Текст книги "Том 4. Повести и рассказы, статьи 1844-1854"

Автор книги: Иван Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)

Не располагая наборной рукописью 1856 г., мы не можем с полной достоверностью установить, на каком этапе был выработан Тургеневым окончательный текст этого размышления – в 1849–1850 гг. или в 1856 г. – и какая часть сложной, многослойной правки должна быть отнесена к позднейшему этапу работы над повестью. Во всяком случае, это размышление, обогащенное по сравнению с первоначальным текстом новыми образами («с замочком внутри»), новыми оттенками мысли («наперед знаю, что я ее прескверно выскажу», «говорят, и так просто, свободно», «но действительно произносил слова я только в молодости»), живыми, просторечными интонациями («Экая прыть, подумаешь»), в большей мере характерно для вполне зрелого мастерства писателя в период подготовки им собрания «Повестей к рассказов», чем для более раннего времени, когда создавалась повесть.

6. Внося в 1856 г. многочисленные исправления художественного порядка в другие свои ранние повести, Тургенев не мог обойти в этом отношении и «Дневник лишнего человека», которым он очень дорожил. Эта правка и была произведена во многих местах автографа, который отражает, таким образом, творческую работу писателя на двух этапах, отделенных один от другого несколькими годами. Точное разграничение правки 1849–1850 гг. и 1856 г. является делом хотя и крайне затруднительным, но не совершенно безнадежным.

О том, как встречена была новая повесть Тургенева читателями-литераторами, можно судить по письму Е. М. Феоктистова от 21 февраля 1851 г., из Москвы, в котором он рассказывал Тургеневу: «Однажды Вам случилось быть героем вечера у гр. Ростопчиной. Я читал у нее Ваш „Дневник лишнего человека“ – было человек пять или шесть, не более, в том числе Островский и Писемский (автор „Тюфяка“ – существо дикое, необтесанное, но всё-таки очень замечательное). Повесть очень понравилась, но, разумеется, тотчас же подверглась критике со всевозможных сторон. Без сомнения, при этом благоприятном случае, упрекали ее в недостатке художественности – именно говорили, что за остротами г. Чулкатурина беспрестанно видны Вы сами, – что вообще господин вроде лишнего человека не может так говорить и острить в некоторых случаях, как Вы его заставляете. Посреди многого весьма дикого – так, например, Островский уверял, что в Вашей повести видно „неуважение к искусству“, – было сказано, однако, довольно много верных и ловких замечаний. Но всё-таки повесть всем ужасно понравилась и даже Островский хвалил сквозь зубы» (ИРЛИ,ф. 166, Л. Н. Майкова, ед. хр. 1539, л. 1).

Первый отзыв о «Дневнике лишнего человека» появился в «Современнике». Автором его был Дружинин, к этому времени уже вступивший на путь ревизии литературно-эстетических идей Белинского. В четырнадцатом письме из цикла «Письма иногороднего подписчика в редакцию „Современника“ о русской журналистике» (Совр,1850, № 5, отд. VI, с. 80–85) он называет новую повесть Тургенева «самым слабым» его произведением. Главный недостаток повести он видит в «той мелочности, в которую впала наша беллетристика за последние пять или шесть лет». Явно намекая на Ф. Достоевского, Григоровича, М. Достоевского, Буткова и других писателей «натуральной школы», Дружинин пишет: «Мы в последнее время так уже привыкли к психологическим развитиям, к рассказам „темных“, „праздных“, „лишних“ людей, к запискам мечтателей и ипохондриков, мы так часто, с разными, более или менее искусными нувеллистами, заглядывали в душу героев больных, робких, загнанных, огорченных, вялых, что наши потребности совершенно изменились. Мы не хотим тоски, не желаем произведений, основанных на болезненном настроении духа». И далее: «Думая о причинах этой мелочности, я пришел к двум убеждениям: первое, что сатирический элемент, как бы блистателен он ни был, не способен быть преобладающим элементом в изящной словесности, а второе, что наши беллетристы истощили свои способности, гоняясь за сюжетами из современной жизни». Все эти общие рассуждения и приводят критика к выводу, что новая повесть талантливого писателя «слаба, однообразна, утомительна».

Второй отзыв о «Дневнике лишнего человека» появился на страницах «Северной пчелы». Постоянный сотрудник Булгарина Л. Брант, в течение ряда лет выступавший в этой газете со злобными нападками на Белинского и на писателей натуральной школы, поспешил и на этот раз осудить новое произведение Тургенева: «Если бы кто, умирая, в трогательном письме к другу или к той, которую любил безнадежно, с красноречием сердца и неподдельного страдания, передал свои мучения, могла бы выйти вещь истинно поэтическая. Но рассказывать про себя самому себе, с выходками ложного юмора и сатиры, когда смерть стоит уже у порога, – неправдоподобно, и тотчас обличает изобретение, выдумку сочинительскую» (Сев Пчела.1850, № 126, 7 июня, фельетон «Городской вестник»). Далее Брант приводит несколько «странных выражений», которые обличают, по его мнению, «натуральность» повести («Захлопотавшиеся отцы лежали, как говорится, без задних ног», «Она употребляласвой рот для какой-то странной улыбки вниз…», «Зрачкимоей дамы с обеих сторон совершенно упирались в нос!!?!», «Сердцеу меня стучало в горле…»).Особенно сильное возмущение Бранта вызвало замечание Чулкатурина в записи 31 марта: «…и в этом я кончил пшиком!»«Какое благозвучное, поэтическое, натуральноесловечко!..» – восклицает он, приведя эту цитату.

В обзоре «Отечественных записок» за 1850 год критик «Москвитянина» признавал, что в «Дневнике лишнего человека» есть много черт, «глубоко выхваченных из души». Но в целом он не считал повесть вполне художественной, находя, что в ее герое «вместо живого лица» представлено «крайнее олицетворение» болезненных явлений современной жизни (Москв,1851, ч. I, № 1, январь, кн. 1, с. 136–137).

Когда Тургенев в 1856 г. вновь опубликовал «Дневник лишнего человека», восстановив в нем все цензурные купюры и внеся в текст много исправлений художественного порядка, на это литературное событие сразу же откликнулся Чернышевский. В рецензии на второй том Для легкого чтенияон отметил, что некоторые, уже известные публике произведения появляются в этих сборниках в новом виде: «…особенно должно заметить это о повестях г. Тургенева „Записки лишнего человека“ и гр. Толстого „Записки маркера“. Перечитывая их, мы нашли в той и другой пьесе несколько новых прекрасных сцен, и оттого они теперь производят впечатление более полное и цельное» (Чернышевский,т. 3, с. 56).

В конце 1856 г., после выхода в свет «Повестей и рассказов» Тургенева, Чернышевский намеревался написать большую статью о его творчестве (см. письмо к Некрасову от 5 ноября 1856 г. – там же, т. XIV, с. 326), но она так и не была написана [107]107
  В статьях Добролюбова 1860 г. имеются два упоминания о персонажах этой повести, свидетельствующие косвенно о признании критиком жизненности созданных писателем образов (см. статьи «Когда же придет настоящий день?» и «Черты для характеристики русского простонародья» – Добролюбов, т. 2, с. 219 и 291).


[Закрыть]. Единственным критиком, выступившим с подробным истолкованием «Дневника лишнего человека», и теперь оказался тот же Дружинин.

Общая оценка повести, данная на этот раз Дружининым, была более снисходительной. И это не случайно: окончательно утвердившись в эту пору на позициях «артистической» теории и решительно выступая против «гоголевского направления» и его сторонников, Дружинин считал Тургенева близким себе художником и, несомненно, был заинтересован в том, чтобы сделать из него своего союзника в борьбе с «дидактической» теорией. Именно поэтому, напоминая о холодном приеме повести публикой и о неблагоприятных отзывах критики, он объясняет это не столько недостатками произведения, сколько невыгодным для него моментом выхода в свет: «Тон рассказа, может быть, доставивший бы ему сильный успех за пять лет назад, в 1850 году показался крайне устарелым, а потому вся повесть встречена была совсем не так, как она того заслуживала» (Дружинин,т. 7, с. 332). Главное достоинство «Дневника» критик видит теперь в том, что он содержит сильные «проблески поэзии»; при этом он полностью умалчивает о социально-критическом смысле повести, так ярко выраженном в ней.

Дружинин признает типичность Чулкатурина: «Больной и унылый Чулкатурин есть тип своего рода, тип, принадлежащий кружку небольшому, но замечательному. Он истинно лишний человек, один из тех лишних людей, без которых не существует ни одного молодого общества» (там же, с. 334). Но при анализе характера героя повести он делает акцент не на социальных причинах его драмы, а на собственной его «неспособности тягаться с жизнью», возлагая таким образом ответственность за неудавшуюся жизнь на самого «лишнего человека». Свой вывод он основывает на «чрезвычайно значительном» высказывании Чулкатурина: «Во всё продолжение моей жизни я постоянно находил свое место занятым, может быть, оттого, что искал это место не там, где бы следовало» (там же, с. 333). В этой «светлой мысли» Дружинин видит главное отличие Чулкатурина от «простого, захандрившегося героя, так любимого нашими старыми нувеллистами» (там же).

Весьма субъективными оказались суждения о повести Ап. Григорьева в его большой статье, напечатанной в «Русском слове» (1859, № 4). По его определению, вся повесть – это «глубокая, искренняя исповедь болезненного душевного момента, пережитого многими, может быть, целым поколением» (Григорьев,с. 318). Но сущность этого болезненного состояния он видит не в конфликте между передовой личностью и косной средой, ее окружающей, а в самой личности, в ее «горьком чувстве сомнения», в «неверии личности в самое себя, в значение своего бытия» (там же, с. 317). Особое внимание Григорьев уделяет мыслям героя повести, выраженным в записях от 31 марта и 1 апреля, мыслям о ничтожестве человеческой личности перед лицом могучей природы. Здесь он усматривает «ключ к уразумению тургеневских отношений к природе» (там же, с. 315).

Ни Дружинину, ни Григорьеву не удалось раскрыть подлинный социально-исторический смысл «Дневника лишнего человека» и объяснить его связь с другими произведениями Тургенева, посвященными художественному анализу проблемы «лишних людей». Не смогла этого сделать и последующая либеральная критика, хотя каждый из авторов, писавших о Тургеневе, неизбежно упоминал повесть, заглавие которой прочно закрепилось в сознании русского общества, оценившего меткость и точность выражения: «лишний человек».

Заслуга конкретно-исторического и социально-политического осмысления проблемы «лишних людей» принадлежит советскому литературоведению. В общих обзорах творчества Тургенева (М. К. Клемана, Г. А. Бялого, С. М. Петрова и др.) выяснена связь этой повести с другими рассказами и повестями Тургенева о «лишних людях» и прослежена линия развития, ведущая от этих рассказов и повестей к первому роману Тургенева – «Рудину». Представляют интерес статьи М. О. Габель «„Дневник лишнего человека“. Об авторской оценке героя» (Т сб,вып. 2, с. 118–126) и В. А. Громова «Очерк, рассказ, повесть у Тургенева (из наблюдений над черновыми автографами „Гамлета Щигровского уезда“ и „Дневника лишнего человека“)» (Уч. зап. Курск, гос. пед. ин-та, т. 51. Второй межвузовский тургеневский сборник. Орел, 1968, с. 143, 151–159).

«Дневник лишнего человека» был переведен на французский язык в 1861 г. самим Тургеневым в сотрудничестве с Луи Виардо (Revue des Deux Mondes, 1861, t. 36, p. 655–699). В письме к Фету от 26 декабря 1861 г. (7 января 1862 г.) Тургенев сообщал о появлении этого перевода, который «произвел неожиданный эффект». В следующем году он был включен в книгу: «Dimitri Roudine, suivi d’un Journal d’un homme trop et de Trois Rencontres». Traduit par L. Viardot en collaboration avec J. Tourguénieff. Paris, 1862, p. 213–296 [108]108
  Вероятно, с этим переводом связано воспоминание П. В. Анненкова о высокой оценке, которую дал повести Франсуа Гизо: «Старый Гизо выразил желание познакомиться с автором „Дневника лишнего человека“ – психического этюда, по его мнению, раскрывающего неведомые глубины человеческой души» (Анненков,с. 379).


[Закрыть].

В 1868 г. повесть появилась в немецком переводе М. Гартмана (установить, в каком журнале он был напечатан, не удалось). Тургенев откликнулся на сообщение Гартмана об этом его труде в письме к нему от 9(21) марта 1868 г.: «Что Вы перевели „Лишнего“ – мне приятно. В этом произведении схвачен кусок подлинной жизни». Немецкий перевод. Р. Лёвенфельда («Tagebuch eines überflüssigen Menschen») вышел отдельным изданием в Берлине в 1882 г. (см.: DornacherК. Bibliographie der deutschsprachigen Buchausgaben der Werke I. S. Turgenevs 1854–1900. – Pädagogische Hochschule «Karl Liebknecht». Potsdam Wissenschaftliche Zeitschrift Jg. 19/1975. H. 2, S. 288).

Из других переводов повести, появившихся при жизни Тургенева, следует отметить: венгерский («Fövárosi Lapok», 1869, № 147–157), польский («Dziennik Warszawski», 1875, № 227, 230, 236, 240 и 242), чешский («Dennı́k zbytečného človèka», перевел A. В. Hradecký– журнал «Beseda», 1875), хорватский («Mumu i Zapiski suvišnoga čoljeka» Jv. Tourgenéff. Zagreb, 1878) [109]109
  По указанию А. Флакера, первое издание этой книги относится к 1863–1868 гг. (см.: Орл сб 1960,с. 484).


[Закрыть]и сербский («Дневника залишна човека», перевел Владан Арсенијевић. У Новоме Саду, 1883). На английском языке «Дневник лишнего человека» появился вскоре после смерти Тургенева («Mumu and the Diary of a Superfluous Man». Translated by H. Gersoni. N. Y., 1884).

– 170. Herz, mein Herz – was willst du mehr? – Первоисточником этих строк является четверостишие из стихотворения Гёте «Neue Liebe, neues Leben» (1775):

 
Herz, mein Herz, was soll das geben?
Was bedränget Dich so sehr?
Welch ein fremdes neues Leben,
Ich erkenne Dich nicht mehr.
 

…с крепким запахом зорной водки. – Зорная водка – настоянная на траве, называемой в народе зоря или заря, иначе – любисток, любим.

Стряпчий– здесь чиновник, на обязанности которого лежал надзор за правильным ходом дел в губернских или уездных судебных учреждениях.

Говорят, одному слепому красный цвет представлялся трубным звуком… – Мысль эта была высказана Николаем Саундерсоном (1682–1739), известным английским математиком, ослепшим на одиннадцатом месяце жизни. Это наблюдение Саундерсона привлекало внимание ряда европейских писателей. Так, мадам де Сталь в книге «О Германии», размышляя о связи музыки с другими искусствами, писала: «Слепой от рождения Саундерсон говорил, что он представляет себе ярко-красный цвет как звук трубы; ученый намеревался изготовить клавесин для глаз, который гармонией цветов мог бы возбуждать наслаждение, доставляемое музыкой» (De l’Allemagne, par M-me la baronne de Staël-Holstein. Paris-Londres, 1813. Tome troisième, p. 142; см. об этом также в книге Дж. Локка «Опыт о человеческом разуме». М., 1898, с. 420). Подробнее см.: АлексеевМ. П. «Дневник лишнего человека». Заметка к комментарию. – Т сб,вып. 5, с. 218–223.

…поневоле скажешь с одним русским философом: «Как знать чего не знаешь?»– Эти слова произносит будочник – один из героев «Записок замоскворецкого жителя» А. Н. Островского, – см.: ЛотманЛ. М. «Записки замоскворецкого жителя» А. Н. Островского. (История и эволюция замысла). – В кн.: Труды отдела новой русской литературы. М.; Л., 1948. Т. 1, с. 122.

…кроме той отрады особенного рода, которую Лермонтов имел в виду, когда говорил, что весело и больно тревожить язвы старых ран… – Имеются в виду строки из стихотворения «Журналист, читатель и писатель» (1840).

…разве любовь – естественное чувство? Разве человеку свойственно любить? Любовь – болезнь… – Эту же мысль Тургенев повторил в повести «Переписка», в последнем письме Алексея Петровича: «Любовь даже вовсе не чувство; она – болезнь, известное состояние Души и тела».

…учители рассказывали нам ~предпочел самую смерть позору… – Этот ставший хрестоматийным пример приведен Плутархом в «Жизнеописании Ликурга», в рассказе о воспитании лакедемонян, т. е. спартанцев ( Плутарх. Сравнительные жизнеописания славных мужей. Перевел с греческого Спиридон Дестунис. СПб., 1814. Ч. 1, с. 235).

Я был разбит наголову с первого же натиска и, как пруссаки под Иеной, в один день, разом всё потерял. – 14 октября 1806 г. под городом Иеной Наполеон разгромил часть прусской армии; в тот же день маршал Даву разбил наголову остальную ее часть под Ауэрштедтом. В результате этих двух сражений прусская армия перестала существовать.

…аптекарем, необыкновенно чирым немцем… – Чирый – в орловском говоре означает: самодовольный.

…провинциальные львы с судорожно искаженными лицами… – В тридцатые годы XIX в. слово лев (lion) стало применяться в Англии и во Франции для обозначения законодателей мод, покорителей женских сердец, самодовольных франтов, носивших маску демонической загадочности. В России это слово получило широкое распространение после появления в «Отечественных записках» 1841 г. повести В. А. Соллогуба «Лев» (см.: СоллогубВ. А. Собр. соч. СПб., 1855. Т. I, с. 346 и 348). См. также: наст. изд., Сочинения, т. 1, с. 481–482.

…петербургских мирлифлеров… – Мирлифлёрами (франц. mirlifflore) во времена Людовика XVI называли молодых щеголей. В русской литературе это насмешливое прозвище было использовано сторонниками классицизма в их борьбе против Карамзина и его школы, (см., напр., в стихотворениях Д. П. Горчакова «Письмо к другу моему Николаю Петровичу Николеву» и «Послание к князю С. Н. Долгорукову» – в сб.: Поэты-сатирики конца XVIII – начала XIX века. Л., 1959, с. 141 и 158). Позднее, в тридцатые-сороковые годы мирлифлерами иронически называли легкомысленных фатов. В таком смысле Белинский озаглавил одну из своих журнальных заметок 1843 года: «Журнальный мирлифлер и Жорж Занд» (Белинский,т. 6, с. 580–581). См. также лексикологическую заметку Т. А. Никоновой «Мирлифлёр»: Т сб.вып. 3, с. 179.

…я, как Поприщин, большею частью лежал на постели… – В «Записках сумасшедшего» у Гоголя, под 4 октября Поприщин записал: «Дома большею частию лежал на кровати».

О люди! точно, жалкий род!.. – Мысль, заимствованная из стихотворения Пушкина «Полководец» (1835): «О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!».

…указательный палец, украшенный перстнем из корналинки… – Корналинка или корналин (франц. cornaline) – полудрагоценный камень сердолик.

Я чувствовал себя чем-то вроде Сципиона Африканского. – Древнеримский полководец Публий Корнелий Сципион Африканский старший (около 235–183 до н. э.) прославился своими воинскими победами и великодушным отношением к побежденным. Тит Ливий в «Римской истории от основания города» приводит много примеров его великодушия.

…как то легкое дуновение, от которого поднялись дыбом волосы у пророка… – В Библии Елифаз Феманитянин говорит Иову: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волоса на мне» (Книга Иова, гл. 4, ст. 15).

И пусть у гробового входа – Красою вечною сиять! – Заключительная строфа стихотворения Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829).

Три встречи

Источники текста

Черновой автограф начала рассказа на двух листах: ИРЛИ,ф. 93 (П. Я. Дашкова), оп. 3, № 1260.

Совр,1852, № 2, отд. I, с. 141–170.

Т, 1856, ч.1, с. 355–403.

Т, Соч, 1860–1861,т. 2, с. 168–197.

Т, Соч, 1865, ч. 2,с. 301–335.

Т, Соч, 1868–1871, ч.2. с. 253–286.

Т, Соч, 1874, ч. 2,с. 253–286.

Т, Соч, 1880.т. 6, с. 261–295.

Рукописи рассказа, кроме указанного выше отрывка чернового автографа, не сохранились.

Впервые опубликовано: Совр,1852, № 2, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 2 февраля 1852 г.).

Печатается но тексту Т, Соч, 1880с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:

Стр. 217, строки 32–33:«под единственным окошком» вместо «пред единственным окошком» (по черн. автогр.).

Стр. 220, строки 26–27:«платье зашелестело» вместо «платье зашелестило» (по всем другим печатным источникам).

Стр. 225, строка 12:«раздается голос» вместо «раздался голос» (по всем печатным источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 228, строка 36:«сделал знак Дианке» вместо «сделав знак Дианке» (по всем другим печатным источникам).

Стр. 239, строка 20:«фортепьяно» вместо «фортепиано» (по всем другим печатным источникам).

Стр. 240, строка 18:«я невольно вспомнил» вместо «я невольно вспоминал» (по всем печатным источникам до Т, Соч, 1868–1871).

Датируется 1851 годом на основании помет Тургенева в издании 1856 г. и в последующих. Однако, как свидетельствует переписка Тургенева, до конца 1851 г. рассказ еще не был им закончен. В канун Нового года он писал И. С. Аксакову о своих литературных планах на ближайшее будущее: «„Современник“, может быть, получит от меня ничтожный рассказ, начатый давно тому назад…» (письмо от 31 декабря 1851 г. (12 января 1852 г.)). Так как февральская книжка «Современника» имеет дату цензурного разрешения 2 февраля, можно считать, что рассказ «Три встречи» был закончен и передан в редакцию журнала в середине, но не позднее конца января 1852 г. Немногим раньше этого Тургеневым была написана «сцена» «Вечер в Сорренте» (дата окончания – 10 января 1852 г.). По верному замечанию Ю. Г. Оксмана, рассказ «Три встречи» «имеет несколько общих образных и фабульных мотивов с этой сценой» (наст. изд., Сочинения, т. 2, с. 685). Для обоих этих произведений Тургенев воспользовался своими воспоминаниями о нескольких днях, проведенных им в Сорренто весной 1840 г.

Второе упоминание Тургенева о «Трех встречах» содержится в письме к С. Т. Аксакову от 2(14) февраля 1852 г. Сообщая, что он не сможет принять участие в задуманном И. С. и К. С. Аксаковыми «Московском сборнике», Тургенев продолжает: «Не пишется что-то – по крайней мере ничего порядочного не пишется – и скажу откровенно, что я слишком уважаю их издание, чтобы дать им, например, такую пустую вещицу, как ту, которая появится во 2-м № „Современника“». Приведенные авторские оценки, вряд ли вполне искренние, должны были, вероятно, несколько смягчить неловкость от решительного отказа участвовать в московском издании. Но они полностью совпали с мнением славянофилов о «Трех встречах». 29 мая того же года И. С. Аксаков писал Тургеневу: «Мне непременно хочется, и теперь больше, чем когда-либо, чтобы Вы приняли участие в нашем честном издании <…>. Пришлите хоть безделицу, только, разумеется, не в роде „Трех встреч“, а такую, которая бы подходила к Сборнику» (Рус Обозр,1894, № 8, с. 472). Слабым произведением, в котором «нет ничего такого, что бы заслуживало чье-нибудь внимание», «Три встречи» были названы в обзоре первых книг «Современника», помещенном в «Москвитянине» (1852, т. II, № 5, март, кн. 1, отд. V, с. 26–29).

По-иному встретили новый рассказ Тургенева его друзья из западнического лагеря, хотя и их оценки не были безусловно положительными. Подробно высказал свое мнение о «Трех встречах» Боткин в письме к Тургеневу от 11 февраля 1852 г., написанном под свежим впечатлением от рассказа: «Не знаю, я ли один испытываю всегда такие ощущения, читая твои рассказы, или испытывают их вообще все читающие их, – по крайней мере я, читая их, нахожусь постоянно в волнении: кровь как-то порывисто в это время обращается в жилах, дышу неровно, и по душе быстро и тревожно пробегают то забытые ощущения, то какие-то сладкие и давно уже выдохнувшиеся минуты, то лица, когда-то любезные, – словом, твои рассказы действуют на меня необыкновенно возбудительно и сладко. Так подействовал и этот рассказ – или вернее – так подействовала первая половина его, именно до удавления Лукьяныча. Отсюда он принимает решительно прозаический тон и вполне охлаждает то истинно поэтическое впечатление, каким охватили меня его первые страницы. Эти первые страницы – ночь в Сорренто, ночь в усадьбе, явления молодой женщины – превосходны, – с них так и пышет жаром. С выездом из деревни – всё пошло плохо; сцена в маскараде сшита белыми нитками, разговор и вся сцена вяла и бесцветна – ну так и видно, что вся последняя половина писалась кое-как, сплеча, на скорую руку. Если бы я слышал этот рассказ до печати, – я не отстал бы от тебя, пока ты его не переделал и не провел бы по всему нему тот магический колорит, каким облиты его первые страницы. Сон тоже отзывается неправдоподобием и вычурностью. Фантастическая причина смерти Лукьяныча трогает в душе совсем другие струны, совсем другой регистр, звуки которого совсем не вяжутся с тоном начала и даже конца. Бог знает к чему эта смерть? Но, несмотря на всё это, первые страницы – прелесть сладчайшая. Жарче их я ничего не читал» (Боткин и Т,с. 14–15).

Анненков не одобрил «Три встречи». Видя главный смысл развития творчества Тургенева в постепенном ослаблении субъективного начала и переходе к формам объективного творчества, Анненков счел ошибкой автора выбор им формы повествования от собственного лица: эта форма «выступила у него в „Трех встречах“ с такой гордостию, самостоятельностию и отчасти с таким кокетством, что поглотила содержание. В рассказе есть несколько блестящих страниц, но фантастическое, эффектное содержание его к тому только, кажется, и направлено, чтоб осветить лицо рассказчика наиболее благоприятным образом» ( АнненковП. В. О мысли в произведениях изящной словесности. – Совр,1855, № 1, отд. III, с. 10).

При подготовке текста рассказа для издания 1856 г. Тургенев внес в него некоторые исправления. Эта работа была выполнена им в конце мая – первой половине июня 1856 г. 19 июня (1 июля) исправленный рассказ был выслан в Петербург Д. Я. Колбасину. Хотя обычно Тургенев очень чутко прислушивался к мнению своих друзей-советчиков Анненкова и Боткина, на этот раз он в сущности пренебрег их замечаниями и ограничился весьма немногочисленными и к тому же незначительными исправлениями. Помимо мелкой стилистической правки, он исключил несколько фраз, звучавших чрезмерно напряженно, в духе уже давно осужденных им самим традиций романтизма тридцатых годов, устранил повторные упоминания о старых портретах в кладовой, ослабив этим мотив, отвлекавший от основного содержания рассказа, сократил конец беседы с незнакомкой в маскараде. В последующих изданиях текст рассказа уже не подвергался никаким сколько-нибудь существенным изменениям (см. раздел «Варианты» в издании: Т, ПСС и П, Сочинения,т. V, с. 486–488).

Дружинин в своей статье о «Повестях и рассказах» Тургенева лишь коротко упомянул «повесть „Три встречи“, хотя и исполненную проблесков поэзии, но не выдержанную и даже темную по содержанию». Отголосок этого скептического отношения к «Трем встречам» прозвучал и в статье Ап. Григорьева, написанной в 1859 г. (см.: Григорьев,с. 308).

Безоговорочное признание рассказ «Три встречи» нашел не у критиков эстетического направления, а у деятелей противоположного лагеря. 26 марта (7 апреля) 1857 г. Некрасов писал Тургеневу, что при чтении «Повестей и рассказов» 1856 года ему особенно понравились «Фауст», «Яков Пасынков» и многие страницы «Трех встреч»: «Тон их удивителен – какой-то страстной, глубокой грусти. Я вот что подумал: ты поэт более, чем все русские писатели после Пушкина, взятые вместе. И ты один из новых владеешь формой – другие дают читателю сырой материал, где надо уметь брать поэзию. Написал бы тебе об этом больше, но опять проклятая мысль – не принял бы ты этого за пустую любезность! Но прошу тебя – перечти „Три встречи“, – уйди в себя, в свою молодость, в любовь, в неопределенные и прекрасные по своему безумию порывы юности, в эту тоску без тоски – и напиши что-нибудь этим тоном. Ты сам не знаешь, какие звуки польются, когда раз удастся прикоснуться к этим струнам сердца, столько жившего – как твое – любовью, страданием и всякой идеальностью» (Некрасов,т. X, с. 328).

С этим отзывом сходна запись в дневнике Н. А. Добролюбова от 25 января 1857 г.: «Вечером я решился читать Тургенева и взял первую часть <…> Что-то томило и давило меня; сердце ныло, – каждая страница болезненно, грустно, но как-то сладостно-грустно отзывалась в душе… Наконец прочитал я „Три встречи“ и с последней страницей закрыл книгу, задул свечу и вдруг – заплакал… Это было необходимо, чтобы облегчить тяжелое впечатление чтения. Я дал волю слезам и плакал довольно долго, безотчетно, от всего сердца, собственно по одному чувству, без всякой примеси какого-нибудь резонерства» ( ДобролюбовН. А. Дневники. 1851–1859 / Под ред. и со вступ. статьей Вал. Полянского. М., 1932, с. 221).

Представляет также интерес отзыв Т. Шторма, который 15 сентября 1863 г. писал Л. Пичу: «В „Трех встречах“, как ни слабы они по композиции, есть что-то пленительное, главное в них не в событии, о котором повествуется, а в том впечатлении, которое оно производит на рассказчика; настроение, овладевающее им в результате этого события, – вот собственно тема…» (см.: Шульце-ЛеманК. Тургенев в переписке Теодора Шторма с Людвигом Пичем. – Лит Насл,т. 76, с. 582; ср.: ЛаагеК. Э. Выставка в Хузуме, посвященная Шторму и Тургеневу. – Т сб,вып. 3, с. 294).

В позднейшей критической литературе о Тургеневе рассказ «Три встречи» не подвергался обстоятельному изучению и оценке. Первая статья, специально посвященная этому рассказу, появилась только в 1927 г. ( ГабельМ. О. «Три встречи» Тургенева и русская повесть 30 – 40-х годов XIX века. – Русский романтизм/Сборник статей под ред. А. И. Белецкого. Л., 1927, с. 115–150). М. О. Габель дает здесь подробный анализ стилевых и композиционных приемов в «Трех встречах» и на основе произведенных наблюдений приходит к одностороннему и несколько упрощенному выводу об отказе Тургенева «от принципов натуральной школы» и о его повороте «в сторону русской романтической повести 30-х годов». При этом реалистические элементы в содержании и стиле рассказа оказались вне поля зрения автора статьи.

Двумя годами ранее к «Трем встречам» обратился И. М. Гревс, опубликовавший книгу, в которой он рассматривал образы Италии в творчестве Тургенева ( ГревсИ. М. Тургенев и Италия. Культурно-исторический этюд. Л., 1925). Не ставя перед собой задачи всестороннего разбора «Трех встреч», И. М. Гревс рассматривает лишь созданную здесь художником картину Италии и приходит к следующему заключению: «Это подлинная Италия <…> Удивляешься, как смог писатель, после кратковременного, еще однократного пребывания в Италии, так полно схватить, так прочно удержать, так жизненно воспроизвести реальный облик страны в его интимных деталях. Ведь итальянская картина не уступает по силе изображения многим мастерским тургеневским этюдам русской действительности, хотя бы тем, которые тут же, в „Трех встречах“, переплетаются с нею» (с. 51–52).

Рассказ «Три встречи» неоднократно переводился при жизни Тургенева на иностранные языки. В 1852 г. немецкий его перевод был издан в Петербурге под заглавием «Drei Begegnungen» (перепечатка из «St.-Petersburger Zeitung», 1852, № 126–131, 18–24 июня) и вскоре вышел отдельным изданием (ценз. разр. 24 июня (6 июля) 1852 г.). Годом позже тот же перевод был напечатан в «Belletristische Blätter aus Russland», 1. Jg. (SPb.), 1853, Abt. I, S. 99 – 124 (см.: Шульце-ЛеманК., указ. статья, с. 590). В 1859 г. рассказ был напечатан в рептильной газете «Le Nord», издававшейся на французском языке в Брюсселе и представлявшей интересы русского правительства («Les Trois Rencontres» J. Tourguénev, trad, du russe par Th. Franceschi. – Le Nord. 1859. Nr. 301–302).