Текст книги "Командиры мужают в боях"

Автор книги: Иван Исаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Политотдел армии принял меры к широкой популяризации боевого опыта 3-го воздушно-десантного корпуса.

Спустя несколько дней, примерно в конце сентября, наша бригада заняла оборону в десяти-двенадцати километрах от Белополья. Штаб батальона разместился в крестьянской хате. В полутора километрах проходил передний край немецкой обороны.

Комбат дал мне задание добыть пленного. К тому времени у нас сформировалась внештатная разведгруппа – человек семь-восемь во главе с ефрейтором Анатолием Мазилкиным. Ее-то и подчинили мне.

Подобных задач мне еще не приходилось решать. Разведчиков вооружили трофейными автоматами. Ребята должны были уточнить расположение переднего края противника, проникнуть к нему в тыл и захватить «языка».

На вторые или третьи сутки верхом на лошади приехал сияющий Анатолий Мазилкин. Он доложил:

– Пленный есть, только ранен в ногу.

Мазилкин рассказал, что его группе пришлось схватиться с гитлеровцами. Командир их был убит, один из солдат ранен, остальные удрали. В наши руки попала сумка офицера с документами и картой. Комбат велел оказать медицинскую помощь захваченному фашисту и отправить его в штаб.

Вел себя пленный нагло. Ему наложили повязки, дали закурить и даже выпить, а откормленный двадцатилетний член «гитлерюгенда» ругался, обзывал всех свиньями.

Его доставили в штаб, уложили в кровать. Нужно было допросить, но никто из нас не знал немецкого языка. Тем не менее приступили к допросу, пользуясь примитивным русско-немецким разговорником.

Прошо спросил:

– Какой части?

– Я пехотинец, ничего не знаю.

– Сколько на вашем участке артиллерии и где она стоит?

– Не знаю.

– Сколько автоматов в роте?

– Тринадцать.

Нам показалось, что он лжет. Судя по силе огня, автоматического оружия должно быть больше. Мы считали, что у них на передовой все вооружены автоматами. Но как заставить его говорить правду? Вот когда я впервые по-настоящему пожалел, что пренебрегал уроками немецкого языка. Если бы кто-то из нас свободно владел им, мы могли бы многое узнать. «Заговорили» бы документы и карта, найденные в сумке убитого офицера.

Вспомнили, что помощник комбата по тылу интендант 3 ранга Гулис как будто бы знает немецкий. Иван Иванович Прошо позвал его. Гулис, подойдя к кровати, начал задавать пленному вопросы. Фашист лежал молча, затем плюнул в сторону Гулиса и отвернулся. Я схватился за пистолет, но капитан Прошо властно приказал:

– Отставить!

Пришлось отправить молодчика в штаб бригады. Не знаю, как комбату, но мне было обидно – потратить столько усилий, чтобы захватить «языка», и не получить от него никаких сведений.

– Бывает, – коротко заметил комбат. – Но ты не расстраивайся. Там он заговорит. И потрудились ребята не зря.

Все последующие дни, улучшая свои позиции, мы вели наблюдение за противником, время от времени вступали с ним в перестрелку, чтобы выявить его огневые точки.

16 октября я по поручению комбата проверял, как идет оборудование района обороны батальона. В это время неподалеку от расположения роты лейтенанта Батылова разорвалось несколько вражеских снарядов. Меня что-то толкнуло в правое бедро, я прыгнул в ближайший окоп и присел на корточки. Обстрел не прекращался. Я почувствовал, как по ноге потекла кровь. Накануне мой товарищ, лейтенант-минометчик, был точно так же ранен осколком снаряда и умер. Мне пришла в голову малодушная мысль покончить с собой. Перевел предохранитель ППД на автоматический огонь. Часы показывали двенадцать. В этот момент в окоп свалился лейтенант Батылов.

– Товарищ лейтенант, ранен комиссар бригады!

Вылез из окопа. В сапоге хлюпала кровь. Поблизости лежал убитый красноармеец, рядом с ним – пулеметчик Некрасов с разорванной грудью, легкое еще дышало… Комиссар попросил:

– Вытащите меня. Разбито колено.

Я нагнулся, батальонный комиссар Назаренко навалился на мою спину, обхватил руками шею, и я потащил его. Вышел на огневые позиции минометов. Вдруг услышал: «Рыжий… Рыжий!» Потом: «Исаков!» Обернулся – ко мне бежал курсант (когда я учился в горно-металлургическом техникуме в городе Орджоникидзе и играл в духовом оркестре, у меня было прозвище Рыжий).

Одним духом он выпалил, что их военное училище тоже заняло здесь оборону. При других обстоятельствах я, конечно, обрадовался бы столь неожиданной встрече с товарищем, но сейчас мне было не до него, и я ответил только, что мне нужно донести раненого комиссара. Помочь он мне не мог: должен был вернуться к своему миномету, а я кое-как добрался до медпункта и передал Назаренко на попечение врачей.

Батальонный врач Черный перевязал и меня, велев отправляться в госпиталь. Но я остался в батальоне.

В октябре начался отход. Отход без боя – просто движение на восток по непролазной грязи. Наши роты обрастали повозками, появились верховые, кто в седле, а кто только на ленчике с подложенной попоной, кто с уздой, а кто вместо поводьев с бинтом от индивидуального пакета.

Мы двигались на восток и всей бригадой поочередно тащили полуторку со смонтированной на ней радиостанцией. Командир бригады майор Павел Менделеевич Шафаренко вместе с другими тоже толкал машину.

– Раз, два – взяли! Еще – взяли…

Красноармеец Степан Ступак, шофер, завел брошенный кем-то трактор и с его помощью вытаскивал теперь радиостанцию.

Постепенно становилось все больше и больше конных. Комбат приказал мне создать из них отдельную команду.

Я объединил конников в группу, которая всегда двигалась впереди и вела разведку.

29 октября 1941 года части корпуса вышли в район города Тим, Курской области. Этому неприметному городку, каких тысячи на необозримых просторах Советской страны, суждено было стать ареной ожесточенных сражений, потому что он оказался на пути южного крыла немецко-фашистской группы армий «Центр», нацелившейся на столицу нашей Родины Москву.

За Москву, так или иначе, дрались все советские воины. Одни – непосредственно на подступах к городу, другие – под Тулой, третьи – под Ростовом, четвертые – под Тихвином, а наш 3-й воздушно-десантный корпус – под Тимом.

Тут, как в свое время под Киевом и на Сейме, десантники действовали на главном направлении: острие стрелы, нанесенной гитлеровскими генералами на картах, упиралось в позиции нашего корпуса.

6-ю бригаду, в том числе и 1-й батальон, выдвинули далеко вперед – в район Беседино – с задачей занять и прочно оборонять рубеж Мещерские Дворы – Зорино.

Хотя роты батальона располагались на широком фронте, оборону мы подготовили крепкую. Окопы вырыли полного профиля, построили землянки, утеплив их матами, сплетенными из соломы. Организовали систему огня. Будь у нас в то время артиллерия и соседи, с которыми могли бы взаимодействовать, наверняка надолго бы задержали противника на этом рубеже. Однако средств усиления в батальоне не имелось.

15 ноября разведчики ефрейтор Мазилкин и сержант Подкопай захватили в селе Еремино пленного. Что именно он показал, не знаю, одно нам стало известно: на Тим двигались крупные силы фашистов.

Первый бой с ними завязался 18 ноября. Он был упорный. Гитлеровцы понесли большие потери, но вперед не продвинулись.

На следующее утро, после перегруппировки и двухчасовой артиллерийской подготовки, они снова пошли в атаку. Однако и она была отбита. Неприятелю все же удалось нащупать у нас слабое место – открытые фланги. Он стал обходить нас слева и справа. Создалась угроза полного окружения 6-й бригады. Мы получили приказ перейти на новый рубеж.

Отходили с ожесточенными боями. Наш батальон, как и вся бригада, не смог выйти в указанный район города Тим – фашисты оказались там раньше нас. Поэтому из села Становое мы направились к хутору Черниковы Дворы. Другие же бригады продолжали вести тяжелые бои в Тиме, не прекращавшиеся ни днем, ни ночью. Гитлеровское командование бросало туда резервы и части, снятые с второстепенных участков.

Десять дней бились там десантники, то отражая атаки, то сами атакуя. Слова, даже самые яркие, бессильны передать накал тех дней. Но я все же попытаюсь восстановить хотя бы один эпизод.

1-му батальону, в котором осталось всего пятьдесят-шестьдесят активных бойцов, была поставлена задача – ночной атакой уничтожить противостоящего противника и ворваться в город.

Иван Иванович Прошо, обдумывая решение, потирал бритую голову.

– Если господа фашисты пронюхают, что мы идем на «вы», ничего не получится, – сказал он. – Исходное положение для атаки нужно занять абсолютно тихо, чтобы немцы ничего не заподозрили. Всех одеть в маскировочные халаты. Станковые пулеметы, товарищ Цуладзе, установите на волокуши и накройте чем-нибудь, чтобы ненароком не демаскировать. Никакие сигналы ракетами о начале атаки подаваться не будут. Сверьте часы. Успех зависит от внезапности и решительности наших действий. Для отражения контратак танков и бронемашин взять с собой побольше гранат и бутылок с горючей смесью…

Где занять исходное положение и что атаковать, нам было известно. Землянка опустела, все ушли готовиться к бою.

В назначенное время начали выдвигаться на рубеж атаки. Противник, изучив расположение нашего переднего края, послал в нейтральную зону ракетчиков, и те периодически освещали и обстреливали местность. Один такой их пост нам мешал. Его надо было убрать. Эту задачу взяли на себя сержант Михаил Ильин и ефрейтор Василий Свистун. Как только погасла очередная ракета, оба они словно растворились в темноте. Еще некоторое время ракеты продолжали взлетать, и мы уже стали думать, не наскочили ли наши посланцы на засаду… Но вот они вернулись.

– Ну, что?

– Отсветились. Жаль только, теперь правое ухо будет мерзнуть, – отозвался Ильин.

Он рассказал, как они неслышно подползли к вражескому окопу. Едва ракета погасла, Ильин и Свистун бросились на фашиста. Но их оказалось двое. Одного Свистун с ходу прикончил трофейным штыком, который всегда носил на ремне, а другой успел выпустить очередь по Ильину, но промазал: пули оторвали правое ухо у шапки-ушанки. Второго гитлеровца тоже уничтожили.

Наступило время атаки. Батальон поднялся и бесшумно двинулся вперед. Пошли и другие части дивизии, но мы их не видели, и потому казалось, что нас бесконечно мало. Где-то справа взвилась осветительная ракета, все мгновенно упали. Как только снова стало темно, поднялись. К окопам противника приблизились незамеченными. Бой был коротким и ожесточенным. Справа и слева послышалась стрельба – вступили в бой наши соседи. В мерцающем искусственном свете виднелся Тим. Идти в гору трудно, от волнения и напряжения дыхание становилось прерывистым. Пулеметчики Цуладзе взмокли, им приходилось тяжелее, чем остальным. Вот уже совсем недалеко постройки. Неприятель встретил нас огнем. Десантники бросились вперед, стремясь зацепиться за ближайшие дома. Два или три здания вспыхнули. В свете пожара отчетливо были видны мечущиеся фигуры вражеских солдат. В бой вступили «максимы» Цуладзе, они метко били гитлеровцев. В наших руках находилось более десятка домов. В это время послышался рев моторов. Стреляя, на нас надвигалось восемь вражеских танков, за ними – пехота. Комбат приказал Цуладзе отсечь автоматчиков от танков и прижать к земле, остальным – подготовить бутылки и гранаты для борьбы с фашистскими машинами.

Летом можно быстро выкопать окоп, укрыться, и танки не так страшны. А зимой в промерзшей земле даже небольшое углубление не скоро выдолбишь. Единственная надежда на захваченные дома, из-за которых можно бросать гранаты и бутылки, да на окопы, оставленные противником.

Дрались наши бойцы самоотверженно. Десантники не щадили себя. Один из них (жаль, не помню его фамилии), подпустив вражеский танк, бросил в него бутылку– жидкость не воспламенилась, бросил вторую – тоже безрезультатно. Танк прошел через окоп, в котором находился смельчак. Тогда он выскочил, сзади вспрыгнул на танк, разбил о броню третью бутылку – машина загорелась.

Потряс меня своим прямо-таки сверхчеловеческим самообладанием и минометчик ефрейтор Колесников. Тяжело раненный, он продолжал вести огонь, и только когда атака была отбита, девушка санитарка оттащила его в укрытие. У Колесникова оказалась перебитой выше щиколотки нога, причем не просто перебита, а вырван кусок кости, и стопа висела на коже. Ему было страшно больно, он потерял много крови, девушка пыталась наложить шину, а он попросил:

– Отрежь лапу, чтобы не мешалась.

Санитарка замахала на него руками и полезла в сумку за бинтом, а он, воспользовавшись тем, что она на минуту отвернулась, кривыми медицинскими ножницами отхватил стопу.

Десантники подожгли еще три танка. Пытаясь сбить пламя, они вертелись, бросались из стороны в сторону, потом помчались в тыл. По пути два из них взорвались.

Цуладзе свою задачу выполнил: вражеская пехота не смогла подняться, а множество гитлеровцев остались на месте навечно.

Незаметно наступил рассвет. Осмотрелись, подсчитали свои силы: они поубавились. Мы понимали: днем удержаться будет труднее, а если не удержимся, то в чистом поле не уцелеет никто.

За день удалось отразить две контратаки. К вечеру противник, получив подкрепление, снова пошел на нас. Удерживать занимаемый рубеж уже не было сил: осталось немногим более двух десятков человек. Невольно думалось, что это последний наш бой.

И вот в самый критический момент в расположении врага забухали частые, словно барабанная дробь, разрывы, сопровождавшиеся сильными вспышками. Казалось, кто-то невидимый поджег всю местность. Позиции противника были объяты дымом и огнем. Смотреть на это было жутко и в то же время радостно. Мы не знали, какое именно это оружие, но видели, что это страшное оружие, и оно – наше. Ночная атака фашистов не состоялась: атаковать было некому.

Ночью нас сменили подразделения вновь прибывшего свежего стрелкового полка. Мы были выведены в резерв. И только там услышали, что смертоносное оружие, поразившее наше воображение, носит ласковое имя «катюша». А что это реактивные минометы, мы узнали значительно позже.

За мужество и храбрость, проявленные в десятидневных кровопролитных боях за Тим, многие бойцы и командиры были удостоены правительственных наград.

И не только за это. Активные действия 3-го воздушно-десантного корпуса, а также других соединений в ноябре– декабре 1941 года сорвали планы немецкого командования и не дали ему возможности снять с этого участка фронта хотя бы часть войск для переброски под Москву. На протяжении шести-семи месяцев, вплоть до летнего наступления фашистов в 1942 году, враг не смог преодолеть сопротивления наших войск на этих рубежах.

Во время боев за Тим 3-й воздушно-десантный корпус был преобразован в 87-ю стрелковую дивизию: 5-я бригада стала именоваться 16-м стрелковым полком, 6-я – 96-м, 212-я – 283-м. В состав дивизии были введены артиллерийский полк и другие дивизионные части. Командиром дивизии был назначен Герой Советского Союза полковник Александр Ильич Родимцев.

Хотя нам удалось задержать дальнейшее продвижение неприятеля и даже понемногу теснить его, мы сознавали, что разбить гитлеровцев не просто. В конечной победе никто не сомневался, но какой ценой она будет достигнута и когда – это волновало каждого. Все мы ощущали потребность закрепить возникшее в боях чувство уверенности в своих силах. Нам бы только побольше самолетов, танков, тяжелой артиллерии – и тогда… Бывало, размечтаешься, а разрывы вражеских снарядов возвращают к действительности.

Но вот разнеслась окрыляющая весть о разгроме фашистов под Москвой.

Бои, в результате которых мы в те дни прогнали противника со станции Мармыжи и из сел Красная Поляна, Петровка и Головинка в Курской области, конечно же не могли идти ни в какое сравнение с грандиозным сражением за столицу. То были, как говорилось в сводках, бои местного значения, но каждый из них в какой-то степени способствовал выполнению общей задачи по разгрому врага.

19 января 1942 года за успешные боевые действия против немецко-фашистских захватчиков под Киевом, на Сейме и в районе Тима, за проявленную при этом отвагу и мужество, за высокую дисциплинированность и массовый героизм 87-я стрелковая дивизия была переименована в 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию.

Наш 96-й стрелковый полк стал 39-м гвардейским стрелковым полком.

Среди нас не было человека, который не считал бы себя именинником. Звание гвардейцев налагало на каждого новые обязательства…

Я же чувствовал себя вдвойне именинником.

Совсем недавно, после того как мы вышибли фашистов из Петровки, меня приняли кандидатом в члены партии.

Партийное бюро полка заседало в жарко натопленной крестьянской избе. На бюро я шел, страшно волнуясь, сомневался: заслужил ли быть принятым в ряды ленинской партии. На столе перед членами партбюро лежала в числе других рекомендация командира батальона Ивана Ивановича Прошо. Это успокаивало, и я стал думать о том, чтобы своими боевыми делами оправдать оказанное доверие.

В тот день в партию принимали и других моих товарищей. Каждый из нас переживал этот знаменательный час, но всяк по-своему.

Меня приняли единогласно. Хотелось сказать что-то важное, глубокое по мысли, но подходящих слов не нашлось, я засмущался и только крепко стиснул руку поздравившего меня секретаря партбюро.

ТРУДНОЕ ЛЕТО

двадцатых числах марта 1942 года 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию перебросили на харьковское направление, в район Старый Салтов, Рубежное.

Командиром 39-го гвардейского стрелкового полка вместо подполковника П. М. Шафаренко был назначен майор Иван Аникеевич Самчук, его заместителем стал майор Семен Степанович Долгов, а комиссаром полка– старший батальонный комиссар Идрис Исаакович Морозов.

В нашем батальоне тоже произошли перемены. Ивана Ивановича Прошо отозвали во вновь формируемые воздушно-десантные войска, и нам уже не суждено было встретиться: мой любимый командир вскоре погиб под Ростовом. Я сильно горевал, узнав об этом. Ведь под началом Ивана Ивановича я делал первые самостоятельные шаги. Когда он уехал от нас, думалось: авось судьба еще раз столкнет с ним. А он ушел навсегда…

Вместо И. И. Прошо комбатом назначили капитана Денисова. Несколько раньше у нас дважды сменялся комиссар. После Павлычева на этой должности некоторое время был Мартынюк. Потом прибыл старший политрук Ракчеев. Адъютантом старшим (начальником штаба) назначили меня.

Обновился и состав командиров рот.

Кто служил в армии, я уж не говорю о тех, кто воевал, могут засвидетельствовать, что должность командира роты – одна из самых тяжелых.

Уже после войны, перед окончанием Военной академии имени М. В. Фрунзе, когда я очутился перед необходимостью выбора дальнейшего своего пути и, как всегда в сложных случаях, решил посоветоваться с бывшим командиром нашего полка И. А. Самчуком, он твердо сказал, что с моим военным опытом нужно идти служить только в войска, и, обосновывая свое мнение, между прочим заметил:

– Того, кто не командовал ротой и полком, нельзя назвать офицером с большой буквы, тот вроде бы еще незавершенный офицер…

Можно соглашаться или не соглашаться с его мнением, но прислушаться к нему, как мне кажется, надо. Рота – подразделение тактическое. Помимо штатных огневых средств на период боя ей обычно придавались пулеметы, минометы или артиллерия. Поддерживала бой артиллерийская или минометная батарея, а начиная с Курской битвы, рота все чаще наступала при поддержке танков.

Командир роты должен знать возможности участвующих в бою средств и подразделений, уметь правильно поставить им задачу и организовать их взаимодействие таким образом, чтобы все били, как говорится, в одну точку – ту самую, от которой зависит успех в данный и последующий моменты. Не случайно Самчук любил повторять, что, если хорошо воюет рота, значит, хорошо воюет и полк.

У нас в батальоне все, кто занимал эту должность, были хорошими командирами. Естественно, они были очень разные, у каждого свои, только ему одному присущие качества. При всей несхожести командирского почерка и характеров было у них и нечто общее: храбрость, правдивость, высоко развитое чувство чести. При всем желании я не в силах воскресить на этих страницах образы своих товарищей по оружию так, как они того заслуживают. Память не сохранила многих подробностей нашей фронтовой жизни. И в то же время уверен: для нынешнего поколения молодежи важно хотя бы кое-что узнать о своих отцах – живых ли, погибших ли – непосредственно от тех, кто вместе с ними боролся против немецко-фашистских захватчиков.

Заранее приношу извинения, если сведения о ком-либо будут слишком скупы и отрывочны. Да и как им не быть отрывочными! Что ни день – то бой… И перед тобой все время бесконечная вереница людей, калейдоскоп лиц. Сегодня командует ротой один, завтра другой.

Но человек не исчезает бесследно. Кто-нибудь непременно что-то знает о нем, как знаю что-то и я о том или другом своем командире или подчиненном. И если о ком-то я только упомяну, а о ком-то расскажу совсем мало, – все равно это лучше, чем вообще ничего о них не сказать.

Крепче других мне запал в память командир 3-й роты лейтенант Степан Никитович Карпенко, с которым мы провоевали вместе до января сорок третьего года. Маленький, подвижный, он, казалось, носил в себе неисчерпаемый заряд энергии: никогда не уставал, не вешал головы.

– Я сын молдавского народа, – любил повторять он при каждом удобном случае.

Улыбка редко сходила с его лица, от его ладной фигуры веяло уверенностью, словно он наперед знал, что произойдет, и что бы ни произошло, окончится хорошо.

– Почему ты всегда улыбаешься? – спросил я его однажды. – Ведь нам частенько бывает не до смеха.

– А у меня такой характер, – беспечно ответил Степан. – Мне дед говорил, что веселый человек дольше живет. А я хочу до Берлина дойти да еще и потом посмотреть, что будет… Красивая, наверно, жизнь будет!..

Рота любила его. Лейтенанта любили за смелость, за то, что он уважал человеческое достоинство каждого бойца, верил своим людям. Его уважали и за хозяйственность. Все нужное для бойцов Карпенко припасал заранее.

– Айда, братцы, за березовым соком! – вдруг скажет он и вместе с желающими отправляется в лес за витаминами.

А то, пользуясь короткой передышкой между боями, затеет выпечку картофельных лепешек. Это вносило некоторое разнообразие в солдатское меню. К тому же ненадолго возвращало к мирному, казалось бы, далекому от войны и потому особенно милому сердцу бойцов занятию.

Всегда подтянутый, аккуратный, Карпенко следил за своей внешностью, а глядя на командира, подтягивались и бойцы. У него в роте среди молодежи считалось особым шиком стричься коротко, под бокс, оставляя впереди задорный чубчик.

– Еще немножко-немножко – и стану как Котовский, – с неизменной своей ухмылочкой подшучивал над собой лейтенант.

По возрасту он иным бойцам годился в сыновья. Его уважительное отношение к ним ценилось ничуть не меньше организаторских и боевых качеств. В подразделении было принято незлобливо подтрунивать друг над другом, а то и перекинуться соленой шуткой. Карпенко не расставался с губной гармошкой, отлично играл и, как только позволяла обстановка, устраивал концерты.

Командиру батальона было легко с ним: Карпенко мгновенно схватывал суть боевой задачи, которую перед ним ставили, ему не надо было ничего разжевывать.

Немало общего с лейтенантом Карпенко было у командира 1-й роты младшего лейтенанта Михаила Прохоровича Колядинского. Он был так же исполнителен, отличался собранностью и организованностью, действовал смело, решительно, очень заботился о своих бойцах, берег их, умел ладить с ними. Но в противоположность словоохотливому, жизнерадостному, неунывающему Карпенко Колядинский был крайне застенчив, молчалив, и, глядя на него, поначалу не верилось, что перед тобой волевой командир, участвовавший в боях на Халхин-Голе и награжденный орденом Красного Знамени.

При атаке, дав роте команду или сигнал, он поднимался и, пригнув голову, шел вперед, не оглядываясь: само собой разумелось, раз рота атакует, значит, отстающих быть не может. И бойцы ни разу не обманули его доверия. Но то, что Колядинский зарывался и в горячке боя неизбежно оказывался в атакующей цепи, было его минусом как командира. Однако избавиться от этой привычки, крепко въевшейся, видимо, еще с сержантских времен, ему не удавалось, хотя он и знал, что командиру роты далеко не всегда надо быть в атакующей цепи, а лучше идти несколько сзади, чтобы видеть весь боевой порядок и вовремя прореагировать на изменившуюся обстановку. Разумом понимал это, а как только начиналась атака, опять рвался вперед, и всегда у него в руках кроме пистолета было еще какое-нибудь оружие: то ручной пулемет, то автомат, то снайперская винтовка.

По-своему был храбр и упорен в выполнении задачи командир 2-й роты лейтенант Иван Кузьмич Сафронов. Он не бравировал смелостью, не рисковал бойцами, но когда речь шла о выполнении боевого приказа или какого-либо распоряжения комбата, ему легче было под пули стать, чем доложить, что что-то не доведено до конца.

Человека лучше всего характеризуют его поступки. Однажды, это было уже в сорок третьем году на Курской дуге, рота штурмовала высоту. Бой шел ночью, и с НП, естественно, ничего не было видно. Все воспринималось только на слух, а слух в бою – это не глаза, и понять, как складываются дела, трудно. А тут как раз пришел командир полка А. К. Щур. Я доложил ему, что ведем бой за высоту. Постояв и послушав стрельбу, он велел мне вызвать Сафронова к аппарату. Трубку взял связист.

– Где командир?

– Впереди.

– А ты чего сидишь?

– Он сказал, чтобы я оставался у телефона.

Мне было неприятно, что командир полка стал невольным свидетелем оплошности подчиненного мне ротного командира. Я ждал замечания, а Щур, все так же напряженно вслушиваясь в бой, спросил:

– И долго он будет впереди?

– Думаю, пока не возьмет высоту.

– Тогда пойдем посмотрим, где это «впереди», – предложил командир полка. – Как пойдем: по проводу или ты так дорогу знаешь?

Он улыбнулся, а мне стало не по себе: был случай, когда мы с ним ночью пошли в 1-ю роту и он хотел взять в руку провод, чтобы не заблудиться в темноте, а я уверил его, что и так дойдем. Между тем командир роты снял с занимаемых позиций одно отделение и расположил его на фланге, где не было локтевой связи с соседним 3-м батальоном; он еще не успел доложить мне об этом, и мы с Щуром оказались на необороняемом пространстве и едва не попали к противнику. Теперь командир полка безобидным, казалось бы, вопросом напомнил о том случае. Вывод я, конечно, тогда сделал и с тех пор придирчиво следил за обеспечением связи с ротами. Дорогу в роту я знал хорошо и уверенно сказал Щуру, что дойдем так.

Дошли. Сафронова еще не было, он как раз возвращался в свой окоп.

– Где пропадаешь, будущий комбат? – спросил его Щур.

– Был там… – Сафронов махнул рукой в сторону высоты.

– Ну и что?

– Все. Взяли.

– А чего же ты телефон бросаешь?

– Товарищ гвардии подполковник! А что я буду докладывать, когда высота еще не у нас, да и не видать ничего. Вот сейчас шел доложить…

Если Карпенко всегда светился улыбкой и сыпал шутками, если Колядинский слыл молчуном, но не был при этом мрачен и нелюдим, то командир пулеметной роты старший лейтенант Иван Лаврентьевич Самохин улыбался редко и большей частью ходил с кислой физиономией, всем своим видом как бы показывая, будто все складывается не так, как он рассчитывал.

Основательный, хозяйственный и на редкость добросовестный, он пришел к нам, если не ошибаюсь, из запаса. Вооружение свое знал, в совершенстве, пулеметы у него в любой обстановке работали безотказно, и он чрезвычайно гордился этим. Другой на его месте нет-нет да и прихвастнул бы безупречностью материальной части; Самохин же хоть и был самолюбив, чувств своих не выказывал, однако ревностно следил за тем, чтобы у пулеметчиков все было без сучка и задоринки. Бывало, доберется до расчета, чуть не до слез доведет людей, а добьется полного «ажура». Не было большего греха в его глазах, чем небрежно оборудованный окоп для пулемета. Какой бы короткой ни была остановка, он требовал, чтобы укрытия делались по всем правилам.

– Не годится, чтобы пулеметчик кланялся каждой вражьей пуле, пусть лучше это делает фашист, – втолковывал своим бойцам Самохин. – Вот и орудуйте лопаточкой. А то где я буду брать пулеметчиков?.. «Максим» – это вам не ППШ, его изучить надо. У него вон сколько возможных задержек при стрельбе, и каждую надо уметь устранить… А что пехота скажет про пулеметчиков, если мы плохо поддержим ее огнем? – монотонно бубнил и бубнил Самохин провинившемуся в чем-либо расчету. Был он въедлив и долго помнил промахи подчиненных.

Как у каждого из нас, и у него была своя слабинка– лишний раз к расчету пулеметчиков не пойдет; по его напряженному лицу я улавливал, что он силился превозмочь боязнь. Человеку свойственно испытывать чувство страха, и ничего постыдного в этом нет, но один владеет собой лучше, другой хуже. Тем большего уважения заслуживает тот, кто, преодолевая в себе страх, продолжает добросовестно делать то, что ему велят совесть и долг солдата. Никто никогда не мог упрекнуть Самохина в том, что он отстал от роты, слишком далеко занял огневые позиции для своих пулеметов, проявил растерянность или же нераспорядительность. Напротив, его подразделение не раз выручало своим огнем других. А что он был осторожным и осмотрительным – как знать, может быть, именно за это и уважали его пулеметчики.

Как-то в минуту откровения он сказал мне:

– Вот отроешь щель, ляжешь в нее, накроешься плащ-палаткой, и вроде бы над тобой крыша в несколько накатов, не так боязно. – А потом подумал немного и добавил: – Если бы можно было солнышко (он так и сказал: солнышко) закрыть плащ-палаткой, чтобы стало темно и не бомбила фашистская авиация, мы бы давно гитлеровцев разбили…

И ведь действительно всем трудно на войне, и каждый подвергается смертельной опасности, но, пожалуй, больше, чем пехота, никто не пережил. Преимущество летчиков – скорость, высота, они доступны не всем видам оружия, непродолжительно время их пребывания над позициями противника; танкистов защищают броня, мощное вооружение; артиллеристов (не прямой наводки) – большее, чем у пехоты, расстояние от противника. А самая надежная защита пехоты – земля-матушка. Перед стрелками все время враг. Они бьются за каждую пядь земли.

Командиры понимали это и старались по возможности беречь людей. Увы, это удавалось не всегда.

«Да, нам тогда было не мед», – написал мне не так давно в письме мой фронтовой друг Михаил Иванович Ильин. И передо мной словно ожил наш штаб: за грубо сбитым дощатым столом в крестьянской хате, при тусклом свете лампы, смастеренной из снарядной гильзы, склонился над своими записями писарь Ильин. Вот он поднял коротко стриженную голову, улыбнулся какой-то своей мысли, а вслух степенно произнес: