Текст книги "Том 4. Повести и рассказы, статьи 1844-1854"

Автор книги: Иван Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)

– А слышали вы, – заговорил Михей Михеич, допивая чашку, – ведь Мавра Ильинична без языка лежит.

Степан Петрович остановился и приподнял голову.

– Как же, как же, – продолжал Михей Михеич. – Паралич. Ведь вы знаете, она любила-таки покушать. Вот сидит она третьего дня за столом, и гости у ней… Подают ботвинью, а уж она две тарелки скушала, просит третью… да вдруг оглянулась и говорит этак неторопясь, знаете: «Примите ботвинью, все люди сидят зеленые…» – да и хлоп со стула. Бросились поднимать ее, спрашивают, что с ней… Руками объясняется, а язык уже не действует. Еще, говорят, уездный лекарь наш при этом случае отличился… Вскочил да кричит: «Доктора! пошлите за доктором!» Совсем потерялся. Ну, да и практика-то его какая! Только и жив, что мертвыми телами.

– Брау, брау! – задумчиво произнес Барсуков.

– И у нас сегодня будет ботвинья, – заметила Верочка, присевшая в углу на кончик стула.

– С чем? с осетриной? – проворно спросил Михей Михеич.

– С осетриной и с балыком.

– Это дело хорошее. Вот говорят, что ботвинья не годится зимой, потому что кушанье холодное. Это вздор, не правда ли, Петр Васильич?

– Совершенный вздор, – ответил Петр Васильич, – ведь здесь в комнате тепло?

– Очень тепло.

– Так почему же в теплой комнате не есть холодного кушанья? Я не понимаю.

– И я не понимаю.

Подобным образом разговор продолжался довольно долго. Хозяин почти в нем не принимал участия и то и дело похаживал по комнате. За обедом все накушались на славу: так всё было вкусно, хотя и просто приготовлено. Верочка сидела на первом месте, разливала ботвинью, рассылала блюда, следила глазами, как кушали гости, и старалась предупреждать их желания. Вязовнин сидел подле нее и глядел на нее пристально. Верочка не могла говорить, не улыбаясь, как отец, и это очень шло к ней. Вязовнин изредка обращался к ней с вопросами – не для того, чтобы получить от нее какой-нибудь ответ, но именно для того, чтобы видеть эту улыбку.

После обеда Михей Михеич, Петр Васильич и господин, находившийся под судом, которого настоящее имя было Онуфрий Ильич, сели играть в карты. Михей Михеич уже не так жестоко о нем отзывался, хоть и продолжал трунить над ним; может быть, это происходило оттого, что Михей Михеич за обедом выпил лишнюю рюмку. Правда, он при всякой сдаче объявлял наперед, что все тузы и козыри будут у Онуфрия, что это крапивное семя подтасовывает, что у него уже руки такие грабительские; но зато, сделав с ним маленький шлем ^* , Михей Михеич неожиданно похвалил его.

– А ведь что ни говори, конечно, ты дрянь совершенная, – сказал он ему, – а я тебя люблю, ей-богу; потому что, во-первых, у меня такая натура, а во-вторых, коли рассудить, – еще хуже тебя бывают, и даже можно сказать, что ты в своем роде порядочный человек.

– Истину изволили сказать, Михей Михеич, – возразил Онуфрий Ильич, сильно поощренный такими словами, – самую сущую истину; а только, конечно, гонения…

– Ну, сдавай, сдавай, – перебил его Михей Михеич. – Что гонения! какие гонения! Благодари бога, что не сидишь в Пугачевской башне на цепи… Сдавай.

И Онуфрий Ильич принялся сдавать, проворно мигая глазами и еще проворнее мусля большой палец правой руки своим длинным и тонким языком.

Между тем Степан Петрович ходил по комнате, а Борис Андреич всё держался около Веры. Разговор шел между ними урывками (она беспрестанно выходила) и до того незначительный, что и передать его было трудно. Он спрашивал ее о том, кто у них в соседстве живет, часто ли она выезжает, любит ли она хозяйство. На вопрос, что она читает, она отвечала: «Я бы читала, да некогда». И между тем когда, при наступлении ночи, мальчик вошел в кабинет с докладом, что лошади готовы, ему жаль стало уезжать, жаль перестать видеть эти добрые глаза, эту ясную улыбку. Если б Степан Петрович вздумал его удерживать, он наверно бы остался; но Степан Петрович этого не сделал – не потому, чтобы он не был рад своему новому гостю, а потому, что у него так было заведено: кто хотел ночевать, сам прямо приказывал, чтоб ему приготовили постель. Так поступили Михей Михеич и Онуфрий Ильич; они даже легли в одной комнате и разговаривали долго за полночь: их голоса глухо слышны были из кабинета; говорил больше Онуфрий Ильич, словно рассказывал что-то или убеждал в чем, а собеседник его только изредка произносил то недоумевающим, то одобрительным образом: «Гм!» На другое утро они уехали вместе в деревню Михея Михеича, а оттуда в город, тоже вместе.

На возвратном пути и Петр Васильич и Борис Андреич долго безмолвствовали. Петр Васильич даже заснул, убаюканный звяканьем колокольчика и ровным движением саней.

– Петр Васильич! – сказал наконец Борис Андреич.

– Что? – проговорил Петр Васильич спросонья.

– Что же вы меня не спрашиваете?

– О чем вас спрашивать?

– Да как в те разы – то ли?

– Насчет Верочки-то?

– Да!

– Вот тебе на! Разве я вам ее прочил? Она для вас не годится.

– Напрасно вы это думаете. Мне она гораздо больше нравится, чем все ваши Эмеренции да Софьи Кирилловны.

– Что вы?

– Я вам говорю.

– Да помилуйте! Ведь она совсем простая девушка. Хозяйкой она может быть хорошей – точно; да ведь разве вам это нужно?

– А почему же и нет? Может быть, я именно этого ищу.

– Да что вы, Борис Андреич! помилуйте! Ведь она по-французски совсем не говорит!

– Так что ж такое? Разве нельзя обойтись без французского языка?

Петр Васильич помолчал.

– Я этого никак не предполагал… от вас; то есть… мне кажется, вы шутите.

– Нет, не шучу.

– Бог же вас знает после того! А я думал, что она только нашему брату под стать. Впрочем, она точно девчонка хоть куда.

И Петр Васильич поправил на себе шапку, уткнулся головою в подушку и заснул. Борис Андреич продолжал думать о Верочке. Ему всё мерещилась ее улыбка, веселая кротость ее глаз. Ночь была светлая и холодная, снег переливал голубоватыми огнями, словно алмазный; на небе вызвездило, и стожары ярко мерцали, мороз хрустел и скрипел под санями; покрытые оледенелым инеем ветки деревьев слабо звенели, блистая на луне, как стеклянные. В такое время воображение охотно играет. Вязовнин испытал это на себе. Чего-чего он не передумал, пока сани не остановились, наконец, у крыльца; но образ Верочки не выходил у него из головы и тайно сопровождал его мечтания.

Петр Васильич, как уже сказано, удивился впечатлению, произведенному Верочкой на Бориса Андреича; но он удивился еще более два дня спустя, когда тот же Борис Андреич объявил ему, что он непременно желает ехать к Барсукову и что поедет один, если Петр Васильич не расположен ему сопутствовать. Петр Васильич, разумеется, ответил, что он рад и готов, и приятели опять поехали к Барсукову, опять провели у него целый день. Как в первый раз, застали они у него несколько гостей, которых Верочка также потчевала кофеем, а после обеда вареньем; но Вязовнин разговаривал с ней больше, чем в первый раз, то есть он больше говорил ей. Он рассказывал ей о своей прошедшей жизни, о Петербурге, о своих путешествиях – словом, обо всем, что ему приходило в голову. Она слушала его с спокойным любопытством, то и дело улыбаясь и посматривая на него, но ни на мгновенье не забывала обязанностей хозяйки: тотчас вставала, как только замечала, что гостям что-нибудь нужно, и сама всё им приносила. Когда она удалялась, Вязовнин не оставлял своего места и мирно поглядывал кругом; она возвращалась, садилась подле него, брала свою работу, и он снова вступал с нею в разговор. Степан Петрович, прогуливаясь по комнате, подходил к ним, вслушивался в речи Вязовнина, бормотал: «Брау, брау!» – и время так и бежало… В этот раз Вязовнин с Петром Васильичем остались ночевать и уехали только на другой день, поздно вечером… Прощаясь, Вязовнин пожал Верочке руку. Она слегка покраснела. Ни один мужчина не жал ее руки до того дня, но она подумала, что, видно, так в Петербурге заведено.

Оба приятеля часто стали ездить к Степану Петровичу, особенно Борис Андреич совершенно освоился у него в доме. Бывало, так и тянет его туда, так и подмывает. Несколько раз он даже один ездил. Верочка ему нравилась всё более и более; уже между ними завелась дружба, уже он начал находить, что она – слишком холодный и рассудительный друг. Петр Васильич перестал говорить с ним о Верочке… Но вот однажды утром, поглядев на него, по обыкновению, некоторое время в безмолвии, он значительно проговорил:

– Борис Андреич!

– Что? – возразил Борис Андреич и слегка покраснел, сам не зная чему.

– Что я вам хотел сказать, Борис Андреч… Вы смотрите… того… ведь нехорошо будет, если, например, что-нибудь…

– Что вы хотите сказать? – возразил Борис Андреич, – я вас не понимаю.

– Да насчет Верочки…

– Насчет Верочки?

И Борис Андреич покраснел еще более.

– Да. Смотрите, ведь беды недолго наделать… обидеть то есть… Извините мою откровенность; но я полагаю, что мой долг, как приятеля…

– Да с чего вы это взяли, Петр Васильич? – перебил его Борис Андреич. – Верочка – девушка с самыми строгими правилами, да и, наконец, между нами, кроме самой обыкновенной дружбы, нет ничего.

– Ну, полноте, Борис Андреич! – заговорил в свою очередь Петр Васильич, – с какой стати у вас, образованного человека, будет дружба с деревенской девушкой, которая кроме своих четырех стен…

– Опять вы за то же! – вторично перебил его Борис Андреич. – К чему вы тут образованность приплетаете, я не понимаю.

Борис Андреич немножко рассердился.

– Ну, послушайте, однако ж, Борис Андреич, – нетерпеливо промолвил Петр Васильич, – коли на то пошло, я должен вам сказать, скрываться от меня вы имеете полное право, но уж обмануть меня, извините, не обманете. Ведь у меня глаза тоже есть. Вчерашний день (они оба были накануне у Степана Петровича) мне открыл многое…

– А что же именно он открыл вам? – спросил Борис Андреич.

– А то он мне открыл, что вы ее любите и даже ревнуете к ней.

Вязовнин посмотрел на Петра Васильича.

– Ну, а она меня любит?

– Этого я не могу сказать наверное, но странно было бы, если б она не полюбила вас.

– Оттого, что я образован, хотите вы сказать?

– И от этого и оттого, что у вас состояние хорошее. Ну, и наружность ваша тоже может нравиться. А главное – состояние.

Вязовнин встал и подошел к окну.

– Почему же вы могли заметить, что я ревную? – спросил он, внезапно повернувшись к Петру Васильичу.

– А потому, что вы вчера на себя похожи не были, пока этот шалопай Карантьев не уехал.

Вязовнин ничего не отвечал, но почувствовал в душе, что приятель его говорил правду. Карантьев этот был недоучившийся студент, веселый и неглупый малый, с душою, но совершенно сбившийся с толку и погибший. Страсти смолоду истощили его силы; он слишком рано остался без призора. У него было цыганское удалое лицо, и весь он походил на цыгана, пел и плясал, как цыган. Он влюблялся во всех женщин. Верочка ему очень нравилась. Борис Андреич познакомился с ним у Барсукова и сначала весьма благоволил к нему; но, заметив однажды особенное выражение лица, с которым Верочка слушала его песенки, он стал о нем думать иначе.

– Петр Васильич, – сказал Борис Андреич, подойдя к своему приятелю и остановясь перед ним, – я должен сознаться… мне кажется, вы правы. Я это давно сам чувствовал, но вы мне окончательно открыли глаза. Я точно неравнодушен к Верочке; но ведь послушайте, Петр Васильич, что ж из этого? И она и я, мы оба не захотим ничего бесчестного; притом же я вам уже, кажется, говорил, что я с ее стороны не вижу никаких особенных знаков расположения ко мне.

– Всё так, – возразил Петр Васильич, – да лукавый силен.

Борис Андреич помолчал.

– Что же мне делать, Петр Васильич?

– Что? Перестать ездить.

– Вы думаете?

– Конечно… Не жениться же вам на ней!

Вязовнин опять помолчал.

– А почему бы и не жениться? – воскликнул он наконец.

– Да потому, Борис Андреич, уж я вам сказал: она вам не пара.

– Этого я не вижу.

– А не видите, делайте как знаете. Я вам не опекун.

И Петр Васильич начал набивать трубку.

Борис Андреич сел к окну и погрузился в задумчивость.

Петр Васильич не мешал ему и преспокойно выпускал маленькими облаками дым изо рта. Наконец Борис Андреич встал и с заметным волнением велел закладывать лошадей.

– Куда это? – спросил его Петр Васильич.

– К Барсуковым, – ответил Борис Андреич отрывисто.

Петр Васильич пыхнул раз пяток.

– Ехать мне с вами, что ли?

– Нет, Петр Васильич; я бы желал сегодня ехать один. Мне хочется объясниться с самой Верочкой.

– Как знаете.

«Вот, – сказал он самому себе, проводив Бориса Андреича, – как подумаешь, пошла шутка в дело… А всё с жиру!», – прибавил он, укладываясь на диване.

Вечером того же дня Петр Васильич, не дождавшись возвращения своего приятеля, только что собирался лечь в постель у себя дома, как вдруг в комнату, весь запорошенный снегом, ворвался Борис Андреич и прямо бросился к нему на шею.

– Друг мой, Петр Васильич, поздравь меня! – воскликнул он, в первый раз говоря ему ты, – она согласилась, и старик тоже согласился… Всё уже кончено!

– Как… что такое? – пробормотал изумленный Петр Васильич.

– Я женюсь!

– На Верочке?

– На ней… Всё уже решено и улажено.

– Не может быть!

– Экой ты человек!.. Говорят тебе, всё кончено.

Петр Васильич торопливо надел туфли на босу ногу, накинул халат, крикнул:

– Македония, чаю! – и прибавил: – Ну, коли всё уже кончено, стало быть толковать нечего; дай бог вам лад да совет! Но расскажи мне, пожалуйста, каким образом это случилось?

Замечательно, что с того времени оба приятеля начали говорить друг другу ты,как будто иначе никогда и не говорили.

– Изволь, с удовольствием, – отвечал Вязовнин и начал рассказывать.

На самом деле вот как это произошло.

Когда Борис Андреич приехал к Степану Петровичу, у него, против обыкновения, не было ни одного гостя и сам он не прохаживался по комнате, а сидел в вольтеровских креслах: ему нездоровилось. Он совсем переставал говорить, когда это с ним случалось, и потому, ласково кивнув головой вошедшему Вязовнину, показал ему сперва на стол с закуской, а потом на Верочку и закрыл глаза. Вязовнину только того и нужно было: он подсел к Верочке и вступил с нею в разговор вполголоса. Речь зашла о здоровии Степана Петровича.

– Мне всегда страшно, – говорила шёпотом Верочка, – когда ему неможется. Ведь он такой: не пожалуется, не попросит ничего; слова от него не добьешься. Болен будет – не скажет.

– А вы его очень любите? – спросил ее Вязовнин.

– Кого? папеньку? Да больше всех на свете. Сохрани бог, если что с ним случится! Я, кажется, умру.

– Стало быть, вам бы невозможно было с ним расстаться?

– Расстаться? Для чего же расстаться?

Борис Андреич поглядел ей в лицо.

– Девушке нельзя век жить в родительском доме.

– А! вот вы на какой счет говорите… Ну, в этом случае я покойна… Кто меня возьмет?

«Я!» – чуть было не сказал Борис Андреич, но удержался.

– Что вы задумались? – спросила она, с обычной своей улыбкой посмотрев на него.

– Я думаю, – возразил он, – я думаю… что… – И, вдруг переменив тон, он спросил ее, давно ли она знакома с Карантьевым.

– А право, не помню… Ведь их так много к папеньке ездит. Кажется, он к нам в прошлом году в первый раз приехал.

– Скажите: он вам нравится?

– Нет, – отвечала Верочка, подумав.

– Отчего?

– Он такой неопрятный, – простодушно возразила она. – Впрочем, он должен быть хороший человек и поет так славно… сердце шевелится, когда он поет.

– А! – промолвил Вязовнин и, подождав немного, прибавил: – да кто ж вам нравится?

– Многие нравятся, – вы мне нравитесь.

– Мы с вами, известное дело, друзья. Но неужели никто больше других не нравится?

– Какие вы любопытные!

– А вы очень холодны.

– Как это? – невинно спросила Верочка.

– Послушайте… – начал было Вязовнин.

Но в это время Степан Петрович повернулся в креслах.

– Послушайте, – продолжал он чуть слышно, между тем как кровь у него так и стучала в горле, – мне что-то нужно вам сказать, очень важное… только не здесь.

– Где же?

– Да хоть в соседней комнате.

– Что такое? – спросила Верочка, приподнимаясь, – стало быть, секрет?

– Да, секрет.

– Секрет, – повторила Верочка с удивлением и вышла в соседнюю комнату.

Вязовнин последовал за ней как в лихорадке.

– Ну, что такое? – спросила она его с любопытством.

Борис Андреич хотел было повести дело издалека; но, глянув в это молодое лицо, оживленное той легкой улыбкой, которую он так любил, в эти ясные глаза, глядевшие таким мягким взором, он потерялся и совершенно неожиданно для самого себя, без всяких приготовлений, прямо спросил Верочку:

– Вера Степановна, хотите вы быть моей женой?

– Как? – спросила Верочка, вспыхнув вся и покраснев до ушей.

– Хотите ли вы быть моей женой? – машинально повторил Вязовнин.

– Я… я, право, не знаю, я не ожидала… это так… – прошетала Вера, протягивая руки к оконнице, чтобы не упасть, – и вдруг бросилась вон из комнаты к себе в спальню.

Борис Андреич постоял немного на месте и в большом смущении вернулся в кабинет. На столе лежал нумер «Московских ведомостей». Он взял этот нумер, сел и стал глядеть на строки, не только не понимая, что там напечатано, но даже вообще не имея понятия о том, что с ним такое происходило. С четверть часа провел он в таком положении; но вот сзади его раздался легкий шелест, и он, не оглядываясь, почувствовал, что это вошла Вера.

Прошло еще несколько мгновений. Он глянул вскользь из-за листа «Ведомостей». Она сидела у окна, отвернувшись, и казалась бледной. Он, наконец, собрался с духом, встал, подошел к ней и опустился на стул возле нее…

Степан Петрович не шевелился, сидя с закинутою головою в креслах.

– Извините меня, Вера Степановна, – начал Вязовнин с некоторым усилием, – я виноват, я не должен был так внезапно… и притом… я, конечно, не имел повода…

Верочка ничего не отвечала.

– Но если уж оно так случилось, – продолжал Борис Андреич, – то я бы желал знать, какой ответ…

Верочка тихо потупилась; щеки ее опять вспыхнули.

– Вера Степановна, одно слово.

– Я, право, не знаю, – начала она, – Борис Андреич… это зависит от папеньки…

– Нездорова? – раздался вдруг голос Степана Петровича.

Верочка вздрогнула и быстро подняла голову. Глаза Степана Петровича, устремленные на нее, выражали беспокойство. Она тотчас подошла к нему.

– Вы меня спрашиваете, папенька?

– Нездорова? – повторил он.

– Кто? я? Нет… Почему вы думаете?

Он пристально посмотрел на нее.

– Точно здорова? – спросил он еще раз.

– Конечно; как высебя чувствуете?

– Брау, брау, – тихо проговорил он и опять закрыл глаза.

Верочка направилась к дверям. Борис Андреич остановил ее.

– Скажите мне, по крайней мере, позволите ли вы мне поговорить с вашим батюшкой?

– Как вам угодно, – прошептала она, – только, Борис Андреич, мне кажется, я вам не пара.

Борис Андреич хотел было взять ее за руку; но она уклонилась и вышла вон.

«Странное дело! – подумал он, – и она то же говорит, что Крупицын!»

Оставшись наедине с Степаном Петровичем, Борис Андреич дал себе слово объясниться с ним потолковее и, по мере возможности, приготовить его к столь неожиданному предложению; но на деле оно оказалось еще труднее, чем с Верочкой. Степан Петрович чувствовал небольшой жар и не то задумывался, не то дремал, нехотя и не скоро отвечал на различные вопросы и замечания, посредством которых Борис Андреич надеялся постепенно перейти к настоящему предмету разговора… Словом, Борис Андреич, видя, что все его намеки пропадают даром, решился, поневоле, приступить к делу прямо.

Несколько раз забирал он в себя дух| как бы готовясь говорить, останавливался и не произносил ни слова.

– Степан Петрович, – начал он наконец, – я намерен сделать вам предложение, которое вас очень удивит.

– Брау, брау, – спокойно проговорил Степан Петрович.

– Такое предложение, которого вы никак не ожидаете.

Степан Петрович раскрыл глаза.

– Только вы, пожалуйста, не рассердитесь на меня…

Глаза Степана Петровича расширились еще более.

– Я… я намерен просить у вас руки вашей дочери Веры Степановны.

Степан Петрович быстро поднялся с вольтеровских своих кресел…

– Как? – спросил он точно таким же голосом и с таким же выражением лица, как Верочка.

Борис Андреич принужден был повторить свое предложение.

Степан Петрович уставился на Вязовнина и долго молча смотрел на него, так что ему стало, наконец, неловко.

– Вера знает? – спросил Степан Петрович

– Я объяснился с Верой Степановной, и она мне позволила обратиться к вам.

– Сейчас объяснились?

– Да, вот теперь.

– Подождите, – проговорил Степан Петрович и вышел.

Борис Андреич остался один в кабинете чудака. В оцепенении глядел он то на стены, то на пол, как вдруг раздался топот лошадей у крыльца, дверь передней застучала, густой голос спросил: «Дома?», послышались шаги, и в кабинет ввалился уже знакомый нам Михей Михеич.

Борис Андреич так и обмер с досады.

– Экая здесь теплынь! – воскликнул Михей Михеич, опускаясь на диван. – А, здравствуйте! А где же Степан Петрович?

– Он вышел, сейчас придет.

– Ужасный холод сегодня, – заметил Михей Михеич, наливая себе рюмку водки.

И, едва успев проглотить ее, с живостью проговорил:

– А ведь я опять из города.

– Из города? – возразил Вязовнин, с трудом скрывая свое волнение.

– Из города, – повторил Михей Михеич, – и всё по милости этого разбойника Онуфрия. Представьте вы себе, наговорил мне чёртову тьму, турусы на колесах такие подпустил, что ай-люли ты, моя радость! Аферу, говорит, такую для вас сыскал, какой еще на свете подобной не бывало, просто сотнями загребай целковенькие; а окончилась вся афера тем, что у меня же двадцать пять рублев занял, да в город я напрасно протаскался, лошадей совершенно заморил.

– Скажите! – пробормотал Вязовнин.

– Я вам говорю: разбойник, разбойник как есть. Ему только с кистенем по дорогам ходить. Я, право, не понимаю, чего полиция смотрит. Ведь этак наконец по миру от него пойдешь, ей-богу!

Степан Петрович вошел в комнату. Михей Михеич начал ему рассказывать свои похождения с Онуфрием.

– И отчего это ему никто шеи не намнет! – воскликнул он.

– Шеи не намнет, – повторил Степан Петрович и вдруг покатился со смеху.

Михей Михеич тоже засмеялся, на него глядя, и повторил даже: «Именно, следовало бы ему шею намять»; но когда Степан Петрович упал, наконец, на диван в судорогах истерического смеха, Михей Михеич обратился к Борису Андреичу и промолвил, слегка расставив руки:

– Вон он всегда так: засмеется вдруг, чему – господь знает. Такая уж у него фанаберика!

Верочка вошла, вся встревоженная, с покрасневшими глазами.

– Папенька сегодня не совсем здоров, – заметила она вполголоса Михею Михеичу.

Михей Михеич кивнул головой и положил себе в рот кусок сыра. Наконец Степан Петрович умолк, приподнялся, отдохнул и начал ходить по комнате. Борис Андреич избегал его взоров и сидел как на иголках. Михей Михеич принялся опять бранить Онуфрия Ильича.

Сели за стол; за столом тоже разговаривал один Михей Михеич. Наконец, уже перед вечером, Степан Петрович взял Бориса Апдреича за руку и молча вывел его в другую комнату.

– Вы хороший человек? – спросил он, глядя ему в лицо.

– Я честный человек, Степан Петрович, – отвечал Борис Андреич, – за это я могу ручаться, – и люблю вашу дочь.

– Любите? точно?

– Люблю и постараюсь заслужить ее любовь.

– Не наскучит? – спросил опять Степан Петрович.

– Никогда!

Лицо Степана Петровича болезненно сжалось.

– Ну, смотрите же… Любите… я согласен.

Борис Андреич хотел было обнять его; но он сказал:

– После… хорошо.

И, отвернувшись, подошел к стене. Борис Андреич мог заметить, что он плакал.

Степан Петрович утер глаза не оборачиваясь, потом пошел назад, в кабинет, мимо Бориса Андреича и, не взглянув на него, проговорил с своей обычной улыбкой:

– Пожалуйста, уж сегодня больше не надо… завтра… всё… что нужно…

– Хорошо, хорошо, – поспешно возразил Борис Андреич и, войдя вслед за ним в кабинет, обменялся взглядом с Верочкой.

На душе его было радостно, но и смутно в то же время. Он не мог остаться долго у Степана Петровича, в обществе Михея Михеича; ему непременно нужно было уединиться, – притом его тянуло к Петру Васильичу. Он уехал, обещаясь на другой день вернуться. Прощаясь с Верочкой в передней, он поцеловал ее руку; она посмотрела на него.

– До завтра, – сказал он ей.

– Прощайте, – тихо отвечала она.

– Вот, видишь ли, Петр Васильич, – говорил Борис Андреич, окончив свой рассказ и шагая взад и вперед по его спальне, – мне что пришло в голову: молодой человек часто отчего не женится? Оттого, что ему страшно кажется жизнь свою закабалить; он думает: «К чему торопиться! Еще успею, может быть, чего-нибудь лучшего дождусь». А кончается обыкновенно история тем, что либо состареется бобылем, либо женится на первой встречной; это всё самолюбие да гордость! Послал тебе бог милую и добрую девушку, не упускай случая, будь счастлив и не прихотничай слишком. Лучше Верочки не найду я себе жены; а если ей недостает чего-нибудь со стороны воспитания, то уж мое дело будет об этом позаботиться. Нрав у ней довольно флегматический, но это не беда – напротив! Вот почему я так скоро и решился. Ты же мне советовал жениться. А если я обманулся, – прибавил он, остановился и, подумав немного, продолжал: – беда невелика! из моей жизни и так ничего бы не вышло.

Петр Васильич слушал своего приятеля молча, изредка попивая из надтреснувшего стакана прескверный чай, приготовленный усердной Македонией.

– Что ж ты молчишь? – спросил его наконец Борис Андреич, остановившись перед ним. – Ведь не правда ли, я дело говорю? Ведь ты со мной согласен?

– Предложение сделано, – возразил Петр Васильич с расстановкой, – отец благословил, дочь не отказала, стало быть, рассуждать уж более нечего. Может быть, оно точно всё к лучшему. Теперь надо о свадьбе думать, а не рассуждать; но утро вечера мудренее… Завтра потолкуем как следует. Эй! кто там? Проводите Бориса Андреича.

– Да хоть обними меня, поздравь, – возразил Борис Андреич, – какой ты право!

– Обнять я тебя обниму, с удовольствием.

И Петр Васильич обнял Бориса Андреича.

– Дай бог тебе всего хорошего на сей земле!

Приятели разошлись.

«Всё оттого, – сказал самому себе вслух Петр Васильич, полежав некоторое время в постели и переворачиваясь на другой бок, – всё оттого, что в военной службе не служил! Блажить привык и порядков не знает».

Спустя месяц Вязовнин женился на Верочке. Он сам настоятельно требовал, чтобы свадьбы не откладывали дальше. Петр Васильич был у него шафером. В течение всего этого месяца Вязовнин каждый день ездил к Степану Петровичу; но в обращении его с Верочкой и Верочки с ним не замечалось перемены: она стала застенчивее с ним – вот и всё. Он привез ей «Юрия Милославского» и сам прочел ей несколько глав. Роман Загоскина ей понравился; но, кончив его, она не попросила другого. Карантьев приезжал раз взглянуть на Верочку, ставшую невестой другого, и, должно признаться, приезжал хмельной, всё смотрел на нее, как бы собираясь сказать ей что-то, но не сказал ничего; его попросили спеть, он затянул какую-то заунывную песню, потом грянул удалую, бросил гитару на диван, распростился со всеми и, сев в сани, повалился грудью на постланное сено, зарыдал – и через четверть часа уже спал мертвым сном.

Накануне свадьбы Верочка была очень грустна, и Степан Петрович тоже упал духом. Он надеялся, что Борис Андреич согласится переехать к ним на жительство; но он ни слова не сказал об этом и, напротив, предложил Степану Петровичу на время поселиться в Вязовне. Старик отказался; он привык к своему кабинету. Верочка обещалась посещать его по крайней мере раз в неделю. Как уныло отец ответил ей: «Брау, брау!»

Вот и начал жить Борис Андреич женатым человеком. В первое время всё шло прекрасно. Верочка, как отличная хозяйка, привела весь его дом в порядок. Он любовался ее нешумливой, но заботливой деятельностью, ее постоянно ясным и кротким нравом, называл ее своей маленькой голландкой и беспрестанно повторял Петру Васильичу, что он теперь только узнал счастье. Должно заметить, что Петр Васильич со дня свадьбы Бориса Андреича уже не так часто к нему ходил и не так долго у него засиживался, хотя Борис Андреич по-прежнему очень радушно принимал его, хотя Верочка искренно его любила.

– Твоя жизнь теперь уже не та, – говаривал он Вязовнину, дружелюбно упрекавшему его в том, что он охладел к нему, – ты женатый человек, я холостой. Я могу мешать.

Вязовнин ему сперва не противоречил; но вот он понемногу начал замечать, что без Крупицына ему было скучно дома. Жена нисколько его не стесняла; напротив, он иногда о ней забывал вовсе и по целым утрам не говорил с ней ни слова, хотя всегда с удовольствием и нежностью глядел ей в лицо и всякий раз, бывало, когда она своей легкой поступью проходила мимо его, ловил и целовал ее руку, что непременно вызывало улыбку на ее губы. Улыбка эта была всё та же, которую он любил; но довольно ли одной улыбки?

Между ними было слишком мало общего, и он начал догадываться об этом.

«А ведь нечего сказать, у жены моей мало ресурсов», – подумал Борис Андреич однажды, сидя, скрестив руки, на диване.

Слова Верочки, сказанные ею в день предложения: «Я вам не пара», – зазвучали у него в душе.

«Если бы я был какой немец иди ученый, – так продолжал он свои размышления, – или если б у меня было постоянное занятие, которое поглощало бы большую часть моего времени, подобная жена была бы находка; но так! Неужто я обманулся?..» Эта последняя мысль была для него мучительнее, чем он ожидал.

Когда в то же утро Петр Васильич опять повторил ему, что он им мешать может, он не в состоянии был удержаться и воскликнул:

– Помилуй! ты нисколько не мешаешь нам; напротив, при тебе нам обоим гораздо веселее… – он чуть было не сказал: легче. – И это было действительно так.

Борис Андреич охотно беседовал с Петром Васильичем точно таким же образом, как беседовали они до свадьбы; и Верочка умела говорить с ним, а мужа своего она уж очень уважала и, при всей своей несомненной привязанности к нему, не знала, что ему сказать, чем занять его…

Кроме того, она видела, что присутствие Петра Васильича его оживляло. Кончилось тем, что Петр Васильич стал совершенно необходимым лицом в доме Бориса Андреича. Верочку он полюбил, как дочь свою; да и нельзя было не любить такое доброе существо. Когда Борис Андреич, по слабости человеческой, доверял ему, как другу, свои заветные мысли и жалобы, Петр Васильич сильно упрекал его в неблагодарности, вычислял перед ним все достоинства Верочки и однажды, в ответ на замечание Бориса Андреича, что ведь и он, Петр Васильич, находил их не созданными друг для друга, с сердцем ответил ему, что он ее не стоит.

– Я ничего не нашел в ней, – пробормотал Борис Андреич.