Текст книги "Записки военного летчика"

Автор книги: Иван Спирин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Усталый народ хотел спать. Попытались расположиться тут же, на аэродроме. Но при 14-градусном морозе с ветром сон явно «не клеился». Я пошел на корабль, еще раз придирчиво все осмотрел. Все в порядке. Захотелось лечь, отдохнуть перед ответственным рейсом. Но в корабле холодно. В отверстия в крыльях и фюзеляже задувал ветер. Об отдыхе или о сне нечего было и думать.

Около самолета нервно ходили Шмидт, Бабушкин и другие зимовщики и участники экспедиции.

– Давай поставим палатку, – говорит мне Бабушкин.

– Стоит ли, Михаил Сергеевич, на час вынимать и расставлять ее?

– Это же быстро, в пять минут.

Мне никогда не приходилось раскидывать палатку в арктике. Извлекли ее из чехла, и через 5-10 минут она уже стояла около самолета. Быстро надули два резиновых матраца, разостлали их на полу. Чистенькая, новенькая, сделанная из розового шелка, палатка нарядным пятном выделялась среди снега и манила, к себе.

Шмидт, Трояновский, Бабушкин и я забрались в нее, развели примус. Эффект блестящий: в этом хрупком сооружении из тонкого шелка от примуса стало так тепло, что можно было даже снять кое-что из полярной одежды. Началась игра в домино. Потом появился чай. Было тепло, уютно. [92]

Я часто выглядывал из палатки узнать, что делается с погодой. В полночь на севере появилась полоска чистого неба. Она разрасталась все больше и больше. Туман на аэродроме становился реже и, наконец, совсем исчез. В час ночи я вышел из палатки. Тихо. На севере ясная, хорошая погода. Только остров Рудольфа и небольшое пространство севернее его покрыты сплошной облачностью.

– Смотрите, действительно прояснилось, – радостно крикнул я сидящим в палатке.

Оттуда сейчас же все высыпали наружу.

– Надо лететь, – сказал я, – а то опять дождемся какого-нибудь фронта…

В домике, в углу, на одиночной наре, лежал Водопьянов. Он не спал. Я пришел известить его о погоде.

– Ну, как? – спросил он.

– По-моему, можно вылетать: на севере совершенно ясно. Пойдем, посмотрим.

Мы вышли из домика. Короткое совещание. Решили готовиться к полету.

На этот раз дело шло быстро, так как все держалось наготове.

Мы забрались в самолет. Запустили один мотор, второй, третий и, наконец, четвертый… Наступали последние минуты.

Остающиеся члены нашей экспедиции и зимовщики как-то особенно ласково смотрели на нас. Они были необыкновенно любезны, услужливы и, с трудом скрывая волнение, стремились что-нибудь сделать для нас, исполнить любое наше желание. Мне показалось, что в их взглядах мелькало что-то похожее на грусть. Действительно, вернемся ли назад?

Но вот все готово. Люди на местах, моторы, работают. Впереди самолета прицеплен трактор, чтобы быстрее сдвинуть тяжелую машину с места. Дана команда тянуть нас вперед. Моторам прибавили оборотов. Мы тронулись с места и тяжело пошли своим ходом. Трактор на ходу отцепили. Мы рулили на старт самостоятельно.

Наш корабль сильно перегружен. Вместо положенных 22 тонн, вес его достигал почти 25 тонн. Были серьезные опасения, оторвемся ли мы вообще и не развалится ли машина еще на разбеге? Эта мысль беспокоила [93] не только нас, но и всех, кто оставался на земле. На южной стороне аэродрома мы развернулись против ветра.

– Ну, что же, пошли! – крикнул Водопьянов.

Моторы загудели, и самолет побежал под гору в северо-западном направлении. Машина медленно набирала, скорость. Винты ревели, рассекая холодный морозный воздух. Из всех моторов была выжата полная мощность. Скорость медленно увеличивалась. Десятки метров оставались позади. Наклон увеличился. Я внимательно наблюдал за указателем скорости. Стрелка не переходила за 60 километров. Для отрыва надо не меньше 100. Промелькнули маленький домик, палатка с радиопеленгатором, одинокая мачта и группы людей. Все они наблюдали за нашим необычайно тяжелым стартом.

С увеличением уклона увеличилась и скорость. Стрелка дрогнула, подошла к 70. Затем медленно, словно на ощупь, пошла выше, подползла к 80 и, наконец, к 90. Машина как бы почувствовала некоторое облегчение, мягко оторвалась от снега, еще раз-другой чиркнула по нему лыжами и повисла, в воздухе.

Вылетели!

Корабль медленно набирал высоту по прямой. На высоте 400 метров мы осторожно развернулись налево. Машина продолжала тяжело лезть вверх. Еще поворот налево, такой же осторожный, с таким же малым креном, и мы, наконец, зашли южнее нашей зимовки. За это время я несколько раз произвел измерения и рассчитал навигационные элементы пути. Когда машина поравнялась с зимовкой, поставил компасы на истинный норд, и мы пустились в знаменательный путь, к полюсу. [94]

Незабываемый полет

Остров Рудольфа быстро скрывался. Внизу плавали мелкие льдины, между которыми иногда было видно свободное ото льда море.

В моей кабине Шмидт. Он сидит сосредоточенный, строгий, но спокойный и уверенный. За штурвалом Водопьянов. Машину держать надо очень точно. Особенно направление и скорость. Иначе мы не сможем выйти на полюс, как бы тщательны и удачны ни были расчеты. Об этом договорились с Водопьяновым еще до полета. И сейчас он сидит серьезный, упрямый, глядя только вперед на компас и на указатель скорости. Я показываю ему на стрелку компаса, которая гуляет больше, чем положено.

– Сейчас, сейчас, – кивает он головой. И я вижу, что он напрягает все усилия, чтобы удержать машину на курсе. Стрелка как будто становится на место. В это время пошла гулять стрелка указателя скорости. Я показываю ему на нее. Он опять кивает головой и принимается успокаивать стрелку. Машина ходко идет вперед!

Я гляжу на Бассейна, Петенина, Морозова, Папанина, Кренкеля, Иванова. Все они серьезны, строги и сосредоточены. Всеми владеет одна мысль: как бы что не отказало, не помешало благополучно прибыть к цели! Один только кинооператор Трояновский, в противоположность всем, не сидит на месте и бросается от окошка к окошку. Ему нужно заснять замечательно красивые, дикие, никем невиданные панорамы Ледовитого океана. В воздухе тихо. Слабый северный ветер несколько убавляет нашу скорость. [95]

Но уже через полчаса полета сверху наплывает тонкий слой облаков. Постепенно он все увеличивается и превращается в большие и мощные облачные громады. Солнце скрылось. Это неожиданное обстоятельство волнует меня больше, чем других. Ведь астрономия – самый главный вид нашей ориентировки. Только с ее помощью мы можем итти к цели, только опираясь на нее, мы можем найти неведомое место, именуемое Северным полюсом. А какие могут быть астрономические измерения, когда не видно солнца? В рваную цепочку этих отрывистых мыслей пробивается утешительная мысль: хорошо работает радиомаяк…

Идем ниже облаков. Остров Рудольфа давно скрылся. Скрылась последняя северная земля. Под нами простирается холодный океан.

Еще час, и обстановка резко меняется. Впереди под нами расстилается огромный массив облаков, спускающихся до самого моря. Грозный стеной они встают, преграждая путь. Низом пройти нельзя.

– Давай наверх, – кричу Водопьянову.

Нагруженная машина медленно, но упорно лезет вверх. Мы забираемся все выше и выше. Наконец, цепляясь лыжами за верхнюю облачную кромку, выходим за облака. Снова появилось солнце. Я тороплюсь произвести наблюдения, так как впереди и выше нас второй огромный слой облаков, который вот-вот закроет солнце. Перелезть через этот слой облаков нам, вероятно, не удастся.

Так оно и вышло. Теперь мы уже шли между двумя слоями облаков, по облачному коридору, который, по мере нашего продвижения вперед, становился все уже и уже. Казалось, что вот-вот облака сойдутся совсем, и мы упремся в грозную облачную муть, которую не в состоянии будем пробить.

Обстановка становилась серьезной. Солнца давно не видно. Неожиданно прекратилась работа радиомаяка.

В слуховые трубки радио слышались мощные разряды, – повидимому, результат влияния близкой облачности. Ничего не остается, как переключиться и вести корабль по обычным магнитным компасам. Как они работают здесь? Кто может это сказать? Кто знает? Ответа [96] нет. Но иного ничего не остается. На всякий случай запускаю все гироскопические приборы.

Огромные хлопья облаков мелькают около крыла. Что там внизу, под нами? Есть ли там ледяные поляны, на которые можно сесть, или попрежнему внизу огромные разводья и маленькие льдины? Напрягаю все внимание, стараюсь провести корабль возможно точнее. Это трудно, когда не видно ни солнца, ни поверхности земли. Мы идем, четко выдерживая заранее рассчитанный курс. Где же солнце? До чего оно нужно сейчас! Достаточно выглянуть ему на минуту, и сразу стало бы легче, яснее, все тотчас же стало бы на свое место.

5 часов 4 минуты. В облачное окно измеряю высоту на мгновение показавшегося солнца, произвожу расчеты. Мы дошли до 85°51' северной широты и 58° восточной долготы. Это окно в облаках было отдушиной, которая дала возможность определить наше место. Дальше опять бесконечные облака сверху, снизу, впереди.

Вдруг замечаю через окно, что винт левого среднего мотора дает несколько меньше оборотов. Выхожу из своей рубки. Что такое? Картина подозрительная…

Механики то и дело снуют в левое крыло, на ходу что-то кричат друг другу на ухо. Лица озабоченные. Прохожу мимо приборной доски. Чтобы не дать заметить мое беспокойство, осторожно бросаю взгляд на приборы. Давление масла в порядке, температура тоже, температура воды также не вызывает сомнений. Лишь у одного среднего левого мотора температура слегка повышена. Мимо меня, в крыло, согнувшись, с ведром в руках быстро проскользнул Морозов. Еще через несколько минут оттуда выбежал юркий Петенин. В руках он держал мокрую тряпку.

Его окровавленные, покрытые множеством царапин и ссадин руки были красны, словно обожжены. Вид у него был до крайности озабоченный и встревоженный. Мы почти столкнулись с ним в проходе. Наши глаза, встретились. Он как-то натянуто улыбнулся. Я не сказал ни слова и отвернулся. Понятно без слов. Что-то случилось с левым средним мотором. Между тем Петенин подбежал к Бассейну, быстро сказал ему что-то на ухо, снова схватил ведро и юркнул в крыло. [97]

Ясно, что охлаждение мотора не в порядке. Сразу стало не по себе. Дотянет ли этот мотор до полюса или остановится раньше, где-то между полюсом и островом Рудольфа? Происшествие с мотором грозило большими осложнениями. За время полета мы выработали еще очень мало горючего, и три мотора были бы не в состоянии нести нагрузку, какая оставалась на корабле. Придется садиться. Куда? Мы идем за облаками, и что внизу – неизвестно. Есть ли там такие льдины, на которые можно сесть? Или под нами так же, как и в начале пути, отдельные маленькие льдинки, груды мелко битого, совсем не пригодного для посадки льда?

А механики все суетились в крыле. Оказалось, что из левого среднего мотора, вследствие внезапно возникшей течи в шлангах, быстро уходит вода. Это угрожало полной остановкой мотора. Но замечательные самоотверженные товарищи – механики Петенин, Морозов и Бассейн – не растерялись в необычайно трудной обстановке и сумели, не говоря никому ни слова, предотвратить вынужденную посадку.

Они действовали поразительно быстро и четко. Прорезав небольшое отверстие в дюралевой нижней обшивке крыла, они старались забинтовать изолировочной лентой рану. Это не сразу удалось, и, царапая до крови руки о неровности наспех сделанного отверстия, обмораживая их сильным потоком ветра при 24-градусном морозе, они впитывали тряпкой вытекающую из мотора горячую воду. Вода ошпаривала руки. Они выжимали тряпку в ведро и скопившуюся там воду снова выливали в мотор. Наконец им все же удалось забинтовать рану и прекратить течь. Только благодаря этой их самоотверженной работе удалось избежать катастрофы. Только благодаря этому настоящему героизму возможно было в создавшихся условиях спасти мотор. И лишь когда механики убедились в том, что опасность миновала, эти замечательные люди скромно доложили командиру, что все в порядке и можно лететь спокойно.

В самый разгар борьбы с неисправным мотором погода еще больше ухудшилась. Мы шли уже на высоте 1800 метров. Под нами стлались густые слоисто-кучевые облака. Толстые облачные слои, повидимому, спускались до самой воды. Выше нас также был мощный [98] слой облаков. Впереди и кругом – такая же облачная муть, значительно ограничивающая видимость. Обстановка создалась в, буквальном смысле «туманная». Никто не мог определить, скоро ли кончится этот облачный лабиринт, выйдем ли мы из него в район лучшей погоды или, наоборот, залезем в еще более густую «кашу». А тут еще неисправный мотор…

Знает ли о нем Водопьянов? Я не замечал, чтобы кто-либо из механиков к нему подходил. Командир корабля попрежнему сосредоточен, глядит вперед, следит за приборами. По лицу его ничего нельзя угадать. Оно замкнуто.

Я решил рассказать ему о моторе. Преодолевая внутреннее волнение, подбирая мысленно наиболее осторожные выражения, я подошел, уже хотел было заговорить. Но Водопьянов, быстро наклонив голову, как-то особенно проницательно и тревожно поглядел на меня. Этот взгляд сразу остановил меня, и я неожиданно для самого себя заговорил с ним не о моторе, а о погоде, и в тот же момент я подумал о том, что поступил правильно. В самом деле, зачем и без того в тяжкой обстановке, думал я, добавлять еще эту неприятность. Пусть летит, может быть, не так уж велика опасность. Ведь механики могут и исправить. Может быть, и доработает этот мотор до конца полета.

Водопьянов окликнул меня, и снова мы заговорили о погоде, решив пробиваться вперед в надежде, что впереди нас ждет облегчение.

Я слушаю Водопьянова и стараюсь отвести взгляд, боюсь, чтобы он не заметил моей тревоги. Михаил Васильевич тоже как-то по-особенному смотрит на меня. Разговор о погоде продолжается.

«Эх, ничего-то ты не знаешь, Миша», – думаю я, едва сдерживаясь от непреодолимого желания произнести эту фразу вслух. Но снова, и на этот раз окончательно, решаю щадить его покой и не говорить ни слова.

Позднее, когда мы уже были на полюсе, я как-то разговорился с ним об этом тяжелом эпизоде, и лишь тогда узнал, что в тот момент, когда я, взволнованный, стоял и смотрел на Водопьянова, не решаясь открыть ему всю правду, он также тревожно, глядя на меня, думал: «Эх, милый мой, ничего ты не знаешь. Сказать тебе? [99] Нет, не надо. Зачем расстраивать! Ведь у тебя серьезная работа, всякие там астрономические вычисления. Не стоит выбивать из колеи»… Оказалось, что Водопьянов еще раньше меня узнал о моторе и так же, как я от него, скрывал правду. Так мы, стараясь сохранить спокойствие друг друга, и долетели с этой «тайной» до полюса.

Погода упорно не хотела улучшаться. Несколько раз приходила в голову мысль: не лучше ли вернуться назад? Но какая-то неудержимая сила влекла нас вперед, только вперед. Мы обольщались самыми незначительными, порою кажущимися, прояснениями и в такие моменты начинали твердо надеяться, что расплывутся, рассосутся вокруг самолета громады облаков.

Но к 6 часам мы оказались в сплошном тумане. Теперь уже вообще ничего не видно вокруг, летим только по приборам.

Радиомаяк попрежнему не работал. За это время мне удалось в маленькие окна три раза «взять» высоту солнца и произвести расчет нашего местоположения. Оказалось, что идем совершенно точно. Пользоваться магнитным компасом становилось все труднее и труднее, стрелка давала очень большие отклонения, колебалась, и порой невозможно было отсчитать, что она показывает. В таких случаях я переходил на гироскопический полукомпас, и только он выручал нас в этой очень сложной обстановке.

С боем пробивался наш корабль в самое сердце арктики, которая решила сопротивляться изо всех сил, выдвигая на каждом шагу множество преград и препятствий. Но несмотря на них, несмотря на неисправность мотора, мы хоть и медленно, но упорно летели все глубже и глубже, с каждой минутой приближаясь к заветной точке земного шара, веками прикрытой таинственной завесой неизвестности.

На 88° туман неожиданно и резко оборвался, и мы вышли в прекрасную солнечную погоду. Внизу было видно большое количество льдин или, лучше сказать, ледяных полей, так они были велики. Вверху ослепительно сияло солнце. На корабле сразу же стало весело и оживленно. Было чему обрадоваться: хорошая погода уже сама по себе облегчала полет. Кроме того, нам теперь стало видно, что при наличии таких льдин [100] мы сумеем сесть вблизи полюса, а возможно и на самом полюсе.

Произвожу серию астрономических наблюдений. Определяю, что идем правильно, точно. До полюса остается 100 километров.

Внизу опять также неожиданно появился толстый слой облаков. Мы пошли над облаками, все при том же ярком солнце. Все ближе и ближе к заветному месту. Чувствую возбуждение, какой-то особый подъем. Радостно ощущать, что мы, наконец, подходим к тому самому месту, достичь которого столько лет, ценой очень многих жертв, тщетно пыталось человечество. Теперь нам уже ясно, что, несмотря на все трудности, мы обязательно дойдем до полюса, дойдем именно мы, советские люди, на нашем советском гиганте-самолете…

С наступлением хорошей погоды заработал и радиомаяк. Ровно в 8 часов опять произвожу астрономические наблюдения. Тут же беру серию радиопеленгов, сопоставляю все это с показаниями радиомаяка и с нескрываемым волнением определяю, что мы находимся в двух минутах полета от полюса.

– Через две минуты полюс, – докладываю Шмидту. Трудно забыть и еще труднее описать выражение лица Отто Юльевича. Оно отражало целую гамму радостных переживаний – волнение, гордость, ликование…

– Отто Юльевич, разрешите пройти 10 минут за полюс, – обратился я к нему.

– Зачем?

– Сейчас над полюсом густой слой облаков, – ответил я. – Если мы сядем точно на полюсе, где, повидимому, не сумеем быстро определиться из-за отсутствия солнца, то за время от посадки до астрономических наблюдений на льдине нас сможет несколько снести. А дрейф, вероятно, будет в направлении Рудольфа, немного западнее его. Поэтому окажется, что мы не дошли до полюса. Если же мы сядем несколько за полюсом, то нас понесет не от полюса, а к полюсу, и через некоторое время, возможно, как раз к моменту точного определения, мы и окажемся на самом полюсе или где-нибудь очень близко от него.

Шмидту понравились мои объяснения.

– Правильно, – согласился он. [101]

Я решил произвести еще раз серию очень точных астрономических наблюдений. Так как солнце было сзади нашего корабля и наблюдать его из штурманской рубки было не совсем удобно, я беру сектант, хронометр и быстро пробираюсь в самый задний отсек корабля. Прохожу мимо Водопьянова.

– Ну как? – спрашивает он.

– Полюс, – говорю я и показываю пальцем вниз. Михаил Васильевич радостно засмеялся и весь засиял.

– Как, уже полюс?… Что же… давай садиться! – решительно крикнул он.

– Подожди, пройдем десять минут за полюс.

– Зачем? – удивился Водопьянов.

Торопливо объясняю. Он, так же, как и Шмидт, быстро соглашается, и я, почти бегом пробравшись в задний отсек, с предельной тщательностью измеряю высоту солнца, быстро произвожу расчет. Десятый раз астрономические наблюдения, радиопеленги, штурманские расчеты показывают, что мы на полюсе. Вперед! По всем правилам штурманского дела рассчитываю, как далеко мы должны уйти за полюс, сколько нужно времени на развороты, пробивание облачности и т. д.

На одиннадцатой минуте даю Водопьянову сигнал. Он разворачивается на 180° и, перед тем как войти в облака, и начать пробивать их, кричит мне:

– Смотри вниз!

Действительно, как бы не напороться на лед. Ведь неизвестно: облака могут тянуться и до земли.

Машина медленно погружается в облачную вату. Мы долго идем, не видя ничего вокруг. Томительные секунды ожидания, мучительная неизвестность. Удастся ли нам пробить облака или они тянутся до самой земли, скрывая под собой поверхность океана, мешая увидеть полюс?

Медленно теряем высоту. 1000 метров. Густые комья облаков быстро проносятся: мимо крыльев. 800 метров. Земли не видно. 600 метров. Что-то промелькнуло, но опять скрылось. Все та же облачная вата. И только на высоте 500 метров облачность внезапно кончилась, и я увидел, наконец, льдины. Они искрились под нами, самых разнообразных форм и размеров, разделенные большими и маленькими разводьями. Вздохнулось радостно. [102]

Продолжаю напряженно смотреть вниз. Льдин много. Остается только выбрать подходящую…

Льдина нам была нужна особенно крепкая, надежная. Нельзя было ни на секунду забывать о том, что вес самолета достигает 23 тонн. И льдину следовало искать такую, чтобы могла выдержать эту огромную нагрузку, да еще с ударом при посадке. Мало этого. Ведь на ту же льдину нам предстояло посадить еще три таких же корабля. Стало быть, общая нагрузка на льдину будет около 100 тонн. Вот каковы технические требования к льдине, которую нам надлежало выбрать из всех других, мелькавших под нами здесь, на Северном полюсе. Все они были похожи одна на другую. Которая же из них? И есть ли вообще такая, какая нам нужна?…

А это– то и не было известно. Во всяком, случае, все авторитеты по вопросам арктики высказывались в том смысле, что сесть на полюсе нельзя. Об этом говорил Нобиле, писал Амундсен, на этом настаивал американский летчик Бэрд. Перед самым нашим вылетом редакция одной столичной советской газеты запросила почти всех иностранных авторитетных ученых, знатоков арктики, возможно ли завоевание полюса с помощью самолетов и возможна ли там посадка. Все любезно прислали ответы, где научно обосновывали и убедительно доказывали нелепость этого предприятия. И вот сейчас мы находимся над полюсом и ищем льдину, чтобы все-таки сесть в этом недоступном месте.

– А как ты считаешь эту? – говорит мне Водопьянов, показывая на огромную, торосистую по краям льдину.

Я внимательно смотрю на нее. Она имеет огромные торосистые нагромождения по краям. Видимо, она уже побывала в сжатии и выдержала его. Трудно сверху определить ее толщину. Но внушительные размеры привлекают. Площадь ее не меньше, чем километра полтора. Поверхность льдины покрыта, повидимому, толстым слоем снега, а в середине – несколько ропаков и снежные заструги.

– Ну, что же, – отвечаю, – это лучшая из всех, что мы видели.

Подходит Отто Юльевич. Водопьянов и ему показывает на эту льдину. Они переговариваются. Шмидт утвердительно кивает головой. [103]

– Давайте садиться! – кричит Водопьянов.

Мы проходим над льдиной бреющим полетом. Я готовлю дымовую ракету. Лежа на полу в кабине, через нижний люк внимательно рассматриваю поверхность льдины. Заструги невелики и среди нескольких ропаков машина может сесть.

– Хорошо, – говорю Водопьянову.

Он делает мне знак. Проходим еще раз, также бреющим полетом. Я открываю передний большой люк, чтобы в него выбросить дымовую ракету.

Корабль зашел подальше от выбранной льдины и низко над водой подходил к ней. Едва поравнялись с кромкой нашей льдины, я чиркнул запал ракеты и быстро бросил ее вниз. Она упала около самых торосов. Облако черного дыма поднялось вверх. Ракета горела полторы минуты, облегчая заход на посадку точно против ветра.

Все было готово. Всех людей переместили в средний и задний отсеки. Я занял место у стабилизатора.

– Давай! – кричит Водопьянов.

Я делаю несколько оборотов штурвала стабилизатора. Машина идет к льдине. Проходит низко над торосами и касается снега. Затем бежит по нему, подпрыгивая на неровностях, вздрагивает, бежит все тише и тише и, наконец, останавливается.

Несколько секунд в корабле была тишина. Как будто чего-то ждали. Казалось, что вот-вот льдина не выдержит тяжести, расколется, лопнет, и наш только что опустившийся на нее громадный самолет пойдет ко дну. Но самолет стоял спокойно, как ни в чем не бывало.

Никто не в силах был первый прервать это удивительное молчание. Неожиданно в какой-то короткий миг оно сменилось бурным взрывом радости. Трудно было понять, что творилось. Мы были уже на льду. Неописуемое ликование, общие объятия, поцелуи и громкое «ура» в честь нашей родины, в честь товарища Сталина.

Папанин дал троекратный салют из нагана и сразу начал распоряжаться выгрузкой грузов с корабля. Здесь, на полюсе, он был хозяином. [104]

Обед на полюсе

Оказывается, на Северном полюсе аппетит у людей нисколько не хуже, чем в средних широтах. В истинности этого утверждения легко убедится всякий, кто съездит туда. Что касается нас, первых поселенцев, то мы это важнейшее для науки открытие сделали сразу же после нашего прилета на полюс.

Не успели мы как следует пережить величие этого исторического момента и излить друг другу свои восторги и поздравления, как нам напомнила о себе самая обыденная житейская проза: завоевателям оси земного шара захотелось есть.

Вот тогда-то и предстал! перед нами во всем блеске своих талантов Иван Дмитриевич Папанин. Пока мы размышляли, что бы такое поесть, он выгрузил на лед свой кухонный инструментарий, развел адский пламень ныне знаменитых «папанинских» примусов и, проделав серию таинственных манипуляций над какими-то тюбиками, пакетиками и коробочками, – приготовил обильный обед, который сказал бы честь любому столичному повару. Эта виртуозность привела нас в такое восхищение, что мы тут же наградили его званием первого в мире шефа-повара полюса.

Иван Дмитриевич гордо носил свой пышный титул и несколько дней охотно кормил нас разнообразными и вкусными яствами. Но блаженство наше скоро кончилось. Прилетел Молоков, за ним Алексеев и Мазурук. Лагерь разросся, и Папанину стало невмочь одному управляться с такой, как он ворчал, «оравой». Наш титулованный повар подал в отставку. Тогда мы устроили совещание и решили перейти на децентрализованную [105] систему питания. Отныне все должны были питаться на своих самолетах и каждый по очереди готовить пищу для всех остальных.

Какие это были обеды! Ни в одном ресторане, ни в одном меню невозможно было бы найти блюда, похожего на те, какие мы тогда изобретали. Тут были самые фантастические сочетания супов и щей, молочной лапши и мясного соуса и иные диковинные смеси, получившие название «сумбура в пище».

Все это изготовлялось из концентратов, которые впервые попали в наши руки, непривычные к обращению с этими новейшими премудростями современной кулинарии. Каждый проделывал опыты на свой страх и риск, и поэтому нам часто приходилось есть жареным то, что испокон веков надлежало есть вареным, и наоборот. Дебюты дежурных поваров обычно кончались провалом, и хотя немыслимые результаты их кулинарной фантазии поглощались без остатка, это не спасало их от расправы. Как только исчезал со стола последний кусок, незадачливый повар попадал под такой обстрел насмешек, что хоть беги с полюса.

Мне казалось это забавным до тех пор, пока не наступил мой черед. Я принял сообщение о своем дежурстве без большого восторга и, предвидя неизбежную развязку, всячески пытался отбиться, предлагая совершить любой полет, сделать любой труднейший астрономический расчет, вместо заранее ненавистного мне дежурства. Но все было напрасно: полярные жители были неумолимы.

Дежурному повару полагается подручный – «кухонный мужик». Я выбрал себе механика Петенина… Его хладнокровие и настойчивый нрав внушали мне доверие.

«С ним как-нибудь вывернусь», – подумал я.

То же самое, видно, думал и он обо мне, и мы приступили к приготовлению обеда с таким видом, как будто всю жизнь только этим и занимались.

– Ну, что будем варить? – спросил я равнодушно своего подручного.

– А что хотите, – ответил он мне в тон и стал наливать в примус бензин.

– Не сварить ли нам щи?

– Вчера были. [106]

– Тогда, может быть, борщ украинский?

– Что борщ, что щи – разница небольшая. Уж лучше суп какой-нибудь…

– А что хорошего в супе? – возразил я. – Просто вода. Его и есть никто не станет.

– Смотря какой суп и как сварить, – ответил механик и взглянул на меня так, будто шла речь о каком-то важном предмете.

Я заинтересовался и спросил с любопытством, как его варить, этот суп.

– Обыкновенно, – нисколько не смущаясь, отвечал Петенин. – Взять мяса, картофеля, луку свежего…

Когда он дошел до сметаны, я не вытерпел:

– Хорошо, но одного супа мало. Тут, говорят, недалеко за торосами водятся замечательные куропатки. Ты б пошел, пострелял на второе…

Петенин озадаченно взглянул на меня и отвернулся. Затем мы оба расхохотались и принялись со вздохом изучать наши концентратные возможности. Это были все те же «борщи украинские», «щи», и «рагу», втиснутые в бумажные пакетики, коробочки и тюбики. Вдруг нам попался пакетик, без этикетки. Мы встряхнули его. Там был неизвестный нам порошок розового цвета.

– Придется пойти к Папанину, – сказал заметно заинтересованный Петенин.

Но, легкий на помине, Папанин явился сам. Он как раз совершал свой обычный обход лагеря, осматривая, не найдется ли на самолетах чего-нибудь, что могло бы ему пригодиться после нашего отлета. Мы кинулись к нему с нашей находкой.

– Иван Дмитриевич, что это за зелье такое? – начал Петенин.

– Сам ты зелье, – обиделся Папанин. – Это, куриный порошок, замечательная штука. Его приготовили в Институте питания по моему специальному заданию. Из такого пакетика можно сделать…

Дорвавшись до любимой темы, Папанин начал вдохновенно вычислять, сколько калорий и настоящих живых кур заменит этот пакетик и какие замечательные кушанья можно из него состряпать. Например, куриные котлеты… Куриные котлеты? Мы загорелись. [107]

– Вот это да! – закричал Петенин. – Это вам не борщ украинский. Всех перекроем!

И, наспех расспросив Папанина о способе приготовления этого впервые обнаруженного на полюсе деликатеса, мы бодро принялись за дело.

Ответственный процесс смешения порошка с водой взял на себя Петенин. Он священнодействовал при этом с таким видом, как будто ожидал из этой смеси по крайней мере сплава золота с серебром. Разделку фарша он доверил мне. Я благополучно справился с этой сложной задачей, и вскоре плоды нашего, творчества, весело шипели на огромной сковородке в виде аппетитных куриных котлет.

Но любоваться этим зрелищем пришлось недолго. Наши котлеты повели себя крайне таинственно. Они вдруг разбухли, расползлись, и, слившись воедино, превратились в странную жидкую кашу. Мы в ужасе смотрели на это превращение.

– Тут что-то не так, – наконец очнулся я и испытующе посмотрел на явно растерявшегося Петенина.

Он молчал, глубокомысленно ковыряя ножом содержимое сковороды.

– Ну, что там? – прервал я его молчаливое занятие. – Забыл чего-нибудь положить?

– Сухари, – мрачно буркнул он в ответ. – Я забыл про сухари.

Сухарей у нас не было. Пришлось натолочь их из галет. Мы уселись друг против друга и принялись очень усердно колотить молотком по галетам, проклиная про себя ту несчастную минуту, когда нам взбрело на ум связаться с злополучными котлетами.