лесами, над прославленными Левитаном приволжскими пейзажами.

Сроки выпуска экипажей все уплотнялись. Люди работали безустали, без сна, полные гнева к немецким захватчикам.

И вот – свершилось. Как-то рано утром в мою рабочую комнату на командном пункте зашел начальник штаба. Уже по одному его внешнему виду я понял, что произошло что-то необычное. Всегда невозмутимо спокойный, подчеркнуто сдержанный, полковник был на этот раз возбужден до крайности.

– Что случилось? – спросил я, принимая из его рук бланк шифровки.

Но едва прочитав первые слова, понял все. Приказом из Москвы наша высшая школа с сегодняшнего дня превращалась в боевую часть Действующей армии. Весь личный летно-подъемный состав, от слушателей и инструкторов до преподавателей дисциплин, призывался на выполнение боевых заданий. Действовать приказывалось непосредственно с места, т.-е. с аэродромов школы.

Не выпуская из рук шифровки, я стоял в глубоком радостном волнении. Трудно было переоценить всю значительность происшедшего. В скупых словах приказа [156] заключался огромный смысл, отражались события исторической важности.

…Враг у Смоленска. Сегодня по радио было передано: «наши войска отступили перед численно превосходящими силами противника». Ударами клинка по сердцу отозвались эти слова. Значит, очень тяжело там, на фронте. Нехватает сил. Нехватает людей. Нехватает авиации. Вот что означает эта бумажка. Вот в чем ее истинный смысл.

Забыв о присутствии начальника штаба, я почти в голос произношу последние слова. Потом спохватываюсь и оборачиваюсь к нему. Встречаю проницательный, серьезный взгляд. Полковник, видимо, наблюдал за мной, и я по его глазам вижу, что он отлично все понимает, что в его душе такая же боль за Родину, как и у меня.

Мы не говорим об этом ни полслова. Я кладу документ на стол, даю приказ созвать всех командиров на экстренное совещание.

Так начинается новый этап в жизни Высшей школы штурманов и летчиков.

Лунная летняя ночь. Полная тепла, соловьиных трелей, мерцающих звезд. Сколько связано с ней воспоминаний юности, но в этот грозный год мы восхищались лунными ночами по-иному. Прозрачные, ясные, они были нашей удачей, помогали нам в суровой боевой страде.

И все же, мы невольно поддавались иной раз волшебству этих ночей, любовались ими. Бывало, в передышку между полетами, отойдешь на край летного поля, посмотришь вокруг и только вздохнешь от восторга: красавица ночь! Лес будто залит серебром, вековые сосны тихо колышутся, каждую ветку видно, хоть считай, а под ногами – мягкий зеленый ковер.

Вновь вспыхивают погасшие ненадолго прожекторы, рассекают полосами слепящего света тихую ночь. Снова неистовый гул моторов, вихри пыли из-под винтов, предостерегающие сигналы автозаправщиков, снующих позади самолетов.

Без суеты, сосредоточенно, четко движутся в этом хаосе звуков люди: механики, техники, оружейники готовят новую группу самолетов к вылету. Боевые экипажи тут же: летчики, штурманы, стрелки-радисты. В кинематографическом свете прожекторов их лица выглядят призрачно-бледными, как на экране. Меховое обмундирование [157] – шлемы, комбинезоны, мохнатые унты – делает их фигуры причудливыми. Будто в эту теплую ночь пришли неожиданно обитатели ледяных просторов арктики. Но там, на высоте, куда сейчас пойдут машины, пожалуй, будет не теплее.

Я стою несколько поодаль с группой командиров, слушаю последние донесения и смотрю на лица людей, уходящих в полет. Вот сейчас они взлетят и уйдут в ночь, в бой. Сколько раз уже провожал я своих питомцев. Трудно счесть. Но я не помню, чтобы, напутствуя, я когда-нибудь мог заметить хотя бы тень малодушия или страха на их лицах. Всякий раз глаза мои встречались со взглядом твердым, уверенным, полным решимости.

Было радостно, сердце наполняла гордость за чудесное крылатое племя, выращенное нашей страной.

Но вот сказаны последние нужные слова, закончены все приготовления. Экипажи расходятся по своим кораблям. Могучие машины, бороздя землю, бегут к стартовой линейке. Стартер дает команду на взлет, – и стальные птицы взмывают в воздух, серебрясь в лунном сиянии ночи. Пологий разворот и, тая в прозрачной дали, боевые эскадрильи уходят на запад.

Я ворочаюсь на узком диване в своей рабочей комнате на командном пункте. Сейчас затишье. Можно часок отдохнуть. Но куда девался сон? Глаза упорно тянутся к стрелкам часов. Время идет нескончаемо долго. Четыре. Значит, скоро у цели. Как-то будет там? Все ли Задастся, как намечалось? В назначенном ли пункте присоединились истребители? Сумеют ли пройти экипажи вслепую самый опасный отрезок пути? Ведь там низкая сплошная облачность. Это и хорошо, и плохо. Вывалиться из облаков на врага, – удачный маневр. Но тут нужна предельная точность…

Чем ближе к часу возвращения из боя – тем больше напряжение и тревога. Под конец нехватает терпенья оставаться на командном пункте, и мы – я и мои помощники – возвращаемся на аэродром. Здесь также царит нетерпение и тревога. Техники, механики, бойцы наземной службы, – все, кто готовил и отправлял машины, – ждут. Иные лежат в траве и переговариваются шопотом. Другие заняты делом, чтоб время шло скорей. У всех одна мысль: как там, все ли удачно? [158]

Наибольший накал на радиостанции. Склонившись над аппаратурой, радисты усиленно ищут в эфире свои самолеты.

– Та-а, та-а, та-та-та, – выстукивают морзисты, посылая во все стороны условные позывные. На них должны ориентироваться радисты самолетов, по этой звуковой дорожке машины должны прилететь на аэродром. Но лица радистов попрежнему хмуры и упрямо-сосредоточены. Приема нет. На позывные никто не откликается.

Вдруг кто-то из них дергает плечом, будто от электрической искры. Кивнув торопливо соседу, он шепчет в азарте: «Стой, слышу». В тот же миг замирают все кругом.

– Слышно, слышно, – переходит из уст в уста.

Весть мгновенно облетает всех. Вскоре на аэродроме движение, суета. Пущены в ход бинокли, к глазам приставляются козырьки ладоней. Все ищут в уже совсем светлом, нежно розовом от восходящего солнца небе заветную точку, далекий силуэт самолета.

Но вот кто-то первый улавливает смутный отдаленный гул. Все ясней он и ближе. Общее нетерпение достигает предела. Наконец, вдали показывается черная точка. За ней еще и еще…