Текст книги "Командиры мужают в боях"

Автор книги: Иван Исаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Я обрадовался этому решению. Теперь-то, с помощью батареи Кузьмина, мы наверняка заклюем фашистов.

Прошли с Долговым по всей позиции. Оборона в роте была оборудована на совесть. Окопы – глубокие, удобные – соединены ходами, в нескольких местах имелись перекрытия. В двух надежных блиндажах бойцы могли и отдохнуть и поесть. Даже баню соорудили, хоть и примитивную.

Обход района обороны батальона закончили во второй половине ночи. Когда вернулись в штаб, Долгов сказал, что по оборудованию позиций у него замечаний нет. Напомнил, что сейчас нужно быть предельно бдительными и не давать врагу ни минуты покоя. Ничего, что он зарылся в землю. Нужно повысить меткость огня. Где бы ни мелькнул фашист, он должен быть убит.

– Ясна задача? – спросил командир полка.

– Яснее ясного, товарищ гвардии майор.

– Ну раз так, тогда действуй.

Мы простились. Я спустился в блиндаж. Никто не спал. Волновались: что сказал командир полка? Я подробно проинформировал товарищей о результатах обхода и порадовал их вестью о том, что командир полка принял решение придать батальону две пушки. Все заулыбались, а Иванников просто засиял.

До рассвета остались считанные часы, и мы улеглись отдыхать, а Ильин бодрствовал у телефона.

В батальон часто наведывался и лейтенант Леонид Афанасьевич Кияшко, который вел журнал боевых действий полка. Он расспрашивал командиров и бойцов, уточняя детали боя, интересовался отличившимися. Случалось, Кияшко так надоедал своей дотошностью, что мы старались поскорее спровадить его. Жаль, что его скрупулезные записи, по которым можно было бы с документальной точностью восстановить картины боев и жизни 39-го гвардейского полка в самые трагические дни Великой Отечественной войны, не сохранились.

Как-то рано утром дверь блиндажа отворилась и я услышал голос майора Бондаренко.

– Вылезай! – прокричал он мне сверху. – Привел нового уполномоченного.

Когда я выкарабкался из нашего подземелья наверх, он указал на невысокого старшего лейтенанта, показавшегося мне не очень молодым.

– Знакомься.

– Ерофеев, – произнес новый уполномоченный густым баритоном, который никак не вязался с его щуплой фигурой. – Дай мне посыльного, пусть для начала проведет по ротам, а потом я буду сам ходить.

Во второй половине дня Ерофеев вернулся из подразделений. Я спросил его, как дела. Он ответил, что неплохо, но в станковые пулеметы не залита незамерзающая жидкость. Дни стояли холодные, ожидались заморозки, и это было серьезным упущением. Однако у меня были сведения, что командир пулеметной роты сделал все, что нужно. Поэтому я возразил:

– Залита.

– А я говорю, нет.

– Мне доложил Самохин, что залил.

– Я же тебе по-русски говорю: нет жидкости в пулеметах. И вот, смотри, тоже непорядок: лежат два ящика припасов для ампуломета, упадет кирпич, побьет ампулы.

– А какое, собственно, вам дело, что вы вмешиваетесь…

– Подожди, не кипи. Я же по-дружески, в интересах дела говорю тебе о непорядках, которые увидел. Когда выйдут из строя пулеметы, поздно будет пререкаться: кровью придется расплачиваться за халатность. Одну ведь задачу решаем, а ты: «Вам… Вы…». Не люблю «выканья»…

Искренность и спокойный тон Иосифа Михайловича Ерофеева подействовали на меня отрезвляюще, и я понял, что этот человек совсем иного склада, нежели Николаев. Ерофеев предложил мне пройти на НП и взглянуть оттуда на район нашей обороны. Мы стали подниматься по лестничной клетке, а в это время внизу появился командир пулеметной роты Иван Лаврентьевич Самохин, которого я приказал вызвать. Увидев нас, он приложил руку к головному убору, по своему обыкновению оттопырив мизинец и безымянный пальцы, левой рукой поддернул брюки:

– По вашему приказанию…

– Почему жидкость не залита в пулеметы?

– Залита.

– Когда?

– Сегодня.

– Почему доложили неправду? Теперь вот имейте дело с ним, – и я указал на Ерофеева. – Можете идти в роту.

Самохин повернулся и ушел.

На этом закончилась наша первая встреча с Ерофеевым. В дальнейшем, когда он собирался в роты, то обычно, открыв дверь блиндажа и поздоровавшись, неизменно говорил:

– Ну, я пошел.

Сначала у нас установились товарищеские, а затем и дружеские отношения. И я уже не вскипал, когда, вернувшись из рот, Ерофеев говорил:

– Что же ты не следишь за порядком: у тебя там на посту боец мерзнет, водки ему не дали и не сменили.

– Не может быть!.. – горячо начинал было я и тут же замолкал: раз Иосиф Михайлович говорит, значит, так оно и есть.

В Сталинград Иосиф Михайлович пришел из окружения. В письме, которое я получил от него в августе 1965 года, он так вспоминает об этих днях. «Я вывел людей, а одного через Дон перетащил на лямке от вещмешка (он не умел плавать). В Сталинграде с двумя танками КВ, с гранатами и автоматами отбивал вокзал. Был начальником опергруппы на реке Царица и центральной переправе. При мне от бомб, сброшенных немцами с Ю-87, прямо в ящиках горели штабеля реактивных снарядов и с шумом разлетались во все стороны. На моих глазах сгорели начальник и комиссар центральной переправы, сотни раненых, которые в машинах ожидали погрузки на баржи и катера. Никому никогда не пожелаю пережить то, что пережил я, побывав в этом аду. Там никто тебе не подсказывал, как поступить, и приходилось действовать самому, как велела партийная совесть…»

Опытный чекист, Ерофеев и у нас в батальоне в любой обстановке действовал так, как подсказывала ему партийная совесть, и старался всячески помочь мне.

Хотя я был моложе его лет на одиннадцать, он ни разу ни в чем не дал мне почувствовать свое превосходство. Его такту и уму могли бы позавидовать многие. Он никогда не лукавил, был прям и самостоятелен в своих решениях.

Мы провоевали с ним в одном полку до апреля 1944 года. Родом он был с Кубани, брат его боролся в Крымском подполье, а семья – жена и трое детей – осталась, как он предполагал, на оккупированной территории. Он люто ненавидел фашистов и каждую свободную минуту, находясь с солдатами в окопах, охотился за врагами. С 39-м гвардейским полком он закончил войну, демобилизовался, разыскал семью и поселился в Сочи.

В сталинградском пекле ни у кого из нас не было времени для пространных бесед. Каждый находился на виду у всех. В далекое прошлое канули наши довоенные привычки, любимые занятия, и казалось, будто мы чуть ли не с пеленок только и делали, что стреляли, окапывались, ходили в атаки, падали, обливаясь кровью, и снова вели огонь, чтобы выгнать врага с родной земли, вернуть нашим близким мирную жизнь со всеми ее радостями и трудностями. Но минули послевоенные десятилетия, и я сделал удивившее меня открытие: оказывается, у нашего Ерофеева чуткая душа романтика. До седых волос сохранил он юношескую влюбленность в природу. «Моя стихия – горы», – писал он мне недавно с Кавказа, рассказывая, какое удовольствие получает от походов и далеких прогулок по местам, которые славятся своей неповторимой красотой и своеобразием. Впрочем, удивляться тут нечему. Только романтики, безраздельно отдавшие свое сердце Родине, могли воевать с такой беспримерной храбростью и мужеством, с какой они отстаивали Сталинград…

В батальоне радость: получили правительственные награды комиссар Нефедьев, все командиры рот, многие солдаты и сержанты. Тимофей Андреевич был удостоен ордена Красной Звезды, командиры стрелковых рот – медали «За отвагу», а Самохин – медали «За боевые заслуги».

Некоторым товарищам были присвоены очередные воинские звания. Старшими лейтенантами стали Карпенко и Сафронов, а я – капитаном.

Естественно, все мы были рады и с удовольствием принимали поздравления. Тимошенко поздравил меня по телефону шуткой:

– Спустись вниз, к железной дороге, возьми две шпалы и прикрепи по одной к каждой петлице. Присвоили тебе капитана. Поздравляю.

Михаил Иванович Ильин стал лейтенантом.

А с командиром 1-й роты старшиной Медведевым вышел казус. Хотя мы уже несколько раз представляли его к званию младшего лейтенанта, приказа все не было. Но вот однажды он пришел ко мне и доложил:

– Товарищ капитан, младший лейтенант Медведев прибыл.

– Кто тебе присвоил это звание?

А он:

– Сколько же еще ждать? Взял кубик, прицепил да и ношу. Разве не заслужил?

Я промолчал: прав ведь этот мужественный, смелый, командир. И все-таки самоуправство. Как всегда в сложных случаях, решил посоветоваться с командиром полка.

– Как же быть, разжаловать его ведь не будем?

– Конечно не будем, – ответил Долгов.

Видимо, он перед кем-то походатайствовал, потому что вскоре поступил приказ о присвоении Медведеву звания «младший лейтенант».

Чем тяжелее приходилось нам в Сталинграде, тем более дисциплинированными становились наши бойцы и командиры. Еще раньше, в ту пору, когда мы только закреплялись на участке, Михаил Иванович Ильин как-то за обедом предложил, чтобы никто не употреблял в разговорах крепких выражений.

Предложение Ильина было принято, и надо сказать, мы действительно прекрасно обходились без них. Советский офицер в любой обстановке должен сохранять самообладание.

Но вот к нам в батальон на должность командира минометной роты прибыл старший лейтенант Григорий Федорович Карнаушенко. Недовольный тем, что из полковой батареи, где он был заместителем командира, его перевели в батальонную роту командовать «пухкалками», он, едва успев появиться в подразделении, разразился отборной руганью. Вася Иванников, совсем еще молоденький лейтенант, покраснел, как девушка. В блиндаже воцарилась напряженная тишина. Прервав поток «красноречия» Карнаушенко, я спокойно сказал ему, что, во-первых, у нас в батальоне такие бранные выражения не приняты, а во-вторых, надо не ругать, а благодарить начальников, доверивших ему роту, и что если командир умеет хорошо стрелять, то при помощи этих 82-миллиметровых «пухкалок» можно нанести противнику куда большие потери, чем полковыми минами.

Карнаушенко оторопел и не нашелся, что ответить. Впоследствии мы сумели найти с ним общий язык. Он оказался виртуозом стрельбы, отличным командиром. В общем, пришелся ко двору.

Нас дисциплинировало и то, что боевыми делами гвардейцев интересовались в тылу. Со всех концов страны мы получали теплые письма с сообщениями о трудовых подвигах советских людей. Писали нам и дети. Они просили «побыстрее побить фашистов и возвращаться домой». Мы очень дорожили этими посланиями, равно как и трогательными подарками – выражением любви и веры советского народа в свою армию. Не забывали нас и военные корреспонденты. Они приходили в батальон, писали о героях дивизии. Работники кино снимали действия наших штурмовых групп.

В документальный фильм Романа Кармена «Великая Отечественная война» включено немало кадров, снятых в Сталинграде. А молодой режиссер Владимир Шорохов разыскал в хранилище Госфильмофонда пятиметровую кинопленку, на которой запечатлен снайпер Анатолий Чехов на огневой позиции, и создал короткометражный фильм о нем – «Помнит мир спасенный».

Я видел эти кадры. В. Шорохов показал их бывшему командиру нашего полка И. А. Самчуку, ученику Чехова снайперу В. Г. Зайцеву и мне.

Бои в городе, особенно в Заводском районе, продолжались. Действия наших войск поддерживала Волжская флотилия. Нам не раз приходилось наблюдать, с какой отвагой под ураганным обстрелом врага бронекатера прорывались по реке с юга к переправам. Совсем небольшие и с виду почти ничем не защищенные суда. Но как героически вели себя их экипажи! У неприятеля в районе Госбанка были установлены скорострельные пушки и крупнокалиберные пулеметы, простреливавшие зеркало реки. Однако экипажи наших катеров, ведя точный огонь по позициям врага, неизменно прорывались через заградительный огонь и наносили фашистам ощутимые потери.

За все время боев на участке реки, который мы наблюдали, не был потоплен, разбит или подожжен ни один из наших катеров. Когда, стреляя, они шли к берегу, то становились похожими на огненных ежей. В тяжелую пору, когда по реке пошла ледяная шуга и обычные лодки не могли преодолеть это препятствие, воины Волжской флотилии по-прежнему доставляли нам все необходимое для боя. С нетерпением ждали мы, когда же Волгу скует лед. Однако в тылу нашего полка она так и не замерзла: здесь образовалась громадная полынья.

Солдаты шутили: вот, мол, природа специально оставляет место, где можно утопить всех фашистов.

Вопреки неимоверным усилиям, противнику не удавалось добиться заметных успехов даже в Заводском районе, где он наносил главный удар и где у него было сосредоточено огромное количество живой силы и техники. На участке обороны 39-го гвардейского стрелкового полка враг не то что продвинуться, вообще ничего не мог предпринять: мы накрепко пришили его к земле. А штурмовые группы были всегда готовы к атаке.

В один из дней из штаба полка сообщили о новом награждении отличившихся воинов нашей части. Вечером все они должны прибыть в штаб дивизии.

На этот раз среди награжденных оказались и мы с Николаем Бейгулом – полковым инженером. Естественно, я обрадовался: ведь это была моя первая награда? А тут еще один сюрприз – письмо от бывшего начальника штаба батальона лейтенанта Сергея Фомича Белана, раненного еще в боях на Северном Донце и находившегося в госпитале в Средней Азии. Он писал, что услышал по радио, в передачах для фронта, адрес моей землячки, которая разыскивала меня, и сообщил мне его. Человеку всегда приятно услышать добрую весть о друге, и я не замедлил поделиться ею с товарищами.

Вечером награжденные – нас было пять или шесть человек – отправились в штаб дивизии. В пути несколько раз попадали под обстрел, а когда в конце концов добрались до места, то услышали, что ордена Красной Звезды сейчас нет. Было обидно проделать длинный и опасный путь и услышать: «Нет знаков». Я выругался вслух. Так, без адреса, в темноту. И тут же услышал:

– Кто это тут такой невыдержанный?

По голосу узнал начальника политотдела дивизии Вавилова.

Пришлось признаться:

– Виноват, товарищ полковой комиссар.

– Виноват-то виноват… А почему ругаетесь, чем недовольны?

– Да вот, направили нас в штаб для получения правительственных наград, а здесь говорят: нет знаков. Хотелось бы все же живым получить…

– Для вас есть. Вы награждены орденом Красного Знамени. Нет только Красной Звезды.

Войдя в блиндаж и пригласив нас, Вавилов вручил награды всем, кроме тех, кто удостоился Красной Звезды, тепло поздравил и пожелал новых успехов в боевых делах.

Командир полка с комиссаром подготовили нам праздничную встречу. В штольне было больше света, чем обычно, на столах – ужин. Майор Долгов приветливо предложил нам раздеться, показать кто что заслужил и садиться за стол. Все получилось очень торжественно, я бы даже сказал, трогательно.

Спустя некоторое время в части произошли некоторые изменения. В связи с упразднением института комиссаров направили куда-то на учебу Тимошенко. Из госпиталя вернулся в полк прежний наш командир Иван Аникеевич Самчук (майора Долгова назначили командиром 42-го гвардейского полка), а замполитом у нас стал майор Касатов, бывший секретарь парткомиссии дивизии. Хотя в военном отношении он был не очень подготовлен, но этот недостаток восполнялся его общей образованностью и смелостью. К солдатам Касатов относился с глубоким уважением и пользовался у них непререкаемым авторитетом.

Иван Аникеевич начал с обхода боевого порядка полка. К нам в батальон он прибыл уже с наступлением темноты и провел у нас почти всю ночь. Пошли в роты. Ветераны части с радостью приветствовали возвращение Самчука из госпиталя, а новички расспрашивали, каков он.

Самчук дотошно осмотрел все блиндажи, поговорил с пулеметчиками и автоматчиками, удостоверился, что они знают секторы обстрела. С особым пристрастием (сам он в прошлом был командиром пулеметной роты) проверил подразделение Самохина. Лично попробовал, безотказно ли действует оружие. Пулеметы работали безупречно, расчеты хорошо знали свои боевые задачи и четко отвечали командиру полка на его вопросы. Иван Аникеевич поинтересовался, всегда ли у Самохина такой порядок.

– Всегда, – ответил я.

Самчук тут же, на огневой позиции, объявил капитану Самохину благодарность.

Похвалил он и Сафронова, командира 2-й роты, за продуманную оборону. Особенностью позиции этой роты была близость к противнику. Здесь все было приспособлено к мгновенному открытию огня. В нишах лежали снаряженные ручные гранаты. В случае необходимости их можно было сразу бросать.

Иван Аникеевич Самчук был чрезвычайно требовательным в вопросах дисциплины, исполнительности, оформления документов. Он учил нас всему и всегда. Помню, меня срочно вызвали в штаб полка. Я как был, так и побежал. Поверх моей ватной стеганки не оказалось ремня.

Самчук недоуменно спросил:

– Где ремень?

– На гимнастерке.

Сделав мне замечание, он назвал это распущенностью.

– Когда идешь к старшему начальнику, должен быть всегда одет по форме.

Я чуть не сгорел от стыда. Урок этот запомнил на всю жизнь, и сам стал ревностно следить за внешним видом своих подчиненных.

Однажды вечером, когда все стихло, над рекой поплыли вихревые мелодии штраусовских вальсов.

Когда музыкальная передача окончилась, послышалась громкая немецкая речь. Это началась наша передача для немецких солдат. В ответ фашисты открыли пальбу, но не активно, без напора. Тогда с нашей стороны небо прорезали хвостатые реактивные снаряды, и в расположении фашистов загрохотали разрывы. Потом наступила тишина. А через некоторое время снова полилась мелодия вальса «Дунайские волны».

Неприятельских солдат агитировали и по-другому.

Однажды в штаб батальона пришел боец лет тридцати, полный, в мешковатой гимнастерке, и доложил, что он, рядовой Пуриц, прибыл, чтобы вести от нас передачи для солдат противника. У него был рупор и текст обращения. Признаться, мы к этому мероприятию отнеслись с недоверием. Однако, поскольку Давид Семенович Пуриц был послан старшими начальниками, его проводили в 1-ю и 3-ю роты, а оттуда – в трансформаторную будку, самую близкую к врагу точку. Пуриц начал по-немецки говорить в рупор.

Фашисты сперва молчали, а потом открыли стрельбу, на которую мы ответили, как обычно, шквалом огня. Перестрелка утихла. Пуриц опять начал свою передачу, и снова повторилось то же самое.

Однако постепенно гитлеровцы стали привыкать к нашей пропаганде и все меньше мешали передачам.

25-ю годовщину Октябрьской революции батальон встретил на прежних позициях. Мы пытались всячески активизировать свои действия, особенно после того, как наши войска 19 ноября перешли в наступление. Что оно будет, нам никто не говорил, мы лишь догадывались об этом и по сосредоточению свежих войск, и по накапливанию боеприпасов, и по усиливающимся ударам артиллерии.

И вот наступление началось. Началось как-то неожиданно, даже незаметно. Сначала мы слышали орудийные раскаты где-то справа, потом слева. Все встрепенулись, и не было предела радости людей, когда Совинформбюро сообщило, что наши войска прорвали вражескую оборону.

Мы чувствовали, что теперь и нам нужно что-то предпринимать. Людей охватил невиданный энтузиазм, прилив инициативы. Кое-кого даже приходилось сдерживать.

Штурмовые группы 3-го батальона и 2-й роты 1-го батальона предприняли атаку зданий Военторга и школы № 38 по улице Смоленской, превращенных фашистами в сильные опорные пункты с хорошо организованной системой огня. Благодаря тщательной подготовке штурмовые группы действовали четко и слаженно, и гитлеровцы были разгромлены. Оба здания перешли в наши руки. Особенно яростное сопротивление гвардейцы встретили в помещении Военторга. Неприятеля пришлось там выковыривать из каждой щели.

Дважды пытался противник отбить здание школы, но цели не достиг. Вечером при поддержке двух танков враг бросил в атаку свежие подразделения. Разгорелся неравный бой, он длился два часа. Захватчикам удалось ворваться в школу. Однако 2-я рота 1-го батальона во взаимодействии с подразделениями 3-го батальона решительным ударом уничтожила их.

В таких схватках пролетел декабрь. Наши наступавшие войска ушли далеко на запад, освобождая советские города и села, вызволяя советских людей из фашистской неволи. Наголову был разбит Манштейн. Шансов на спасение у окруженной вражеской группировки в районе Сталинграда не было.

В канун нового, 1943 года мы у себя в батальоне решили произвести огневой налет на позиции неприятеля.

В 23 часа 58 минут Тимофей Андреевич Нефедьев, Михаил Иванович Ильин и я поднялись на НП. В воздух взлетели две красные ракеты. Не успели они погаснуть, как начался огневой налет. В то время, наверное, даже самая великолепная музыка не радовала бы наш слух так, как мощный огонь всех наших средств, заставивший врагов замолчать, забиться в свои норы, дрожать в страхе.

Такая же стрельба велась и на участках других батальонов. С противоположного берега к нам подключились артиллеристы.

Новый год всем нам принес долгожданную перемену. В январе развернулись значительные события, нарушившие нашу размеренную боевую жизнь. Началось с того, что нашему батальону было приказано занять рубеж, который до этого оборонял 42-й гвардейский полк – его перебрасывали в район завода «Красный Октябрь», где создавалась ударная группировка.

Принимать оборону пошли вместе с командирами рот. И тут я увидел знаменитую мельницу с продырявленной трубой и не менее знаменитый дом Павлова. Дом как дом, таких в городе было немало, но он вошел в историю потому, что там героически сражались на протяжении всего периода сталинградских боев советские гвардейцы. Из этого здания хорошо простреливалась вся лежащая впереди местность. О доме Павлова написано очень много. Мне хочется добавить лишь несколько деталей: во-первых, там имелись постоянно действующие огневые точки и засекреченные. Последние открывали огонь только в случае крайней необходимости. Во-вторых, две или три огневые позиции пулеметов были вынесены на десять-пятнадцать метров вперед и соединялись с домом тоннелями, по которым можно было пройти согнувшись и протащить станковый пулемет. Эти вынесенные огневые точки имели хорошие секторы обстрела и прикрывали все подступы к дому.

Однако на этих позициях мы задержались недолго: полк передислоцировался в район поселка завода «Красный Октябрь» и находился теперь во втором эшелоне дивизии. В первом эшелоне воевали 42-й и 34-й полки.

За время боев на берегу Волги мы таки сбили спесь с гитлеровцев. По какому-то делу мы с Нефедьевым шли в штаб полка. На склоне Банного оврага остановили группу пленных, около сорока человек. Когда в газетах появлялись карикатуры Кукрыниксов на фашистских вояк, мы от души смеялись, но нам казалось, что художники преувеличивают. Теперь же увидели как бы ожившие карикатуры. Захваченные вражеские солдаты стояли согнувшись в жиденьких шинелишках, пилотках, поверх которых по-бабьему повязаны платки. Под носом намерзли сосульки. Ноги обернуты в тряпье, кто в чем. В глазах ничего, кроме голода и тупой покорности. И конечно, угодливое: «Война плёхо…»

Тимофей Андреевич подошел к ним – здоровый, жизнерадостный, в новом дубленом полушубке.

– Ну что, Гитлер капут?

Пленные согласно закивали головами:

– Капут… Капут…

– Почему вы пришли на нашу землю?

– Да брось с ними политграмотой заниматься! – вмешался я.

– Погоди… Я хочу, чтобы они мне ответили. Так зачем вы сюда притопали? Что вам дал Гитлер? Это? Это? Это? – Нефедьев поочередно указывал на рваную шинель, замусоленный платок поверх пилотки, на соломенные галоши.

Видя, что русский капитан разговаривает с ними спокойно, конвоируемые осмелели, начали что-то лопотать. Кто-то даже протянул сигарету. Мне ужас как не хотелось, чтобы Тимофей Андреевич брал из их рук курево. Но он взял. Сразу же ему предложили несколько зажигалок. Нефедьев, затянувшись несколько раз, бросил сигарету и стал шарить по карманам в поисках «курительных принадлежностей».

– Пойдем, Тимофей! – Я пытался увести его, зная, что он обязательно скрутит сейчас свою цигарку-бревно.

Но раздалась команда, и пленных повели дальше.

– Ишь какие шелковые стали, – с иронией произнес Нефедьев, – после того как прошли у нас полный курс обучения…

Наконец пришел черед и 39-му гвардейскому стрелковому полку принять участие в наступательной операции. Мы выдвигались в первый эшелон. В нашем батальоне к этому времени осталось всего две роты. Из них были созданы четыре штурмовые группы. И. А. Самчук вызвал меня на свой НП. Там находился и начальник штаба 42-го гвардейского полка гвардии капитан Кузьма Алексеевич Смирнов.

Смирнов проинформировал об обстановке, показал на местности, где наши и где немцы.

Иван Аникеевич Самчук поставил задачу. Нам предстояло скрытно занять исходные позиции, атаковать неприятеля, выбить его из занимаемых им зданий и наступать левее высоты. Справа от нас должен был действовать 2-й батальон нашего полка, слева – 3-й батальон 42-го полка.

Наступление началось вечером 19 января. Наши подразделения наткнулись на противника раньше, чем это предполагалось. Фашисты стреляли из траншей, блиндажей, построек. Прорезая темноту, ярко вспыхивали осветительные ракеты. До указанных командиром полка домов надо было пройти еще четыре улицы. Неожиданно слева, со стороны дома со скворечней, нам в спину ударил пулемет. Создалась сложная ситуация. Нас могли поддержать только орудия прямой наводки, так как в темноте, в условиях быстро менявшейся обстановки артиллерия с закрытых огневых позиций не могла поддержать нас.

В течение ночи штурмовые группы в ожесточенных схватках, порой рукопашных, очистили в границах наступления батальона три улицы. Дальнейшее продвижение прекратилось из-за сильного огня противника и потерь, которые мы понесли.

Пришлось закрепиться на улице Угольной. От окраины нас отделяли еще две улицы. Я позвонил в штаб полка и доложил обстановку Самчуку.

– А сведения о противнике неточные. Гитлеровцы здесь на каждом шагу. Даже из дома со скворечником, где должен находиться штаб соседей, стреляют в нас.

– Ладно, проверю. Продолжай выполнять задачу.

Мы разместили штаб батальона в отбитом у неприятеля блиндаже, к которому примыкал ход сообщения, установили телефонную связь с ротами. Они вели бои на прежнем рубеже. На рассвете в батальон позвонил генерал Родимцев.

– Исаков, где находишься?

– На улице Угольной, товарищ генерал.

– А люди?

– Тут же. Я от них метрах в двухстах.

– Ночью не отходил?

– Нет.

– Что за чепуха! – и он положил трубку.

Все выжидающе смотрели на меня.

– Недоразумение какое-то, – вздохнул Ильин.

– Похоже, что так. Думают, мы отошли.

Утром, примерно часов в десять, меня вызвали на наблюдательный пункт к командиру полка. Там были Родимцев, Долгов и какой-то представитель. Мне предложили показать на карте, а потом на местности, где находится самый передний солдат и где мой НП. Когда это требование было выполнено, представитель вышестоящего штаба поинтересовался, кто занимает дом со скворечником. Я ответил: «Немцы».

У комдива, видимо, были другие данные.

Мне приказали, начиная от полотна железной дороги, посчитать улицы, сличая их с планом города, и так дойти до самого переднего солдата и доложить, где он находится. Я отправился выполнять это задание.

По пути я о чем только не передумал. Даже начал сомневаться: не допустил ли в чем ошибки.

– Ну что?! – нетерпеливо спросил Нефедьев, когда я появился на НП.

– Надевай маскхалат, боевой комиссар, пойдем считать улицы и уточнять, где застряли наши гвардейцы.

– Веселенькая работа! Этак можно угодить прямо на мушку снайперам, – проворчал Ильин.

Мы с Нефедьевым облачились в маскхалаты. Я взял с собой связного и пошел в 1-ю роту к Медведеву, а Нефедьев– во 2-ю к Сафронову.

Перебегали от дома к дому. За нашим продвижением, конечно, следили с НП полка. Огонь противника был несильный. Опасность представляли лишь одиночные выстрелы снайперов. Нам со связным удалось благополучно добраться до роты. Не успели отдышаться, как к нам подлетел Медведев.

– Здравствуйте…

– Здравствуй, Медведев. Как эта улица называется?

– А вон вывеска болтается… Угольная.

Действительно, на стенке дома, который стоял на противоположной стороне и в котором засели фашисты, висела на одном гвозде железная дощечка с наименованием улицы. Затем Медведев показал, где наши, а где враг. Я не скрыл от него, что старшие начальники сомневаются в том, тут ли немцы, и подозревают, что мы отошли.

– Пусть придут и посмотрят, могу и пленных дать, они им расскажут.

– Каких пленных?

– У меня есть.

– Где?

– Вон в том доме, вернее, в подвале.

– Много их?

– Да нет, человек двенадцать. В основном раненые. Стащили их туда еще перед рассветом.

– А почему же не доложил?

– Да тут разве до них было! Своих раненых выносили.

– Непорядок, товарищ Медведев. Забери у них документы.

– Это не трудно.

Медведев с неожиданной для его роста ловкостью выбрался из воронки и побежал к соседнему дому. Минут через десять снова появился. Тотчас застрочили автоматы гитлеровцев. Медведев упал. Убит? Нет, вскочил и бросился к нам.

– Вот берите, тут целая сумка. Плачут фрицы…

– До вечера пусть поплачут, а потом надо их отправить в санроту полка.

Больше уточнять было нечего, и мы со связным где ползком, где перебежками добрались до своего НП. Нефедьев был уже здесь и тоже подтвердил, что в доме со скворечней гитлеровцы.

Я пошел к командиру полка доложить о выполнении его приказания. Отдал изъятые у пленных документы. Самчук направил своего заместителя майора Александра Даниловича Харитонова к нам в батальон еще раз уточнить, кто находится в доме со скворечней. Поговорить с Харитоновым нам не пришлось – противник, видимо заметив наши передвижения, усилил обстрел. Мы кое-как проскочили опасный участок. Харитонов спросил, где командир минометной роты. Я позвал Карнаушенко, Тот вылез из блиндажа, вход в который был завешен плащ-палаткой, и представился майору.

– У вас дом со скворечней пристрелян?

– Пристрелян.

– Три мины!..

– Есть! – И Карнаушенко передал на огневые позиции минометов данные для стрельбы.

Послышались хлопки выстрелов. Харитонов в бинокль наблюдал за целью. Мины рвались возле дома, и было отчетливо видно, как там забегали вражеские солдаты. Когда налет закончился, Харитонов сказал мне, что у него вопросов больше нет, все ясно. И ушел. На этом инцидент был исчерпан.

Мы стали ломать голову над тем, как выбить противника из занятых им построек. Решили атаковать ночью. Подготовили огонь 50-миллиметровых минометов и минометной роты. Нам придали также несколько ранцевых огнеметов. Все продумали, организовали. Штурмовая группа находилась в каком-то разрушенном строении. По-видимому, раньше это был сарай. Один из огне-метчиков поучал и успокаивал другого, более молодого?