Текст книги "Бессмертие"
Автор книги: Иван Меньшиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
Степан Кузьмич прикрутил фитиль сигнального фонаря и наклонился над письмом.
«Федя! Сыночек мой! Теперь я остался совсем один. Мать похоронили после первого налета. Она посылку тебе сготовила, носки теплые да варежки, так что теперь не замерзнешь там, на позициях. Жалко мне мать, а может, и лучше, что она умерла, мучений не увидит. Коля наш ушел в партизаны, а я отказался…».
Ложатся неровные строчки на листок бумаги. И думает старик о том, как удастся ребяткам переправить письмо через линию фронта.
«Теперь Петру надо, – подумал Кузьмич. – Пусть не беспокоится».
Петр тоже работал когда-то на станции. Это он был десятником, когда через реку начали строить железнодорожный мост. Он хорошо строил этот мост, а потом, шесть лет спустя, стал инженером.
Степан Кузьмич разглаживает помятую бумагу и вздыхает. Потом поднимает голову и смотрит на печь, где спит кочегар Ильюшка.
Ильюшка пришел из деревни навестить Степана Кузьмича и, если можно, сманить его со станции. Теперь Ильюшка спит и видит, наверное, сны.
«Разбудить его, что ли? – подумал Степан Кузьмич. – Может, это он просто сам надумал?»
– Ильюшка, – тихо и смущенно позвал он кочегара. – Скажи, Ильюшка, может, это неправда?
Парень завозился, поднял над подушкой свою кудлатую голову и сердито ответил:
– Надоел ты, дядь Степан, – сказано – и баста!
– Сказано, сказано, – проворчал старик. – Только что сказано – неизвестно.
А парнишка повернулся на другой бок и тут же заснул.
– Даже поговорить лень, – обиделся Степан Кузьмич. Подержав на кончике языка огрызок карандаша, он старательно вывел на бумаге первое слово:
«Петя!»
– И какой-то ты сонный, – сказал он кочегару. – В мирное время спал, спал, не выспался. Теперь спишь.
Но Ильюшка не отвечал.
Степан Кузьмич вздохнул и продолжал письмо:
«…А мост твой, Петя, Колька хочет взорвать. Говорит, что так надо, чтобы немцам дорогу нарушить. Я и сам знаю, что надо, а только обидно, что ты строил, строил, тебе награду за него дали, а он подложит динамиту – и нет моста. Я все время думаю об этом, и мне не спится. И если бы мать была жива, она тоже не спала бы. И обижалась бы на Кольку».
Листок кончается, и старик думает о том, как умирала мать, как будут плакать ребята, когда узнают про это.
Косые тени падают от веревки, на которой висят Ильюшкины портянки. И, когда старик вздыхает, пламя у лампочки в фонаре удлиняется и тень на стене тоже становится длинной и кривой. Шуршат тараканы в углах, попискивают мыши в подпечье, и все это расплывается в сознании Степана Кузьмича, когда он вспоминает старуху. Тихие слезы заливают ему глаза.
«Ребятки мои милые», – думает старик и отодвигает от себя письмо, чтобы на нем не остались слезы.
Далекий голос паровоза отвлекает его внимание. Паровоз, как малое дитя, на что-то жалуется. Голос его слабеет, становясь все беспомощней и тоскливей.
– Замучили машину, затаскали, гадюки, – шепчет старик и, навалясь грудью на стол, торопливо заканчивает письмо. Потом берет конверт и медленно выводит на нем адрес сына. Обратный адрес он не указывает. Все равно никто не сможет ответить ему до тех пор, пока не прогонят немцев.
Старик отодвигает краешек занавески и смотрит на улицу. За водокачкой встает чистое и медлительное утро.
– Вставай, Ильюша, – говорит старик, – торопись.
Кочегар минуту сопит. Потом он опускает босые ноги и левой рукой снимает портянки со шнурка.
– Так как же? – спрашивает он.
– Никак, – говорит старик, – все равно никуда не пойду.
– Значит, остаешься?
– Нечего меня уговаривать, – хмурится старик. И, прикрутив фитиль лампочки, дует на огонек.
– Ну, прощай, – сердится кочегар, пряча письма в подкладку фуражки, – только я-то уж знаю, что мне теперь попадет за тебя. Скажет, уговорить не сумел… А насчет моста ты уж не сомневайся, – добавил он, – придется взорвать. Дело такое.
– Я и не сомневаюсь, – говорит Степан Кузьмич. – Только я никуда не пойду.
– А если тебя убьют?
– Им нет выгоды меня убивать, – убежденно отвечает старик и угрюмо смотрит в окно.
Кочегар тихо уходит.
Степан Кузьмич взбирается на полати. Он долго ворочается там и никак не может уснуть. Вспомнился вдруг Остап, его напарник. Остапа вызвал комендант станции и предложил вести состав до следующего перегона. Машинист наотрез отказался.
– Что скажут люди про меня? – сказал он коменданту с тоненькими усиками и бледным одутловатым лицом.
Остапа повесили у водокачки. Ночью кто-то снял его труп, а поезд по-прежнему не ушел со станции.
Комендант угрожал пистолетом, бегал по железнодорожному поселку, искал машиниста. Люди молчали. Никто не выдавал Степана Кузьмича. Никто не сказал, что он был когда-то машинистом и ему жал руку в Кремле Михаил Иванович…
Забылся, наконец, старик. Но в забытье тоже продолжалась жизнь. Он видел мост, построенный Петей, и шорох осоки, в которой прячется его сын Николай. В руках Николая длинный провод, и он напряженно смотрит во тьму.
– А все-таки придется взорвать, отец.
– Может, как-нибудь по-другому можно? – говорит ему Степан Кузьмич. – А ты все взрываешь. И паровоз мой взорвал, и водокачку.
– Что ты понимаешь? – говорит Колька. – А Остапа-то они повесили? – вдруг спросил он.
И старику сделалось горько.
– Ну, тогда скорее взрывай.
И сын соединяет провода. Он соединяет провода, а по мосту идет немецкий комендант с бледным лицом и целится из пистолета в Николая.
– Ты что же, скрываешься? – кричит, и усы его становятся длинными-длинными, а дуло пистолета тоже растет и превращается в пушку.
– Взрывай же, – кричит сыну Степан Кузьмич, – что же ты ждешь?
И, вскинув винтовку, стреляет в усталые и бесцветные глаза офицера.
А офицер все идет на Кольку и продолжает кричать:
– Ты что ж, скрываться вздумал?
Старик просыпается.
В дверь барабанят приклады винтовок.
«За мной пришли», – екнуло у него сердце. И он пошел открывать дверь.
Солдаты входят боком, тыча в стороны дула своих пистолетов.
– Пошли, – говорит комендант.
Степан Кузьмич надевает свою железнодорожную шинель и свертывает цигарку.
– Ну! – нетерпеливо говорит комендант.
– Нечего понукать, – отвечает старик, – не запрег.
И, только закурив, вышел впереди конвоя.
– Ты поведешь паровоз, – говорит комендант. – И мы тебе за это заплатим.
– Зачем мне плата? – спрашивает Степан Кузьмич. – Я довезу вас бесплатно.
И он сворачивает к путям.
– Здесь ближе.
На первом пути стоит длинный состав с паровозом во главе. На платформах – тяжелые танки с крестами на броне, автомашины, прожекторные установки и разобранные самолеты. Их охраняют солдаты в стальных касках.
– Ну, поторапливайся, – кричит комендант, – ползешь, как курица.
– Я старик, – говорит Степан Кузьмич. – Я уже отвык торопиться.
Комендант стискивает рукоятку пистолета так, что пальцы его становятся белыми, но пересиливает себя.
«Я знаю, что тебе невыгодно в меня стрелять», – улыбаясь, думает Степан Кузьмич и идет еще медленнее, завертывая на ходу новую цигарку.
Закурив, он всматривается в товарные вагоны. От них несет запахом пота, табака и водки.
– Семь… Восемь… Девять, – считает Степан Кузьмич. – Тридцать вагонов по пятьдесят человек – полторы тысячи солдат. Большая могила выйдет.
И, выплюнув окурок, старик торопливо подходит к паровозу.
– Вот мы и поедем с тобой, – с грустью, как живому, говорит он, взбираясь по ступенькам.
Комендант что-то приказывает солдатам по-немецки, и трое из них взбираются на паровоз.
– Почетная охрана… – с улыбкой произносит Степан Кузьмич.
– Кидай уголь, – вдруг сердито говорит он одному из конвоиров и показывает глазами на лопату.
Конвоир нерешительно смотрит на остальных. Те кивают головой, и он, спрятав пистолет, начинает кидать уголь с тендера в лоток.
Состав медленно набирает скорость.
Степан Кузьмич отходит от реверса и прощальным взглядом окидывает станцию. Мимо паровоза проплывает взорванная водокачка, которую так и не успели исправить немцы, и озябший палисадник, и ветки голой рябины, в которой суетятся синицы.
– Вот и осень, – шепчет старик, молчаливо прощаясь со станцией, на которой родился, провел юность и молодость, чтобы потом, став машинистом, прославить ее своим трудом на всю страну.
Преодолев некрутой подъем, поезд идет по оголенной равнине, изрытой снарядами и окопами.
– А вы тоже фашисты? – хмуро спрашивает старик конвоиров. – «Хайль Гитлер»?
Солдаты в недоумении переглядываются. Потом их лица становятся высокомерными.
– Молчать! – говорит один из них.
Стариком вдруг овладевает ярость. Он отталкивает немца от топки и схватывает лопату. И, чуть откинувшись корпусом, расставив ноги, делает первый бросок угля в топку.
Сердце его колотится. Покрываются потом ресницы. Стиснув зубы и напрягая мускулы, Степан Кузьмич кидает лопату за лопатой в гудящую пасть топки.
– Вот так надо работать, – говорит он и отходит к реверсу.
До моста оставалось семь километров.
Из вагонов неслись дикие солдатские песни. Они не пелись, а как-то выкрикивались.
«Скоро вы другую песню запоете, – подумал Степан Кузьмич. – Семь километров – семь минут. Вы еще успеете допеть свою песню». И, чтобы чем-то еще досадить этим людям, принесшим такое горе, старик потянул за рычаг свистка. Продолжительный и яростный гудок заглушил песни.
Все меньше и меньше оставалось километров до моста.
– Пять, – считал Степан Кузьмич.
– Четыре…
– Три…
И он дал продолжительный и настойчивый гудок. Он давал знать Николаю, что поезд совсем рядом и что пора приготовиться всем кочегарам, кондукторам и машинистам, таящимся там, в речных камышах.
Вот и легкий поворот. Старик чувствует его по наклону паровоза. Показались переплеты моста, освещенные осенним солнцем, и фигуры немецких часовых.
– Два… Один… – шепчет он побелевшими губами и снова берется за лопату, отходя от топки к лотку с углем. Потом смотрит через плечи конвоиров в окошко и кричит:
– Партизаны!
Немцы кидаются к окошку. Степан Кузьмич распахивает дверку будки и мгновение медлит. Потом бросается под откос.
«Колька!.. Петя!..» – мелькает в его сознании. И тут раздается страшный грохот.
Когда он открывает глаза, он видит рухнувший мост, гору вагонов и искалеченный паровоз. Над рекой стоит крик обезумевших людей и стрекот пулеметов.
– Вот вам, сволочи, – шепчет Степан Кузьмич и уползает в кусты, волоча искалеченную ногу.
ПОЛЫНЬ
За пологими курганами, за редким березняком начинались солончаки.
Марина шла позади стада. Она посмотрела на звездное небо, прислушалась к ветру, пахнущему полынью, к скрипу колес и крикнула:
– Правее, девушки! Правее!
Доярки повернули стадо вправо, к балке, к молодому березняку, и вновь истошно, с надрывом запричитали старухи на скрипящих телегах. Они оплакивали родимые места. Они сидели лицом к западу, и косматые вихри пламени горящих сел отражались в их глазах.
– Будь ты, Гитлер, проклят навеки! – задыхаясь от горя, шептали они. – Будь проклята мать, которая тебя родила! Пусть тебя так же гонят по свету, как ты нас гонишь!
И Марина переходила от телеги к телеге и утешала женщин.
Женщины умолкали, застывшим, невидящим взглядом они прощались с западом.
Марина понимала их горе. Каждый двор, каждая хата цеплялись за них, не отпускали. Жалобно скрипели ставни и плакали окна, прощаясь с руками, заботливо мывшими их. Присядешь на завалинку – не отпускает завалинка. Точно живая. Наливает тяжелой тоской руки и ноги – и не встанешь. Не отпускает горница, держит хлевушок для скота. Точно упрекает: «Уходишь…»
А за селом уже бьют зенитки, и летают в черном небе самолеты, задыхающиеся от ярости своих моторов. Не наши самолеты. Немецкие.
– Нет, кары не придумаешь! Земли такой поганой не найдешь, чтоб приняла тебя, изверга!
И необычные, глубокие складки скорби появляются в уголках женских губ.
Чем утешишь этих женщин? Старики не нуждаются в утешении. Молчаливые, злые, они возле телег курят цигарки. Одну за другой. И думают. Их дума тяжела и медлительна. Но когда они решают, ничто не сможет помешать им в том, что они задумали.
– Хватит, бабы, – говорят они хмуро. – Чего уж тут!
Их горе немногословно и скупо.
И только с Мариной они беседуют о том, как томится мужицкая душа.
– Полынь, – говорят они. – Молоко бы у коров не испортилось.
И Марина понимает, что не в молоке дело.
– Все полынью да малинником порастет, – добавляют они. – Что ж ты молчишь, председатель?
– Нет, – говорит Марина, – нет! Полынь не успеет вырасти: мы вернемся.
Скрипят телеги на степных шляхах. От горящих сел, от осиротевших станиц ползут на восток длинные обозы.
«Нет, это не беженцы, – думает Марина. – Это отступление, и, кроме голой земли, ничего не получит враг».
И коровы, триста холмогорских коров, которых гонит на восток Марина, будут по-прежнему давать густое, как сливки, молоко. На высоких мажарах позади стада везут доярки и сепараторы, и маслобойки, и бидоны для молока.
И, оставив мужиков додумывать свои думы, Марина садится на орловца и догоняет стадо. Телята отбились и поползли по солончакам.
– Что же это вы, девушки? – сердится Марина на доярок.
– Они дюже прыткие, – оправдываются девчата. – И леший знает, что это они так лезут в степь?!
Марина подгоняет телят. Стадо ползет по балке, туман покрывает его до голов. Звонко кричат мальчишки-пастухи. Они поют озорные песни, и девчата ругают их за это. Девчата недавно простились со своими парнями и все время думают о них. Печалятся.
У Марины тоже остался там, в тылу у немцев, ее Алеша.
Марина грустно улыбается. Когда окончится война и она вернется в свою Михайловку, Алеша посадит у дома яблони и вишни. И когда у них родится дочь, они обязательно назовут ее Наташей. Только бы вернулся Алеша живым, и тогда все пойдет хорошо.
Девушка поворачивает коня и возвращается к обозу. Женщины уже не плачут. Они устали от горя и, прислонясь друг к другу и прижимая к груди ребят, дремлют и качаются, и губы их тесно сжаты.
На последней телеге едет старый Анисим. У него омертвели ноги. Как началась война, их разбило параличом. Старуха заботливо ухаживает за ним. Она подложила под него соломы и шубу. И к спине его тоже подложила соломы. Старик сидит, как в кресле, запахнувшись в тулуп, и видит скрывающееся за горизонтом село.
Марина с тревогой всматривается в лицо Анисима. Анисим плачет, не утирая слез. Он безмолвно тоскует.
– Что с тобой, дед? – тихо говорит Марина.
– Так, – говорит Анисим.
– Не надо, – говорит Марина. – Им ничего не осталось. Хлеб, скот и машины мы вывезли. А если избы сгорят, мы новые построим.
– Я так, – шепчет Анисим. – Проклятые ноги…
И тихо, совсем тихо просит:
– Довези меня, Маринка, обратно. Невмоготу мне так. Я на руках доползу до своей хаты. Семь лет я дожидался осени. Все мечтал.
– Совсем одурел старик, – запричитала женщина. – Как выехали, так и затосковал.
– Да о чем же ты мечтал? – пожала плечами Марина.
– Пшеница… Хлебушко… Моя пшеница!.. – страстно зашептал старик. – Отвези меня, Мариночка, обратно. Жизни нет моей теперь. Все опостылело. Весь свет стал не мил. Я семь лет дышал над нею, как над малым дитем. Землей испытывал, холодом испытывал, жарой испытывал. Я вовек не забуду твоей милости, Мариночка. Мне бы хоть пять колосков собрать. Мне бы только до клуни доползти и сохранить хотя бы десять зернышков.
Марина соскочила с седла.
– Остановись, бабусь, – сказала она старухе и сама потянула вожжи. – Что же ты раньше-то мне не сказал, дед Анисим? Что же ты раньше молчал? – осердилась она. – Да ведь они истопчут ее, гады?
– Это я его попутала, – в страхе призналась старуха. – Надо уезжать, а он ползет к бане. Я и сказала ему, что, мол, пшеницу твою убрали. А потом призналась в степи, что обманула, – он и затосковал. Хоть бы побил меня, что ли, только бы успокоился.
– Эх ты, бабуся! – сказала Марина и, остановив обоз, сообщила мужчинам, что она ненадолго возвращается в село и скоро вернется.
И, вскочив на рысака, Маринка свистнула нагайкой над его крупом. Через минуту орловец скрылся во тьме.
– Дай ей бог счастья, – перекрестилась старуха.
* * *
В опустевшее село входили немцы.
Марина спрятала коня в ольшанике у речки и ползком добралась до хаты деда Анисима. Дверь хаты была раскрыта настежь, и на пороге сидел белолобый котенок. Он жалобно мяукал и звал мать. Матери не было, и котенок умывал мордочку правой лапой и косился на ночные звезды. Там летели самолеты. Они летели низко и застилали своими крыльями звезды.
Над деревней они сбросили осветительную ракету, и, когда она стала медленно снижаться, Марина увидела в огороде, у бани, высокую грядку пшеницы деда Анисима. Дед, заведующий хатой-лабораторней, прославил этой пшеницей колхоз на всю республику. Он семь лет выращивал ее, и о нем писали все газеты, и седые академики приезжали к деду Анисиму, и называли его пшеницу «мужицким чудом», и говорили, что дед Анисим – это Мичурин в хлеборобстве, и что человечество будет благодарно ему за его пшеницу.
И девушка с трепетом притронулась к тяжелым колосьям полегшей пшеницы. Она сорвала несколько колосьев и растерялась. Она позабыла взять мешок. «Ничего. В карманы наберу», – подумала она и лихорадочно стала набивать карманы пальто тугими колосьями.
Почуяв запах человека, котенок покинул порог избы. Он подбежал к девушке и стал тереться мордой об ее руки.
– Уйди ты! – невольно улыбнулась Марина и озабоченно поглядела на запад.
Оттуда ветер доносил тяжелый грохот танков и стрекот пулеметов. По улице бежали солдаты. Вот один из них бросился к хате деда Анисима. Девушка упала в борозду между грядами и отползла к бане. Солдат через минуту вышел из хаты и побежал дальше.
Девушка продолжала работу. Она очистила от колосьев уже полгряды, когда по селу стали бить пушки отступающих наших частей.
Немецкие мотоциклисты повернули к околице и дали дорогу своим танкам.
Карманы были туго набиты.
Девушка отвязала от двери у бани тонкую бечевку и опоясалась. Она не хотела оставить на грядке ни одного колоска. Она перевязала платье бечевкой и стала складывать колосья за пазуху. Они были чуть холодноватые и колючие. Но, стиснув зубы и порывисто дыша, девушка ползла по грядке, отрывая от жестких и упругих стеблей колосок за колоском.
– Ничего вам не оставим, ничего… – шептала она, вкладывая в эти слова всю свою ненависть и все свои надежды.
Оставалось снять еще с четверть гряды, когда заработали бомбардировщики и село вспыхнуло с обоих концов.
Пламя с шелестом и свистом рванулось к ометам соломы, к избам и амбарам. Пламя прыгнуло на хату деда Анисима, и, точно облитая бензином, запылала крыша сарая.
Горячий воздух пахнул в лицо девушки, и котенок в страхе прижался к ее ногам.
«Что же, придется уходить, – подумала Марина и прощальным взглядом окинула клочок неубранной пшеницы. – Пусть и она горит», – решила девушка и, выхватив из сарая пук горящей соломы, положила его на гряду.
Пламя побежало по гряде и донесло до Марины горький запах горелого хлеба.
– Вот и все, – сказала Марина и, схватив котенка, проскочила сквозь горящие ворота, к речке, к ольшанику…
Рысака она уже не нашла. Он испугался взрывов и, оборвав повод, ускакал в степь.
Но девушка не огорчилась этим. Радостная и возбужденная, она пробиралась меж зарослей ольшаника и малинника к степи и улыбалась, вспоминая солончаки и полынь – горькую траву.
«Ничего, дед Анисим! Получишь ты золотую медаль, а полынь не успеет вырасти. Не успеет!» И улыбалась в темноте, наполненная каким-то особым, не изведанным ею счастьем.
ДРУГ ДАЛЕКИХ СТОЙБИЩ
В городском поселке Лельчицы Гомельской области стоит обелиск. Надпись золотыми буквами на мраморной плите:
«Здесь похоронены воины Советской Армии и партизаны во главе с членом ЦК ВЛКСМ Иваном Артемьевичем Задорожным и писателем Иваном Николаевичем Меньшиковым».
Я увидел эту надпись двадцать пять лет назад, и мне захотелось узнать, какими были люди, отдавшие жизнь за Родину и погребенные здесь.
Многие годы я вел переписку с Центральным государственным архивом литературы и искусства СССР, Музеем ЦК ВЛКСМ, Союзом писателей СССР, принимал участие в розыске родственников погибших, собирал документы, фотореликвии, письма, воспоминания.
Особенно много материалов удалось собрать о жизни и творчестве Ивана Меньшикова – комсомольского журналиста, писателя, страстного патриота. Они оказались настолько значительными и интересными, что возникла мысль о создании здесь, на месте гибели писателя, а позднее и на его родине, в с. Айлино Челябинской области, музеев Ивана Меньшикова. Предложение это было горячо поддержано учителями и учащимися Лельчицкой и Айлинской школ, а также писателями, знавшими Ивана Меньшикова: Константином Симоновым, Валерием Кирпотиным, Юрием Нагибиным, Виктором Тельпуговым, Григорием Коноваловым, Леонидом Жариковым, Павлом Железновым, Сергеем Бородиным, Евгением Долматовским и другими.
Сейчас в Лельчицком школьном музее-уголке И. Меньшикова, в Гомельском и Челябинском областных, Нарьян-Марском окружном, Саткинском городском краеведческих музеях, в Айлинской мемориальной комнате хранятся книги писателя: «Полуночное солнце», «Друзья из далекого стойбища», «Повести и рассказы», «Человек не хочет умирать», «Человек ищет счастья», «Рассказы», «Уста, говорящие правду», «Смертная переправа», «Когда прилетят скворцы», «Горящее сердце Данко», изданные в Москве, Архангельске и Минске, фотокопии документов, присланные из Центрального государственного архива литературы и искусства СССР, письма родных, воспоминания друзей писателя.
Читателям, взявшим в руки данную книгу Ивана Меньшикова, хочется представить некоторые экспонаты из этих музеев.
…Копия автобиографии Ивана Меньшикова, написанной им 13 мая 1942 года. Очевидно, она была подготовлена вместе с документами, необходимыми для отправки его на фронт, в Действующую армию:
«Родился в 1914 году в семье крестьянина, село Айлино Саткинского района Челябинской области. Окончив сельскую школу, а потом ШКМ, переехал к отцу, которого как изобретателя вызвал сюда (в Москву. – Д. М.) Совнарком РСФСР.
В 1930 году я поступил в авиатехникум ЦАГИ, который не удалось закончить из-за тяжелого материального положения семьи.
Я поступил работать в газету Московской окружной железной дороги, работал в одной фабричной многотиражке в Москве.
В 1934 году я уехал работать в Арктику (Ненецкий национальный округ Архангельской области) в качестве журналиста. Там, в ноябре, в сущности, и начал свою литературную деятельность (собирал песни, сказки, материалы, которые потом мною были использованы в пяти книгах, изданных и издающихся в Москве и Архангельске).
С 1936 года живу в Москве, работаю в различных газетах и журнале «Колхозник».
В 1938 году после выхода двух моих книг перешел целиком на творческую работу. В 1941 году, с начала войны, работаю очеркистом «Комсомольской правды» и одновременно пишу рассказы».
…С первых дней Великой Отечественной войны Иван Меньшиков рвется на фронт. Но не сразу удалось ему добиться этого.
20 июля 1942 года Меньшиков обращается с заявлением в Оборонную комиссию Союза советских писателей[1]1
Этот документ был опубликован в книге «Строка, оборванная пулей» («Московский рабочий», 1976).
[Закрыть].
«ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу Оборонную комиссию возбудить ходатайство перед Политуправлением РККА о посылке меня на фронт, в Действующую армию, так как год работы в «Комсомольской правде» дал мне возможность хорошо узнать только тыл, а для полноценной творческой работы мне требуется еще знание и фронта.
Вкратце сообщаю, что я делал до воины и за время ее.
Начиная с 1934 года я написал пять книг повестей и рассказов об Арктике и ненецком народе: «Полуночное солнце», «Человек не хочет умирать», «Легенда о Таули из рода Пырерко», «Друзья из далекого стойбища», «Человек ищет счастья». Все они, за исключением последней, издание которой задержалось издательством из-за войны, печатались в различных журналах и вышли отдельными изданиями.
За время войны, работая очеркистом в газете «Комсомольская правда», я напечатал двадцать пять очерков о колхозной деревне во время войны, написал около двадцати рассказов, которые передавались по радио и печатались в центральных журналах. Эти рассказы выходят книгой «Сын Великого Новгорода» в издательстве «Молодая гвардия».
И самая последняя моя работа – это трехактная пьеса о Герое Советского Союза Лизе Чайкиной, названная по имени героя. Пьеса уже принята к постановке Первым фронтовым комсомольским театром, и ее в скором времени увидит зритель. Помимо этого, пьеса должна издаваться «Молодой гвардией» большим тиражом для совхозно-колхозных театров и сельских драмкружков…
На фронте я могу выполнять любую работу, начиная от репортерской и кончая работой по написанию истории какой-либо части. Желательно на Северном фронте, более близком по духу моего творчества…
И. Меньшиков».
…Последняя запись в дневнике писателя, от 21 апреля 1943 года:
«…Сегодня-завтра уезжаю в немецкий тыл. Полностью обмундирован и вооружен. Будем выпускать в оккупированной немцами Белоруссии и на Украине «Комсомольскую правду». 19 апреля был принят в кандидаты партии, и это как-то изменило во мне что-то. Точно прошло мое детство, юность и наступило мужество. Как много надо и можно сделать. Удивительно, что, уходя в неизвестность, я как-то ни мгновения не чувствую своей обреченности, страха за себя. А ведь возможно все…»
…Перед отправкой во вражеский тыл Иван Меньшиков зашел попрощаться к писателю Николаю Зотовичу Бирюкову, с которым его связывала большая творческая дружба.
Родные Бирюкова, которые живут в Ялте, так написали об этой встрече:
«Последний раз он был 20 или 21 апреля 1943 года. Визит его был очень коротким. В сером плаще и такой же кепи, он постоял у кровати Николая Зотовича несколько минут, сесть отказался, очевидно, куда-то спешил. Его черные большие глаза были полны тревоги. Сообщил, что на днях летит в немецкий тыл к партизанам, а куда именно – об этом умолчал.
Через несколько дней в газетах – некролог. Не верилось, не хотелось верить – ведь только что, совсем недавно мы видели его – живого, молодого, энергичного. Тогда ему было всего 29 лет…»
…Некролог «Памяти И. Меньшикова», напечатанный в журнале «Литература и искусство» от 25 мая 1943 года:
«На днях трагически погиб Иван Меньшиков. Мы знали этого молодого талантливого писателя по его книгам о людях Севера, о возрожденном революцией ненецком народе, по его ярким очеркам и рассказам о молодежи колхозной деревни, печатавшимся в «Комсомольской правде», где он последние годы работал.
Иван Меньшиков горячо любил свою Родину, ее людей. Он много ездил по необъятным просторам Отчизны, умел видеть многообразие жизни. Его особенно влекла деревня, с которой он был кровно связан, которую близко знал и любил. Больше двух лет Иван Меньшиков провел в Арктике в Ненецком национальном округе, с увлечением работал в газете «Красный тундровик» и собирал материалы для своих будущих книг. Художественным итогом работы на Крайнем Севере явились книги Ивана Меньшикова «Друзья из далекого стойбища», «Человек не хочет умирать», «Человек ищет счастья» и другие.
В дни Великой Отечественной войны Меньшиков ярко и правдиво писал о жизни советского тыла. Его повести, рассказы и очерки приобрели заслуженную популярность у советской молодежи.
Совсем недавно Меньшиков был послан в один из партизанских отрядов в качестве корреспондента «Комсомольской правды». Молодой писатель-патриот с радостью принял это почетное задание.
Тяжело осознавать, что смерть оборвала кипучую многообещающую жизнь нашего друга, воспитанника Ленинского комсомола, верного сына большевистской партии. Он погиб на посту, как солдат. Он будет всегда жить в нашей памяти, оставаясь примером честного и мужественного служения Родине».
…Очень многие писатели прислали для музея свои воспоминания об Иване Меньшикове. Вот некоторые из них.
Константин Симонов:
«Я знал Ваню Меньшикова больше десяти лет. Мы вместе начинали писать и вместе с первыми своими вещами приходили в литературную консультацию Гослитиздата и, помнится, печатались в одном и том же сборнике молодых «Смотр сил». Уже тогда, будучи совсем молодым парнем, Меньшиков выделялся своей серьезностью, хорошей привычкой много и тщательно думать над каждым произносимым словом, твердым жизненным правилом писать только о том, что он хорошо и глубоко знал.
Однажды он пришел ко мне и сказал, что ему непременно хочется писать об Арктике.
– Ну что же, съезди в командировку, – сказал я ему.
– Я, собственно, и пришел проститься.
– Очевидно, до осени? (Разговор был весной).
– Нет, – улыбнулся он, – на два года.
– Уезжаешь на два года?
– Да, подписал договор. Буду там два года работать. Все же новое, тут тремя месяцами не отделаешься. Столько узнать нужно! Я боюсь, что и двух лет-то не хватит.
Слова у него никогда не расходились с делом, и через два дня он уехал.
Меньшиков поехал на Север не смотреть – он ехал жить и работать, принципиально считая, что людей по-настоящему можно узнать только тогда, когда работаешь с ними, а не тогда, когда смотришь на них. Результаты этой поездки известны. В пяти книгах, написанных Меньшиковым о Севере, есть ряд отличных рассказов, в которых чувствуется не только знание предмета, но и – что главное – большое, истинное понимание психологии людей, живущих в тяжелой обстановке Крайнего Севера.
В моей памяти стоит молодой, невысокий, коренастый парень, веселый, упрямый, ищущий собственные дороги в жизни и литературе.
За свою короткую жизнь Иван Меньшиков выпустил несколько хороших книг, но его умение страстно работать, его настоящее подвижническое отношение к труду писателя, наконец, вся его личность, характер, человеческие повадки говорили о том, что ему, несомненно, предстоит сделать еще очень много».
Поэт Георгий Суфтин впервые встретился с Иваном Меньшиковым, когда тот приехал в долгую командировку в Заполярье.
В своих воспоминаниях он пишет:
«В редакцию газеты «Нярьяна вындер» пришел застенчивый юноша и, слегка краснея, сказал:
– Я буду у вас работать.
Мы, считавшие себя матерыми заполярными волками, потому что прожили в Нарьян-Маре уже не один год, снисходительно хихикнули. Неказистый вид юноши, почти мальчика, в мешковатом, не по росту, пиджаке и в сереньких хлопчатобумажных брюках, произвел на нашу закаленную полярными морозами братию далеко не лестное для него впечатление.
– Что же вы здесь будете делать?
– А все, что придется, – просто ответил юноша, улыбнувшись так хорошо и душевно, что наши тундровые сердца немного оттаяли…
…Так появился у нас новый сотрудник – Иван Меньшиков. Мы с ним подружились с первых же дней. Простота и непосредственность, любопытство к жизни, немножко наивная восторженность и, наконец, почти детская беспомощность в самых простых житейских делах – все было в нем так свежо и чисто, что невольно привлекало к себе…»[2]2
Г. Суфтин. Заполярные встречи. Архангельское книжное издательство, 1961.
[Закрыть]
«Раньше мне казалось, что творчество Ивана Николаевича Меньшикова, большею частью связанное с Крайним Севером, с жизнью малого по численности ненецкого народа, со временем останется в культурном фонде именно этого региона, – вспоминает известный московский литературовед и критик Александр Михайлов, живший в тридцатых годах в Нарьян-Маре. – Теперь же, по прошествии нескольких десятилетий, очевидно, что произведения этого талантливого и, к великому сожалению, так рано ушедшего из жизни писателя имеют куда более значительный идейно-художественный вес, что они являют собою заметные страницы в контексте всей советской литературы тридцатых годов и не утратили интереса по сей день…
Сейчас его произведения дороги нам тем, что они сохранили в себе атмосферу времени, тот дух высокой романтики, который вел молодых людей типа Тони Ковылевой, одной из героинь Меньшикова, и самого писателя на самые трудные участки социалистического строительства. Как живые, предстают перед нами персонажи его повестей и рассказов – ненцы, молодые и старые, повернувшиеся лицом к Советской власти и еще находящиеся в плену вековых привычек.
Я по опыту знаю, сколь трудно заставить ненца рассказать сказку на русском языке. Меньшиков за короткое время узнал множество ненецких сказок, легенд, преданий, они питали его творческую фантазию, их органическое использование сообщало рассказам и повестям Меньшикова неповторимый национальный колорит и вдохнуло в них поэзию белых ночей и северного сияния.
Если говорить о наиболее характерной черте писателя и человека Ивана Меньшикова, то ее можно выразить кратко: активное отношение к жизни. По складу своего характера он не был и не мог быть наблюдателем. Меньшиков не смог бы с таким проникновением, искренностью и знанием дела рассказать о ненцах, если бы сам не был участником описываемых событий.
В годы войны Иван Меньшиков работал в «Комсомольской правде». Помню, как маленькая, в скромном переплете книжечка «Смертная переправа» попала к нам на фронт в годы войны, кажется, в начале 1944 года. Тогда я ничего не знал о судьбе Ивана Меньшикова, и знакомая фамилия на обложке книги, которой зачитывались в солдатской землянке, естественно, привлекла мое внимание. Мне, свидетелю первых успехов Ивана Меньшикова в литературе, нелегко было примириться со смертью писателя. Но в те годы мы привыкли к утратам, как бы горьки и тяжелы они ни были. И я с жадностью читал уже изрядно потрепанную книжечку, узнавая в ее авторе образ человека, хорошо известного по его книгам, по личным встречам.
Я рад был этой книжечке как встрече с добрым старым другом, рад был тому, что и после своей смерти Меньшиков оставался на линии огня, поднимая боевой дух тех, кто продолжал трудную работу войны».
Виктор Тельпугов, работавший с Меньшиковым в редакции «Комсомольской правды»:
