Текст книги "Записки русского изгнанника"

Автор книги: Иван Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

К Ольге вернулось ее прежнее настроение, ее милые глазки заблистали вновь, щечки покрылись прежним румянцем. В крокет уже не играли, но на другой же день принесли и поставили подле больного огромный зеленый стол, где шарики из слоновой кости катались миниатюрными молоточками сквозь расставленные по столу металлические дужки.

Какое наслаждение вздохнуть полной грудью! Мне кажется, оно не сравнимо ни с чем. Раньше я не замечал этого, но вот теперь, когда каждый глубокий вздох причиняет мне нестерпимую боль, я сознаю это. Вот что задерживает мое выздоровление и подкашивает мои силы! Порой мне кажется, что я уже никогда не вздохну свободно.

Но нет! Боли начинают ослабевать, я уже встаю с постели чаще и чаще, даже временами выхожу на двор.

– К вам пришли! Ваша жена дожидается вас в саду.

Вход посетителей разрешается после обеда, от двух часов. Сейчас не время визитов. Наверное, что-нибудь важное! Я накидываю халат и выхожу на крыльцо.

– Зайка, попросись проехаться со мной в город! Я перебывала во всех магазинах и не могла найти себе подходящей шляпки! А у тебя хороший вкус, ты сейчас же найдешь мне что-нибудь подходящее.

В ее лице столько игры, что невольно залюбуешься ею. Забываешь войну, кошмары позиционной страды, раны… Столько детской свежести в этом личике, что не хочется отрывать от него глаз.

Она улыбается, и смеется, и жмурится, и сердится, и опять радуется чему-то, в чем для нее сейчас заключается счастье и радость бытия.

– Ведь теперь весна… и ты со мною! Отпросись на несколько часов, поедем вместе!

Иду просить разрешения – ведь это будет мой первый выход. Навстречу Ольга…

– Кто это? Ваша жена? Какая хорошенькая! Почему она приехала? О чем вас просила? Разве так трудно выбрать себе шляпу?

– Это только предлог. Ей просто хочется прокатиться со мной по городу. Ведь скоро год, как она скучает одна!

Разрешение получено. Мы садимся в вагон и катим в Петроград.

Быть может, это иллюзия, но мне кажется, что все с участием глядят на нас. Никто без улыбки не смотрит на оживленное личико моей спутницы. Правда, здесь уже ее все знают, она каждый вечер ездит навещать меня в лазарете.

– Вам уже свободно можно выезжать. После нескольких усиленных массажей вы можете являться в лазарет только через день, пока не удастся хорошенько разогнуть руку. Императрица поместит вас с женою в колоннаде Большого Дворца. А потом вас отправят в Евпаторию на грязи.

Номер, который нам отвели в самом конце колоннады, был тот самый, в котором в счастливые мирные дни мы останавливались, когда дивизион ходил в Царское на Высочайшие смотры. Тогда, накануне парада и торжественного обеда, мы отдыхали здесь. Молодежь балаганила, запирали друг друга в огромный платяной шкаф и выкидывали разные штуки…

Теперь в комнатах помещались жены и матери опасно раненных. Мы занимали две смежных комнаты с широкой двуспальной кроватью, софой и прелестной мебелью. Напротив в одной комнате жила жена капитана Гаскевича, в другой – милая парочка молодоженов: поручик Новороссийского драгунского полка Лепеха и его юная супруга, оба жизнерадостные и по уши влюбленные друг в друга. Все мы очень сдружились между собой. Утром, едва мы успевали протереть глаза, как уже раздавался легкий стук и в соседней комнате появлялись лакеи с огромным серебряным подносом, на котором едва помещались чашечки китайского фарфора, кофе, сливки, сахар, сухарики и булки всех сортов, сыр и масло.

– Обед в 12, ужин в 5, а вечером чай в 8 часов, – предупреждал старший лакей, – без опозданий. Но для вас мы всегда оставляем, как бы поздно ни вернулись! Для вас всегда все готово!

И действительно, даже когда нам случалось вернуться ночью, раздавался обычный стук, и на низеньком круглом столе нашего будуара появлялся роскошный поднос с его вкусным содержимым. Совсем как в сказке: «Столик, накройся!».

– Зачем?… Зачем вы так о нас беспокоитесь?

– Для вас всегда найдется, – твердил, улыбаясь, лакей. Однажды днем, во внеурочное время, раздался стук в дверь. Я

вышел в другую комнату и обмер от удивления: передо мною стоял наш бессменный фуражир, которого я всегда встречал первым, подъезжая к батарее, и всегда оставлял последним, отъезжая.

– Вачейшвили!.. Какими судьбами?

Да, это был сам Вачейшвили, выдержанный и спокойный, такой, как бывал всегда – и на полях сражений, и в разъездах, и везде. В руках он держал огромный портфель со всей батарейной канцелярией.

– Извольте подписать. Вот сдаточные ведомости, батарею принимает капитан Кузнецов. Прудкий – он уже классный чиновник – просит передать, что «Инвалидный капитал» пришлось расписать по другим рубрикам, командир дивизиона все доискивается, откуда у нас такие деньги. Раненых ведь теперь совсем нет. Снарядов мало, стоим все время на пассивном участке. Вас все вспоминают. Не то было время! Тогда мы работали один за всех.

– Спасибо, родные! И я вас не забываю. Я заказал 525 маленьких фотографий в кавказской форме и с Георгием. Передай каждому на память.

– Все думали, что вы помрете. Больно уж вы себя не жалели.

– А офицеры?

– Все шлют привет. Теперь ведь и Кулакова произвели в поручики. Дзаболова представили в офицеры.

– А поручик Коркашвили?

– Уже произведен в штабс-капитаны.

– Не написал мне?

– Никак нет. Только вот господа офицеры послали вам телеграмму с получением Георгия. А орден командир дивизиона заслал в Киев, когда вы его еще получите!

Я получил его только перед самым отъездом на позицию.

Коркашвили не писал мне по понятными причинам. Когда меня унесли из боя, никто не верил в мое выздоровление. Через несколько дней, уже в лазарете, Алечка принесла мне его письмо.

– Смотри, что мне написал Петька! Да он с ума сошел!

Я давно уже видел все, что происходило в его душе. Перед выходом в поход Аля была с ним сердечнее обыкновенного.

– Милый Петя, – говорила она ему, – вы знаете нашего командира. Себя он не жалеет, он грудью стоит за своих… В нем ваше счастье, и честь, и слава вашей батареи. Ради всего святого, ради вас самих, ради меня… берегите его, не дайте ему стать жертвой своей удали.

С тех пор во всех боях я замечал, что в его душе происходила борьба. Если командир будет убит, быть может, в первом порыве отчаяния она бросится к нему в объятия… И вот всякий раз, когда мне предстоял выбор между бесславным бездействием и безумной опасностью, он являлся ко мне.

Это живо напоминало мне шотландскую балладу:

Скакать, вперед – и смерть, и ад.

Вернуться – преступленье. —

Чтоб сделал ты, мой сквайр, когда б

Стал графом на мгновенье?

Я уже заранее знал его ответ, тождественный с ответом оруженосца. Но, когда начиналось сражение и снаряды засыпали мой наблюдательный пункт, неожиданно появлялся Коркашвили и умолял меня уступить ему свой пост. Но Бог меня хранил, подо мной убивали коней, засыпали меня осколками, но я оставался цел… до последнего случая, когда с 300 шагов расстояния я получил пулевые раны… Теперь, казалось, для него наступил желанный час. Письмо его было написано в огненных выражениях.

Наконец-то судьба посылает ему награду за тысячу страданий, которые он выносил молча! Одно слово, и он прилетит к ней!

Я часто вижу его во сне и всегда в одном и том же виде. Милый Петя, сколько раз я думал о тебе, вспоминал тебя, сколько раз видел тебя во сне. Я спешу обнять его… и просыпаюсь.

Но все-таки это письмо поразило меня, как неожиданный удар кинжала…

Дни быстро сменялись днями. С фронта стали приходить более утешительные известия. Неслыханное отступление русской армии закончилось. У власти стало деловое, патриотически настроенное министерство. Наши заводы и фабрики стали вырабатывать колоссальное количество снарядов. Кружным путем, через Владивосток, через Романовск на Белом море стали прибывать огромные запасы вооружения… Во главе армии стал сам Государь… Еще одна великая держава – Италия – присоединилась к Атланте – все, казалось, сулило желанный успех.

Но то, что не видели или не хотели видеть другие, для меня было уже ясно… Была нарушена «Белая линия» – убиты, искалечены, ранены те офицеры и солдаты, в которых держался дух армии – те чувства, без которых, как тело без души, начинает разлагаться ее безжизненный организм. Последние кадры, увлеченные надеждой на близкую победу, погибнут в целом ряде бесцельных атак, и тогда…

– Однажды, вскоре по прибытии в лазарет, я проснулся в слезах. Я отчетливо видел во сне смерть Гургенидзе, доблестнейшего офицера 2-го Кавказского стрелкового полка, который во всех боях после Сувалок фактически командовал своим полком. Сменялись командиры батальонов, полк переходил из рук в руки, штабные офицеры делали на нем карьеру, уходя на тыловые должности, – но пока тихий и незаметный, но твердый и хладнокровный Иван Константинович оставался в строю, полк выходил сухим из воды и творил невозможное. Последний резерв был Гургенидзе и полурота его пятой роты. «Что будем делать? – спрашивал командир полка. – Ничего не поделаешь, надо восстанавливать положение… Болигловка, давай набалдашник!» Он напяливал на свою облысевшую голову теплый колпак и шел водворять порядок и спокойствие на прорванном участке.

– Не хотите ли взглянуть на «Инвалид»? – спрашивает сестра. Я развертываю газету, и сразу же мне бросается в глаза:

«Убитый, исключается из списков, 2-го Кавказского стрелкового полка, штабс-капитан Иван Гургенидзе»…

Уже поднявшийся, встретил на улице одного из бывших солдат, произведенного только что в подпоручики. А затем его простой рассказ дополнил командир полка полковник Лобачевский. Под Якобш-тадтом их бросили в атаку на непроходимое болото, защищенное немецкими пулеметами. Боевой частью, как всегда, командовал Гургенидзе… Он протестовал, Лобачевский горячился… Штаб настаивал.

– Меня расстреляют за неисполнение приказания, ступайте, ступайте, – настаивал Лобачевский по телефону. – И вот говорил мне Лобачевский, – мне приносят телефонограмму: «Доношу, что я убит и службу Его Императорского Величества нести не могу. Штабс-капитан Гургенидзе». Я бросился на место. Пуля пробила ему голову, но он еще дышал. Мне показалось, что он еще глядит на меня с упреком. Телефонограмму он передал перед тем, как двинулся в атаку…. Это я убил его!

Бесплодные усилия

«Что Кассандре дар вещанья?»

Шекспир.

С тех пор, как я получил возможность отлучаться в столицу, я стал употреблять все силы на то, чтобы открыть глаза тем, кто мог бы принести пользу армии. Каждый «спасал Россию» по-своему. Каждый объяснял по-своему, почему блестящие успехи на Австрийском фронте и на Кавказе привели к тому, что Германия при полном бездействии союзников обрушилась на русскую армию, которая истратила последние боевые запасы на спасение Западного фронта.

Поглощенные пространством и самоотверженными усилиями армии, германцы остановили свой натиск. Они поняли, что с Россией не справиться, и снова бросились на Западный фронт. Поняли и союзники, что русская армия без снарядов и патронов не может облегчить их положение, что блокада Дарданелл, открытие которых было гарантировано Англией, делает подвоз их невозможным, и что надо прийти навстречу России в ее отчаянных усилиях организовать подвоз через только что оборудованный Мурманск и через Владивосток. «Деловое» министерство добилось колоссальных успехов в заготовке снаряжения и завалило фронт боевыми припасами. Но было упущено из виду нечто, едва ли не самое главное.

Со школьной скамьи все повторяют известный афоризм Наполеона, что на войне дух дает 3/4 успеха, а остальное всего 1/4. Но почему-то считается, что дух этот со времен Бородина и Полтавы составляет неотъемлемую часть нашей армии, и заботятся лишь о материальной стороне дела. Духом наполеоновской армии был его гений. Боевой клич «Vive l'Empreur'» * является гарантией победы, так как он наполнял сердце каждого француза уверенностью в неизбежности победы – а вера горами двигает.

Дух армии основан на вере, что спасение заключается в победе, а победа зависит от беспрекословного исполнения распоряжений начальства. Пока начальство твердо и работоспособно, оно внушает полное доверие солдату своей стойкой моралью. Носители этой морали – это ничтожный процент лучших офицеров и старых солдат, которых каждый знает и кому каждый доверяет свою жизнь. А те, кто теряет голову, идут за ними, как бараны за вожаком.

Но когда и эти герои нелепыми распоряжениями, исходящими свыше от неосведомленных штабов и случайных карьеристов, гибнут во имя исполнения необдуманных приказов, тогда уже немыслимо восстановление боевой мощи. Оно также невозможно, как исцеление копыта лошади после нарушения «Белой линии»…

Чтоб спасти Париж, было пожертвовано четырьмя отборными корпусами. Чтоб дать время англичанам мобилизовать силы для занятия пятидесяти километров по фронту, чтоб облегчить натиск на Верден, чтоб «выручить» Италию и Румынию – при полном бездействии «наших славных и доблестных союзников», как их называли «кадеты», отправлены были в пасть Молоху последние кадры бесценных солдат и офицеров, и лучшие полки обратились в аморфную массу, для которой уже не существовало ни долга, ни чести, ни знамени, ни веры. Артиллерия спасла свои кадры до конца войны, кавалерия, особенно казаки, сохранила их в значительной мере, но пехота к концу войны уже лишилась тех, кто составлял когда-то ее дух и сердце, и обратилась в толпу вооруженных, людей, ничем не связанных между собою.

Обратиться с докладной запиской по команде, как сделал это в свое время родоначальник партизанской войны знаменитый Денис Давыдов? Не те люди стояли теперь во главе армии. За деревьями они не видели леса. Кто бы осмелился подать ее грозному главнокомандующему?… Посылать доклад Янушкевичу? Я знал его когда-то, как бывшего офицера 4-й батареи лейб-гвардии 2-й бригады, в которой я начал свою службу, я видел его в поезде Главнокомандующего, когда мы представлялись ему, выходя на войну. Но посылать ему доклад – значило получить жестокий нагоняй за прямое обращение. Идти к военному министру – еще хуже. Мой двоюродный брат Михаил Алексеевич Беляев был далеко. В Румынии… Но и здесь этот прекрасный человек, но педант и формалист, и слушать бы не захотел моего голоса. Надо было искать свежую лазейку, свежих людей.

– Что же, собственно, вы предлагаете? – обратился ко мне Шингарев, к которому я явился с рекомендацией от С.Ф.Ольденбурга, всегда отзывавшегося на все доброе.

– Я предлагаю проект, который может спасти самое драгоценное, чем обладает сейчас наша оборона: остатки кадров, которыми еще держится армия.

– Каким образом?

– Организуя в глубоком тылу ряд запасных батальонов от каждого полка, где тяжело раненные и даже искалеченные офицеры и солдаты могли бы воскресить среди зеленой молодежи те традиции, которыми жила армия, которая уже вся полегла под ударами немецкой техники ради спасения западных союзников. Эта свежая армия, явившись в последний момент, решила бы судьбу России и, в случае преждевременного заключения мира, осталась бы залогом будущего спокойствия страны.

– Но ведь на это понадобятся годы… Все идет к этому. На смену убитым и раненым мы выпускаем (он назвал какую-то астрономическую цифру) тысячи молодых студентов, образованных, культурных, вполне готовых пополнить недостатки армии и количественно, и качественно. Вы можете быть спокойны: армия будет восстановлена. А вот, кстати, объясните мне: что такое миномет?

Армию могли возродить Суворов, Румянцев – можно ли было ожидать, что она вылетит из портфеля бывшего земского врача, как Минерва из головы Юпитера, в полном вооружении блестящих доспехов? В свое время нашлись люди, способные принять и осуществить простой и ясный проект Дениса Давыдова, и вызвать к жизни войну, погубившую Наполеона. Но кто из нынешних людей, занятых личными или партийными интересами, стал бы теперь слушать голос рядового офицера?

Собравшись с силами, я поехал в Гатчину, где доживал последние месяцы мой старик-отец.

– Ты предлагаешь мне решиться на отчаянный шаг, – отвечал он мне. – Неужели ты думаешь, что меня допустят подать мое мнение Государю? Разве ты не слышал, что говорят при дворе? «Как можно тревожить израненное сердце их Величеств этими тяжелыми вопросами»? Ведь ты помнишь, когда я был в силе, когда Кронштадт и Петергоф были спасены нами от катастрофы, что я мог сделать, чтоб открыть глаза Царю? Помнишь, как меня вызвал к телефону Великий Князь и сказал: «Не смейте тревожить Государя этими докладами! Как вы не понимаете, что этим вы терзаете человеколюбивое сердце нашего милосердного монарха». И для чего ты добиваешься всего этого? Неужели и в тебе дрогнуло сердце накануне возвращения на позицию?

– Как ты можешь так думать обо мне, милый мой папочка? – возразил я жестоко уязвленный упреком. – То, что я делаю, я делаю для других, для армии, для России. Во всяком случае, я возвращаюсь на позицию и выпью чашу до конца. Но я иду туда, как шел Гектор на свой последний бой, зная наперед, чем он кончится.

Два года спустя, при расставании, Мария Николаевна припомнила мне этот разговор. «Как точно ты предсказал будущее, говорила она. – Я часто вспоминала твои слова!»

Участь Трои была предрешена. Не спасли ее ни плач Кассандры, ни предостережения Лакоона. И когда не нашлось возражений на его мудрые слова, вышли змеи и задушили его и его детей.

А жизнь протекала своим порядком. От нее не уйдет ни мудрый, ни неразумный, ни предусмотрительный, ни беспечный…

Перед отъездом на грязи в Евпаторию меня осматривал доктор Боткин, лейб-медик Царской семьи.

Не люблю, когда доктора слушают мое сердце. Он повторил все сказанное мне двадцать лет назад доктором Николаевским.

– С вашим сердцем вам нельзя служить в строю. Вы можете выдержать лишь в условиях строгого режима тыловой жизни.

– Но как же, доктор, с этим самым сердцем я делал под огнем версту и две бегом, проводил дни и ночи в пылу сражения, забывая о себе!

– Чувство долга иногда может нас вынудить далеко перейти предел возможного. Но на этом нельзя строить расчеты. Покажитесь мне еще раз по возвращении из Евпатории.

Пребывание наше в Крыму было сказкой. Дуван, подаривший эту санаторию Императрице, делал все возможное, чтоб развлечь и успокоить своих гостей. После спектаклей мы ездили к нему в имение, катались под парусом по лазурным волнам Черного моря, ночью всей царскосельской компанией ездили в bau Rivage («Бури-ваш» по местному произношению), где нас ждали традиционные чебуреки, забывая все на свете – и настоящее, и будущее. Пока, наконец, я получил неожиданную телеграмму из Питера: «Приезжайте немедленно, – писала Мария Николаевна, – папа при смерти».

Я бросил лечение – оставалось еще несколько грязевых сеансов – и мы помчались обратно. Подвод не было, нам грозило бесполезное пребывание на почтовой станции, но в эту минуту к крыльцу подкатило роскошное ландо – Паша Богуславский, племянник Николая Аристарховича, с женою, уже инженер, начальник дистанции. Мы с восторгом приняли его предложение и поспели как раз к экспрессу.

Отца я застал уже в последние минуты, окруженного всеми близкими. Все братья, кроме Володи, находившегося в плену, и Коли, который уже занял свой пост в Лондоне, явились с фронта. Он еще узнавал нас, хотя говорил с трудом и вскоре закрыл глаза. Последние его слова были: «Мир в Петрограде, мир в Берлине»… Его похоронили в Сергиевой пустыни рядом с мамой согласно завещанию. В Царском я встретил Боткина.

– Удивительно, – говорил он, осмотрев меня, – ваше сердце неузнаваемо! Оно функционирует превосходно, вы можете ехать, куда угодно!

Я пошел прощаться к Императрице. Она благословила меня маленьким серебряным образком Св. Георгия Победоносца и молитвенником, как всех своих пациентов, дала также каждому по пакету с бельем. Княжон я уже не видал. Шах-Багов снова поправился, но его устроили начальником санитарного поезда, который ходил с фронта прямо в Сибирь и обратно, не заходя в Питер. Князь Геловани уехал начальником санатории в Евпаторию, Мелик Адамов оставался еще там на грязях, там же мы распрощались с Лепехами и Таскевичами. В лазарете Ее Величества уже осталось мало знакомых лиц.

За последние дни передо мною промелькнули почти все близкие, родные; так как все были на похоронах у папочки. Из незнакомых особенно врезались мне в память молодой моряк со старушкой-матерью: «Панаев 4-й! – произнес он, представляясь. – Последний…» Его братья, ахтырские гусары, все пали смертью храбрых. Я знал старшего: это был чудный юноша, чистый, как девица, и благородный, как лев…

Сережа уже командовал артиллерией армии, Мишуша был начальником артиллерии корпуса. Семьи их и Володи жили в столице, летом – в Гатчине, все часто собирались у Марии Николаевны, где проводил отпуск Тима, уже командир батареи во 2-ой бригаде. Алечку я оставил под крылышком у Махочки, там я был спокоен за нее. Накануне отъезда нам не спалось всю ночь, я все время прислушивался к ее сдержанным рыданиям и уехал на фронт с подорванными нервами.

На дебаркадере слышались крики:

– Проклятые… проклятые! За вас еду умирать, – кричал вдребезги пьяный пехотный ундер. – Оставайтесь, буржуи проклятые, еду умиррррать!..

Командовать отдельным дивизионом – это уже не то, что я пережил со своей родной горной батареей… Теперь я ехал в 4-й Отдельный полевой тяжелый дивизион, стоявший в Могилеве-Подольском. Но там меня ждало все новое: офицеры, солдаты, даже незнакомые орудия Виккерса калибра 105 морского типа на импровизированных лафетах с огромными колесами, напоминавшими колесницы фараона.