Текст книги "Записки русского изгнанника"

Автор книги: Иван Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Парагвайский сфинкс

«Дозволено ль и мне сказать четыре слова»,

– собака тут свой голос подает…

Крылов.

Едва ли не с первого дня моего прибытия (8 марта 1924 г.) на меня обрушилась целая буря самых яростных нападений со всех сторон.

Не щадили меня ни левые («ПМ»), ни правые («Вера и верность»). Обвинения сыпались даже от бывших моих соратников – белых, в том, что я совращаю верных им чинов, и со стороны врагов русской национальности, проклинавших Парагвай. Ожесточеннее всех набрасывались устроенные мною здесь, наполнявшие газеты и воздух воплями и распространявшие по моему адресу самые противоречивые нелепости.

Причиной всему было мое искреннее обращение ко всем русским за границей, в котором, предвидя ожидающий их кровавый кошмар, я указывал путь к спасению в Новом Свете, единственной стране, которая желала русской эмиграции и выразила это в конкретной форме, разрешив мне выписать на казенные места русских в Парагвай.

Всю эту бурю я выносил со стоицизмом русского солдата, с самообладанием краснокожего у столба пыток и продолжал кормить, поить и устраивать тех самых людей, которые, едва став на ноги, спешили расплатиться со мною потоками грязи и струями самой ядовитой клеветы. Где бы я ни устроил своего, там уже мне не было доступа. Но так я поступал всегда, так поступаю и по сей день.

Были причины, побуждавшие меня к молчанию. Я не мог разоблачать тех, кого только что сам вывел в люди, ручаясь за их высокие качества, а ручался я за всякого, кто приходил ко мне с именем России на устах.

… Патриотизм. Это означало для меня, что я люблю свою родину, что я не должен мириться ни с чем, пока не увижу ее возрождения. Среди стаи орлов и я почувствовал себя орлом. Как никогда мне стало ясно, что и здесь я должен сделать все, чтобы сохранить искру живого пламени русского патриотизма до того момента, когда исполнится полнота времен и за тяжелым наказанием наше Отечество засияет вновь славой возрождения.

С первых же дней я послал в издававшееся в Белграде «Новое время» горячий призыв ко всем, кто исстрадался душой за себя и своих на чужбине и мечтает вновь начать жить в стране, где он может оставаться русским, где он может найти себе существование, создать прочный очаг, сохранить детей от гибели и растления. В этих условиях, где ни истрепанная одежда, ни измученное лицо не лишают права на общее уважение, где люди знают на опыте, что Феникс возрождается из пепла, где еще никто не умер с голоду, они могли бы сохранить своих ларов и пенатов. На мой зов отозвались тысячи… Слезы сыпались градом, когда читал их письма… Но…

Страна, только что вышедшая из двухлетней распри, была обессилена. Общий уклад жизни напоминал Россию до 1900 года. Та же патриархальность, радушие к иностранцам, жизнь без претензий на европейские достижения, но полная своеобразных прелестей и вполне сочная; достаточно сказать, что все необходимое – мясо, хлеб, молоко – стоило 5 песо, при стоимости трамвайного билета – 7–8, газеты – 2 песо. На вымощенных камнем улицах стояло всего три такси, прочие обслуживали президента и военного министра, но город утопал в садах, базар был завален фруктами, маниокой и пататой, на всех улицах сияли улыбки, и на главной улице Пальмас безногие нищие играли в орел и решку.

Я прибыл 8 марта, получил приглашение читать фортификацию в Военной школе и французские уроки в коллегии до проведения сметы; в общем, это давало около 1000 песо в месяц, после 100 аргентинских в Буэнос-Айресе. На 1-й лекции присутствовал военный министр и все офицеры. Генерал Скенони еще недавно вспоминал, что они были поражены владением мною языком и интересом, который охватил кадет с первого же моего появления и сопровождал мои лекции до конца.

Лучше всех проходили экзамены по фортификации, и все отметки были выше хороших, даже тогда, когда я уже отсутствовал на экзаменах.

29 июня в 12 часов ночи меня вызвали к военному министру, который сообщил мне: «По Вашему желанию Правительство предлагает Вам выписать сюда специалистов согласно приложенным спискам на жалованье от содержания депутата до сенатора (2500–5000 в месяц). Вы должны гарантировать диплом и неучастие каждого в Красной Армии. Вы не консул и не посланник, мы не можем заключать контракты, но Правительство гарантирует своим словом, что все Ваши кандидаты будут пользоваться полными правами парагвайских подданных в смысле обеспечения. По Вашей мысли эти люди могут служить Вам базой для массовой эмиграции колонистов».

С октября мне было назначено 5000 в месяц и по желанию Д.М.Гондры выдано единовременное пособие 20000 в компенсацию за девять месяцев, проведенных на ничтожной оплате. Я получил ряд поручений на экспедицию по исследованию Чако, где должен был подготовить все в предвидении столкновения с Боливией. На огромной пустой карте пространства в пол-Франции красовалась надпись (на южной части) «Мисисипес Евангеликас» (на деле было всего две миссионерские станции). На немецких картах весь север был покрыт словами «бенглих унерфоршт».

Но в то время, как неудержимый порыв влек меня в очаровательные пустыни, к тем самым индейцам, которых я уже знал с детства, прочитав все о них, что мы достали, вплоть до библиотеки Императорского географического общества и Академии наук и которых я сумел воплотить в своей душе именно такими, какими я их нашел, моя жизнь двоилась под влиянием другой великой задачи: найти уголок, где бы все святое, что создавала вечная святая Русь могло сохраняться, как в Ковчеге во время потопа до лучших времен.

В первой четверти настоящего столетия своим патриархальным укладом жизни Парагвай напоминал состояние России в начале этого столетия. Асунсион походил на небольшой губернский горой, вроде Владикавказа; Эмкарнасион и Консепсион напоминали захудалые уездные городишки вроде Луги и Гдова. 8 марта 1924 года, когда я прибыл сюда, в столице было всего пять автомобилей (машины президента и военного министра и три торговых). Ближайшая к пристани улица была вымощена. Самые крупные здания были: дворец, кабильдо и трибунал. Солдаты и полиция обычно носили ботинки в руках, а барышни близ моего дома надевали чулки и ботинки, чтобы появиться в центре обутыми. Трамваи и свет уже существовали, в центре города был огромный базар, заваленный пататой, маниокой и фруктами, а на улице Пальмас было несколько хороших магазинов. Но жизнь была удивительно дешева и спокойна. Парагвайское песо (18,75 аргентинского) соответствовало 5 русским царским копейкам, а за 5 сентаво можно было купить все: кило хлеба, мяса любого сорта, литр молока, кило овощей и фруктов. Хорошая квартир стоила 400–600 песо, трамвайный билет – 2 сентаво, почта и телеграф, даже с заграницей, – пустяки. Корову можно было купить за 800, коня – за 400. Прислуга нанималась за 500 в месяц.

Я знал Парагвай уже с детства, т. к. с семилетнего возраста увлекался индейцами, а 16-летним юношей мечтал о возрождении этой героической страны, задушенной завистниками, – точно так же, как зависть немцев, англичан и пр. давила Россию и не давала ей выбиться в политическом и культурном отношении вплоть до первой мировой войны. Страну, условия и население я знал прекрасно, с испанским языком был знаком и за 11 месяцев в Аргентине овладел им вполне. Так я бросил работу профессора, 400 аргентинских в месяц, и явился в Парагвай по приглашению президента Гондра и военного атташе полковника Санчес.

Через 9 месяцев работы как профессора Военной школы меня вызвал военный министр и доктор Риарт и, согласно моему проекту исследовать Чако, предложил мне содержание 5000 в месяц (кроме 2500 за кафедру в военной школе) и преподавание в Коллегии.

Еще за несколько месяцев до этого (28 июля 1924 года) я был вызван бывшим военным министром генералом Скенони, который сказал мне, что президент, согласно моего желания образовать в Парагвае культурное русское ядро с целью вызвать впоследствии массовую переброску русских на землю уполномочил меня пригласить 12 русских специалистов-техников с окладами от 2500 (месячное содержание депутата) и до 5000 (месячное содержание сенатора), которые будут приняты на золотой фонд (временно характеризуются как иностранцы), но зато со всеми преимуществами парагвайцев.

Ввиду глубоко патриотической моей деятельности считалось, что и те, кого я приглашу на работу, столь же блестяще зарекомендуют себя впоследствии. К сожалению, инженер-полковник Попов, которого я знал по первому и второму Кубанским походам как честного и искреннего патриота, отказался от своего намерения явиться сюда с ядром первых русских, но рекомендовал мне инженеров Шманайлова и Пятницкого, хороших специалистов, но абсолютно не интересовавшихся ничем, кроме личной наживы. За ними явился Абраменко, честный и энергичный инженер-путеец, конструктор Маковецкий и многие другие, в том числе прекрасный инженер, опытный геодезист Аверианов, Снарский, Яковлев, Воробьев. Но это вызвало реакцию со стороны врагов русского дела. Среди них был и некто Шлезингер, участвовавший в ограблении Московского купеческого банка на Фонарном переулке в первую русскую революцию, бежавший с миллионами золота через Финляндию и Германию в Парагвай и водворенный там, несмотря на протест французского консула Перро (бывшего русским представителем при империи). С помощью Шмагайлова он вызвал военного инженера Бобровского с целью положить конец патриотической эмиграции. В мое отсутствие дело было ведено ими, чтоб включить Бобровского в число 12 (несмотря на мой протест), и его приняли на золотой фонд (300000 или 12000), что произвело возмущение других, получавших тогда до 8000.

За несколько месяцев до этого прибыл в Асунсион и Эрн, на коленях заклинавший меня вытащить его в Парагвай. Я выслал ему 50 долларов на дорогу, но он явился через 5 месяцев; все это время проживал в Монтевидео, и чтоб спасти его от нищеты (его кафедру заняли другие), я передал ему свою кафедру, несмотря на нежелание директора, и исхлопотал длительное пособие в 2500, как технику. За ним приехал Туманов. Оба клялись мне в верности, как главному своему начальнику в русском деле в Парагвае и единственному представителю перед зарубежной эмиграцией, что тотчас нарушили, открыто приняв сторону Бобровского и начав бойкотировать все, что я делал для вызова эмиграции в Парагвай.

Тем не менее поток эмигрантов не прекращался, прибывали, главным образом, инженеры и мелкие техники. Все поустроились, первые шаги сделали через меня, затем через моих врагов, предлагавших им дополнительные работы или места при условии принять участие в кампании против меня, или же поддерживая их «займами» на первые нужды. Эрн, кроме того, в качестве церковного старосты пользовался этим для создания полной моей изоляции, но через десять лет был изгнан оттуда без церемоний честным священником отцом Бирюковым и энергичным старостой, инженером Корсаковым. На его совести осталось двукратное закрытие храма, безобразное поведение бывшего настоятеля отца Михаила и долги и растраты церковной кассы в 15000 аргентинских (песо), предназначенных на постройку и высланных О.К.Изразцовым.

Эмиграция интеллигентов не замирала, несмотря на все; но большая часть русских, утвердившись в языке и знании обычаев, перекочевывала в Буэнос-Айрес, где крепко окопалась, несмотря на затруднения, которые Аргентина делала им (покровительствовала лишь евреям).

Личное мое положение продолжало оставаться исключительным, несмотря на клеветническую работу моих бывших друзей. Я совершил 11 экспедиций в Чако, пролагая его сообщениями во всех стратегических направлениях. Работа шла, несмотря на перемену правительства и в министерствах и опасения вызвать конфликт с обеспокоенным противником по намеченному плану. В боливийских газетах за мою голову предлагали значительные суммы в 1000 английских фунтов, 500000 боливийских песо и т. д. Но мое отсутствие давало простор бессовестным эмигрантам, которые совершенно разложили русскую колонию и лишили ее патриотического смысла – спасения остатков русской культуры перед лицом приближающегося красного потопа.

За границей после смерти В.К.Н.К., Врангеля и Кутепова, бывшего в прямых отношениях со мной, образовались организации, с которыми Эрн вошел в непосредственную связь (вопреки принесенной мне торжественной присяге), чем воспользовался, чтобы выставлять мою работу как распыление и «подрыв» тех мощных организаций, которым суждено было с помощью Германии разгромить большевистскую Россию. В то же время общее положение содействовало унижению всего русского. Все они, проклиная коммунизм, оскорбляли или замалчивали все заслуги царской России вплоть до того, что спасение Парижа, «Чудо на Марне», официально приписывали «Апашам», а неудачу, как доказательство негодности русской армии. Миллер попался на удочку французской провокации благодаря желанию поддаться немцам, как в Париже, и поэ-тому убежал во Францию. Таким образом, дело русской эмиграции стало как бы выдыхаться. Здесь появлялись лишь отдельные лица, большинство, изучив язык, перебралось в Аргентину.

В то же время назревал конфликт с соседями. Правительство всячески старалось избежать этого, но это делало опасным какие-либо шаги. Несколько пограничных стычек в 1928 году и позднее доводили напряжение до кризиса. Между тем боливийцы проникали все глубже в страну. В конце 1930 года я находился в наполовину организованном штабе, начальником которого был назначен подполковник Эстигаррибия. С помощью его блестящего сотрудника, майора Фернандеса, мне удалось зафиксировать полную картину вооружения противника, наших сил и сравнительное состояние военных коммуникаций. Соотношение сил, по мнению военного министра генерала Скенони, было 1:8, и, по его мнению, сопротивление было невозможно. Но, кроме этого, все преимущества были на нашей стороне: внутренние линии операции позволяли в 24 часа выбросить подкрепления на любую точку. Патриотизм солдата и его воинственный пыл были выше похвал. Младшие офицеры были отлично подготовлены рядом революций.

Чако было превосходно исследовано. Мы имели полное господство на реках и линиях железных дорог. Касадо прошла на 190 км в глубину. Благодаря озабоченности внутренними делами, северные леса были покинуты без внимания, но я, по возможности, продолжал их исследовать, пользуясь всеми случаями (Карлоса Касадо и др.). В декабре 1930 меня вызвал генерал Скенони и подал мне письмо: «Элебук! Десять боливийцев на мулах прошли знак близ Питиантуты, которую ты поручил охранять. Если ты не явишься немедленно, Питиантута попадет в их руки. Саргенто Тувига, вождь Чемакоко. Со слов записал кап. Гасиа. Пуэрто Састре».

Питиантута была центром всех невидимых индейских коммуникаций в направлении на тыл противника, а также и наших. В пять дней оттуда можно было выйти на железную дорогу Касадо на 153 км, отрезав, таким образом, все наши гарнизоны, прикрывавшие селения вместе со штаг бом Кецаго, и выйти на берега Парагвая. Генерал Скенони понял опасность, и я был немедленно отправлен туда, а за мной отряд войск для ее занятия. Там произошло первое столкновение, ознаменовавшее начало военных действий. Туда я был вызван немедленно после первой стычки. Уже позднее, в штабе полковника Эстигаррибия, я получил телеграмму о том, что группа русских направляется в Чако: Щекин, Серебряков, Касьянов, Салазкин, Ширкин, Бутлеров, Ходолей, затем Корсаков, Малорож, Тарапченко, Дедов и Экштейн. Они были первыми. Я послал им поздравление. Вскоре они появились на фронте, а за ними Малютин, Тарапченко, Дедов. Щекин ничем себя не проявили. По его просьбе мне удалось поменять его назначение, потом он пожелал эвакуироваться и уехал в Бразилию, получив на дорогу 20000. Но остальные показали себя с места блестящими офицерами.

Серебрякова я видел дважды под Бокероном, где его бесстрашие вызывало общий восторг. «Нечего кланяться пулям, – говорил он офицерам, – ведь это неприятельские». Одна пуля пробила ему фуражку, другая прошла между ног. Накануне взятия Бокерона была дана команда – приказание атаки. Он пал ближе всех, в 20 метрах от неприятеля.

«Кэ линдо дия Gui lindo dio, – сказал он на рассвете, – пара морир! para morir». – Это было безумие, но когда он поднялся, солдаты хватали его за ноги, чтоб не допустить встать, но он тут же пал, пробитый двумя пулями. На другой день форт выкинул белые флаги, несмотря на сопротивление коменданта полковника Марсака, так как запасы были полностью истощены, все подкрепления отбиты, и более командование не имело возможности своевременно использовать 20-дневное сопротивление Бокерона. Если взятие Питиантуты означало 25 % от общего успеха, то Бокерон уже довел его до 50 %, и лишь ряд последующих ошибок затянул войну на три года.

Серебряков (майор Вера Роза) командовал батареей Р. 1, 21 торори. Остальные четверо были во 2-й кавалерийской у майора Ортис Кабрал, прекрасного человека и моего старого друга. Касьянов командовал эскадроном, я также его видел на линии огня, как всегда спокойного, выдержанного, выделявшегося мягкостью и деликатностью обращения. Ширкин быстро получил эскадрон и впоследствии полк (бат. 40). Позже к нему примкнул Ходолей, с которым он и кончил войну. Вскоре получил эскадрон и Бутлеров, в Доброармии бывший у Слащева и выработавшийся в партизанской войне. Я видел его позднее. Он обладал великолепной ориентировкой, ясным взглядом, абсолютным хладнокровием в делах. Выражался он по-испански плохо, держал ординарца, который передавал его лаконические, но ясные приказания на гварани, но его командование вселяло полную веру в подчиненных.

Корсаков явился на фронт значительно позднее, месяца через два, он получил эскадрон кавалерийской пехоты «Сам Мартин», отлично снабженный материально, но укомплектованный большей частью аргентинскими добровольцами и сразу же оказавшийся слабым. После первых неудач он был переформирован. Единственным, сохранившим свою репутацию, был Корсаков, но он, вернувшись в Асунсион после первого опыта, не очень интересовался продолжением войны. Мы вернемся к нему впоследствии.

По взятии обратно Питиантуты я остался там для организации обороны на случай возможного ответа со стороны боливийцев. Вскоре весь маленький отряд, в том числе и я, стал жертвой малярии, занесенной боливийцами. Никаких медикаментов не было, патрулирование неслось лишь теми, у кого не было в этот день пароксизма. В сущности, это было совершенно напрасно, боливийцы обрушились на главный фронт. Очнувшись от пароксизма, я сел на коня и в пять переходов, по 30 км каждый, достиг Касадо (ж.д.), находившейся в 160 км. Четверо моих индейцев шли за мной следом, прибывая на полуденный завал. Я расседлывал и пускал пастись коня, а сам оставался почти без чувств до следующего утра, когда снова мог сесть на коня. Следующий день я шел беспрерывно, а на следующий – лишь опять до 12 часов дня.

Температура доходила до 41°. К счастью, индейцы были здоровы и своими заботами окружали меня, как только мы подходили к бивуаку. На железной дороге заботами капитана Ингрос, командира саперного батальона, я был погружен в вагон, снабжен хиной, целый ящик которой был отправлен в Питиантуту, и прибыл в порт Касадо. Заботами профессора Рекальде и уходом С. де Эстигаррибия и дона Хозе Касадо я был поставлен на ноги в восемь дней и тотчас вновь уехал в распоряжение командующего под Бокероном. Полковник Эстигаррибия оставил меня в своем распоряжении и поручил мне наблюдение за артиллерией, которая была прекрасно подготовлена технически, обладала идеальным вооружением, но не имела наблюдательных аппаратов и только лишь ничтожное количество телефонного имущества. Благодаря этому лишь личным примером было возможно убедить того или другого юного офицера наблюдать свои выстрелы – в этих случаях двумя-тремя снарядами достигался полный успех.

В то же время это дало мне возможность бывать на всех передовых линиях и создавать ясную картину происходящего, о чем командование судило лишь по донесениям.

Я пытался убедить Командующего дать мне полное распоряжение 4 орудия с 500 снарядами и телефоном, ручаясь разбить укрепление за два часа времени, как делал это в Великую войну. О том же неизменно старались и прочие русские офицеры. Но я встретил совершенно непонятное тупое сопротивление и единственно, чем мог быть полезен, случайно вырывая инициативу на короткий момент. 800 человек бокероновского гарнизона сдались окружавшим их 3000 парагвайцев исключительно вследствие его полной изоляции, т. к. попытки подвести подкрепление извне были ведены недостаточными силами и своевременно ликвидированы. При дальнейшем наступлении я двигался с передовыми частями в направлении на форт Сааведру, ставший главным очагом неприятельского сопротивления, и при взятии Джукрос, Аро и Алигуате с цепями вошел в Платопильос. Оттуда одним ударом можно было выйти на сообщения Сааведры в Муньосе, но генерал Эстигаррибия не принимал доводов подчиненных, а меня, хоть и выслушивал, но, в большинстве случаев, безрезультатно.

Неожиданно было получено приказание оставить Платопильос на РС1 (кап.) и форсированным маршем вернуться в Кампо Хордан, бывший в 40 км, чтобы немедленно атаковать форт Сааведру, под которым уже находилась вновь прибывшая 2-я дивизия, в то время как 3-я (майор Ирразабаль) действовала со стороны Нанагвы. 1-й дивизии (полк. Фернандес) было приказано отрубить сообщения Сааведры с Муньосом, но, как он ни растягивал свои линии, не мог дотянуть до главной дороги, и все категорические приказы вели к напрасным кровавым потерям. Сообщение функционировало, и силы противника усиливались беспрепятственно. Эстигаррибия предложил мне составить план артиллерийской атаки неприятельских позиций, что было абсолютно бессмысленно, т. к. открыто брать позицию в 20 километров леса, имея в распоряжении 1000–1500 артиллерийских снарядов, было очевидной нелепостью. Но я отлично использовал эти работы совершенно в другом направлении, и притом с отличным результатом.

На другой же день по заключении работ, на рассвете, меня позвали к Командующему. На этот раз он был необычайно конфиденциален, усадил меня рядом.

– Вы знаете, что произошло в Платопильосе? Этот негодяй капитан бросил позиции и свой полк, который рассыпался по трем направлениям, лишь два эскадрона отступили на форт Хоррера. Сам он неизвестно где. Вместо него я посылаю капитана Рамоса и прошу вас импровизировать оборону. Подумайте, они грозят выйти на наше единственное сообщение на Арсе и Бокерон!..

Я никогда не видел его таким расстроенным.

– Простите меня, – возразил я ему, – но я не сомневаюсь, что все это величайшая милость провидения нам. Атаковав с фронта Сааведру, прикрытую неодолимыми лесными позициями, мы взяли на себя непосильную задачу. Теперь противник сам выводит нас из этого положения, из которого невозможно было выйти с честью. Позвольте мне доложить вам, что сделал бы генерал Врангель, самый блестящий военачальник последнего времени. Он поставил бы для пассивной обороны одну дивизию. В предвидении этого мы с командиром стрелковой батареи уже организовали отличную позицию вдоль опушки Кампо Хордан, а с 1-й дивизией, только что бравшей Платопильос, тем же боевым приказом атаковали бы ее вновь и на этот раз уже вышли бы оттуда в тыл Сааведры, которая в этом случае уже не могла бы сопротивляться. Бедняга, на самом деле, не мог бы удержаться в Платопильосе, прикрывая несколькими сотнями периметр в 5 километров, и взята она также ничтожным отрядом, который сам не может удержаться там. Если же вам кажется опасным этот смелый маневр, оставьте там заслон и, оттянув первую дивизию, не обороняя позиции, дайте противнику выйти из своих оборонительных линий с целью преследовать нас, что он сделает непременно через день-два, слепо следуя немецкой тактике по указанию Ф.Куна. А вторую дивизию оставьте в лабиринтах перелесков, где она стоит, и, как только завяжется общий бой, двиньте ее по тылам наступающих в направлении на Сааведру и весь противник останется в ваших руках.

– Хорошо, я так и сделаю, – сказал генерал, видимо, ободренный перспективой, – а вы с Рамос организуйте оборону в Herrero.

Перед отъездом я переговорил с командующим Первой дивизии полковником Фернандесом, который всецело разделял мои взгляды, и напомнил ему, что, кроме главного пути отступления, есть еще индейские тропы, которые я указал ему и капитану Гольмшмидту, работавшему уже здесь в течение нескольких дней в качестве топографа и ясно отдававшему себе отчет в положении. Сам я направился по магистрали в Арсе. Едва приехав, мы услышали взрывы позади – это смелый боливийский капитан Буш (впоследствии президент республики) атаковал и смял транспорт кампионов, который вел т-те Велилья, проехавший за нами полковник Франко спасся чудом от той же участи, т. к. Буш исчез тотчас же после налета.

Херрера представляла из себя лесную позицию, в которой неопытному глазу было невозможно разобраться. Не зная характера лесных трущоб, я сразу оценил несравненные достоинства этой позиции. Противник должен был двинуться сразу по большой дороге, и я приготовил ему перекрестный огонь с фронта. Затем, конечно, он стал бы обтекать правый фланг, который мы укрепили крамальстой. Потерпев поражение и там, в дальнейшем, ему оставалось лишь сделать глубокий обход в семь километров – все это боливийцы проделали впоследствии, как по писаному.

Донося Ф.Куну (как он упоминает в приказе), что они 300 раз атаковали безрезультатно, пока уже совершенно истощенный гарнизон майора Антоле, собрав все, что могло дышать, в сводный батальон под командой капитана Гаона, не бросил его с правого фланга по тылам растянувшегося боливийского отряда. Гаона вышел на главную дорогу, твердо стал там и тем самым произвел панику и общее отступление. Но это произошло уже много месяцев спустя.

Эстигаррибия выполнил мое намерение лишь наполовину. Под влиянием появления Буша в тылу он отскочил со 2-й дивизией в Арсе, а там – еще на 100 км в Исла-Пои. Фернандесу он поручил оборону Кампо Хордан, но взял у него РС-2 рота (2-го полка) и поместил его по этапам на полпути по магистрали, разбросав таким образом все свои силы на дороге Исла-Пои, Арсе, Хордан. Для пассивной защиты он предпочел ударить со стороны Платопильоса. Впоследствии Фернандес с восторгом рассказывал мне о том, что произошло дальше. Как только были подготовлены укрепления в Кампо Хордан, как и было предсказано, противник, заметивший отступление, 29 декабря решительно атаковал его всеми силами, выйдя из укрепленного района в открытое поле, где он попал в сферу губительного огня и под проливным дождем вынужден был к спешному и беспорядочному отступлению. Полковник Фернандес бросил на них с фланга все, что у него оставалось: несколько десятков вестовых, санитаров, кашеваров. Если б у него было хоть РС-2…

По окончании работ в Херрера я получил приказание направиться во вновь сформированный 1СЕ, где П.Дельгадо просил меня подготовить оборонительные позиции в Алигуата, которые я передал им с П.Бризуэла, после чего вернулся в штаб Команчако.

Там я поставил вопрос ребром, предложив себя для любого серьезного назначения, и так как Эстигаррибия колебался, то я предпочел вернуться в Асуньсион, где генерал Рохас, «команга» (командующий сухопутными и морскими силами) радостно предложил мне место своего начальника штаба. Полковник Элиас Ажале получил назначение в Б.Негра вместо убитого полковника Санчес.

В штабе состояло несколько младших офицеров – лейтенанты Акунья, Фалкон, Ванчес и др., но самым ценным приобретением была возможность задержать только что прибывшего майора Бенитес. Г. Рохас пожурил меня за то, что я сразу же не остался с ним – как мог я отказаться от приглашения на фронт? – и прибавил, что мне он всецело вверяет техническую сторону дела, в то же время оставляя за собой сложные личные отношения, в которых постороннему человеку невозможно разобраться. Он поразил меня своей благородной откровенностью и полным доверием. Мы с Бенитес вполне отдавали себе отчет во всем происходящем на фронте и знали, что делать, чтоб всячески компенсировать недостатки существующего и наладить дело.

Благодаря моему пребыванию на важнейших участках фронта, в моих руках находились все данные о противнике и о расположении наших частей. Данные эти были вполне точными, т. к. я пользовался сведениями штаба Команчако (сводки там не существовало, да и донесения нередко весьма грешили неточностью), но и собирал сведения на местах о позднейших переменах. Кроме официальных донесений, мы многое узнавали из разговоров по радио (на языке гварани) и опросов прибывающих с фронта офицеров. Все эти материалы я заносил в графическую сводку, которая давала ясную картину происходящего на фронте и подсказывала решение. Когда генерал Рохас поехал к президенту и показал ему открытую сводку, тот был поражен ясностью картины.

– Я никогда не думал, что так легко быть главнокомандующим! – сказал он. – Если б у С. в штабе Команчако было что-либо подобное, ему не приходилось бы отбрыкиваться от противника везде, где его не спасала инициатива подчиненных.

Соответственно этому генерал Рохас посылал свои указания в крайне мягкой форме. Но в нескольких случаях эти указания спасли армию от катастрофы.

Успех 1-й дивизии в Кампо Хордан, который мог бы превратиться в полное поражение противника, если б предложенный план был проведен полностью, лишь отсрочил общее его наступление. Противник мало-помалу начал выходить на магистраль, отрезая ее от Алигуаты и Арсе. В конце концов, Фернандес очутился в бутылке и сообщался лишь полосой в 500 м вдоль указанной выше индейской тропы. Но то, что было превосходно для атаки, совсем не годилось для обороны. Фернандес доказывал по радио, что, отрезанный от воды и снабжения, он обречен на постыдную катастрофу, но Эстигаррибия оставался неумолим, уверяя, что через 36 часов он завершит какой-то смелый маневр, который должен был одним ударом превратить все в полную победу.

Немедленно была послана телеграмма: A mi me preocupa la precaria setuacion de la 1D, hay gue tener en cuenta, gue esla major tropa die ejercito cuja posici?n exubute pora jpensira sera fatal en la setuacion actual.

Одновременно Фернандес послал офицера в штаб, который привлек внимание Главного, и, вызванный для объяснений, открыл ему глаза.

– Ведь знаток Чако, опытный русский генерал доказал нам, что здесь не играет роли ни несколько метров, ни несколько километров расстояния, но ни за что нельзя позволять себя отрезать от воды и от тыловых сообщений.