Текст книги "Том 4. Повести и рассказы, статьи 1844-1854"
Автор книги: Иван Тургенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)
Авдей Иванович недвижно лежал на диване и глядел в потолок. Кистер закурил трубку, подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклам.
– Так говорили обо мне? – спросил вдруг Авдей.
– Говорили, – значительно возразил Кистер.
– Что ж такое говорили?
– Ну, уж говорили. Весьма желают с тобой познакомиться.
– Кто же именно?
– Вишь, какой любопытный!
Авдей кликнул слугу и приказал седлать себе лошадь.
– Куда ты?
– В манеж.
– Ну, прощай. Так едем, что ли, к Перекатовым?
– Едем, пожалуй, – лениво проговорил Лучков и потянулся.
– Молодец! – воскликнул Кистер, вышел на улицу, задумался и глубоко вздохнул.
IV
Маша подходила к дверям гостиной, когда доложили о приезде гг. Кистера и Лучкова. Она тотчас вернулась в свою комнату, подошла было к зеркалу… Ее сердце сильно билось. Девушка пришла позвать ее в гостиную. Маша выпила немного воды, остановилась раза два на лестнице и, наконец, сошла вниз. Г-на Перекатова дома не было. Ненила Макарьевна сидела на диване; Лучков сидел на креслах, в мундире, с шляпой на коленях; Кистер возле него. Оба они приподнялись при входе Маши – Кистер с обычной дружелюбной улыбкой, Лучков с торжественным и натянутым видом. Она с смущением поклонилась им и подошла к матери. Первые десять минут прошли благополучно. Маша отдохнула и начала понемногу наблюдать за Лучковым. Он отвечал на расспросы хозяйки коротко, но неспокойно; он робел, как все самолюбивые люди. Ненила Макарьевна предложила гостям погулять по саду, а сама вышла только на балкон. Она не почитала необходимостью не спускать глаз с дочки и ковылять за нею всюду с толстым ридикюлем в руках по примеру многих степных матерей. Прогулка продолжалась довольно долго. Маша говорила больше с Кистером, но не смела взглянуть ни на него, ни на Лучкова. Авдей Иванович с ней не заговаривал; в голосе Кистера заметно было волнение. Он что-то много смеялся и болтал… Они подошли к речке. В сажени от берега росла водяная лилия и словно покоилась на гладкой поверхности воды, устланной широкими и круглыми листьями.
– Какой красивый цветок! – заметила Маша.
Не успела она выговорить этих слов, как уже Лучков вынул палаш, ухватился одной рукой за тонкие ветки ракиты и, нагнувшись всем телом над водой, сшиб головку цветка. «Здесь глубоко, берегитесь!» – с испугом вскрикнула Маша. Лучков концом палаша пригнал цветок к берегу, к самым ее ногам. Она наклонилась, подняла цветок и с нежным, радостным удивлением поглядела на Авдея. «Браво!» – закричал Кистер. «А я не умею плавать…» – отрывисто проговорил Лучков. Это замечание не понравилось Маше. «Зачем он это сказал?» – подумала она.
Лучков с Кистером остались у г-на Перекатова до вечера. Что-то новое, небывалое происходило в душе Маши; задумчивое недоумение изображалось не раз на лице ее. Она как-то двигалась медленнее, не вспыхивала от взглядов матери, – напротив, сама как будто их искала, как будто сама вопрошала ее. В продолжение всего вечера Лучков оказывал ей какое-то неловкое внимание; но даже эта неловкость нравилась ее невинному тщеславию. Когда ж они оба уехали с обещанием побывать опять на днях, она тихонько пошла в свою комнату и долго, как бы с изумлением, глядела кругом. Ненила Макарьевна пришла к ней, поцеловала и обняла ее, по обыкновению. Маша раскрыла губы, хотела было заговорить с матерью – и не сказала ни слова. Она и хотела признаться, да не знала в чем. В ней тихо бродила душа. На ночном столике, в чистом стакане, лежал на воде цветок, сорванный Лучковым, Уж в постели Маша приподнялась осторожно, оперлась на локоть, и ее девственные губы тихо прикоснулись белых и свежих лепестков…
– Ну, что? – спросил на другой день Кистер своего товарища, – нравятся тебе Перекатовы? Прав я был? а? скажи!
Лучков не отвечал.
– Нет, скажи, скажи.
– А право, не знаю.
– Ну полно!
– Эта… как бишь ее зовут… Машенька – ничего, недурна.
– Ну, вот видишь… – сказал Кистер – и замолчал.
Дней через пять Лучков сам предложил Кистеру съездить к Перекатовым. Один он бы к ним не поехал; в отсутствие Федора Федоровича ему бы пришлось вести разговор, а этого он не умел и избегал по возможности.
Во второй приезд обоих друзей Маша была гораздо развязнее. Она теперь втайне радовалась тому, что не обеспокоила маменьки непрошенным признанием. Авдей перед обедом вызвался сесть на молодую, необъезженную лошадь и, несмотря на ее бешеные скачки, укротил ее совершенно. Вечером он было расходился, пустился шутить и хохотать – и хотя скоро опомнился, однако ж успел произвести мгновенное неприятное впечатление на Машу. Она сама еще не знала, какое именно чувство в ней возбуждал Лучков, но всё, что в нем ей не нравилось, приписывала она влиянию несчастий, одиночества.
V
Приятели начали часто посещать Перекатовых. Положение Кистера становилось более и более тягостным. Он не раскаивался… нет, но желал по крайней мере сократить время своего искуса. Привязанность его к Маше увеличивалась с каждым днем; она сама к нему благоволила; но быть всё только посредником, наперсником, даже другом – такое тяжелое, неблагодарное ремесло! Холодно-восторженные люди много толкуют о святости страданий, о блаженстве страданий… но теплому, простому сердцу Кистера они не доставляли никакого блаженства. Наконец, однажды, когда Лучков, уже совсем одетый, зашел за ним и коляска подъехала к крыльцу, – Федор Федорович, к изумлению приятеля, объявил ему напрямик, что остается дома. Лучков просил, досадовал, сердился… Кистер отговорился головной болью. Лучков отправился один.
Бретёр во многом изменился в последнее время. Товарищей он оставлял в покое, к новичкам не приставал и хотя не расцвел душою, как предсказал ему Кистер, однако действительно поуспокоился. Его и прежде нельзя было назвать разочарованным человеком – он почти ничего не видал и не испытал – и потому не диво, что Маша занимала его мысли. Впрочем, сердце его не смягчилось; только желчь в нем угомонилась. Чувства Маши к нему были странного рода. Она почти никогда не глядела ему прямо в лицо; не умела разговаривать с ним… Когда ж им случалось оставаться вдвоем, Маше становилось страх неловко. Она принимала его за человека необыкновенного и робела перед ним, волновалась, воображала, что не понимает его, не заслуживает его доверенности; безотрадно, тяжело – но беспрестанно думала о нем. Напротив, присутствие Кистера облегчало ее и располагало к веселости, хотя не радовало ее и не волновало; с ним она могла болтать по часам, опираясь на руку его, как на руку брата, дружелюбно глядела ему в глаза, смеялась от его смеха – и редко вспоминала о нем. В Лучкове было что-то загадочное для молодой девушки; она чувствовала, что душа его темна, «как лес», и силилась проникнуть в этот таинственный мрак… Так точно дети долго смотрят в глубокий колодезь, пока разглядят, наконец, на самом дне неподвижную, черную воду.
При входе Лучкова, одного, в гостиную Маша сперва испугалась… но потом обрадовалась. Ей уже не раз казалось, что между Лучковым и ею существует какое-то недоразумение, что он до сих пор не имел случая высказаться. Лучков сообщил причину отсутствия Кистера; старики изъявили свое сожаление: но Маша с недоверчивостию глядела на Авдея и томилась ожиданием. После обеда они остались одни; Маша не знала, что сказать, села за фортепьяно; пальцы ее торопливо и трепетно забегали по клавишам; она беспрестанно останавливалась и ждала первого слова… Лучков не понимал и не любил музыки. Маша заговорила с ним о Россини (Россини только что входил тогда в моду * ), о Моцарте… Авдей Иванович отвечал: «да-с, нет-с, как же-с, прекрасно», – и только. Маша заиграла блестящие вариации на россиниевскую тему. * Лучков слушал, слушал… и когда, наконец, она обратилась к нему, лицо его выражало такую нелицемерную скуку, что Маша тотчас же вскочила и захлопнула фортепьяно. Она подошла к окну и долго глядела в сад; Лучков не трогался с места и всё молчал. Нетерпение начинало сменять робость в душе Маши. «Что ж? – думала она, – не хочешь… или не можешь?» Очередь робеть была за Лучковым, Он ощущал опять обычную томительную неуверенность: он уже злился!.. «Чёрт же меня дернул связаться с девчонкой», – бормотал он про себя… А между тем как легко было в это мгновение тронуть сердце Маши! Что бы ни сказал такой необыкновенный, хотя и странный человек, каким она воображала Лучкова, – она бы всё поняла, всё извинила, всему бы поверила Но это тяжелое, глупое молчание! Слезы досады навертывались у ней на глаза. «Если он не хочет объясниться, если я точно не стою его доверенности, зачем же ездит он к нам? Или, может быть, я не умею заставить его высказаться?..» И она быстро обернулась и так вопросительно, так настойчиво взглянула на него, что он не мог не понять ее взгляда, не мог долее молчать…
– Марья Сергеевна, – произнес он запинаясь, – я… у меня… я вам должен что-то сказать…
– Говорите, – быстро возразила Маша.
Лучков нерешительно посмотрел кругом.
– Я теперь не могу…
– Отчего же?
– Я бы желал поговорить с вами… наедине…
– Мы и теперь одни.
– Да… но… здесь в доме…
Маша смутилась… «Если я откажу ему, – подумала она, – всё кончено…» Любопытство погубило Еву…
– Я согласна, – сказала она, наконец.
– Когда же? Где?
Маша дышала быстро и неровно…
– Завтра… вечером. Вы знаете рощицу над Долгим лугом?..
– За мельницей?
Маша кивнула головой.
– В котором часу?
– Ждите…
Больше она не могла ничего выговорить; голос ее перервался… она побледнела и проворно вышла из комнаты.
Через четверть часа г-н Перекатов, с свойственной ему любезностью, провожал Лучкова до передней, с чувством жал ему руку и просил «не забывать»; потом, отпустив гостя, с важностью заметил человеку, что не худо бы ему остричься, – и, не дождавшись ответа, с озабоченным видом вернулся к себе в комнату, с тем же озабоченным видом присел на диван и тотчас же невинно заснул.
– Ты что-то бледна сегодня, – говорила Ненила Макарьевна своей дочери вечером того же дня. – Здорова ли ты?
– Я здорова, маменька.
Ненила Макарьевна поправила у ней на шее косынку.
– Ты очень бледна; посмотри на меня, – продолжала она с той материнской заботливостью, в которой все-таки слышится родительская власть, – ну, вот и глаза твои невеселы. Ты нездорова, Маша.
– У меня голова немного болит, – сказала Маша, чтоб как-нибудь отделаться.
– Ну вот, я знала, – Ненила Макарьевна положила ладонь ко лбу Маши, – однако жару в тебе нет.
Маша нагнулась и подняла с полу какую-то нитку.
Руки Ненилы Макарьевны тихо легли вокруг тонкого стана Маши.
– Ты что-то как будто бы мне сказать хочешь, – ласково проговорила она, не распуская рук.
Маша внутренно вздрогнула.
– Я? нет, маменька.
Мгновенное смущение Маши не ускользнуло от родительского внимания.
– Право, хочешь… Подумай-ка.
Но Маша успела оправиться и, вместо ответа, со смехом поцеловала руку матери.
– И будто нечего тебе сказать мне?
– Ну право же, нечего.
– Я тебе верю, – возразила Ненила Макарьевна после непродолжительного молчания. – Я знаю, у тебя нет ничего от меня скрытного… Не правда ли?
– Конечно, маменька.
Маша, однако ж, не могла не покраснеть немного.
– И хорошо делаешь. Грешно было бы тебе скрываться от меня. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю, Маша.
– О да, маменька!
И Маша прижалась к ней.
– Ну, полно, довольно. (Ненила Макарьевна прошлась по комнате.) Ну, скажи же мне, – продолжала она голосом человека, который чувствует, что вопрос его не имеет никакого особенного значения, – о чем ты сегодня разговаривала с Авдеем Иванычем?
– С Авдеем Иванычем? – спокойно повторила Маша. – Да так, обо всем…
– Что, он тебе нравится?
– Как же, нравится.
– А помнишь, как ты желала с ним познакомиться, как волновалась?
Маша отвернулась и засмеялась.
– Какой он странный! – добродушно заметила Ненила Макарьевна.
Маша хотела было заступиться за Лучкова, да прикусила язычок.
– Да, конечно, – проговорила она довольно небрежно, – он чудак, но всё же он хороший человек!
– О да!.. Что Федор Федорыч не приехал?
– Видно, нездоров. Ах да! кстати: Федор Федорыч хотел мне подарить собачку… Ты мне позволишь?
– Что? принять его подарок?
– Да.
– Разумеется.
– Ну, благодарствуй, – сказала Маша, – вот благодарствуй!
Ненила Макарьевна дошла до двери и вдруг вернулась назад.
– А помнишь ты свое обещание, Маша?
– Какое?
– Ты хотела мне сказать, когда влюбишься.
– Помню.
– Ну, что ж?.. Еще не время? (Маша звонко рассмеялась.) Посмотри-ка мне в глаза.
Маша ясно и смело взглянула на свою мать.
«Не может быть! – подумала Ненила Макарьевна и успокоилась. – Где ей меня обмануть!.. И с чего я взяла?.. Она еще совершенный ребенок…»
Она ушла…
«А ведь это грех», – подумала Маша.
VI
Кистер лег уже спать, когда Лучков вошел к нему в комнату. Лицо бретёра никогда не выражало одногочувства; так и теперь: притворное равнодушие, грубая радость, сознание своего превосходства… множество различных чувств разыгрывалось в его чертах.
– Ну, что? ну, что? – торопливо спросил его Кистер.
– Ну, что! Был. Тебе кланяются.
– Что? они все здоровы?
– Что им делается!
– Спрашивали, отчего я не приехал?
– Спрашивали, кажется.
Лучков поглядел в потолок и запел фальшиво. Кистер опустил глаза и задумался.
– А ведь вот, – хриплым и резким голосом промолвил Лучков, – вот ты умный человек, ты ученый человек, а ведь тоже иногда, с позволения сказать, дичь порешь.
– А что?
– А вот что. Например, насчет женщин. Ведь уж как ты их превозносишь! Стихи о них читаешь! Все они у тебя ангелы… Хороши ангелы!
– Я женщин люблю и уважаю, но…
– Ну, конечно, конечно, – перебил его Авдей. – Я ведь с тобой не спорю. Где мне! Я, разумеется, человек простой.
– Я хотел сказать, что… Однако почему ты именно сегодня… именно теперь… заговорил о женщинах?
– Так! – Авдей значительно улыбнулся. – Так!
Кистер пронзительно поглядел на своего приятеля. Он подумал (чистая душа!), что Маша дурно с ним обошлась; пожалуй, помучила его, как одни женщины умеют мучить…
– Ты огорчен, мой бедный Авдей; признайся…
Лучков расхохотался.
– Ну, огорчаться мне, кажется, нечем, – промолвил он с расстановкой, самодовольно разглаживая усы. – Нет, вот видишь ли что, Федя, – продолжал он тоном наставника, – я хотел тебе только заметить, что ты насчет женщин ошибаешься, друг мой. Поверь мне, Федя, они все на одну стать. Стоит похлопотать немного, повертеться около них – и дело в шляпе. Вот хоть бы Маша Перекатова…
– Ну!
Лучков постучал ногой об пол и покачал головой.
– Кажется, что во мне такого особенного и привлекательного, а? Кажется, ничего. Ведь ничего? А вот завтра мне назначено свиданье.
Кистер приподнялся, оперся на локоть и с изумлением посмотрел на Лучкова.
– Вечером, в роще… – спокойно продолжал Авдей Иванович. – Но ты не думай чего-нибудь такого. Я только так. Знаешь – скучно. Девочка хорошенькая… ну, думаю, что за беда? Жениться-то я не женюсь… а так, тряхну стариной. Бабиться не люблю – а девчонку потешить можно. Вместе послушаем соловьев. Это – по-настоящему твое дело; да вишь, у этого бабья глаз нету. Что́ я, кажись, перед тобой?
Лучков говорил долго. Но Кистер его не слушал. У него голова пошла кругом. Он бледнел и проводил рукою по лицу. Лучков покачивался в креслах, жмурился, потягивался – и, приписывая ревности волнение Кистера, чуть не задыхался от удовольствия. Но Кистера мучила не ревность: он был оскорблен не самим признанием, но грубой небрежностью Авдея, его равнодушным и презрительным отзывом о Маше. Он продолжал пристально глядеть на бретёра – и, казалось, в первый раз хорошенько рассмотрел его черты. Так вот из чего хлопотал он! Вот для чего жертвовал собственной наклонностью! Вот оно, благодатное действие любви!
– Авдей… разве ты ее не любишь? – пробормотал он, наконец.
– О невинность! о Аркадия! – с злобным хохотом возразил Авдей.
Добрый Кистер и тут не поддался: «Может быть, – думал он, – Авдей злится и „ломается“ по привычке… он не нашел еще новых слов для выражения новых ощущений. Да и в нем самом – в Кистере – не скрывается ли другое чувство под негодованием? Не оттого ли так неприятно поразило его признание Лучкова, что дело касалось Маши? Почему знать, может быть, Лучков действительно в нее влюблен?.. Но нет! нет! тысячу раз нет! Этот человек влюблен?.. Гадок этот человек с своим желчным и желтым лицом, с своими судорожными и кошачьими движениями, с приподнятым от радости горлом… гадок! Нет, не такими словами высказал бы Кистер преданному другу тайну любви своей… В избытке счастия, с немым восторгом, с светлыми, обильными слезами на глазах прижался бы он к его груди…»
– Что, брат? – говорил Авдей, – не ожидал, признайся? и теперь самому досадно? а? завидно? признайся, Федя! а? а? Ведь из-под носу подтибрил у тебя девчонку!
Кистер хотел было высказаться, но отвернулся лицом к стене. «Объясняться… перед ним? Ни за что! – шептал он про себя. – Он меня не понимает… пусть! Он предполагает во мне одни дурные чувства – пусть!..»
Авдей встал.
– Я вижу, ты спать хочешь, – проговорил он с притворным участием, – я тебе не хочу мешать. Спи спокойно, друг мой… спи!
И Лучков вышел, весьма довольный собою.
Кистер не мог заснуть до зари. Он с лихорадочным упрямством перевертывал и передумывал одну и ту же мысль – занятие, слишком известное несчастным любовникам; оно действует на душу, как мехи на тлеющий уголь.
«Если даже, – думал он, – Лучков к ней равнодушен, если она сама бросилась ему на шею, все-таки не должен он был даже со мной, с своим другом, так непочтительно, так обидно говорить о ней! Чем она виновата? Как не пожалеть бедной, неопытной девушки?
Но неужели она ему назначила свидание? Назначила – точно назначила. Авдей не лжет; он никогда не лжет. Но, может быть, это в ней так, одна фантазия…
Но она его не знает… Он в состоянии, пожалуй, оскорбить ее. После сегодняшнего дня я ни за что не отвечаю… А не сами ли вы, господин Кистер, его расхваливали и превозносили? Не сами ли вы возбудили ее любопытство?.. Но кто ж это знал? Кто это мог предвидеть?..
Что предвидеть? Давно ли он перестал быть моим другом?.. Да полно, был ли он когда моим другом? Какое разочарование! Какой урок!»
Всё прошедшее вихрем крутилось перед глазами Ки-стера. «Да, я его любил, – прошептал он, наконец. – Отчего же я разлюбил его? Так скоро?.. Да разлюбил ли я его? Нет, отчего полюбил я его? Я один?»
Любящее сердце Кистера оттого именно и привязалось к Авдею, что все другие его чуждались. Но добрый молодой человек не знал сам, как велика его доброта.
«Мой долг, – продолжал он, – предупредить Марью Сергеевну. Но как? Какое право имею я вмешиваться в чужие дела, в чужую любовь? Почему я знаю, какого рода эта любовь? Может быть, и в самом Лучкове…» – Нет! нет! – говорил он вслух, с досадой, почти со слезами, поправляя подушки, – этот человек камень…
Я сам виноват… я потерял друга… Хорош друг! Хороша и она!.. Какой я гадкий эгоист! Нет, нет!! от глубины души желаю им счастья… Счастья! Да он смеется над ней!.. И зачем он себе усы красит? Уж, право, кажется… Ах, как я смешон! – твердил он засыпая.
VII
На другой день, утром, Кистер поехал к Перекатовым. При свидании – и Кистер заметил большую перемену в Маше, и Маша нашла в нем перемену; но промолчали оба. Всё утро им было, против обыкновения, неловко. Дома Кистер приготовил было множество двусмысленных речей и намеков, дружеских советов… но все эти приготовления оказались совершенно бесполезными. Маша смутно чувствовала, что Кистер за ней наблюдает; ей казалось, что он с намерением значительно произносит иные слова; но она также чувствовала в себе волнение и не верила своим наблюдениям. «Как бы он не вздумал остаться до вечера!» – беспрестанно думала она и старалась дать ему понять, что он лишний. С своей стороны, Кистер принимал ее неловкость, ее тревогу за очевидные признаки любви, и чем более он за нее боялся, тем менее решался говорить о Лучкове; а Маша упорно молчала о нем. Тяжело было бедному Федору Федоровичу. Он начинал, наконец, понимать собственные чувства. Никогда Маша ему не казалась милей. Она, видимо, не спала во всю ночь. Легкий румянец пятнами выступал на ее бледном лице; стан слегка сгибался, невольная томная улыбка не сходила с губ; изредка пробегала дрожь по ее побледневшим плечам; взгляды тихо разгорались и быстро погасали… Ненила Макарьевна подсела к ним и, может быть, с намерением упомянула об Авдее Ивановиче. Но Маша в присутствии матери вооружилась jusqu’aux dents [3]3
до зубов (франц.).
[Закрыть], как говорят французы, и не выдала себя нисколько. Так прошло всё утро.
– Вы обедаете у нас? – спросила Ненила Макарьевна Кистера.
Маша отвернулась.
– Нет, – поспешно произнес Кистер и взглянул на Машу. – Вы меня извините… обязанности службы…
Ненила Макарьевна изъявила свое сожаление, как водится; вслед за ней изъявил что-то г. Перекатов. «Я никому не хочу мешать, – хотел сказать Кистер Маше, проходя мимо, но вместо того наклонился, шепнул: – Будьте счастливы… прощайте… берегитесь…» – и скрылся.
Маша вздохнула от глубины души, а потом испугалась его отъезда. Что ж ее мучило? любовь или любопытство? Бог знает; но, повторяем, одного любопытства достаточно было, чтобы погубить Еву.
VIII
Долгим лугом называлась широкая и ровная поляна на правой стороне речки Снежинки * , в версте от имения гг. Перекатовых. Левый берег, весь покрытый молодым густым дубняком, круто возвышался над речкой, почти заросшей лозниками, исключая небольших «заводей», пристанища диких уток. В полуверсте от речки, по правую же сторону Долгого луга, начинались покатые, волнистые холмы, редко усеянные старыми березами, кустами орешника и калины.
Солнце садилось. Мельница шумела и стучала вдали, то громче, то тише, смотря по ветру. Господский табун лениво бродил по лугу; пастух шел, напевая, за стадом жадных и пугливых овец; сторожевые собаки со скуки гнались за воронами. По роще ходил, скрестя руки, Лучков. Его привязанная лошадь уже не раз отозвалась нетерпеливо на звонкое ржание жеребят и кобыл. Авдей злился и робел, по обыкновению. Еще не уверенный в любви Маши, он уже сердился на нее, досадовал на себя… но волнение в нем заглушало досаду. Он остановился, наконец, перед широким кустом орешника и начал хлыстиком сбивать крайние листья…
Ему послышался легкий шум… он поднял голову… В десяти шагах от него стояла Маша, вся раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, в шляпке, но без перчаток, в белом платье, с наскоро завязанным платочком на шее. Она проворно опустила глаза и тихо покачнулась…
Авдей неловко и с натянутой улыбкой подошел к ней.
– Как я счастлив… – начал было он едва внятно.
– Я очень рада… вас встретить… – задыхаясь перебила его Маша. – Я обыкновенно гуляю здесь по вечерам… и вы…
Но Лучков не умел даже пощадить ее стыдливость, поддержать ее невинную ложь.
– Кажется, Марья Сергеевна, – промолвил он с достоинством, – вам самим угодно было…
– Да… да… – торопливо возразила Маша. – Вы желали меня видеть, вы хотели… – Голос ее замер.
Лучков молчал. Маша робко подняла глаза.
– Извините меня, – начал он, не глядя на нее, – я человек простой и не привык объясняться… с дамами… Я… я желал вам сказать… но, кажется, вы не расположены меня слушать…
– Говорите…
– Вы приказываете… Ну, так скажу вам откровенно, что уже давно, с тех пор как я имел честь с вами познакомиться…
Авдей остановился. Маша ждала конца речи.
– Впрочем, я не знаю, для чего это всё вам говорю… Своей судьбы не переменишь…
– Почему знать…
– Я знаю! – мрачно возразил Авдей. – Я привык встречать ее удары!
Маше показалось, что теперь по крайней мере не следовало Лучкову жаловаться на судьбу.
– Есть добрые люди на свете, – с улыбкой заметила она, – даже слишком добрые…
– Я понимаю вас, Марья Сергеевна, и, поверьте, умею ценить ваше расположение… Я… я… Вы не рассердитесь?
– Нет… Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать… что вы мне нравитесь, Марья Сергеевна, чрезвычайно нравитесь…
– Я очень вам благодарна, – с смущением перебила его Маша; сердце ее сжалось от ожидания и страха. – Ах, посмотрите, господин Лучков, – продолжала она, – посмотрите, какой вид!
Она указала ему на луг, весь испещренный длинными, вечерними тенями, весь алеющий на солнце.
Внутренне обрадованный внезапной переменой разговора, Лучков начал «любоваться» видом. Он стал подле Маши…
– Вы любите природу? – спросила она вдруг, быстро повернув головку и взглянув на него тем дружелюбным, любопытным и мягким взглядом, который, как звенящий голосок, дается только молодым девушкам.
– Да… природа… конечно… – пробормотал Авдей. – Конечно… вечером приятно гулять, хотя, признаться, я солдат, и нежности не по моей части.
Лучков часто повторял, что он «солдат». Настало небольшое молчание. Маша продолжала глядеть на луг.
«Не уйти ли? – подумал Авдей. – Вот вздор! Смелей!..» – Марья Сергеевна… – заговорил он довольно твердым голосом.
Маша обернулась к нему.
– Извините меня, – начал он как бы шутя, – но позвольте, с моей стороны, узнать, что вы думаете обо мне, чувствуете ли какое-нибудь… этакое… расположение к моей особе?
«Боже мой, как он неловок!» – сказала про себя Маша. – Знаете ли вы, господин Лучков, – отвечала она ему с улыбкой, – что не всегда легко дать решительный ответ на решительный вопрос?
– Однако…
– Да на что вам?
– Да я, помилуйте, желаю знать…
– Но… Правда ли, что вы большой дуэлист? Скажите, правда ли? – промолвила Маша с робким любопытством. – Говорят, вы уже не одного человека убили?
– Случалось, – равнодушно возразил Авдей и погладил усы.
Маша пристально посмотрела на него.
– Вот этой рукой… – прошептала она.
Между тем кровь разгорелась в Лучкове. Уже более четверти часа молодая, хорошенькая девушка вертелась перед ним…
– Марья Сергеевна, – заговорил он опять резким и странным голосом, – вы теперь знаете мои чувства, знаете, зачем я желал вас видеть… Вы были столько добры… Скажите же и вы мне, наконец, чего я могу надеяться…
Маша вертела в руках полевую гвоздику… Она взглянула сбоку на Лучкова, покраснела, улыбнулась, сказала: «Какие вы пустяки говорите», – и подала ему цветок.
Авдей схватил ее за руку.
– Итак, вы меня любите! – воскликнул он.
Маша вся похолодела от испуга. Она не думала признаваться Авдею в любви; она сама еще наверное не знала, любит ли она его, и вот уж он ее предупреждает, насильно заставляет высказаться – стало быть, он ее не понимает… Эта мысль быстрее молнии сверкнула в голове Маши. Она никак не ожидала такой скорой развязки… Маша, как любопытный ребенок, целый день себя спрашивала: «Неужели Лучков меня любит?», мечтала о приятной вечерней прогулке, почтительных и нежных речах, мысленно кокетничала, приучала к себе дикаря, позволяла при прощанье поцеловать свою руку… и вместо того…
Вместо того она вдруг почувствовала у себя на щеке жесткие усы Авдея…
– Будемте счастливы, – шептал он, – ведь только есть одно счастье на земле!..
Маша вздрогнула, с ужасом отбежала в сторону и, вся бледная, остановилась, опираясь рукой о березу. Авдей смешался страшно.
– Извините меня, – бормотал он, подвигаясь к ней, – я, право, не думал…
Маша молча, во все глаза, глядела на него… Неприятная улыбка кривила его губы… красные пятна выступили на его лице…
– Чего же вы боитесь? – продолжал он, – велика важность! Ведь между нами уже всё… того…
Маша молчала.
– Ну, полноте!.. что за глупости? это только так…
Лучков протянул к ней руку…
Маша вспомнила Кистера, его «берегитесь», замерла от страха и довольно визгливым голосом закричала:
– Танюша!
Из-за орехового куста вынырнуло круглое лицо горничной… Авдей потерялся совершенно. Успокоенная присутствием своей прислужницы, Маша не тронулась с места. Но бретёр весь затрепетал от прилива злости, глаза его съежились; он стиснул кулаки и судорожно захохотал.
– Браво! браво! Умно – нечего сказать! – закричал он.
Маша остолбенела.
– Вы, я вижу, приняли все меры предосторожности, Марья Сергеевна? Осторожность никогда не мешает. Каково! В наше время барышни дальновиднее стариков. Вот тебе и любовь!
– Я не знаю, господин Лучков, кто вам дал право говорить о любви… о какой любви?
– Как кто? Да вы сами! – перебил ее Лучков, – вот еще! – Он чувствовал, что портит всё дело, но не мог удержаться.
– Я поступила необдуманно, – проговорила Маша. – Я снизошла на вашу просьбу в надежде на вашу délicatesse… да вы не понимаете по-французски – на вашу вежливость…
Авдей побледнел. Маша поразила его в самое сердце.
– Я не понимаю по-французски… может быть; но я понимаю… я понимаю, что вам угодно было смеяться надо мной…
– Совсем нет, Авдей Иваныч… я даже? очень сожалею…
– Уж, пожалуйста, не толкуйте о вашем сожалении, – с запальчивостью перебил ее Авдей, – уж от этого-то вы меня избавьте!
– Господин Лучков…
– Да не извольте смотреть герцогиней… Напрасный труд! меня вы не запугаете.
Маша отступила шаг назад, быстро повернулась и пошла прочь.
– Прикажете вам прислать вашего друга, вашего пастушка, чувствительного Сердечкина, Кистера? – закричал ей вслед Авдей. Он терял голову. – Уж не этот ли приятель?..
Маша не отвечала ему и поспешно, радостно удалялась. Ей было легко, несмотря на испуг и волненье. Она как будто пробудилась от тяжелого сна, из темной комнаты вышла на воздух и солнце… Авдей, как исступленный, посмотрел кругом, с молчаливым бешенством сломал молодое деревцо, вскочил на лошадь и так яростно вонзал в нее шпоры, так безжалостно дергал и крутил поводья, что несчастное животное, проскакав восемь верст в четверть часа, едва не издохло в ту же ночь…
Кистер напрасно до полуночи прождал Лучкова и на другой день утром сам отправился к нему. Денщик доложил Федору Федоровичу, что барин-де почивает и не велел никого принимать. «И меня не велел?» – «И ваше благородие не велел». Кистер с мучительным беспокойством прошелся раза два по улице, вернулся домой. Человек ему подал записку.
– От кого?
– От Перекатовых-с. Артемка-фалетор привез.
У Кистера задрожали руки.
– Приказали кланяться. Приказали ответа просить-с. Артемке прикажете дать водки-с?
Кистер медленно развернул записочку и прочел следующее:
«Любезный, добрый Федор Федорович!
Мне очень, оченьнужно вас видеть. Приезжайте, если можете, сегодня. Не откажите мне в моей просьбе, прошу вас именем нашей старинной дружбы. Если б вы знали… да вы всё узнаете. До свидания – неправда ли?
Marie.
P. S. Непременно приезжайте сегодня».
– Так прикажете-с Артемке-фалетору поднести водки?
Кистер долго, с изумлением посмотрел в лицо своему человеку и вышел, не сказав ни слова.
– Барин приказал тебе водки поднести и мне приказал с тобой выпить, – говорил Кистеров человек Артемке-фалетору.
IX
Маша с таким ясным и благодарным лицом пошла навстречу Кистеру, когда он вошел в гостиную, так дружелюбно и крепко стиснула ему руку, что у него сердце забилось от радости и камень свалился с груди. Впрочем, Маша не сказала ему ни слова и тотчас вышла из комнаты. Сергей Сергеевич сидел на диване и раскладывал пасьянс. Начался разговор. Не успел еще Сергей Сергеевич с обычным искусством навести стороною речь на свою собаку, как уже Маша возвратилась с шелковым клетчатым поясом на платье, любимым поясом Кистера. Явилась Ненила Макарьевна и дружелюбно приветствовала Федора Федоровича. За обедом все смеялись и шутили; сам Сергей Сергеевич одушевился и рассказал одну из самых веселых проказ своей молодости, – причем он, как страус, прятал голову от жены.
