Текст книги "Бессмертие"
Автор книги: Иван Меньшиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
БЕССМЕРТИЕ
Этого маленького города больше не существует. Только плачет в ночи одичавший котенок, да протянула к небу опаленные руки яблоня, посаженная десятилетней девочкой.
И, когда в эти развалины вновь войдут наши люди, закончив трудную работу войны, я хочу, чтоб посреди будущего города, в сердце самого красивого парка, они поставили памятник.
Пусть из белого твердого мрамора скульптор высечет стремительную фигуру девушки с гранатою в тонкой руке.
Вот и все. Проходя мимо памятника, старики обнажат головы, а юноши и девушки посмотрят друг другу в глаза, и лица их станут серьезными.
– Аня Леонова, – еле слышно произнесут их губы.
В ту ночь городок покидали последние беженцы. Аня тоже могла бы уйти. Ведь ее никто не удерживал. Но, прислушиваясь к завыванию фугасных бомб, вглядываясь в пожары на горизонте, Аня чувствовала, что ей не покинуть города. Огни прожекторов качались в небе, сплетаясь и вновь отдаляясь. И небо, сожженное небо, походило на глубь океана, в котором плавали медузами огоньки взрывов.
Едкий запах тротила наполнял обманчивую тишину, и там, на востоке, где плакали дети, шли обозы, тарахтели орудия, поглощенные мглой, качалась алой ракетой одинокая звезда.
– Что ж? – прошептала девушка. – Что же теперь?
И, покинув бомбоубежище, она побежала по искромсанным тротуарам, сама не понимая, куда и зачем.
Невзорвавшаяся мина напугала ее. Она отшатнулась и перепрыгнула выкорчеванную взрывом землю. Впереди лежала улица, изъеденная снарядами, влево тянулся сад.
Девушка свернула влево. Удивительное спокойствие вернулось к ней, когда босые ноги ее ожгла крапива, затерявшаяся меж рядов смородины и крыжовника.
– Крапива! – почему-то обрадовалась она. – Жалится, проклятая!
И, оттого, что здесь она встретила крапиву, и смородину, и яблони, которые сажала когда-то, девушка рассмеялась.
Она легкой походкой прошла меж рядов смородины и присела на корточки. Бережно притронулась кончиками пальцев к гроздьям смородины и ощутила холодок, идущий от земли.
– Что же теперь? Что?
И, торопливо срывая ягоды, девушка стала есть. Теперь она слышала шум листвы, стрекот кузнечиков и дыхание земли. Она радовалась тому, что замечает все это.
– Как же быть-то? – шептала она.
Можно было теперь лечь на траву, под яблони, и думать о своей судьбе. На весь город она осталась одна.
Стоит тишина. Скоро будет рассвет, и, пока сюда не ворвались танки с крестами на орудийных башнях, можно еще раз пройти по родному городу.
Город был пуст…
Фугасная бомба разрушила домик с палисадником. От домика осталась одна стена. Девушка подошла поближе и прислушалась. Она пошарила по стене рукой и вздрогнула. На стене висели часы. Их не разбило взрывной волной. Они пробили пять раз. Ладонью она нащупала градусник, висящий рядом, и близоруко всмотрелась в него.
– Двенадцать градусов, – сказала она.
Это было забавно. В развалинах дома время шло по-прежнему. Градусник Реомюра показывал двенадцать градусов.
Город был пуст…
Странные улицы, милые улицы. Вот на этой тихонькой – имени партизана Железняка – прошло ее детство.
По шатким ступеням вошла она в маленький домик.
Вот и диван, на котором она спала. Вот стол, за которым обедала.
Девушка бережно прикрыла дверь, обошла двор и через широко раскрытые ворота вышла на улицу Индустрии.
Здесь, у проходной завода, она встречалась с Васей Щитковым. Совсем недавно они поклялись не разлучаться до гроба.
Где теперь ты, Вася Щитков?
Может, лежишь ты в степях Западной Украины под старым курганом, и шумит ковыль над тобой, и не нужна тебе никакая Анка? Тебе все равно. Но ведь ты не верил в смерть!
А может, там, далеко, ходит в ночные атаки твоя танковая часть?
Только одно правда: если ты будешь жить, ты никогда не забудешь девушку с улицы имени партизана Железняка.
Задумчивая, чуть грустная улыбка пробегает по губам девушки.
Много улиц в маленьком городке, кривых, тихих, заполненных садами. Дозревают персики, и бархатистая оранжевая кожица их густо пропитана солнцем.
Девушка срывает три персика. Прислушивается. Пальцы ее застывают с персиками у губ.
Со стороны Вокзальной улицы слышен крик.
Он еле различим, этот задыхающийся крик:
– Товарищи!
Девушка бежит в переулок, осторожно выглядывает из-за угла. Лицо ее каменеет. Она закрывает глаза и чувствует, как бьется ее сердце.
Посреди улицы по булыжнику ползет красноармеец, волоча за собой мертвеющие ноги.
Лицо его серо и безжизненно. Он приподнимается на локтях и, закрыв глаза, вздыхает:
– Сюда, товарищи!
И голова его никнет на камни.
Девушка опускается на колени перед бойцом и бережно поднимает его голову.
– Что, товарищ?
Проходит одна, две, три минуты, прежде чем боец открывает глаза.
– Ты кто? – с трудом выдыхает он. Взгляд его туманен и далек. – Ты наша?
– Ну, конечно, – старается улыбнуться Аня. – Я не успела уехать.
Веки бойца дрожат и медленно опускаются.
– Подожди, – слабеющими губами шепчет он, – я сейчас…
И теряет сознание.
Девушка голубой косынкой обтирает его лицо.
– Они должны были вернуться, – точно в бреду шепчет боец. – Мы не имели права покинуть свой пост, пока они всё не вывезут. Но мост был взорван, и нашу охрану обстреляли. Они так и не вывезли всё. Остался один я. Теперь там немцы.
Раненый вновь поднимается на локтях. Из его груди вырывается какой-то горячечный крик.
– Бензин! – кричит он. – Бензин!
Девушка поддерживает его голову.
– Слышишь, как гудят их самолеты? – тихо спрашивает он.
Но это только кажется. Прозрачна утренняя тишина. В городе двое, и один из них умирает.
– Так что же с бензином? – спрашивает девушка. – Что с бензином? – кричит она, с надеждой всматриваясь в лицо раненого. – Ну?
– Возьми гранаты. Умеешь?
Она кивает головой.
– Взорви все, товарищ! Там… у станции… бензосклад…
Руки бойца слабеют. Он падает щекой на камни, и вспотевшее лицо его принимает цвет мостовой.
– Я не смогу бросить тебя, – говорит девушка. – Как же я брошу тебя? Ты умираешь. Тебя надо перевязать.
Боец молчит.
– Я никуда не пойду! – кричит, задыхаясь, девушка. – Я не могу бросить тебя!
Боец делает последнее усилие. Он открывает глаза и долгим-долгим взглядом смотрит на девушку. Он находит в себе силы даже улыбнуться ей.
– Ты думаешь, я помру? – улыбается он своими серыми глазами. – Нет!
– Я не могу оставить тебя. Мне жалко тебя, – шепчет девушка, и слезы застилают ей глаза. – Как же я смогу оставить тебя?
Боец хмурится.
– Можешь, – отчужденно говорит он. – Надо. Иди!
И, проводив ее взглядом, он вынимает левой рукой пистолет и, не торопясь, спускает его с предохранителя.
– Теперь она уже далеко, – шепчет он и, закусив дуло, нажимает гашетку.
Она слышала выстрел и поняла, что теперь уже незачем идти обратно. Пять высоких колонн зеленело за насыпью. Они были замаскированы. Высокие ели были нарисованы на колоннах с бензином.
Немецкие часовые охраняли их.
Аня поняла, как тяжело ей выполнить последнее напутствие погибшего товарища.
Она не сможет подойти близко: ее пристрелят.
Железнодорожная насыпь пахнет мазутом и полынью.
Поднимается солнце в багровом ореоле. В желтом небе кружат «мессершмитты» и «хейнкели».
Она обманет часовых, она сделает свое дело. Только бы перелезть через канаву!
Девушка выходит на насыпь. Часовой поднимает винтовку и стоит, прислонясь спиной к колонне.
– Эй! – кричит девушка улыбаясь. – Эй!
– Стой! – кричит по-немецки часовой. – Буду стрелять!
Он с недоумением всматривается в веснушчатую маленькую русскую девушку.
Девушка смеется. Простая и веселая улыбка.
Часовой ухмыляется.
– Альфред! – кричит он.
Его товарищи отходят от соседних колонн. Они, осклабясь, смотрят на русскую девушку.
– Очень хорошая девушка, – говорит один из немцев и прицеливается из пистолета в грудь девушки.
«Я же не умру», – почему-то вспомнила она.
И крикнула изо всех сил:
– Вам нужен бензин? Получайте!
Девушка бросила гранату, за нею другую…
Взрыва она не услышала. Только небо полыхнуло синим пламенем, только запах войны заполнил все ее существо.
…Я хочу, чтобы время вовеки не стерло бессмертное имя этой маленькой веснушчатой девушки.
„ПРОМЕЖУТОЧНАЯ“
В этот час маленький блиндаж кажется Машеньке особенно неуютным. Остыла печурка в углу, мигает огонек лампы-пятилинейки, и капает вода на доски койки.
Машенька еще сильнее закутывается в шинель и, прижав к уху телефонную трубку, вслушивается в тихий гул проводов, в смутный поток позывных. Она косится на книгу, развернутую посредине, но читать не полагается, а дежурить еще долго, и девушка с горечью думает о своей судьбе. Занесла она ее в эту «Промежуточную», где не только почитать, даже поговорить не с кем. Старый связист Тихоныч в счет не шел. Он был угрюмый и молчаливый человек. С утра до вечера он пропадал на линии, соединяющей два участка фронта, а возвращаясь, спрашивал Машеньку с удивлением, точно впервые над этим задумывался:
– И чего в вас толку на войне? Ну?
– Вот еще, – говорила Машенька, – а Людмила Павличенко, а Вера Крылова, а Зиба Ганиева?
– То они! То герои… – не сдавался связист. – А ты-то ведь что? Воробышек. У тебя даже нос какой-то ненастоящий. Курносый.
Машенька обижалась. И, в самом деле, она не походила нисколько на настоящего героя. Маленькая и худенькая, с угловатыми чертами лица и порывистыми мальчишескими жестами, она казалась подростком. Ее мечтательная душа протестовала. Машенька хотела доказать всем, на что она способна, но, посмотрев на ее фигуру, командир отправлял ее в самое безопасное и неинтересное место, и не было случая показать себя такой, как Людмила Павличенко, как любой настоящий герой. Только и знай сиди в блиндаже, прижав мембрану к уху, и слушай, как кто-то сердито ворчит на тебя:
– «Промежуточная»! «Промежуточная»! Какого черта ты заснула?
А Тихоныч по-прежнему пропадает где-то на линии. Он давно уже исправил прорыв, но все сидит там и думает небось о чем-нибудь своем, таком же угрюмом, как этот ветер над головой.
– «Промежуточная»! – слышит девушка далекий писк и, очнувшись от дремы, усиленно моргает глазами и отвечает спокойно и даже равнодушно:
– «Промежуточная» слушает.
– Звони на «Амур»: что-то дозвониться не могу.
– «Амур»… «Амур», – просит Машенька и со злостью крутит ручку аппарата. – «Амур»…
…«Амур» не отвечает. Девушка проверяет контакты. Вновь крутит ручку, вызывает соседние станции, но «Амур» молчит. Связь прервана.
– Устраните немедленно, – просит сиплым и далеким голосом телефонист. – Настряпаете нам делов!
Девушка с досадой кидает трубку на рогатку аппарата. Сердце ее начинает колотиться. Что-то слишком часто сегодня рвется линия. Еще раз осмотрев клеммы аппарата, Машенька убедилась, что вся причина в обрыве. Она закрыла глаза и мысленно пробежала по всей линии. Провод не пересекал шоссе или поля, и танки не могли его порвать. Кто же оборвал этот провод? Немцы? Но здесь хоть близкий, но тыл.
Машенька закусила губу, и ей стало жаль покидать блиндаж. Теперь он казался уютным и теплым.
Перекинув через плечо ремень аппарата, Машенька заложила в своей ППШ свежий диск. Она была влюблена в свой автомат и даже фотографировалась для фронтовой газеты с ним на груди. Зажав ППШ под мышкой и нахлобучив шапку, она покинула блиндаж. Дул все тот же колючий декабрьский ветер, сгоняя с неба последние тучи. Ярко светила луна, и лимонные дорожки пролегли между берез, и подковки сапог Тихоныча были отчетливо впечатаны в узкую тропинку… Машенька наклонилась к проводу и потянула его. Провод не поддавался.
«Дальше», – подумала Машенька и, не выпуская провода, быстро зашагала по тропинке. Провод, чуть, слышно шурша, бежал меж ее пальцев, соскальзывал наземь, но девушка вновь поднимала его и только у бугра бережно опустила на снег. Обрыв был найден.
Положив автомат рядом, Машенька наклонилась над проводом и стала зачищать концы озябшими пальцами. Она торопилась, аппарат мешал ей. Маша услышала шорох позади, но сдержала себя. Она медленно, как бы невзначай, покосилась влево и левой рукой взялась за холодный автомат. В трех шагах от нее сидела тень человека с поднятой, как дубина, оглоблей. Сердце ее остановилось, и она ощутила страшный шум в ушах и бег своей крови… Остальное произошло как-то само собой. Она упала на землю, перевернулась, и ее автомат прошил огненной и косой очередью тишину леса, и грудь человека, и его покачнувшееся искаженное лицо.
Облизав пересохшие губы, девушка встала, оглянулась и поползла по кустам. Колено ее задело за провод. Вспомнив о порванном проводе, Машенька вновь схватила концы и, оглядываясь кругом, соединила их.
Она хотела еще закрутить концы плоскогубцами, но слева, из-за куста, блеснул огонек, и пули просвистели над ее головой. Машенька вновь упала на провод, и, прицелившись, ответила из своего автомата. Длинная очередь вздыбила снег под ее ногами. Машенька откатилась влево, к старой березе, не спуская взгляда с куста. Короткими очередями она отвечала невидимому противнику, но тот не умолкал, и пули его все точнее и точнее ложились вокруг Машеньки.
– Неправда! – шептала Машенька. – Неправда!
И вдруг губы ее дрогнули. Диск был пуст, а в спину ее бил автоматчик.
Звук карабина пресек перестрелку. Машенька вздрогнула и, не успев повернуться, услышала тяжелое падение человека позади себя и почувствовала горький привкус во рту. Белый куст закачался в глазах, куда-то глубоко-глубоко упала луна, и сразу стало темно, как в колодце, закрытом сверху.
Очнулась она уже в блиндаже. Тихоныч сидел на корточках у печки-каленки, подкидывал в нее смолистые ветки и медлительно курил крепкую махорку, поглядывая на огонь. Машенька улыбнулась какой-то странной и веселой своей мысли и чуть пошевелилась, чтобы поправить доску под собой.
Старый связист оглянулся и пристально посмотрел на нее.
– Ну чего ты? – сказал он. – Лежи знай. Вояка!
– Это ты его из карабина? Да? – спросила Машенька. – Какой ты все-таки молодец! Я думала…
Тихоныч нахмурился:
– Что ты думала?
Машенька засмеялась. Ей стало впервые уютно и хорошо в этом маленьком и тесном блиндаже.
– А я думала, что ты злой, – сказала Машенька.
Старый связист крякнул и сделал вид, что поперхнулся дымом. Он подошел к кровати, снял с себя шинель и бережно укутал ею девушку.
– Ну вот что, – сказал он, пытаясь говорить сурово, – ты, знаешь, не очень… Лежи – и все. Твоя смена окончена.
И, скрывая улыбку, он повернулся к Машеньке спиной и взял трубку:
– Алло! Да… да… «Промежуточная» слушает. Что с Машенькой? Да ничего. Это не девка, а ястребок. Врача? Не надо. Маленькая царапина. Я сам забинтовал. Что? Хотите ее от меня забрать? Ну, это дудки. Да. Какие дудки? Да те, что в лесу растут. «Промежуточная» – это вам не старый сарай, а штаб связи. Да.
Бушует огонь в печке. Изредка звонит телефон, и хотя «Амур» давно уже отозвался и сделал, что надо, старый связист все-таки вызывает «Амур»:
– «Амур»… «Амур»… Как слышите? Хорошо? Проверка линии.
СЕСТРЕНКА
Он лежал на лесной прогалине и все еще бредил атакой.
– Я тебе покажу, гадина! – шептал он обветрившимися черными губами. – Не уйдешь!
Санитарка быстро делала свое дело. Она оттащила его в кусты, и трава в том месте, где они проковыляли, стала глянцевой, сизой, как после инея.
– Потерпи, товарищ, не надо кричать, – настойчиво и мягко попросила она.
– Гадина! – все тише и тише повторял раненый, и тяжелые кулаки его медленно распустились, по острым скулам поползли блеклые пятна.
Девушка встала на колени, всмотрелась в его лицо и ощутила губами прерывистое горячее дыхание.
Перочинным ножом она разрезала голенище левого сапога. Сладковатый запах крови и пота стеснил ей дыхание. Это было новое ощущение, и она на мгновение закрыла глаза. Она перестала даже дышать: так сильно пахла кровь.
Но руки ощутили густую теплоту, и она открыла глаза. Она преодолела тошноту, подкатывавшую к горлу, и бережно освободила раздробленную ногу от голенища.
Отрезав штанину повыше колена, девушка резиновым жгутом перетянула ногу и остановила кровотечение.
Теперь оставалось закрыть рану. Но, когда она стала это делать, руки отказались ее слушать. Голубые жилки, подрагивавшие в густой крови, притягивали ее взгляд и вызывали головокружение.
– Боишься?
Девушка вздрогнула. Она посмотрела на раненого. Скуластое лицо его было бескровным, и губы казались еще более черными и обветрившимися. Одни глаза смотрели на девушку спокойно и понимающе. Точно это были глаза совсем другого человека.
– А ты не бойся… – тихо сказал он. – Я уже теперь ничего не чувствую.
И, опустив веки, раненый спросил:
– Ее отнимут? Да?
Девушка не ответила, она быстро закрыла марлей рану.
– Значит, правда? – настойчиво повторил боец.
– Лежи, – сказала девушка. – Я позову врача.
Ткнувшись носом в канаву, догорал у шоссе вражеский танк. Раскаты боя удалялись. Шипящий, придыхающий свист повисал на мгновение в воздухе, и лишь спустя минуту-две раздавалось «ух-ахр» дальнобойных орудий.
Девушка посмотрела на дорогу, и губы ее задрожали. Беспорядочно паля, мчались вражеские мотоциклисты. Она отпрянула к кустам.
– Ну вот… – растерянно прошептала девушка. – Ну вот…
За мотоциклистами ползли тяжелые танки. В асфальт впечатались следы широких гусениц. Потом все стало тихо, и только мерный шаг пехоты был слышен за изгибом шоссе.
Девушка долго и внимательно всматривалась в лицо раненого, и нежность, сострадание, и гордость, что вот только от нее одной зависит его жизнь, овладевали ею.
У него было скуластое некрасивое лицо и неуклюжее длинное тело. Руки его, распластанные на траве, носили следы боя. Ладони были в масле и ссадинах. Девушка посмотрела на свои руки. Мягкая розовая кожа, прозрачная и бархатистая.
«Война, – подумала девушка. – И такие руки!»
Ей не понравились ее руки. Она еще боялась смерти, страданий и войны. Наверное, она еще не обрела подлинного мужества, такого, каким владел вот этот человек, подбивший связкой гранат вражеский танк. Может быть, ей и не надо быть такой, как он.
– Товарищ! – сказала девушка, низко наклоняясь над лицом раненого. – Товарищ!
Веки бойца дрогнули, но он не открыл глаз.
– Наши отступили.
– Уходи, сестра, – тихо, но настойчиво прошептал боец. – Моя песня спета. Ты еще успеешь.
– Не говори глупостей! – сердясь, сказала девушка.
– Это маневр. Наши стоят по обе стороны шоссе. Они пропустят танки и отрежут их от пехоты. Я знаю.
– Никуда я не пойду.
– Девчонка!.. – сказал боец. – И на кой черт вас сюда только посылают?
Они помолчали. На его висках, на лбу проступил пот.
– Ну, – сказал он, преодолевая судорогу лица, – ты все еще здесь?
– Я и не думаю уходить, – плаксиво сказала девушка. – Как же я тебя брошу?
– Дура! – сказал боец и заскрипел зубами.
Через несколько минут он открыл глаза, взгляд их был глубок и странен.
– Какая ты маленькая… – улыбнулся он одними губами. – Куда мне с тобой?…
От этого можно было заплакать.
– Эх ты! – сказала девушка. – А еще командир!
И, сделав суровое лицо, она встала на колени.
– Оставь меня в покое, – уже равнодушно сказал раненый. – Все равно тебе меня не утащить.
– Неправда! – чуть не плача, выдохнула девушка. – Сам ты баба!
И, шатаясь от тяжести, она понесла раненого в глубь леса.
Это стоило ей дорого: она чувствовала, как что-то обрывается внутри, как мутная истома охватывает все ее тело, как начинает кружиться голова и холодное утреннее солнце становится обжигающим и пыльным солнцем войны.
Бережно опустив бойца на мох, она прикрывает его ветками и, запоминая дорогу, по следу на траве возвращается за оружием.
К поясу она привешивает гранату и долго всматривается в пустынное шоссе.
Голова у нее кружится. Она прислоняется щекой к шершавой коре березы и закрывает глаза. Она чувствует, как земля медленно уходит из-под ног…
Она опускается на траву, и холодок земли радует ее. Девушка плачет, сама не замечая этого. Плечи ее вздрагивают, и винтовка с оптическим прицелом выскальзывает из рук. Потом это странное состояние проходит. И, хотя мир, небо, трава, солнце по-прежнему качаются перед ее взглядом, она встает.
…Боец спит. Над лесом летят «мессершмитты». Они глухо урчат. Этот астматический гул будит раненого.
– Дай мне винтовку, – просит он.
– Отдыхай, – говорит девушка. – Там идут по шоссе.
– У меня хватит силы, – говорит боец.
– Они все равно высоко, – отвечает девушка.
Голова ее кружится. Проклятое состояние!
Но самолеты летят все-таки низко. Она поднимает винтовку.
– Не надо, – говорит боец. – Мне показалось, что я смогу стрелять.
Раненый долго молчит и шевелит губами. Он дрожит в мелком ознобе.
– Какой холодище! – говорит он. – А ведь еще не осень.
– Это от ноги.
– Мне же совсем не больно!
– Это ничего не значит. Скоро опять будет больно.
– Ну и черт с ней! – говорит боец. – Теперь мне все равно. Все равно ее придется отрезать, – поясняет он.
– Надо верить, что этого не будет.
Боец пристально смотрит на девушку, улыбается устало:
– А ты настоящий врач: ты боишься сказать правду.
Девушка снимает шинель и укутывает бойца.
Вечер не приносит им утешения.
Она вынимает галеты и банку с консервами, вскрывает ее штыком и подвигает бойцу:
– Подкрепись, товарищ!
И, повернув его на бок, чтобы было удобно, она поддерживает его левой рукой и кормит с ложки.
– Завтра ты будешь в госпитале, и все будет хорошо.
– А ночь?
– Ты поспишь эту ночь. Мы подождем наступления наших.
Раненый медленно ест. На серых скулах его появляется румянец.
– У меня есть сестренка, – почему-то говорит он. – Насупленная такая, сердитая. Я часто думаю о ней. Мечтаю.
Боец улыбается медленной и сдержанной улыбкой.
– Она даже не поверит, что меня ранили. Так, скажет, царапина какая-нибудь…
– Не надо об этом думать, – говорит девушка.
– А я и не думаю: я просто знаю. Только мне обидно, что эта гадина все-таки удрала.
Боец молчит. Он видит вечернее небо, в его глазах отражаются редкие облака и ветки осины.
– Скоро уж осень, – со странной грустью говорит он. – Наши сейчас уже молотят рожь, а Никита, наверное, по саду расхаживает. Мечтает.
– А кто этот Никита? – не понимает девушка.
– Садовод наш. На Урале. Он горбатый у нас. С детства.
– О чем же он мечтает?
Боец вынимает дрожащей рукой папиросу и закуривает. Он отвечает медленно и тихо:
– О чем мечтает? О своих антоновских яблоках, о жизни, о себе. А больше всего о яблоках. Такой уж он странный.
– Ты тоже странный.
Девушка смотрит внимательно и нежно. Этот пристальный взгляд смущает бойца. Он видит сейчас перед собой не товарища по войне, а девушку: так сердечно она глядит на него.
– Я вовсе не странный, – говорит он, стараясь снисходительно улыбнуться. – Только война кончилась для меня. Теперь остались госпиталь, санитарный поезд… Ничего уж я больше такого не увижу.
– Если бы ты нашел в себе силы не верить этому! – говорит девушка. – Ведь пока ничто не потеряно.
– Не будем об этом говорить, – сказал раненый и закрыл глаза.
«Заснуть бы. Крепко. Надолго. И проснуться в госпитале», – подумал он и постарался заснуть.
Нога жила. Он чувствовал, как зудит подошва, как ее хочется почесать.
Почему она зудит? Ведь одни сухожилия соединяют голень со ступней.
– Посмотри на шоссе: может, что-нибудь там есть.
Девушка поднялась и какой-то странной, разбитой походкой пошла к шоссе.
Роса уже вновь лежала на листве осинника. Капельки ее покрыли ворсинки на шинели. Запахло болотом и чащобой. Сладкий, чуть дурманящий запах осени.
Потом показалась луна. Смутная в вечернем тумане.
– Никого там нет, – сказала девушка.
Он вновь закрыл глаза и ничего не ответил.
Девушка покрыла его своей шинелью и села рядом. Она посмотрела на луну и вздохнула. Тяжело ей достанется эта ночь.
Противный озноб начинает наполнять ее тело. Гимнастерка не греет. Спит боец тяжелым и больным сном. Губы его шевелятся, лицо сереет, и лихорадочные пятна болезни проступают на щеках.
«Скоро он будет бредить», – думает девушка.
– Ушел, ушел! – шепчет раненый.
В удушливом кошмаре ползут на него немецкие танки. Они грохочут, и гусеницы их рвут землю, и стреляют пушки вдоль шоссе прямой наводкой.
– Пить, – просит он, открывая глаза.
Но испуганно замолкает: девушка спит рядом с ним на траве, и лицо ее объято жаром, а руки вздрагивают. Боец тылом ладони прикасается к ее лбу. Сомнений нет: девушка заболела.
В эти дни санитаркам некогда было уснуть: они подбирали раненых и убитых, уносили винтовки и гранаты…
Это были не просто санитарки. Их ласковые руки умели делать тысячи дел.
И, боясь выдать свою нежность, боясь вскрикнуть от боли, раненый закрыл глаза и откатился в сторону, чтобы освободить шинель из-под себя.
Он сразу потерял сознание.
Потом, когда он поднял веки, ему стало удивительно хорошо.
Он уже лежал на шинели, и девушка, бинтуя ему ногу, смотрела на него виновато и смущенно:
– Я, понимаешь, уснула, а ты откатился.
– Мне хорошо, – сказал он, – мне очень хорошо. Только я зябну, – схитрил он. – Вот спирту бы.
Она постаралась улыбнуться.
– Я лягу рядом с тобой, – просто сказала она, – все-таки будет теплее.
И, укрыв его шинелью, она легла рядом и укутала полой шинели его ногу.
– Постарайся уснуть, товарищ. Скоро будет утро.
Но до утра было еще очень далеко, и он успел за это время пережить две атаки, а она вспомнить родину.
– Ты спишь, сестренка? – спросил раненый.
– Я думаю, – сказала она. – Как тебя зовут?
– Антоном, – сказал раненый. – Антон Вершинин.
– Спи, Антоша, – сказала девушка.
– А как тебя звать?
– Анастасия. Настя.
– Теперь я засну, – удовлетворенно сказал раненый, – а то я все время думал об этом и никак не мог заснуть.
Он попросил пить. Она дала ему воды. Что было дальше, он уже не чувствовал. Он не слышал ни боя на шоссе, ни взрывов вокруг. Он не почувствовал и того, как девушка, сгибаясь под тяжестью и облизывая потрескавшиеся губы, несла его через лес, через речку, через болото, к своим, к госпиталю.
Очнулся он уже через сутки. Нога его была в гипсе, и, может быть, самой счастливой из всех на войне была маленькая санитарка, наклонившаяся над ним. И, когда он открыл глаза, первое слово, произнесенное им, было «сестренка».
– Я здесь, Антоша, – сказала девушка.
И, чтобы впредь им было так же хорошо встречаться, она сказала:
– Хочешь, я напишу письмо твоей сестренке? Длинное-длинное письмо?
Но он покачал головой и смущенно сказал:
– Не надо…
– Почему?
– Не надо… Я все это придумал.
