Текст книги "Записки русского изгнанника"

Автор книги: Иван Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Начальника дивизии я не видел, но на его командном посту нашел своего товарища по корпусу, маленького Энгеля, уже генерал-майором и начальником штаба 125-й дивизии.

Начальником штаба 101-й дивизии был полковник Сидорин, впоследствии отличившийся на Дону.

Но все это было только «демонстрацией». Главный удар готовился южнее, где неприятельские позиции тянулись от Шельвова и Волина через несколько искусно укрепленных рощиц («Квадратный лес», «Сапожок» и др.) на Корытницу. 14 июля мы должны были атаковать леса на левом фланге противника, самый прорыв был возложен на части 1-го гвардейского корпуса, пополнявшегося свежими силами в течение месяцев в Виннице.

Накануне был сбор всех артиллерийских начальников частей гвардейской артиллерии совместно с пехотным начальством. Там меня по-дружески сердечно встретили многие из товарищей, уже попавших на высшие роли: Пономаревский-Свидерский в роли начальника артиллерии 1-го Гвардейского Корпуса, «Фриц» Альтфатер, уже командир 1-й бригады и др. Но и мне не стыдно было появиться среди них в качестве командира блестящего ударного дивизиона с Георгием, который уже тогда давал мне право на генеральский чин, полученный мною впоследствии как боевая награда – тогда как иначе я вынужден был бы оставить свой дивизион и получить назначение почти исключительно административного характера.

Я не сторонник многоголовых совещаний. По мне, начальник артиллерийских масс должен употреблять драгоценное время перед боем на то, чтоб лично обойти самые передовые окопы, нащупать слабые места противника, расположить каждую из своих батарей так, чтоб все они могли бить по точке прорыва и, сговорившись с ударными частями пехоты, начать подготовку. А затем направить огонь, хотя бы некоторой части орудий, на сопровождение атаки огненным валом и образовать могучую завесу перед ворвавшимися передовыми частями.

На этом собрании, кроме распределения боевых участков, был поставлен вопрос об употреблении присланных снарядов с «синими поясками», заряженных безусловно смертельным газом циан-кали, против чего высказались поголовно все, считая это немецкое нововведение подлым и негодным средством. Один лишь «Фриц» высказал мысль, что стоило бы ответить немцам их же оружием.

На нашем правом фланге в мое распоряжение был отдан дивизион легкой артиллерии под командой энергичного передового артиллериста подполковника Приходько, сменившего уходившего на пассивный участок подполковника Щекина.

«Рыбак рыбака видит издалека» – мы с Приходько сразу же поняли друг друга. Уже накануне мы прошли по всем передовым окопам, где у него были свои «маяки» в каждой интересной точке расположения, где каждый «активный» командир роты был его закадычным другом. Мы распределили участки батарей и места, где работу легкой артиллерии должны были прикрывать мои тяжелые орудия. Выяснили местоположения неприятельской артиллерии, которую должна была нейтрализовать моя дальнобойная 42-х линейная батарея, бившая на 17 верст, а французской гранатой даже на 19.

С рассветом все уже было готово, все находились на местах. В назначенный час наши орудия обрушились на неприятельские окопы, задавив их ураганом огня. После короткой подготовки пехота двинулась вперед и взяла первые линии окопов. Но за ними, в третьей линии, показались каски – немцы бросили туда свои отборные части, и развить успех уже не удалось. Немецкая артиллерия действовала слабо, но на наши тылы налетела эскадрилья аэропланов, не нащупав батарей, они осыпали бомбами наш бивак. В моей палатке сидел молодой офицерик, только что прибывший в дивизион, он был весь осыпан осколками, его мундир прорван, шашка исковеркана, но он остался целехонек.

Одновременно с нами на «Квадратный лес» и «Сапожок» в атаку пошли части 1-го гвардейского корпуса. Это был главный удар. После потрясающей артиллерийской подготовки почему-то – как говорили, по недостатку снарядов – прекратившейся в самый критический момент, Преображенский и Семеновский полки, оставив закрытия, поднялись стеной и двинулись на заграждения, опутывавшие опушку.

Но весь лес был перерезан линиями проволоки, уцелевшей от бомбардировки… Вне себя от волнения, ждали результатов… Увы, все жертвы были напрасны… Полную картину происшедшего читатель может найти в описании очевидца, офицера Семеновского полка Мажарова, раненного в этом бою.

Видимо, Верховное командование еще не отказалось от мысли закончить Луцкий прорыв новой крупной победой. Через три дня по ликвидации операций, описанных выше, мы очутились уже в распоряжении 4-го Армейского корпуса, подготовлявшего прорыв у села Корытницы.

В обширной комнате штаба за шахматным столиком сидели двое: командир корпуса генерал Деникин и начальник артиллерии. Плотный и коренастый, с энергичными, хотя и несколько резкими манерами, Деникин, уже тогда двойной георгиевский кавалер, пользовался высокой боевой репутацией, заработанной им на Карпатах, где он командовал «железной дивизией». Его суровый, сухой прием и грубоватые манеры не произвели на меня очень приятного впечатления. Авринский, сидевший против него с выражением подобострастной фамильярности, напоминал мне Лисицу перед Львом из одной басни. Он оторвался на минуту от шахмат, спешно дал мне указания, на какие участки отправить батареи, и снова углубился в игру. Я едва ли много ошибся в своей оценке, так как в начале большевицкого переворота он (Авринский) сумел избежать отправки на «внутренний» фронт, искусно прикинувшись сумасшедшим.

Лишившись батареи, я расположился в удобной чистенькой хате отдельного хуторка, стоявшего в самом близком расстоянии от находившихся уже на позиции батарей, откуда тотчас же соединился со штабом и моими подчиненными, и, оставив все на попечение адъютанта и начальника связи – оба, были уже новые, прежние ушли на должности командира парка и начальника хозяйственной части, – сам я отправился бродить по позициям.

Семья, занимавшая хутор, расположилась по-близости в пристройках, оставив лишь своего годовалого ребенка на попечение старого деда, устроившегося в углу на лежанке. Однако, наверное, солдатский борщ не пришелся по желудку мальчика, и старик спешно потащил его на двор, а наши люди с ведрами и вениками залили весь пол, заставив нас карабкаться по столам, под взрывами гомерического хохота. В самый разгар авральной работы в дверях показался моложавый офицер с двумя Георгиями на шее и на петлице. Это был генерал Ханжин – начальник артиллерии армии.

– Я решил заехать прямо к вам, – обратился он ко мне, – так как вы самый ближний к позиции и сможете поставить меня в курс дела.

Мы живо закончили работы, развернули карты, и я в сжатой форме познакомил генерала с положением дел на фронте. Затем показал ему главные пункты на местах. Он уехал, видимо, довольный всем, что видел и слышал.

Батареи уже давно начали пристрелку по указанным целям… Неожиданно, в самый разгар подготовки, я получаю приказание взять на себя руководство всеми 19 батареями корпуса… Куда делся Авринский, я так и не узнал. Времени менять что-либо уже не было. Пришлось поместиться на одном из готовых батарейных наблюдательных пунктов и спешно тянуть оттуда связь к хутору, благо он уже находился в сообщении со всем миром.

Счастье мое, что я детально изучил обстановку… В темноте я добрался до наблюдательного пункта 2-й батарей тяжелой бригады, расположенной в районе Корытницкого леса, на опушке которого находился пункт. Он оказался превосходным. С него, в непосредственной близи, были видны главные точки удара, которые отлично наблюдались во фланг и даже в тыл.

С рассветом канонада достигла высшего напряжения. В условленную минуту головной полк бросился в атаку… Изо всех передовых окопов посыпались оборонявшиеся, и все промежуточное поле между 1-й и 2-й зоной покрылось бегущими. За ними, как стадо оленей, как горная лавина, с ружьями наперевес – наши. Незабываемая атака. Немцы мгновенно скрываются, как провалившиеся сквозь землю, за завесой бризантных гранат. Мы переносим огонь всех орудий на вторую зону и на их батареи. Но под пулеметным огнем наши залегли на открытой поляне, где держаться уже невозможно. Полк, брошенный на их поддержку из резерва, употребляет целых два часа, чтоб пройти три версты, отделяющие его от линии огня!.. Наши вынуждены отступить и скрываться в окопах первой зоны до темноты… А немцы уже подвели резервы и реорганизовали оборону тыловой линии.

Военное дело – вещь простая. Технические данные, касающиеся вооружения, подготовки позиций, сообщений и связи, всегда будут находиться под контролем натасканных специалистов, но бои, стратегические движения, сама душа войны требуют прежде всего здравого смысла и тех качеств, которые в течение тысячелетий являются отличительными чертами войны: личная храбрость, стойкость, самоотвержение, неутомимость, быстрота ориентировки и соображения.

Военная операция может быть успешна, лишь когда она всецело находится в руках одаренного подобными качествами. И степень успеха ее находится в зависимости от времени, употребленного на ее подготовку.

В данном случае в глаза бросается недостаточная обдуманность решения. Наполеоновское «tentez partout et puis osez» было переведено на «толпитесь тамо и сямо», и везде противник успевал подвести свои подвижные резервы, которые тотчас же восстанавливали положение. Суворовский принцип: «глазомер, быстрота, натиск» сводился к одному лишь натиску и бесполезному пролитию крови.

Но были еще и грубые ошибки в технике деталей: в момент атаки гвардии артиллерия замолчала – по недостатку снарядов, в самую решительную минуту. Подступы, дававшие возможность сближения с противником, не были рассчитаны на носилки для раненых. В результате они были забиты телами, и для атаки не оставалось ничего другого, как идти в открытую, как это было в «квадратном лесу», или тратить два часа, чтоб пройти три версты, как это было под Корытницей. В конечном результате, в море крови потонули последние кадры, угас последний порыв.

Севочкины именины

Безумный пир, безумное похмелье…

Пушкин.

Из-под Корытницы мы попали в Блудовские хутора, в 3-й Туркестанский корпус. Но не успели осмотреться, как скользнули далее к югу в Подкамень, где я встретил своего бывшего курсового офицера В.Д.Турова, уже успевшего попасть в генералы, поссориться со своим корпусным командиром и снова, в начале войны, оказаться в армии уже в качестве начальника артиллерии корпуса.

Встреча была далеко не сердечная. Меня поразило, что из живого дела Владимиру Дмитриевичу удалось создать такую мертвечину. В огромной комнате за столами сидело несколько десятков офицеров с линейками и циркулями в руках, нанося на карты румбы замеченных батареями неприятельских орудий в ожидании распоряжений начальства, которое собирало эти данные каждые три часа, но без чьего распоряжения никто не был вправе открыть огонь.

Через полчаса я вернулся к своим, но, к великой радости, нашел там уже телеграмму о новом передвижении к югу, где после двух-трех скачков, наконец, попали на позиции 6-го корпуса под Олеювом. Батареи сразу получили отдельные задачи, а я временно остался на квартире вблизи штаба корпуса, занимавшего участок довольно широкий по фронту.

Петербург в это время переживал февральские дни. Но здесь, на позициях, это еще мало отражалось на нашей жизни, пользуясь наступившим затишьем, каждый проводил время по-своему.

Обосновавшись, я старался познакомиться с положением на фронте и, в то же время, войти в контакт с артиллерийским начальством и с командовавшими боевыми участками. В Олеюве я познакомился с полковником Сушко, командиром 6-го мортирного дивизиона, временно и.д. начальника артиллерии и тотчас же получил приглашение от находившейся с ним супруги, старинной знакомой семьи моего отца. Я помню отзыв о ней моей мачехи: «Она очень милая, эта мадам Сушко». Она действительно оказалась очень радушной, хлебосольной и приветливой хозяйкой.

– Вот и кстати, – встретила она меня, протягивая обе руки. – Послезавтра Севочкины именины. Приезжайте непременно к восьми часам и привозите вашего адъютантика. Ждем вас обоих.

Под ее бдительным надзором десяток артиллеристов мыли и чистили помещение сельской школы, украшая его гирляндами еловых ветвей и разгребая сугробы снега у входа.

– А кстати, за вами три фунта масла. А вы, доктор, не забудьте насчет алкоголя,

Сам Севочка, полный приземистый человечек с небольшими висячими усами, усердно пыхтел папиросой, но, видимо, относился ко всему с пассивностью, выработанной годами.

В назначенный час мы с Лером уже подкатили на легких саночках к крыльцу школы. Она была неузнаваема. Стены тонули в зелени, окна маскировались легкими занавесочками. Полы были начищены и натерты воском. Приглашенные – свои, офицеры, врачи, сестры милосердия – толпились около столов, накрытых белоснежными скатертями и заставленных всевозможными заготовками.

Милая хозяйка сразу же подошла ко мне, прося занять место в голове стола напротив Севочки, который уже погрузился в мягкое кресло с сосредоточенным видом человека, готового приветствовать многочисленное собрание демосфеновской речью.

Хозяйка намеревалась усадить меня рядом с высокой стройной красавицей в элегантном костюме сестры милосердия, но я почувствовал, что нарушаю этим чьи-то жгучие интересы, и убедил ее, что я старый солдат, совершенно позабывший общественную жизнь, не имею никаких прав на исключительное внимание элегантных дам. Благодаря этому, я очутился в противоположном конце длинного стола, где образовалась «траншея» завзятых кутил, возглавляемых типичным мортирным офицером, огромным и тучным, с характерной маленькой бородкой на красивом, но слишком полном лице с поразительно правильными чертами.

Мне удалось водрузиться между доктором и моим спутником, юным поручиком Лером; здесь, отдавая должное чудным блюдам, я был до некоторой степени предоставлен самому себе. Сосед, доктор, по-видимому, угадал мои тайные помыслы и сконфузил меня вопросом:

– Наблюдаете, полковник?

Против нас сидело несколько мортирных офицеров, увлеченных каждый своим делом. Далее, ближе к углу, между обоими столами, – высокий стройный красавец-поручик, чье внимание было поглощено той красавицей, опасного соседства с которой я только что избежал. Она, видимо, тоже мало обращала внимания на своих соседей, казалось, между обоими протягивалась какая-то невидимая нить. Я невольно залюбовался молодым поручиком. Его глаза горели, красивые кудри, падавшие на лоб, придавали поэтический вид каждой черте его лица, и я замечал, как он от времени до времени приподымал свой полный бокал, стараясь незаметно уловить взгляд предмета своих мечтаний.

– Наблюдаете?

Этот вопрос моего соседа доктора заставил меня вздрогнуть.

– А теперь я попрошу вас выпить за мое здоровье, – обратилась ко мне обаятельная хозяйка. Она не имела постоянного места, все время обносила гостей и теперь стояла передо мной с кристальной влагой на широком серебряном подносе. За первой чаркой последовали еще и еще. Сперва я находил спасение, передавая налитую рюмку соседям, но после 2–3 неудачных попыток почувствовал, что голова моя начинает кружиться…

Стук ножей и вилок, шум веселых голосов продолжал увеличиваться. Под говор и звон бокалов я невольно задумался, устремив неподвижный взгляд на разукрашенную стену школы. Мои мысли унеслись далеко. Мне казалось, в тумане передо мной открывается знакомая картина… лесная прогалина, покрытая снегом… Кругом высокие ели с ветвями, подернутыми инеем. Вот между молоденьких елочек виднеется что-то. ближе и ближе… Носилки… Кучка солдат медленно, с трудом передвигается по глубокому снегу. На носилках из-под окровавленной шинели виднеется бледное лицо юного офицера…

Громкое «ура» прерывает мой мечты… Это тост за гостеприимных хозяев, за дорогого именинника и за очаровательную хозяйку.

– Тссс – молчание! Слово за именинником…

Севочка поднимается со своего седалища, делает величественный жест рукою и снова опускается на кресло.

– Довольно, довольно!.. Понимаем все, – раздаются голоса со всех сторон. – Ура, ура, ура!!!

Гости подымаются. Под шум отодвигаемых стульев и звон бокалов обворожительная сестра протягивает через стол ручку своему визави, который встречает ее бокал своим… Давно жданная минута!

– Володя! Долой все преграды!!!

Мы с Лером не дождались конца. Пошли только попрощаться и поблагодарить радушных хозяев. В рекреационном зале мы их не нашли – там под рояль в вихре вальса кружилась молодежь. Заметнее других выделялись красавец-поручик и очаровательная его волшебница. Сделал один тур и тучный штабс-капитан с такой же толстушкой, сестрой – румынкой со жгучими глазами и пышными формами. Она кружилась с легкостью феи, но кавалер неожиданно поскользнулся на навощенном полу и рухнул на землю в самой неудобней позе, согнув две половицы и проломив третью, и напоминая собою известную картину, изображающую мамонта, попавшего в яму.

Неутомимую хозяйку мы нашли в столовой за ликвидацией банкета, а Севочку Лер обнаружил между дверей, где он атаковал толстую румынку, пользуясь выходом из строя ее кавалера.

Выйдя на свежий воздух, мы бросились в санки и помчались домой.

– Как им не удалось вас накачать?

– Я совершил преступление: пятнадцать рюмок этого божественного напитка незаметно, под салфеткой, спустил под стол. Другого средства спасения я уже не мог найти.

Через несколько дней после этого я получил приказание объединить артиллерию правого участка корпуса, в который, кроме моего и мортирного дивизиона, вошло две тяжелых батареи и легкая бригада. Пользуясь легковым автомобилем «Фиат», я быстро объехал все расположение и сразу же уяснил себе, что ключи всей позиции находились вне моего участка, на крайнем левом фланге корпуса в районе, где даже не было тяжелой артиллерии, только одна легкая бригада. Заметил также, что по всему тылу корпуса тянулась линия телефонных столбов, оставленная без употребления, на которую мы сейчас же навесили свой легкий провод.

На нашем участке траншеи противника находились на далеком расстоянии и не внушали опасения. В помощи нуждался только штаб, который временами обстреливали немцы, что я сейчас же прекратил, обрушившись на деревню Тростянец, где стоял штаб германской дивизии. На другой же день разведка выяснила, что он жестоко пострадал от нашего огня. Но как только восстановили телефонное сообщение с левым участком, я полетел в штаб полка, защищавшего самый опасный пункт – Золотую гору, и оставил в нем своего телефониста, который по первому требованию должен был вызывать меня лично.

Командир полка дал мне проводника к передовой роте, занимавшей гору, и я тотчас обошел все ее окопы, находившиеся в сотне шагов от германских, от которых их отделяла глубокая трещина. Однако вскоре неожиданные события отвлекли наше внимание совершенно в другую сторону. Из Петербурга стали доходить тревожные, зловещие слухи о голодных бунтах на улицах, потом о мятеже… Наконец, неожиданно пришел Манифест о созыве ответственного министерства, в котором, наряду с кадетскими лидерами, появился Керенский. Я заметил, как во время чтения манифеста солдаты переглянулись между собой при упоминании его имени. Они были, большей частью, призваны из петербургских рабочих и знали всю подноготную политики… Затем, как гром, грянул царский манифест об отречении, и я должен был прочесть его перед собравшимися батареями.

Когда адъютант, поручик Ташков, закончил чтение, я обратился к солдатам с двумя словами:

– Много лет назад я вступил в ряды Русской армии одновременно с восшествием на престол Государя Императора Николая Александровича. Под его знаменами все мы вышли на эту войну, которая – еще только усилие – и окончится разгромом нашего векового врага. Я надеялся, что сам Государь войдет с нами в Берлин. Этим мечтам не суждено сбыться… Нет более с нами нашего Царя, но осталась Россия. За нее все мы должны постоять до последнего. За нашу отчизну, за нашу победу – ура!

Из рядов выступил фельдфебель 2-й батареи.

– Товарищи, – сказал он, обращаясь к фронту, – в тяжелые дни наш командир принял этот дивизион. Он сразу стал отцом и защитником солдат. Как родной, он не позволял никому обижать нас, как родной, заботился о нас и впереди всех находился в бою. С ним мы были, как у Христа за пазухой. Вспомним это теперь, станем все стеной вокруг нашего дорогого отца – командира… Ура ему!

Солдаты еще долго качали меня на руках. Я вернулся к себе, глубоко растроганный этой неожиданной овацией.

Иное произошло затем во 2-й батарее. Собрав своих, подполковник Сикорский на коленях умолял простить ему все жестокости, к которым он вынужден был прибегать «по требованию начальства»…

В отношении к прочим солдаты держали себя по-прежнему. Казалось, подчеркнутой исполнительностью они старались показать им свою преданность. Но было заметно, что они воспрянули духом. Им казалось, что война кончилась и что они получили все, о чем мечтали – «землю и волю». Офицеры дивизиона были глубоко потрясены случившимся. Они с горечью комментировали все события и верно учитывали будущее. Но вот посыпались, как из рога изобилия, другие известия… Вышел приказ № 1…

На другое же утро ко мне явились оба молодых офицера 3-й батареи, Лер и Васюта, и представили ходатайство о производстве в прапорщики вольноопределяющегося Вайнштейна. Я давно замечал, что этот еврей играет какую-то роль в батарее и пользуется среди молодежи особым влиянием. При Ковалевском он всегда бывал вместе с офицерами в его сопровождении. Безчастный был, очевидно, слишком резок по отношению к нему; временно командовавший после него капитан Кванчхадзе недолюбливал еврея, но ему на смену уже ехал из Киева капитан Деполин, и пока что Вайнштейн все более и более забирал молодежь к себе в руки.

– Милые мои, – отвечал я им, – вы сами не знаете, чего просите! Все это придет в свое время. Посыплются производства евреев в офицеры. Это будет самоубийством для армии. Но не нам первым открывать им ворота. За революцией последует реакция, и тогда каленым железом будут выжигать все, что мы наделаем.

– Но ведь он – исключение! Готовый офицер, храбрый, георгиевский кавалер. Его так ценил покойный Ковалевский. Он даже не похож на еврея!

– Пусть так, но за ним, как в отворенные ворота, посыпят другие. Моя рука никогда не подымется на то, что я считаю первым шагом к разложению армии.

– Вот, прочитайте это!

Начальник артиллерии, генерал Селиверстов показывает мне письмо, написанное четким каллиграфическим почерком, в котором Вайнштейн дословно повторяет мой ответ на ходатайство с подчеркнутыми красным карандашом особенно резкими выражениями. Оно явно было направлено через штаб, чтоб попасть в цензуру!

– А вы знаете, командир корпуса, генерал Огородников старается всячески выслужиться перед Керенским – он хочет предать вас военно-полевому суду!

– Ваше превосходительство! Ведь вы старый гвардеец, товарищ по выпуску моих братцев. Неужели вы могли бы ожидать от меня другого ответа на ходатайство этого еврея, который заставит плясать по своей дудке и офицеров, и солдат?

– Что же делать? Ну, хорошо, отправьте его в отпуск, я пока постараюсь замять это дело!

Вернувшись, подбегаю к телефону: «Спешно от командира полка на Золотой горе. Прошу немедленно приехать». Через 40 минут я уже в штабе полка.

– Полковник, на днях вы предлагали мне свою помощь. После вашего посещения немцы повели подкоп против Золотой горы. Наши саперы открыли контргалерею, но взорвали ее прежде времени всего в 30 шагах впереди нашего бруствера – и воронку заняли немцы! Теперь с минуты на минуту можно ждать атаки на Золотую гору. Можете вы нас выручить своей артиллерией?

– Я сейчас же сосредоточу туда все свои батареи. Но попробуем связаться с вашей бригадой – ведь это ее участок.

– Ничего не выйдет, это безнадежно!

– Ну хотя бы для проформы!

– Бригада! Попроси командира…

– Спять, и не приказано будить!

– Адъютанта!

– Броются.

– Видите?

– Ну, тем лучше… Не буду терять времени. Сейчас сам начну пристрелку. Соедините гору прямым проводом с моим командным постом!

– С Богом!

Я уже на Золотой горе.

– Полковник Калиновский!

– У телефона.

– Немцы заняли взорванную нами воронку в 30 шагах впереди Золотой горы. Дайте первый выстрел шрапнелью на удар по немецкому брустверу напротив, я буду вам корректировать стрельбу из окопа на Золотой горе. Будьте осторожны, я всего в 30 шагах, малейшая ошибка и вы влепите мне прямо в лоб, так как гора вдается бастионом в расположение неприятеля.

– Слушаю!

Идет выстрел… Прямо в неприятельский бруствер!

– Великолепно! Чуточку прибавьте прицел!

– Второй. ближе. Прямо в воронку… Но наши окопы и вся Гора содрогаются от удара.

– Идеально! Передайте данные второй и третьей батарее! Тяжелые батареи на платформах пусть пристреливаются по отдельности по немецкому брустверу. А легким поручаю заградительный огонь на случай появления резервов. А теперь дайте мне минуту отбежать и сыпьте с Богом тяжелыми по десять бомб и легкими очередями беглого огня.

– Прячьте своих по убежищам, – бросаю на лету командиру роты, а сам лечу по зигзагам апрошей *. Но не успеваю отбежать далеко, как вся гора и немецкие окопы перед нею уже трясутся от разрывов тяжелой артиллерии и окутываются облаками порохового дыма. Выглядывая временами, вижу, как с брустверов под перекрестным огнем во всех направлениях летят дернины земля и песок.

– Что вы мне наделали? – встречает меня командир полка. – Вы разобьете все мои окопы!

Я чувствую себя огорошенным, как крыловский батрак, испортивший медвежью шкуру. Но едва подъезжаю к своей штаб-квартире, как меня требует начальник артиллерии.

– От души поздравляю вас! – встречает меня генерал Селиверстов: – Корпусной командир в восторге. Немцы в панике, ожидая штурма, подвели резервы, которые подвернулись под ураганный огонь. Наши тоже вскочили на бруствер, готовясь по первому сигналу броситься в атаку. Пехота говорит, что такого огня и такой помощи от нашей артиллерии не видали с начала войны… Огородников ликует, приказал представить вас в генералы.

– Благодарю, ваше превосходительство. По мне и вся-то эта горстка не стоит пары генеральских эполет… Лучше дайте Владимира на шею, а то меня все забывают при переброске из корпуса в корпус, а без командирского креста старому полковнику как-то неловко. А генерала я получу по статусу за Георгия, если только. Кстати, а как же с письмом Вайнштейна?

– Бросьте его в помойную яму!

Вот она, наша военная служба… два часа назад под судом по доносу перед дулом собственного орудия, которого бомбы рвутся в 30 шагах от моего носа, – и сейчас…

На другой день к моему крыльцу подъехала огромная старомодная коляска. Из нее вылез мой старый товарищ по школе, полковник барон Таубе – командующий той самой бригадой, с которой я пытался связаться по телефону.

– Очень, очень рад! Слыхал, что вы хотели поболтать со мной по телефону, вот и разыскал вас.

Мы провели в дружеской беседе о прошлом добрые полчаса.

– Вы знаете, – говорил он, усаживаясь в коляску и лениво потягиваясь на мягких подушках, – я думаю требовать себе генеральский чин… за Золотую гору…