Текст книги "Том 4. Повести и рассказы, статьи 1844-1854"
Автор книги: Иван Тургенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)
– А какие тут еще соседи живут?
– Какие, известно какие – всякие.
– Всякие? А как их зовут?
– Кого, помещиц-то? аль соседей?
– Помещиц.
Староста опять вздохнул.
– Как их зовут? – пробормотал он. – А бог их знает, как их зовут! Старшую-то, кажись, Анной Федоровной, а другую-то… Нет, ту не знаю, как зовут.
– Ну, фамилья их какая, по крайней мере?
– Фамилья?
– Да, фамилья, прозвище.
– Прозвище… Да. А ей-богу же, не знаю.
– Они молодые?
– Ну, нет. Этого нет.
– А как?
– Да младшей-то лет сорок с лишком будет.
– Ты всё врешь.
Староста помолчал.
– Что ж – вам лучше знать. А нам неизвестно.
– Ну, зарядил одно слово! – воскликнул я с досадой.
Зная по опыту, что из русского человека, когда он примется отвечать таким образом, нет никакой возможности извлечь что-нибудь толковое (притом же мой хозяин только что было завалился спать и перед каждым ответом слегка покачивался вперед, с младенческим изумлением расширяя глаза и с трудом расклеивая губы, смазанные медом первого сладкого сна), – я махнул рукой и, отказавшись от ужина, пошел в сарай.
Я долго не мог заснуть. «Кто она такая? – беспрестанно спрашивал я самого себя. – Русская? Если русская, отчего она говорит по-итальянски?.. Староста толкует, что она немолодая… Да он врет… И кто этот счастливец?.. Решительно ничего понять нельзя… Но какое странное приключение! Возможно ли этак два раза сряду… Однако я узнаю непременно, кто она и зачем сюда приехала…» Волнуемый такими беспорядочными, отрывчатыми мыслями, я заснул поздно и видел странные сны… То мне казалось, что я брожу где-то в пустыне, в самый жар полудня – и вдруг, я вижу, передо мной, по раскаленному желтому песку, бежит большое пятно тени… я поднимаю голову – она, моя красавица, мчится по воздуху, вся белая, с длинными белыми крыльями, и манит меня к себе. Я бросаюсь вслед за нею; но она плывет легко и быстро, а я не могу подняться от земли и напрасно простираю жадные руки… «Addio! – говорит она мне улетая. – Зачем нет у тебя крыльев… Addio…» И вот со всех сторон раздается: Addio! Каждая песчинка кричит и пищит мне: Addio… нестерпимой, острой трелью звенит это i… я отмахиваюсь от него, как от комара, – я ищу ее глазами… а уж она стала облачком и тихо поднимается к солнцу; солнце дрожит, колышется, смеется, простирает к ней навстречу золотые длинные нити, и вот уж опутали ее эти нити, и тает она в них, а я кричу во всё горло, как исступленный: «Это не солнце, это не солнце, это итальянский паук; кто ему дал паспорт в Россию? я его выведу на свежую воду: я видел, как он крадет апельсины в чужих садах…» То мне чудилось, что я иду по узкой, горной тропинке… Я спешу: мне надо дойти поскорей куда-то, меня ждет какое-то неслыханное счастье; вдруг громадная скала воздвигается передо мною. Я ищу прохода: иду направо, иду налево – нет прохода! И вот за скалой внезапно раздается голос: Passa, passa quei colli… Он зовет меня, этот голос, он повторяет свой грустный призыв. Я мечусь в тоске, ищу хотя малейшей расселины… увы! отвесная стена, гранит повсюду… Passa quei colli – жалобно повторяет голос. Сердце во мне ноет, я бросаюсь грудью на гладкий камень, я в исступлении царапаю его ногтями… Темный проход открывается вдруг передо мною… Замирая от радости, устремляюсь я вперед… «Шалишь! – кричит мне кто-то, – не пройдешь…» Я гляжу: Лукьяныч стоит передо мною, и грозит, и машет руками… Я торопливо роюсь в карманах: хочу подкупить его; но в карманах ничего нет… «Лукьяныч, – говорю я ему, – Лукьяныч, пропусти меня, я тебя после награжу». – «Вы ошибаетесь, синьор, – отвечает мне Лукьяныч, и лицо его принимает странное выражение, – я не дворовый человек; узнайте во мне Дон-Кихота Ламанчского, известного странствующего рыцаря; целую жизнь отыскивал я свою Дульцинею – и не мог найти ее, и не потерплю, чтобы вы нашли свою…» Passa quei coli… – раздается опять почти рыдающий голос. «Посторонитесь, синьор!» – восклицаю я с яростью и готов уже ринуться… но длинное копье рыцаря поражает меня в самое сердце… я падаю замертво, я лежу на спине… я не могу пошевелиться… и вот вижу – она входит с лампадой в руке, красиво подымает ее выше головы, озирается во мраке и, осторожно подкравшись, наклоняется надо мною… «Так вот он, этот шут! – говорит она с презрительным смехом. – Это он-то хотел узнать, кто я», и жгучее масло ее лампады капает мне прямо на раненое сердце… «Психея!» – восклицаю я с усилием и просыпаюсь…
Всю ночь я спал плохо и до света был уже на ногах. Наскоро одевшись и вооружившись, отправился я прямо к усадьбе. Нетерпение мое было так велико, что заря только что разгоралась, когда я подошел к знакомым воротам. Кругом пели жаворонки, галки покрикивали на березах; но в доме всё еще спало утренним, мертвенным сном. Собака даже храпела за забором. С тоской ожидания, раздраженного почти до злобы, похаживал я по росистой траве и беспрестанно поглядывал на низенький и неказистый домик, заключавший в стенах своих то загадочное существо… Вдруг калитка слабо визгнула, отворилась, и появился на пороге Лукьяныч, в каком-то полосатом казакине. Его взъерошенное, вытянутое лицо показалось мне еще угрюмее, чем когда-либо. Не без изумленья посмотрев на меня, он уже было хотел опять затворить калитку.
– Любезный, любезный! – воскликнул я торопливо.
– Что вам надо в такую раннюю пору? – возразил он медленно и глухо.
– Скажи, пожалуйста, к вам, говорят, ваша барыня приехала?
Лукьяныч помолчал.
– Приехала…
– Одна?
– С сестрой.
– Не было у них вчера гостей?
– Не было.
И он потянул к себе калитку.
– Постой, постой, любезный… Сделай одолжение…
Лукьяныч кашлянул и поежился от холода.
– Да что вам такое надо?
– Скажи, пожалуйста, сколько твоей барыне лет?
Лукьяныч подозрительно взглянул на меня.
– Сколько барыне лет? Не знаю. Лет за сорок будет.
– За сорок! А сестре ее сколько будет?
– А той под сорок.
– Неужто! И хороша она собой?
– Кто, сестра-то?
– Да, сестра.
Лукьяныч усмехнулся.
– He знаю, как кому покажется. По-моему, нехороша.
– А что?
– Так, неказиста больно. Мозглявата маленько.
– Вот как! И кроме их, никто к вам не приехал?
– Никто. Кому приезжать!
– Да это быть не может!.. Я…
– Э, барин! с вами, знать, всего не переговоришь, – возразил старик с досадой. – Вишь, холод какой! Прощенья просим.
– Постой, постой… вот тебе… – И я протянул ему наперед приготовленный четвертак, но рука моя толкнулась в быстро захлопнутую калитку. Серебряная монета упала на землю, прокатилась и легла у моих ног.
«А, старый плут, – подумал я, – Дон-Кихот Ламанчский! тебе, видно, приказали молчать… Да погоди, меня ты не проведешь…»
Я дал себе слово во что бы то ни было добиться толку. Около получаса ходил я взад и вперед, не зная, на что решиться. Наконец, я положил сперва разузнать в деревне, кто именно приехал в усадьбу и чья она, потом опять-таки вернуться и, как говорится, не отстать, пока не разъяснится дело. Выйдет же незнакомка из дома, увижу же я ее, наконец, днем, вблизи, как живую женщину, не как виденье. До деревни было с версту, и я тотчас отправился туда, легко и бодро выступая: странная отвага кипела и разыгрывалась в крови моей; крепительная свежесть утра раздражала меня после беспокойной ночи. В деревне я от двух отправлявшихся на работу мужиков узнал всё, что мог только узнать от них; а именно: я узнал, что ту усадьбу вместе с деревней, в которую я зашел, звали Михайловским, что она принадлежала вдове, майорше Анне Федоровне Шлыковой, что у ней была сестра, незамужняя девица Пелагея Федоровна Бадаева, что обе они в летах, богаты, дома почти не живут, всё в разъездах, никого при себе, кроме двух дворовых девушек и повара, не держат, что Анна Федоровна на днях вернулась из Москвы с одной только своей сестрой… Это последнее обстоятельство меня сильно смутило: нельзя ж было предполагать, что и мужику приказано было молчать о моей незнакомке. Допустить же, что Анна Федоровна Шлыкова, вдова сорока пяти лет, и та молодая, прелестная женщина, виденная мною вчера, одно и то же лицо – было совершенно невозможно. Пелагея Федоровна, по описаниям, также не отличалась красотою, да и сверх того, при одной мысли, что женщину, виденную мною в Сорренто, могли звать Пелагеей, да еще Бадаевой, я пожимал плечами и злобно смеялся. И, однако ж, я ее видел вчера, в этом доме… видел, своими глазами видел, думал я. Раздасадованный, взбешенный, но еще более непреклонный в своем намерении, я было хотел тотчас же вернуться к усадьбе… но взглянул на часы: еще шести часов не было. Я решился подождать. В усадьбе, вероятно, все еще спали… а с теперешних пор бродить около дома значило бы только напрасно возбуждать подозрение; притом передо мной расстилались кусты, за ними виднелся осиновый лес… Я должен отдать себе ту справедливость, что, несмотря на волновавшие меня мысли, благородная страсть к охоте не совсем еще замолкла во мне; «Авось, – подумал я, – наткнусь на выводок, – время и пройдет». Я вошел в кусты. Но, правду сказать, ходил я весьма небрежно и уже вовсе несообразно с правилами искусства: не следил постоянно глазами за собакой, не фыркал над густым кустом, в надежде что оттуда с громом и треском вылетит краснобровый черныш * , и беспрестанно взглядывал на часы, что уже совсем никуда не годится. Вот, наконец, наступил девятый час. «Пора!» – воскликнул я вслух и уже повернул было назад к усадьбе, как вдруг огромный черныш действительно затрепыхался из густой травы, в двух шагах от меня; я выстрелил по великолепной птице, ранил ее в подкрылок; она чуть не свалилась, но справилась, потянула, дробя крыльями и ныряя, к лесу, попыталась было подняться выше первых осинок опушки, но ослабела и кубарем покатилась в чащу. Бросить такую добычу было бы совершенно непростительно; я проворно пустился вслед за нею, вошел в лес, сделал знак Дианке и через несколько мгновений услышал бессильное клохтанье и хлопанье: то бился несчастный черныш под лапами чуткой собаки. Я поднял его, положил в ягдташ, оглянулся – и, как пригвожденный, остался на месте… Лес, в который я вошел, был очень част и глух, так что я с трудом добрался до места, где упала птица; но в недальнем расстоянии от меня извивалась тележная дорога, и по этой дороге ехали верхом, шагом и рядом, моя красавица и тот мужчина, который обогнал меня накануне; я его узнал по усам. Они ехали тихо, молча, держа друг друга за руку; их лошади чуть выступали, лениво покачиваясь с боку на бок и красиво вытянув длинные шеи. Опомнившись от первого испуга… именно испуга: другого названия я не могу дать чувству, внезапно меня охватившему… я так и впился в нее глазами. Как она была хороша! как очаровательно несся мне навстречу, среди изумрудной зелени, ее стройный образ! Мягкие тени, нежные отблески тихо скользили по ней – по ее длинному серому платью, по тонкой, слегка наклоненной шее, по бледно-розовому лицу, по лоснистым черным волосам, пышно выбегавшим из-под низенькой шляпы. Но как передать то выражение полного, страстного, до безмолвия страстного блаженства, которым дышали ее черты! Голова ее как будто склонилась под его бременем; золотые, влажные искорки просвечивались в ее темных глазах, до половины закрытых ресницами; они никуда не глядели, эти счастливые глаза, и тонкие брови опустились над ними. Неопределенная, младенческая улыбка – улыбка глубокой радости блуждала на ее губах; казалось, избыток счастья утомлял и как бы надломлял ее слегка, вот как распустившийся цветок иногда надламывает свой стебель; обе руки ее бессильно лежали: одна – в руке ехавшего с ней мужчины, другая – на холке лошади. Я успел рассмотреть ее – но и его тож… Это был красивый, статный мужчина, с нерусским лицом. Он глядел на нее смело и весело и, сколько я мог заметить, не без тайной гордости любовался ею. Он любовался ею, злодей, и был очень собой доволен и не довольно тронут, не довольно умилен, именно умилен… Да и в самом деле, какой человек заслуживает такую преданность, какая самая прекрасная душа достойна доставить другой душе такое счастье… Признаться сказать, завидовал я ему!.. Между тем оба они поравнялись со мною… Собака моя вдруг выскочила на дорогу и залаяла… Незнакомка вздрогнула, быстро оглянулась и, увидав меня, сильно ударила хлыстом по шее лошади. Лошадь фыркнула, взвилась на дыбы, вынесла разом вперед обе ноги и помчалась галопом… Мужчина тотчас же пришпорил своего вороного коня, и когда я через несколько мгновений вышел по дороге на опушку, они уже оба скакали в золотистой дали, через поле, красиво и мерно колыхаясь на седлах… и скакали не в направлении усадьбы…
Я глядел… Они скоро исчезли за холмом, в последний раз ярко озарившись солнцем на темной черте небосклона. Я постоял, постоял, тихими шагами вернулся в лес и сел, закрыв глаза рукою, на дорожке. Я заметил, что при встрече с незнакомыми стоит только закрыть глаза – и черты их тотчас же возникнут перед вами; всякий может поверить справедливость моего замечания на улице. Чем знакомее лица, тем труднее являются они, тем неяснее их впечатление; их помнишь, а не видишь… а своего собственного лица никак и не представишь… Малейшая отдельная черта известна, а целого образа не составляется. Итак, я сел, закрыл глаза – и тотчас увидал и незнакомку, и ее товарища, и лошадей их, и всё… особенно резко и отчетливо стояло передо мною улыбающееся лицо мужчины. Я стал вглядываться в него… оно смешалось и растаяло в какой-то багровой мгле, а вслед за ним и ее образ тоже понесся прочь и утонул и уже более не хотел возвратиться. Я приподнялся. «Ну, что ж! – подумал я, – по крайней мере я их видел, ясно видел обоих… Остается узнать их имена». Стараться узнать их имена! Какое неуместное, мелкое любопытство! Но, клянусь, не любопытство во мне разгоралось: мне, право, просто казалось невозможным не добиться, наконец, кто ж они по крайней мере такие, после того как случай так странно и так упорно сводил меня с ними. Впрочем, нетерпеливого, прежнего недоумения во мне уже не было: оно сменилось каким-то смутным, печальным чувством, которого я немного стыдился… Я завидовал…
Я не спешил назад к усадьбе. Мне, признаться, становилось совестно допытываться чужой тайны. Притом появленье любящей четы днем, при солнечном свете, хотя все-таки неожиданное и, повторяю, странное – не то чтобы успокоило, а как-то расхолодило меня Я уже не находил во всем этом происшествии ничего сверхъестественного, чудесного… ничего похожего на несбыточный сон…
Я начал опять охотиться, с бо́льшим вниманием, чем прежде; но все-таки настоящих восторгов не было. Выводок мне попался и задержал меня часа полтора… Молодые тетеревята долго не откликивались на мой свист, – вероятно, оттого, что я свистел не довольно «объективно». Солнце взошло уже очень высоко (часы показывали двенадцать), когда я направил шаги свои к усадьбе. Я шел не торопясь. Вот глянул, наконец, с холма низенький домик… сердце во мне опять задрожало. Я приблизился… и не без тайного удовольствия увидел Лукьяныча. Он по-прежнему неподвижно сидел на лавочке перед флигелем. Ворота были заперты… и ставни тоже.
– Здравствуй, дядя! – крикнул я еще издали. – Аль погреться вышел?
Лукьяныч повернул ко мне свое худое лицо и молча приподнял фуражку.
Я подошел к нему.
– Здравствуй, дядя, здравствуй, – повторил я, желая его задобрить. – Что ж ты, – прибавил я, нечаянно увидев на земле мой новенький четвертак, – не видал, что ли, его?
И я указал ему на серебряный кружок, до половины высунувшийся из-под короткой травки.
– Нет, видел.
– Так что ж ты его не поднял?
– Да так: не мои деньги, так и не поднял.
– Экой ты братец! – возразил я не без замешательства и, подняв четвертак, протянул ему его опять, – возьми, возьми на чай.
– Много благодарны, – отвечал мне Лукьяныч, спокойно улыбнувшись. – Не нужно; поживем и так. Много благодарны.
– Да я тебе готов с удовольствием дать еще больше! – возразил я с смущением.
– За что же? Не извольте беспокоиться – много благодарны за расположенье, а хлеба с нас и в краюхе будет. И той, пожалуй, не доешь – какой час выдет.
И он встал и протянул руку к калитке.
– Постой, постой, старик! – заговорил я почти с отчаянием. – Какой ты, право, сегодня неразговорчивый… Скажи мне по крайней мере, твоя барыня – встала она, что ли?
– Они встали.
– И… дома она?
– Нет, их дома нет-с.
– В гости выехала, что ли?
– Никак нет-с: в Москву уехала.
– Как в Москву? Да она сегодня поутру здесь была?
– Здесь.
– И ночевала здесь?
– Здесь ночевали-с.
– И недавно сюда приехала?
– Недавно.
– Так как же, братец?
– А вот, этак с час будет времени, изволили обратно отправиться в Москву.
– В Москву!
Я с остолбенением глядел на Лукьяныча: этого, признаюсь, я не ожидал…
И Лукьяныч глядел на меня… Старчески лукавая улыбка стягивала его сухие губы и чуть светилась в печальных глазах.
– И с сестрой уехала? – проговорил я, наконец.
– С сестрицей.
– Так что никого теперь в доме нет?
– Никого…
«Этот старик меня обманывает, – сверкнуло у меня в голове. – Недаром он так лукаво ухмыляется». – Послушай, Лукьяныч, – проговорил я вслух, – хочешь ты мне сделать одно одолжение?..
– Что такое вам угодно? – медленно проговорил он, видимо начиная тяготиться моими расспросами.
– В доме, ты говоришь, никого нет; можешь ты показать мне его? Я бы очень был тебе благодарен.
– То есть вы хотите комнаты посмотреть?
– Да, комнаты.
Лукьяныч помолчал.
– Извольте, – произнес он наконец. – Пожалуйте…
И он, нагнувшись, шагнул через порог калитки. Я отправился вслед за ним. Перейдя через небольшой дворик, мы взобрались на шаткие ступеньки крыльца. Старик толкнул дверь; в ней и замка не было: веревочка с узлом торчала из ключевой скважины… Мы вошли в дом. Он весь состоял из пяти-шести низеньких комнат, и, сколько я мог различить при слабом свете, скупо струившемся сквозь трещины ставен, мебель в этих комнатах была весьма простая и дряхлая. В одной из них (именно в той, которая выходила в сад) стояло маленькое и старенькое фортепьяно… Я поднял его погнутую крышку и ударил по клавишам: кислый, шипящий звук раздался и болезненно замер, как бы жалуясь на мою дерзость. Ни по чем нельзя было заметить, что из этого дома недавно выехали люди; в нем и пахло чем-то мертвенным и душным – нежилым; разве кое-где валявшаяся бумажка своей белизной давала знать, что попала сюда недавно. Я поднял одну такую бумажку; она оказалась клочком письма; на одной стороне бойким женским почерком были начертаны слова: «se taire?» [17]17
«молчать?» (франц.).
[Закрыть], на другой я разобрал слово: «bonheur…» [18]18
«счастье…» (франц.).
[Закрыть]. На круглом столике подле окна стоял букет полузавядших цветов в стакане и лежала зелененькая смятая ленточка… Я взял эту ленточку на память. Лукьяныч отворил узкую дверь, заклеенную обоями.
– Вот, – сказал он, протянув руку, – это вот спальня, а там, за нею, еще девичья, а то других покоев нет…
Мы пошли назад по коридору.
– А там что за комната? – спросил я, указав на широкую белую дверь с замком.
– Это? – отвечал мне Лукьяныч глухим голосом. – Это так.
– Как так?
– Да так… Кладовая… – И он пошел было в переднюю.
– Кладовая? Нельзя ли ее посмотреть?..
– Да что вам за охота, барин, право! – возразил Лукьяныч с неудовольствием. – Что вам смотреть? Сундуки, посуда старая… кладовая, и больше ничего…
– Все-таки покажи мне ее, пожалуйста, старик, – сказал я, хоть внутренно стыдился своей неприличной настойчивости. – Я вот, видишь ли, я желал бы… я хочу у себя в деревне точно такой дом…
Мне стало совестно: я не мог докончить начатой речи.
Лукьяныч стоял, наклонив на грудь седую голову, и как-то странно посматривал на меня исподлобья.
– Покажи, – проговорил я.
– Ну, извольте, – возразил он, наконец, достал ключ и неохотно отпер дверь.
Я заглянул в кладовую. В ней действительно не было ничего замечательного. На стенах висели старые портреты, с мрачными, почти черными лицами и злыми глазами. На полу валялся всякий хлам.
– Ну, насмотрелись? – угрюмо спросил меня Лукьяныч.
– Да; спасибо! – торопливо возразил я.
Он захлопнул дверь. Я вышел в переднюю, а из передней на двор.
Лукьяныч проводил меня, пробормотал: «Прощенья просим-с», – и пошел в свой флигелек.
– А какая это у вас госпожа вчера гостила? – крикнул я ему вслед. – Я ее сегодня встретил в роще!
Я надеялся озадачить его моим внезапным вопросом, вызвать необдуманный ответ. Но старик только глухо засмеялся и, уходя к себе, хлопнул дверью.
Я отправился назад в Глинное. Мне было неловко, как пристыженному мальчику.
«Нет, – сказал я самому себе, – видно, мне не добиться разрешения этой загадки. Бог с ней! Не стану больше думать обо всем этом».
Через час я уже ехал домой, рассерженный и раздраженный.
Прошла неделя. Как ни старался я отгонять от себя прочь воспоминание о незнакомке, о ее спутнике, о моих встречах с ними, – оно то и дело возвращалось и приставало ко мне со всей докучной настойчивостью послеобеденной мухи… Лукьяныч, с своими таинственными взглядами и сдержанными речами, с своей холодно-печальной улыбкой, тоже беспрестанно приходил мне на память. Самый дом, когда я вспоминал о нем, самый тот дом, казалось, хитро и тупо поглядывал на меня сквозь свои полузакрытые ставни и как будто поддразнивал меня, как будто говорил мне: а всё же ты ничего не узнаешь! Я, наконец, не выдержал и в один прекрасный день поехал в Глинное, а из Глинного отправился пешком… куда? читатель легко догадается.
Я должен сознаться, что, подходя к таинственной усадьбе, я чувствовал довольно сильное волненье. В наружности дома не произошло никакой перемены: те же закрытые окна, тот же унылый и осиротелый вид; только на лавочке, перед флигелем, вместо старика Лукьяныча сидел какой-то молодой дворовый парень лет двадцати, в длинном нанковом кафтане и красной рубахе. Он сидел, положив на ладонь кудрявую голову, и дремал, изредка покачиваясь и вздрагивая.
– Здравствуй, брат! – промолвил я громко.
Он тотчас вскочил и выпучил на меня свои оторопелые глаза.
– Здравствуй, брат! – повторил я, – а где старик?
– Какой старик? – медленно проговорил малый.
– Лукьяныч.
– А, Лукьяныч! – Он глянул в сторону. – Вам Лукьяныча надо?
– Да, Лукьяныча. Что он, дома?
– Н-нет, – произнес малый с расстановкой, – он того… как бы вам… того… сказать…
– Нездоров он, что ли?
– Нет.
– Так что же?
– Да его совсем нет.
– Как нет?
– Так. С ним такое… недоброе приключилось.
– Он умер? – спросил я с изумлением.
– Удавился.
– Удавился! – с испугом воскликнул я и всплеснул руками.
Мы оба молча посмотрели в глаза друг другу.
– Давно ли? – проговорил я наконец.
– Да вот пятый день сегодня. Вчера его хоронили.
– Да отчего он это удавился?
– Господь его знает. Человек он был вольный, на жалованье; нужды ни в чем не знал, господа его как родного ласкали. Ведь у нас господа – дай бог им здоровья! Просто ума не приложишь, что с ним такое подеялось. Знать, лукавый попутал.
– Да как это он сделал?
– Да так. Взял да удавился.
– И ничего прежде в нем не замечали?
– Как вам сказать… Особенного этакого, чтобы… ничего. Он всегда скучный такой был, сумнительный человек. Закряхтит, закряхтит, бывало. Скучно, дескать, мне. Ну, да ведь уж лета его какие были. В последнее время он точно что-то задумываться начал. Придет, бывало, к нам на деревню; я-то ему племянником довожусь: «Что, брат Вася, скажет, приди-ка, брат, переночуй-ка у меня!» – «А что, дяденька?» – «Да так, страшно что-то; скучно одному». Ну и пойдешь к нему. Бывало, выдет на двор, посмотрит, посмотрит этак на дом, закачает, закачает головой, да как вздохнет… Перед самой той ночью, как ему то есть жизнь покончить, он тоже пришел к нам, позвал меня. Ну, я и пошел. Вот пришли мы к нему во флигелек, посидел он маленько на лавочке, встал, да и вышел. Я жду, – что, мол, долго он не идет, вышел на двор, крикнул: «Дяденька! а, дядя?» Не откликается дяденька. Я думаю: куда, мол, он это пошел, не в дом ли? да и пошел в дом. Уж смеркаться начинало. Вот прохожу я мимо кладовой, слышу, скребет там что-то за дверью; я взял, да дверь и отворил; глядь, а он там сидит, прикорнул под окном. «Что, мол, говорю, дяденька, вы тут делаете?» А он как обернется да как гикнет на меня, а глаза-то у него такие быстрые, быстрые, так и горят, как у кота. «Что тебе? Разве не видишь – бреюсь?» И голос такой хриплый. У меня вдруг волосы так дыбом и поднялись, и, сам не знаю отчего, так мне страшно стало… знать, о ту пору бесы-то его уж обступили. «Впотьмах-то», – говорю я, а у самого так колени и дрожат. «Ну, говорит, хорошо, ступай». Я пошел, и он из кладовой вышел и дверь на замок запер. Вот пришли мы опять во флигелек, страх с меня тотчас и соскочил. «Что, мол, говорю я, дяденька, ты в кладовой делал?» Он так и всполохнулся. «А ты молчи, говорит, молчи!» да и полез на лежанку. «Ну, – думаю я, – лучше не стану я с ним заговаривать: вишь, он сегодня что-то того, нездоров, должно быть». Вот я взял, да и лег тоже на лежанку. А ночник горит в углу. Вот лежу я, и так, знаете, дремится мне… Вдруг, слышу, дверь тихонько скрып… да и отворилась… так, немножко. А дяденька-то к двери спиной лежал, да и на ухо он всегда, вы, может, припомните, туг бывал. А тут как вскочит вдруг… «Кто меня зовет, а? кто? за мной пришел, за мной!» – да без шапки на двор… Я подумал: «Что с ним это?» – да, грешный человек, тут же и заснул. На другое утро просыпаюсь… нет Лукьяныча. Вышел из комнатки, стал его кликать – нету нигде. Спрашиваю у сторожа: «Не видал, мол, не выходил дяденька?» – «Нет, говорит, не видал». – «Что, брат, говорю, нет его что-то…» – «Ой!» Мы так оба и струхнули. «Пойдем, говорю, Федосеич, пойдем, говорю, посмотрим, нет ли его в доме». – «Пойдем, говорит, Василий Тимофеич», а сам бел, как глина. Пошли мы в дом… стал я проходить мимо кладовой, да как глянул, а замок-то висит на пробое открытый, я толк в дверь, а дверь-то изнутри заперта… Федосеич тотчас обежал кругом, посмотрел в окно. «Василий Тимофеич! кричит, ноги висят, ноги…» Я к окну. А ноги-то это его, Лукьянычевы ноги. Так посереди комнаты и повесился… Ну, послали за судом… Сняли его с веревки: двенадцатью узлами завязана была веревка.
– Ну, что же суд?
– Да что суд? Ничего. Подумали, подумали, какая может быть причина? Нет никакой причины. Так и решили, что, должно полагать, не в своем был уме. У него ж в последнее время голова болела, часто всё головой жаловался…
Я еще около получаса потолковал с малым и ушел, наконец, в совершенном смущении. Признаюсь, я не мог без тайного, суеверного страха смотреть на этот дряхлый дом… Через месяц я уехал из деревни; и понемногу все эти ужасы, эти таинственные встречи вышли у меня из головы.
II
Прошло три года. Большую часть этого времени я провел в Петербурге да за границей, и если когда я и заезжал к себе в деревню, то не более как на несколько дней, так что мне ни разу не пришлось побывать ни в Глинном, ни в Михайловском. Ни красавицу мою я не видал нигде, ни того мужчину. Однажды, на исходе третьего года, в Москве мне случилось встретиться с г-жою Шлыковой и ее сестрицей, Пелагеей Бадаевой, – с той самой Пелагеей, которую я, грешный человек, до тех пор считал вымышленным лицом, – на вечере у одной моей знакомой. Обе дамы были уже не молодых лет и довольно приятной наружности; разговор их отличался умом и веселостью: они много путешествовали, и путешествовали с пользой; в обращении их замечалась непринужденная веселость. Но между моей незнакомкой и ими не было решительно ничего общего. Меня представили им. Мы с г-жою Шлыковой разговорились (сестрицу ее занимал какой-то заезжий геолог). Я объявил ей, что имею удовольствие быть ее соседом по…му уезду.
– А! у меня там точно есть небольшое именье, – заметила она, – возле Глинного.
– Как же, как же, – возразил я, – я знаю ваше Михайловское. Вы там бываете?..
– Я? редко.
– Три года тому назад были?
– Постойте! кажется, была. Да, была, точно.
– С сестрицей вашей или одни?
Она взглянула на меня.
– С сестрой. Мы там с неделю провели. По делам, знаете. Впрочем, мы никого не видали.
– Гм… Там, кажется, соседей очень мало.
– Да, мало. Я же до них не охотница.
– Скажите, – начал я, – ведь у вас там, кажется, в том же году случилось несчастье. Лукьяныч…
Глаза г-жи Шлыковой тотчас наполнились слезами.
– А вы его знали? – промолвила она с живостью. – Такое несчастье! Такой был прекрасный, добрый старик… и, представьте, ведь без всякой причины…
– Да, да, – пробормотал я, – такое несчастье.
Сестра г-жи Шлыковой подошла к нам. Ей, вероятно, уж начинали надоедать ученые рассуждения геолога о формации берегов Волги.
– Вообрази, Pauline, – начала моя собеседница, – monsieur знал Лукьяныча.
– В самом деле? Бедный старик!
– Я не раз охотился около Михайловского в то время, когда вы там были, три года тому назад, – заметил я.
– Я? – возразила Пелагея с некоторым недоумением.
– Ну, да, конечно! – поспешно подхватила ее сестрица, – разве ты не помнишь?
И она пристально поглядела ей в глаза.
– Ах, да, да… точно! – отвечала вдруг Пелагея.
«Эхе-хе, – подумал я – навряд ты была в Михайловском, голубушка».
– Не споете ли нам что-нибудь, Пелагея Федоровна, – заговорил внезапно один высокий молодой человек, с белокурым коком и мутно-сладкими глазками.
– Я, право, не знаю, – проговорила девица Бадаева.
– А вы поете? – воскликнул я с живостью и быстро поднялся с места, – ради бога… Ах, ради бога, спойте нам что-нибудь.
– Но что мне спеть вам?
– Не знаете ли вы, – начал я, всячески стараясь придать себе вид равнодушный и развязный, – одну итальянскую песенку… она так начинается: Passa que’colli?
– Знаю, – отвечала Пелагея совершенно невинно. – Что ж, ее вам спеть? Извольте.
И она села за фортепьяно. Я, как Гамлет, вперил взоры свои * в г-жу Шлыкову. Мне показалось, что при первом звуке она слегка вздрогнула; впрочем, она спокойно досидела до конца. Девица Бадаева пела недурно. Песенка кончилась – раздались обычные рукоплескания. Стали просить ее спеть еще что-нибудь; но обе сестры перемигнулись и через несколько минут уехали. Когда они выходили из комнаты, мне послышалось слово: importun [19]19
навязчивый (франц.).
[Закрыть].
«Поделом!» – подумал я – и уже больше с ними не встречался.
Прошел еще год. Я переехал на жительство в Петербург. Настала зима; начались маскарады. Однажды, выходя в одиннадцатом часу вечера из одного приятельского дома, я почувствовал себя в таком мрачном расположении духа, что решился отправиться в маскарад, в Дворянское собрание. Долго бродил я вдоль колонн и мимо зеркал с скромно-фатальным выражением на лице – с тем выражением, которое, сколько я мог заметить, в подобных случаях появляется у самых порядочных людей – почему, один господь ведает; долго бродил я, изредка отшучиваясь от пискливых домино с подозрительными кружевами и несвежими перчатками и еще реже заговаривая сам с ними; долго предавал я свои уши завываньям труб и визгу скрипок; наконец, наскучавшись вдоволь и добившись головной боли, хотел я уже ехать домой… и… и остался. Я увидал женщину в черном домино, прислонившуюся к колонне, – увидал ее, остановился, подошел к ней – и… поверят ли мне мои читатели?… тотчас узнал в ней мою незнакомку. Почему узнал я ее: по взгляду ли, который она рассеянно бросила на меня сквозь продолговатые отверстия маски, по дивному ли очертанию ее плеч и рук, по особенной ли женственной величавости всего ее образа, или, наконец, по какому-то тайному голосу, который внезапно заговорил во мне, – не могу сказать… но только я узнал ее. С дрожью на сердце прошел я несколько раз мимо нее. Она не шевелилась; в ее позе было что-то до того безнадежно горестное, что, глядя на нее, я невольно вспомнил два стиха испанского романса:
