Текст книги "Записки русского изгнанника"

Автор книги: Иван Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Поход

Последние дни в Мечетке были омрачены для нас смертью храброго генерала Маркова, легендарного героя Первого похода.

На его похоронах мне удалось взглянуть на часть строевых войск, участвовавших в боях.

Тело везли на лафете. Грозные лица закаленных воинов, выразительные взоры каждого бойца, сбитые втянутые кони и идеально пригнанное снаряжение ясно говорили о боевой ценности крошечного отряда.

Марков был коренным офицером лейб-гвардии 2-ой Артиллерийской бригады, товарищем моих братьев и Романовского, с которым он ушел в Академию Генерального штаба. Он был женат на княжне Марианне Путятиной, которую я встречал на балах с ее блестящей сестрицей «Софочкой»… Перед смертью он снял кольцо и просил передать его вместе с портсигаром жене.

Значительно усиленная включением в нее отряда Дроздовского, крошечная армия продолжала наступление на Торговую. В этих боях главная роль принадлежала старым добровольцам, которые ценой жестоких потерь решали участь сражения. Это значительно сбавило спесь Дроздовскому, который вначале явился с большим апломбом.

В Великокняжеской меня потребовали к Романовскому.

– Иван Тимофеевич, генерал Деникин очень просит вас не упираться, – встретил он меня. – Мальцев в Новочеркасске лежит в тифу. Кроме вас, под рукою нет ни одного верного человека, кому должно бы поручить снабжение армии. Зная вас, я отлично понимаю, как неприятно вам, боевому офицеру, Георгиевскому кавалеру, подобное назначение. Но обещаю вам, как только он поправится, мы устроим вас на командную должность.

– Не смею протестовать, – возразил я. – Наоборот, я глубоко ценю оказанное мне доверие и ясно отдаю себе отчет в важности задач.

Сделаю все, что только в моих силах, чтоб привнести в блестящее состояние армию, которой предназначается возрождение русской военной мощи. В Торговой войска овладели целым поездом, нагруженным товарами, и семью огромными складами. Не теряя ни минуты, я взял под учет все это имущество и приставил к нему часовых от Охранной роты, находившейся в моем распоряжении… На дебаркадере мне пришлось осадить полковника Дроздовского, который хотел захватить поезд в свои руки. Немедленно я вызвал приемщиков от всех частей и приказал интендантам, несмотря на их протесты, раздать все имущество дотла соответственно личному составу.

На другое утро я явился в Ставку. Оба генерала сидели за чайным столом.

– Что скажете? – обратился ко мне Деникин. Я доложил о своих распоряжениях.

– Ваше превосходительстве, – прибавил я, – мне хотелось бы просить вас о разрешении пары насущных вопросов.

– Каких?

– Для того, чтоб войска получали все по справедливости, мне необходимы люди для охраны имущества. Иначе марковцы получат только красный товар, корниловцы только сахар, дроздовцы только одни подметки.

– Но у нас нет лишних людей!

– Вот поэтому я ходатайствую о зачислении в охранную роту добровольцев из несовершеннолетних гимназистов, десятки которых стремятся стать под ружье. В запасах есть винтовки Крыка, берданки, японские и мексиканские карабины с ничтожным количеством патронов каждого сорта, и эти дети, с негодным для строя оружием, отлично пригодятся для исполнения обязанностей часовых.

– Хорошо. А еще что?

– Жители Торговой просят вас наложенную на них контрибуцию в пятьсот тысяч наименовать «Патриотическим взносом» – они обещают вам удвоить эту сумму.

– Негодяи! В Быхове эти самые интеллигенты забрасывали нас камнями, а в Ростове собрали на все наши нужды 25 рублей. Пусть платят контрибуцию! А еще что?

– С переходом за границу казачьих земель войскам разрешено для довольствия реквизировать провиант у крестьян бесплатно. Таким образом, близ дороги все будет разграблено, а по сторонам останется неиспользованным.

– А вам очень жалко этих мужиков? В деревнях, когда мы шли с Корниловым, они стреляли в нас из окон.

– Если не жалко населения, надо пожалеть армию: армия, которая грабит, разлагается. Ведь потребуется всего два мильона в месяц.

– Но откуда же мы возьмем столько денег?

– За три дня в местной типографии я напечатаю вам сколько хотите рублей с мечами вместо двуглавого орла и с гарантией из воинской добычи вместо государственного банка. Те, кто получит наши деньги, будут нашими друзьями, а кого мы разграбили, станут нашими врагами.

– Нет! Россия и так завалена бумажками!

Я откланялся. Несколько дней спустя Романовский снова послал за мною.

– Сколько у вас человек в охранной роте?

– Сто тридцать.

– Распишите их по полкам.

Отличный солдат, выдающийся начальник, Деникин обладал слишком узкими взглядами на все происходившее. Сын простого человека, ненавидя все, что пахло наследственной культурой, он не жалел крестьянина и не понимал солдата. Будучи прямым и честным человеком, и притом горячим патриотом, он готов был сразу воевать со всем миром и не хотел понять, что политика мести не должна руководить политическим расчетом. Меры, на которых я настаивал, были приняты, но уже тогда, когда было слишком поздно.

– Ваше превосходительство! Достал вам чудную квартирку. На главной площади, против собора, вы сразу ее заметите! На крыльце сидят две прелестные барышни, все в белом – настоящие лебедки! Они ждут вас с обедом. Я ведь выслан квартирьером.

Передо мной, на коне, кружится веселый «князь Мурат», один из милых спутников по нашей «Жангеде». Он уже в Добровольческой армии, в отряде Дроздовского.

– Спасибо, сердечное спасибо, дорогой! А как князь Накашидзе с его кирасирчиком, Муравьев и другие? Мы здесь простоим еще дня два, заезжайте ко мне завтра поужинать, вспомнить наше двухмесячное путешествие от Киева до Ростова.

Подъезжаю к дверям красивого высокого дома. На крыльце сидят две красавицы, все в белом – действительно настоящие лебеди.

– Скажите, пожалуйста, здесь отведена квартира генералу Беляеву?

– Здесь, здесь! – отвечают обе разом. – Вы знаете, мы ждем его уже с самого утра. Сюда заезжал молодой офицер с черной повязкой на глазу сказал, что у нас остановится генерал Беляев что он удивительно милый и хороший, и прочил принять его, как родного.

– После такой рекомендаций я боюсь разочаровать вас – ведь я сам генерал Беляев.

– Ах, это вы сами! Идемте сразу же к столу, мы ждем вас с самого утра!

Меня действительно приняли, как самого близкого и родного, после чудного ужина обе хозяйки проводили меня в уютную спальню, где я проснулся лишь на другое утро под лучами яркого солнца.

Контрибуция… Реквизиция, – вертелось у меня на языке. Нет, это не та политика, в которой нуждается Россия!

Выйдя за ворота, я наткнулся на группу молодых офицеров, спешивших на станцию с винтовками в руках. Впереди шел сам Дроздовский в фуражке с белым околышем на затылке и с возбужденным видом заряжая винтовку на ходу…

– Куда вы? – спросил я с недоумением одного из догонявших офицеров.

– На станцию! – отвечал он на ходу. – Там собрали пленных красноармейцев, будем их расстреливать, втягивать молодежь…

За ними бежала обезумевшая от горя старушка.

– Моего сына, – умоляла она, – отдайте мне моего сына!..

После упорного боя мы вошли в Белую Глину уже в темноту. На околице ко мне подскакивает Беслан.

– Скачем скорей на площадь! – закричал он мне на лету. – Большевики оставили там все свои деньги!

Действительно, в Правлении стояло семь замкнутых и снабженных печатями несгораемых ящиков.

– Беслан! Скачи скорей к ближайшему полку, приведи сюда караул. Я сам останусь здесь за часового.

Я обнажил шашку и стал перед дверьми.

– Что вы здесь делаете? – обратился ко мне Романовский, только что подъехавший сюда вместе с Командующим.

Я объяснил ему, в чем дело.

– Когда подойдет караул, я сдам ему все, – прибавил я, – а пока сниму башку каждому, кто сунется грабить казну. Тут находятся деньги, и как по всему видно, большие деньги!

На другое утро в Правлении уже сидел Мальцев, вызванный срочной телеграммой, с приказом взломать кассы.

– Два миллиончика золотом-с, – злобно проговорил он, не здороваясь. Перед ним на столе красовались столбики золотых монет. Золото – хорошее лекарство от тифа. Надо бы рекомендовать это нашим врачам!

Утром меня вызвал Романовский.

– Мальцев выздоровел. Теперь вы можете ехать на фронт. Из конной батареи Дроздовского и только что захваченных пушек вы сформируете конногорный дивизион при 1-й Конной дивизии и вступите в командование…

Слава Богу! Хватит с меня тыловых забот, может быть, в строю воздух будет свежее. Нагонять 1-ю Конную дивизию мне пришлось уже после взятия Тихорецкой, крупного железнодорожного узла, откуда пути расходятся на Екатеринодар и Новороссийск.

На станции я встретил толпу офицеров, даже нескольких генералов, которые спешили присоединиться к армии. Около кассы стоял жандарм в полной форме Империи… Меня тотчас же пригласили в дом жандармского полковника, у которого собралось множество гостей.

После первого тоста подошла ко мне гостеприимная хозяйка со словами:

– Я дала обещание, что расцелую первого русского генерала, который явится сюда в генеральских погонах.

– Будем надеяться, что сегодня Светлый день Воскресения для всех нас, – отвечал я, – Христос Воскресе!

В освобожденных станицах везде нас встречали с нескрываемым восторгом. Верилось в счастливый конец блестяще начатого дела. Везде, где мы останавливались, и нас, и спешивших на фронт офицеров, принимали, как родных.

В одном переходе от крупной станицы Знаменской я нагнал штаб дивизии. Он занимал прекрасный, роскошно меблированный дом. В штабе господствовал придворный этикет, который был бы к лицу любому немецкому владетельному принцу. В приемной, убранной мягкими коврами, встретил меня дежурный адъютант.

– Сейчас доложу о вас начальнику штаба, – сказал он и скрылся за портьерой.

Начальником штаба оказался полковник Дрейлинг, очень тактичный и выдержанный человек, коренной офицер лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, где долгое время служили мои кузены, Лева и Андрей Стефановичи, и где у меня было много друзей. Мы сейчас же сосчитались знакомыми.

– Это ваша родственница – Елизавета Николаевна Беляева? – тотчас же спросил он.

– Как же, она жена моего старшего брата!

– В Екатеринодаре наша семья и она с детьми жили душа в душу, как родные! Какая прелестная ваша племянница Мада! Она спасала всю семью. Здесь, в летучке, моя падчерица, Софья Сократовна Ковалевская, она вам расскажет все об этой чудной семье.

Начальника дивизии, генерала Эрдели, я знал по 11-ой Армии, которую он принял от генерала Балуева. Видный, высокий и стройный, он служил в лучших полках гвардейской кавалерии. Разумный и гуманный, он щеголял своим тактом и уменьем держать себя. Если можно так выразиться, он казался слишком крупным для начальника дивизии, он давно уже перерос это назначение.

По этому самому, вероятно, он стоял далеко от своих подчиненных и еще более от простых казаков, отделяясь от всех, кроме своего штаба, строгими рамками этикета.

От него я попал в полное распоряжение милой Софьи Сократов-ны, которая разом окунула меня в ту жизнь, которой меня лишили война и революция.

– Ваша Мада, – повторяла она с восторгом, – это сокровище! Елизавета Николаевна совсем потеряла голову, она привыкла, что муж делал для нее все – а он остался в Москве! Леша – прелестный мальчик, но он еще совсем ребенок… А Мада… Она одна за всех, заботилась, и хлопотала, и бегала по делам… У них застряла также их родственница Лиля с мужем и с новорожденным ребенком, и где-то скрывается брат Лили, раненый и оставленный в Екатеринодаре после первого похода.

Милая, чистосердечная девушка не находила слов, чтоб выразить свою радость моему появлению; очень хозяйственная и распорядительная, она предоставила мне все удобства и весь комфорт, возможный в нашем положении.

Вторая батарея под командой полковника Фока, Георгиевского кавалера, бывшего летчика, заканчивала формирование и присоединилась на марше. До ее прибытия 1-я батарея была разбита по полкам, наступавшим на широком фронте. Ею командовал капитан Колзаков, о котором я слыхал еще в Петербурге. Блестящий конно-артиллерист, имевший большие связи, он погубил свою карьеру, так как застрелил цыгана, защищавшего от него свою дочь после ночной оргии. Во время войны в Кавказской гренадерской, он вернул себе офицерские эполеты, и теперь примкнул к отряду Дроздовского уже командиром сформированной им батареи.

Материальная часть батареи была в плохом состоянии. Горная пушка Шнейдера-Данглиса была та самая, с которой я делал чудеса на Карпатах. Но сложная конструкция ее требовала неусыпного технического надзора. У меня всегда два орудия находились в резерве, они плавали в масле и керосине, их разбирали и чистили, не жалея трудов, под надзором отличного техника, и тщательно подготовленный персонал не оставлял желать лучшего.

Здесь, в офицерских батареях, дело обстояло иначе. Материальная часть, уже потрепанная за войну, не внушала доверия, да и личный состав, состоявший большей частью из пеших артиллеристов, но под командой завзятого конника, презирая технику, усвоил самые крайние традиции конной артиллерии, про которую всегда говорили, что «только пушки мешают ей быть превосходным родом оружия». Вероятно, поэтому коренные конно-артиллеристы предпочли записаться в кавалерию.

На войне, в случае неустойки, всегда приходилось держать ухо востро, так как пехота при отступлении редко вспоминает о своей артиллерии. По отношению к конной артиллерии этот вопрос стоял еще острее. Закаленный опытом в авангардных и арьергардных делах, я отлично понимал это, и не раз в критический момент выводил батареи из-под удара. В коннице я видел в этом свою главную обязанность. Все случаи гибели наших орудий случались в моем отсутствии.

Вскоре после моего прибытия в дивизию одному из непосредственных подчиненных Колзакова, капитану Романовскому, удалось сформировать батарею из отбитых нами легких орудий, и его батарея сделалась идеалом не только «лихости», но и редкого искусства в стрельбе.

На походе штаб дивизии придерживался столь же строгого этикета. Рядом с Эрдели ехал его начальник штаба, иногда к ним присоединялся и я. Разговор нередко переходил на приятные воспоминания прошлого. Эрдели любил вспоминать свои былые шалости.

– Раз мы с ней заговорились слишком долго, – рассказывал он с увлечением. – Когда я проводил ее обратно, муж уже был дома и заложил ворота. Решетка была высокая, но я перемахнул через нее и отворил дверь, а потом она потихоньку пробралась к себе. А вы спортсмен?

– У меня своеобразный взгляд на спорт. Мне кажется, что всякая крайность в физическом самоусовершенствовании идет в ущерб умственному развитию. А организация спорта – это целая наука, которая отвлекает человека далеко в сторону от более существенных работ. Отнюдь не пренебрегая физической стороною, я считал, что естественная жизнь, близкая к природе, дает больше форсированных физических упражнений.

– Англичанами – говорил мой отец, – необходим спорт, так как в их сверхкультурной жизни необходимы искусственные физические упражнения. Мы в этом пока не нуждаемся. Точно также английской лошади необходимо рубить репицу, чтоб она не забрызгала грязью элегантные панталоны своему хозяину на прогулке. А резать хвост степной лошади – преступление, так как тогда она погибнет от слепней и комаров.

Сейчас же за начальством следовали оба адъютанта. Причисленные к генеральному штабу капитан Шкиль и его родственник, очень милый и скромный поручик. Как мне объяснили, у них Эрдели долго останавливался, скрываясь от большевиков на Кубани.

Далее ехала Софья Сократовна под охраной есаула Скоробогача, красивого, смуглого брюнета с правильными, словно выточенными из паросского мрамора чертами, с его неизменной тросточкой, которой он заменял израненную ногу. Он был бесподобным по этикету комендантом и оказал мне много приятных услуг, отводя мне всегда чудные квартиры. За нами двигался конвой со своим игрушечным командиром, хорунжим К., на своей миниатюрной лошадке Шутке.

Шкиль – удивительный пессимист. Мне кажется, когда на небе не видно ни тучки, ему все видится ураган: ведь самые опасные грозы разражаются в открытом небе. Ему везде грезятся обходы и охваты… И мне кажется, его пессимизм заражает Эрдели и его молчаливого спутника.

– А вы все время ликуете, – обращается он ко мне.

Но почему же мне быть мрачным? Ведь худшее позади. С оружием в руках, на добром коне, мне все кажется обещающим. Но оптимизм не в природе Эрдели. Он не может удержаться от насмешливой улыбки, глядя на Топоркова, выслужившегося из простого казака до войскового старшины, который на привале муштрует своих казаков: «Слезай! Садись! Еще раз!» Его бурятская физиономия ему непонятна, а его бешеная энергия – еще менее того. Он обращается к Дрейлингу с насмешливой фразой на французском языке. Оба смеются.

В полках говорят, что, как выражаются в кавалерии, Эрдели потерял сердце.

Чтоб иметь лишний шанс над противником, Эрдели не атакует днем. Всю ночь казаки употребляют на марш, и лишь с зарей атакуют неприятеля. Но это не нравится войскам. Ночью, по покрытым лужами и выбоинами проселкам, лошади сматываются скорее, всадники теряют посадку, а под утро и кони, и люди ввязываются в бой усталые, тогда как противник встречает их со свежими силами и с удвоенной энергией.

Дождь, затопивший все кругом глубокими лужами все дороги, уже перестал; только изредка, где-то в отдалении, вспыхивают еще отблески удаляющейся грозы. Но небо еще покрыто тучами, и ни одна звездочки не показывается на небе. В полном мраке казаки седлают и выводят коней на улицу.

– Ваши лошади уже готовы, – бросает мне на ходу Софья Сократовна, – сама я бегу торопить летучку, дивизия выступает в два часа, но штаб еще задерживается, пока пройдут главные силы, потом будем их нагонять.

Первые лучи солнца, прорезавшиеся на востоке между рассеявшихся туч, освещают чудную картину. По дороге, окаймляющей холм, на котором остановились мы, строй за строем, полк за полком движется непрерывная лента конницы. Грозные штандарты, которые колышатся в своих черных чехлах, кажутся молчаливыми свидетелями славного прошлого, оживающего перед нами во всей свежести ярких красок сегодняшнего утра…

Шедший в авангарде 1-й Кубанский полк Науменки уже скрылся из глаз, в главных силах движутся отдохнувшие и пополненные до отказа екатеринодарцы и запорожцы, а за ними Султан Килидж Гирей со своими черкесами. В одном только Запорожском полку собралось несколько тысяч всадников, словно выросших из-под земли с уходом красных.

Мне не раз случалось любоваться на Высочайших парадах полками гвардейской кавалерии. Полки за полками, в блестящих формах минувших царствований, сменяли друг друга – то ослепляя золотом кирас и касок, украшенных двуглавым орлом, то чаруя вееры расшитыми венгерками и белыми доломанами гусар, то снежными султанами на головах улан, с пиками и флюгерами, на великолепно подобранных конях, вороных, караковых, рыжих и гнедых, серых в яблоках.

Но тут густые ряды закаленных в боях казаков на своих неутомимых конях казались уже не только зрелищем поразительной красоты, а грозной массой закаленных всадников, готовых ринуться на врага по первому зову своего вождя.

С восходом солнца по всему фронту полки уже ввязались в бой. Весь запорожский полк был брошен на Знаменскую, где ожидалось главное сопротивление. Я очутился рядом с Топорковым, который в пылу сражения двигался с передовыми цепями спешенных казаков.

Перед самой околицей мы наткнулись на отчаянное сопротивление. Пули градом сыпались на нас со всех сторон, коноводы прикрывались скирдами хлеба, а пешие застыли на своих местах.

– Куда ты? – грозно крикнул Топорков на своего вестового, тащившего лошадей за ближайшую кучу скошенной пшеницы.

– Я ранен, – отозвался казак. Он указал рукою на сердце и упал мертвый.

Топорков беспокойно завертелся, оглядываясь по сторонам.

– Надо заставить замолчать этот проклятый пулемет, – проговорил он, – иначе без патронов казаки не выдержат…

Мои орудия остались далеко… Скакать за ними было бы бесполезно. К тому же они были почти без снарядов.

– Казаки, за мной! – неожиданно позади меня загремел голос Беслана. – Вперед, на пулеметы!

Беслан и за ним десяток-другой всадников бросались сквозь кусты. Пулемет замолчал. Все разом кинулись вперед и ворвались в селение.

– Чего бы только я не отдал за чистую рубаху, – твердил Топорков, полоскаясь в воде и фыркая, как лошадь, пока казак обливал из ведра его тучное, волосатое тело. – Весь завшивел – целых две недели не мылся и не переодевал чистого белья.

У меня в переметных сумах все было при себе, даже смена чистого белья. – Для милого дружка и сережка из ушка.

Надо было видеть, с какой радостью Топорков схватился за рубашку. «Век не забуду», – бормотал он, напяливая ее на себя.

– Как будто маловата? – спросил я его.

– Нет, как раз, как раз, – отвечал он. – Рубашка трещала по всем швам, пока, наконец, как трико, не обольнула весь его жирный торс.

Скоро подъехал Скоробогач.

– Мы остаемся здесь на день или на два, – пояснил он. – Поедем, я отвел вам квартиру.

Навстречу нам выскочила целая семья. С самого детства не видел я такой радостной встречи. Все лица казались мне родными, все глаза горели таким огнем, которого уже нигде мне не приходилось наблюдать.

Отовсюду сбежались соседи и знакомые, принося съестное и даже цветы. Нас обнимали, целовали, ласкали, болтали наперерыв. Казалось, что все, и гости, и хозяева, опьянели от восторга или сошли с ума. Недаром я всегда повторял своим квартирьерам: «Не ищите хаты, ищите хозяйку».

В Знаменке я наткнулся на нечто загадочное. В числе тех, кто так искренно радовался нашему появлению, особенно выделялся один пожилой интеллигент, по своей культурности значительно превосходивший всех прочих. Он всегда приходил в сопровождении своего сынишки, прелестного и удивительно симпатичного мальчика лет тринадцати, который нежностью каждой черты своего женоподобного личика, голосом, элегантной манерой причесываться и одеваться – ну, словом, всем своим существом – казался прелестной девочкой-подростком. Он так мило ласкался ко всем нам – я уже успел сформировать себе маленький штаб – постоянно приносил нам духи, цветы, подобранные с редким вкусом, что невольно зарождался вопрос: не переодетая ли это барышня.

Но по глазам этого не могло быть. Мне не раз приходилось угадывать девушку под мундиром вольноопределяющегося, как они ни старались замаскировать свой пол отчетливым отданием чести, курением, резкими звуками голоса, но по одному взгляду глаз, напоминавшему заискивающие взоры собаки, которая ласкается к своему хозяину, я сразу угадывал истину. Тут, во всяком случае, было нечто иное. Быть может, здесь играла роль наследственность или особенности воспитания, но это осталось тайной и для меня, и для моего адъютанта, бывшего инженера-технолога, прапорщика Холмогорова, и для ординарцев симпатичного гардемарина Панафидина, простодушного Володи, записавшегося к нам вольноопределяющимся, и даже для милого простака Вовы, сынишки директора екатеринодарского банка, приблудившегося к нам в одной из станиц. И ни тогда, ни впоследствии так и не удалось нам раскрыть тайну очарования, которое разливалось вокруг этого загадочного существа.