Текст книги "Бессмертие"

Автор книги: Иван Меньшиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Бессмертие

ПОВЕСТИ

ДРУЗЬЯ ИЗ ДАЛЕКОГО СТОЙБИЩА

Улыбка любимой девушки – хорошо,

И рыбой озера полные – хорошо,

Но в небе Нгер Нумгы всю ночь стоит,

А путь твой еще не начат…

Ненецкая пословица

А нарты поют свою песенку

Мне бы песню хотелось спеть об этой веснушчатой девушке. В этой песне я бы рассказал о том, как спускается над миром великая полярная ночь, вспыхивает на полнеба северное сияние, далекое и холодное; о том, как лиловеют снега и фиолетовые тени ползут по сопкам от северных звезд. Но где мне найти такие слова?

Маленький аргиш семнадцать суток мчится по поющему насту, и на последних нартах сидит девушка с обмороженным лицом. Девушку зовут Тоня Ковылева, и она плачет от обиды. Резкий, пронизывающий ветер застудил ее. Ноги онемели. Ей хочется упасть в снег и заснуть крепко, надолго, как она никогда не спала за всю свою, жизнь, полную ошибок и детских обид.

Но ясовей гонит упряжку все дальше и дальше и только иногда останавливает ее, чтобы покормить оленей и справиться, не замерзла ли хабеня и не хочет ли она поспать, как слабый человек. И Тоня говорит:

– Я вовсе не слабая. Я такая же, как и все люди.

И втихомолку вытирает слезы, засыпая на ходу.

Проводник сочувственно улыбается, ставит палатку и переносит в нее девушку.

Недолгий сон ее по-детски бездумен и крепок.

Луна вновь показывается над восточными сопками, и проводник будит девушку.

И вновь бесконечная песенка полозьев и чечетка оленьих копыт. Под ритм ее приятно вспомнить далекие города, оставшиеся позади, Костю, мать, и Москву, и подруг. Вспомнить все, что забыто и оставлено на долгие месяцы неведомой и заманчивой жизни.

Звенит наст. Качаются низкие северные звезды, и Тоня вспоминает все, что стало сейчас таким далеким и милым… Высоко к небу поднимались тонкие прозрачные дымки.

– Видишь, хабеня, – сказал проводник и остановил аргиш на вершине сопки, – щеки потри, девушка, мороз…

Тоня слезла с нарт и достала платок. Она долго оттирала им лицо, пока щеки не запылали. Вскочив на нарты, посмотрела в долину. На дне ее полукругом расположилось стойбище. Несколько упряжек стремительно вылетели навстречу Тоне и ее проводнику.

– Сколько мы едем, а я не знаю, как вас звать, – устало говорит девушка.

– Хойко, – отвечает проводник. – Я ведь охотник.

– Хойко, значит, – говорит Тоня. – Это очень хорошо, что ты охотник.

– Поедемте, хабеня, – смущается юноша и, исподлобья всматриваясь в раскрасневшееся лицо девушки, с гиком садится на нарты.

Упряжка, окутанная снежной пылью, мчится прямо к стойбищу.

Оленеводы сдержанно улыбаются девушке. Юноши освобождают оленей от упряжи.

Топя протягивает каждому маленькую озябшую руку.

– Здравствуйте, – говорят они, – мы вас давно ждем.

И, поставив вместе с проводником палатку, уводят Тоню в один из чумов.

«Итак, начинается моя вторая жизнь», – невольно думает девушка, и от сознания этого на душу ее ложится какая-то щемящая, неосознанная грусть.

«Теперь уже поздно отступать, и Костя, и мама далеко. Пусть будет так».

– Здравствуйте, – неестественно весело говорит она, войдя в чум и еле различая при сумеречном свете костра лица мужчин и женщин.

– Ань-дорова-те, – неторопливо отвечает старик со слезящимися глазами, растирая в деревянной ступочке махорку.

Женщины подбрасывают в огонь хворосту, и Тоня видит широкие доски у костра. Слепая, горбатая старуха пододвигает к доскам деревянное лукошко с выжженными на крышке цветами, и губы ее тихо произносят:

– Садись, хабеня, устала, поди.

– Чаю попейте, чаек после дорожки хорош-хорош, – несется неожиданно ласковый голосок от занавески.

Пламя охватывает хворост со всех концов палевыми лепестками, и Тоня с надеждой всматривается в человека.

– Меня звать Васька Харьяг – первый что ни наесть помощник власти. Власть пришла новая, царя сбросили. Наш народ темный, что знает? Выбрали меня родовым старшиной. Пять лет ходил в начальниках, а в тундровый совет стали выбирать, я отказался. Что мне с бумагой делать? Люди ученые больше меня знают. Правду я говорю?

Черные волосы, подстриженные кружком, широкие скулы, узкие глаза.

«Нация… – думает Тоня. – Хороший человек. Побольше бы вот таких».

– А члены партии у вас есть? – спрашивает она.

– Как не быть! Есть. Явтысый. Зачем молчишь, сват?

Старик, неторопливо растиравший табак, смотрит на Тоню. Лоб его, странно изрезанный кривыми морщинами, лоснится от пота.

В тишине глухо тонут его слова, полные значения и силы:

– Васька Харьяг правду говорит.

Он откладывает ступку в сторону и торопливо что-то ищет под своей малицей. Маленький партийный билет, завернутый в шершавую шкурку нерпы, появляется в его левой руке.

– Вот, – произносит он. – Мне говорят, что я исключен, девушка. Посмотри, правда ли это?

– Я думаю – так правда. Исключили, – равнодушно говорит Васька Харьяг.

Тоня невольно поворачивается на голос. Надменная улыбка «помощника власти» настораживает ее. Тоня сурово смотрит на Ваську Харьяга, и тот мрачнеет.

– Все в порядке, товарищ Явтысый, – говорит она, – ничего особенного. Взносы отвезете через месяц – это разрешается.

Явтысый с благодарностью смотрит в сухощавое лицо девушки и, не зная, чем выразить полноту своих чувств, подносит ей табакерку. Не успевает он опомниться, как Тоня берет на ноготь щепотку и нюхает. Слезы брызжут из ее глаз, и она долго чихает под хохот мужчин, женщин и детей.

– Вот лешак-то! – восхищенно говорит кто-то из темноты. – Грамотная и табак нюхает. Хорошо!

Тоня хохочет вместе со всеми и, сняв рыжий полушубок, садится пить чай. Васька Харьяг неожиданно подходит к ней.

– Приезжай-ко в гости, чего ли. Я, взять к примеру, недалеко живу.

– Хорошо, – говорит Тоня, – я объеду все ближайшие чумы, узнаю,-кто как живет, и начну обучать всех детей грамоте.

– Тарем, – говорит Васька Харьяг, а лицо Явтысого мрачнеет.

Когда гость выходит, Явтысый говорит тихо, одними губами, поднося кружку чаю девушке:

– Это шаман, хабеня. Понимаешь?

– Да, – так же тихо отвечает Тоня, – теперь я понимаю…

Возвратившись в свою палатку, Тоня зажгла лампу-молнию и, поставив ее на тумбочку, долго не могла заснуть на маленькой складной койке. Какими-то далекими-далекими казались ей прошедшие годы, юность, детство. Она пока одна наедине с этим неизвестным миром.

«Хорошо, что так много книг взяла», – думает Тоня.

И бояться ей тоже нечего: чем она хуже других? Шаманы. Кулаки. Неизвестная жизнь. Да это и не так уж страшно. И то, что Явтысый попросил поддержки у нее, беспартийной девушки, – разве не доказательство того, что она здесь нужна больше, чем ее подруги, имеющие только мужей и нигде не работающие? А трудно было всем: и Феликсу Эдмундовичу, и Владимиру Ильичу.

Тоня улыбается теплой и гордой улыбкой. Она наполовину выползает из спального мешка и, подняв с полу чемодан, кладет его себе на колени. Из чемодана она вынимает маленький портрет Ленина и ставит его на тумбочку, подальше от лампы. Ильич щурит добродушно глаза, и Тоня тихо смеется от радости. Ей кажется, что Ильич понимает ее состояние и думает сейчас: «Ага, попала, Тонька! Боишься, трусиха?»

И, заснув, девушка продолжает волноваться за свое такое заманчивое будущее.

И снится ей, что Васька Харьяг – шаман – приходит в ее палатку и садится к тумбочке, где пьет чай Владимир Ильич.

– Здравствуй, гражданин Ленин, – говорит он.

– Садись, – отвечает Ильич.

Васька Харьяг хмуро садится на пол и говорит лисьим голоском:

– А мы придушим твою девку, гражданин Ленин.

Ильич улыбается насмешливо, гладит по лбу Тоню и говорит шаману:

– Попробуй…

– Она не комсомолка. Она беспартийная, – говорит Васька Харьяг.

Ильич долго всматривается в лицо Тони и вновь улыбается тепло и приветливо.

– Правда? – спрашивает он.

– Да, – шепчет Тоня.

– Тогда за нее ты, Васька Харьяг, ответишь втрое. Она беспартийная, а вот в тундру приехала. Далеко.

Шаман хочет что-то сказать, но Ильич смотрит на него угрожающим взглядом, и Васька Харьяг уползает из палатки.

– А в комсомол ты все-таки вступи, – тихо говорит Ильич, – трудно будет – не плачь…

– Обязательно вступлю, – шепчет Тоня и засыпает крепким, спокойным сном.

Утром к ней приходит Хойко. Войдя в палатку, он садится, поджав под себя ноги, и терпеливо ждет ее пробуждения. Тоня инстинктивно чувствует присутствие кого-то в палатке и открывает глаза.

– Здравствуй, – говорит Хойко и неожиданно выходит из палатки. Через несколько минут он возвращается и приносит вязанку хвороста. Тоня вновь прячется в спальный мешок.

– А ты не стыдись, хабеня, я ведь все знаю, – говорит спокойно юноша, – и потом, я на тебя не буду смотреть.

– Ну не смотри, – сердится девушка, – и потом, что ты такое знаешь, которое может называться «все»?

– Я учился в школе два года и прочел уже семь книг, – говорит Хойко, – я знаю, что такое девушка, и стыдиться этого не надо.

– Ого! – говорит смущенно девушка. – В следующий раз ты все-таки ко мне стучи, а то я рассержусь, понимаешь?

– Понимаю, – говорит Хойко, – все культурные люди стучатся в двери. Я это раньше помнил. Если бы я не убежал из школы, то это не забыл бы, верно.

И он старательно растопляет печку-каленку, снимает малицу и говорит:

– Жарко. Как в Архангельске.

– Зачем ты убежал из школы?

– Соскучился.

– О ком?

– Ты все равно этого не поймешь. Я соскучился по тундре.

– Отчего же, – сказала Тоня, – это очень понятно.

Они помолчали, внимательно вглядываясь друг в друга. Брови Хойко покрылись потом.

«Волнуется», – улыбнулась Тоня.

– Знаешь, – сказала она, – ты умеешь говорить по-русски. Поедем со мной по чумам, а когда соберем ребятишек в школу, будешь вместе со мной готовиться в институт. Согласен? Ну, вот. А пока зови всех пастухов в гости. У меня чай попьем и радио послушаем.

Хойко утвердительно кивает головой и нарочито неторопливо выходит из палатки.

– Ой, сколько работы! – шепчет Тоня, и лицо ее становится задумчивым.

Двадцать пять дней пути до тундры она думала о своей будущей жизни. В Красном городе ей доверили тяжелую и поэтому, казалось Тоне, заманчивую работу – заведующей Красным чумом.

Три месяца по восемь часов в сутки она изучала на курсах красночумцев педагогику, ненецкий язык, радиотехнику и санитарию. Она подружилась с ненецкими девушками, и чувство большой гордости наполняло ее сейчас. Завтра она поедет по стойбищам собирать детишек. Тундровый совет поручил ей провести первичный учет. Она должна выучить за две недели до начала занятий с детьми пятьдесят ненецких слов.

Прижав щеку к прохладному целлулоидному оконцу, она смотрит на белесые холмы, покрытые полярной ивой. Неуверенный мягкий мрак ползет по снегам от горизонта, и бледные северные звезды становятся ярче. Темнота уже сгустилась в щелях оврагов. Курится поземка вокруг чумов, ероша и без того лохматых собак, свернувшихся калачами у нарт. Из соседнего чума выходит Явтысый. За ним тянутся женщины и дети.

– Проходите, – говорит Тоня, откидывая парусиновое полотнище, прикрывающее вход в палатку.

Хойко вновь подкладывает хворосту в каленку, и через минуту в палатке становится так жарко, что мужчины откидывают капюшоны малиц и торопливо садятся на пол.

– Радио будем слушать, – говорит Тоня, садясь к радиоприемнику и включая лампы накала.

Редкий поток звуков наполняет палатку до отказа. В свисте и речитативе азбуки Морзе еле-еле слышны затихающие слова цыганской песни.

Тоня ловит радиостанцию, и невидимый конферансье объявляет:

– Церетели сейчас исполнит…

«В Доме союзов, наверное», – думает Тоня, радуясь, что до Дома союзов далеко-далеко…

А Церетели тем временем поет песенку о нищем цыганском таборе. В песенке есть много несказанно грустного – бескрайние русские просторы, серые дороги, покрытые теплой пылью, маленькие березовые перелески, мокнущие под осенним дождем, и одинокие слезы девушки, потерявшей любимого…

Только Тоня легла спать, свернувшись под теплым байковым одеялом, как в оконце кто-то постучал. Тоня вздрогнула и повернулась к светлому квадратику.

– Можно? – услышала она голос своего проводника.

– Завтра, Хойко. Завтра обо всем поговорим.

– Нет. Надо сегодня, хабеня.

И не успела Тоня как следует подумать об этом, как в палатку вошел Хойко.

Лицо его было тревожным.

– Глупая, – сказал он, – ты боишься меня как мужчины? Не бойся. У меня уже есть невеста, и я к тебе приставать не буду. Не зажигай огонь, так лучше.

– При чем тут невеста? – испуганно спросила девушка.

– Когда мне было три года, мои родители уже высватали мне невесту. Ей было около двух лет. Они ей подарили залог: трех олешков, серебряное обручальное кольцо и алый венчальный платок. Теперь ей уже шестнадцать лет, и через два года мы поженимся. Я только не знаю, какая она. Мне ее не показывают.

– Ой, как интересно! – выпростав из-под одеяла руки, сказала Тоня. – А если ты в другую влюбишься?

– Я не знаю, что такое любовь, – сказал Хойко. – Если ты знаешь, что это такое, – расскажи. Мне нравится твой голос, и мне хорошо с тобой. Верно, ты – хороший человек!

Тоня смущенно посмотрела на Хойко, на его лицо, задумчиво-грустное.

– Это нельзя объяснить, Хойко, – сказала она. – Там, в Москве, далеко отсюда, у меня есть любимый парень. Звать его Костя. Он работает на фабрике. Мне с ним почти всегда бывает хорошо. Верно, это и есть любовь.

Тоня замолчала. Хойко сгорбившись сидел на ее чемодане и смотрел в оконце. Так хорошо было обоим молчать и каждому думать о своем.

– А знаешь, кто такой Васька Харьяг? – первым нарушил тишину Хойко. Голос его был уже тверд и спокоен.

Тоня поняла, что обидела его чем-то.

– Шаман, Хойко. Это вроде наших попов и знахарей.

– Это правда. Но его зовут Харьягом…

– Ну и что же?

– Харьяг – это на твоем языке, хабеня, – извилистая река, понимаешь?

– Нет, – растерянно пожала плечами девушка, – что ж из этого, что его зовут «Васька Извилистая река»?

– Его не прозвали прямой рекой, девушка. Утром он будет здесь, чтобы ты ездила только с ним. Понимаешь?

Тоня задумалась. На лбу ее собралась тонкая резкая складка.

– Так, – сказала она.

Хойко сурово улыбнулся и встал.

– Тогда мы едем с тобой, Хойко. Ты, наверное, очень хороший парень, понимаешь? Только не хмурься. Не люблю хмурых.

Хойко засмеялся и вышел из палатки. Через полчаса он подъехал с оленьей упряжкой и, постучав в оконце, занес Тоне малицу.

– Одень, девушка, замерзнешь.

– Ишь ты, – сказала Тоня, – тоже заботится об уюте, как моя мамаша. Я не ребенок.

– Как хочешь, – сказал Хойко, – до пармы Васьки Харьяга далеко.

И, подхватив Тонин чемодан, он вышел из палатки. Малицу он положил на нарты, закутав в нее чемодан, и все это прикрутил к копыльям тонким ремнем. Тоня вышла в романовском полушубке с большим рыжим воротником. Она села на нарты и, близоруко всматриваясь в нежно-лиловый горизонт, сказала:

– Едем!

– Охэй! – крикнул юноша и, прикрывая девушку своей спиной, повел упряжку между холмов, по руслу узкой реки.

«Хорошо», – подумала Тоня.

Стеклянную и грустную песенку поют нарты. Серебристый иней тонкой пыльцой оседает на рукавах ее полушубка. Мимо пролетают овраги. Они кажутся странно глубокими, потому что в них отстоялась темнота, похожая на воду. Края оврагов оторочены резкой каемкой кустарника. Это похоже на атолл – коралловый ошейник с лагуной в середине.

Вершины сопок бледно-лиловы от незримого света. Хорошо быть в далеком пути на поющих свою песенку нартах! И ничего в мире нет, кроме низких, кое-где проступающих звезд, бледных, мягко светящихся.

– Хорошо, – шепчет девушка.

Может быть, и она здесь родилась когда-то, много тысячелетий тому назад. Она ела сырое мясо и пила тепловатую оленью кровь. Почему так сильно горит одинокая звезда почти над ее головой? Это Полярная звезда. Олени, закинув рога на спину, мчатся, резко выбрасывая в сторону ноги. Грустными красивыми глазами они смотрят на Нгер Нумгы – свою звезду. Тоня знает, почему они в тихие ночи так грустно глядят на Полярную звезду! Эту ненецкую сказку она слышала еще в городе.

Великий Нум, создав человека, опустил его на землю. Он сказал человеку:

– Если ты достоин жизни, проживи один, ничего не требуя от меня.

И спустился человек на землю, и заплакал он от горя. Снег от края до края покрывал ее.

И взмолился человек перед богом, и сказал Великий Нум гордости всех звезд – Нгер Нумгы:

– У тебя много оленей. Они едят ягель и не знают, что такое горе. Спусти их на землю, и когда люди станут богатыми все до одного, олени могут возвратиться к тебе. Своим светом ты будешь покровительствовать им.

И опустились олени на землю, чтоб служить людям. Они много работают и мало едят, а глаза их становятся из века в век печальнее.

И почему-то в тихие морозные ночи, когда Нгер Нумгы выходит на небо посмотреть свой народ, олени смотрят на нее, и глаза их наполняются слезами. Они просят Нгер Нумгы взять их обратно к себе, но Великий Нум лишил их дара речи, и красавица Нгер Нумгы не берет их обратно к себе в Страну Голубого Света.

Тоня вздыхает. Ей по-хорошему грустно.

– Скоро приедем, – говорит Хойко, – чай будем пить. Ты замерзла?

– Нет, – говорит Тоня. – Помолчим давай. Мне очень хорошо.

– Помолчим, – говорит Хойко, но Тоне уже хочется говорить.

Она чувствует, как онемели ее ноги и холод пробрался к телу.

«Зря малицу не взяла», – думает она.

– Подожди немного, я хочу узнать, крепкий ли наст, – говорит она смущенно и, не дожидаясь ответа, прыгает с нарт.

Олени резким рывком выносят нарты на вершину сопки, а девушка, падая на скованный морозом снег, поднимается и бежит вслед за ними. Плохо расхоженные валенки жмут ей ноги.

– Хойко! – кричит она, задыхаясь от радости. – Хойко!

Хойко смеется в ответ. Он размахивает хореем уже на вершине соседней сопки. При сумеречном свете звезд она видит, как он отвязывает чемодан и малицу.

Подбежав к упряжке, Тоня покорно надевает малицу и толкает в снег Хойко.

– Вот беда, – говорит Хойко, – ученая, а толкается!

Они смеются оба заразительно, как дети.

«Да он такой же, как я», – думает Тоня, садясь на нарты.

При утреннем рассвете они въезжают в парму Васьки Харьяга.

Свежий след, правее крайнего высокого чума, успокаивает Хойко:

– Посмотри, девушка: Васька Харьяг час тому назад поехал за тобой.

– Ну что ж, за работу, – говорит Тоня, и голос ее звучит сурово и деловито.

В парме Васьки Харьяга стояло пять чумов.

– К Терентию Вылко пойдем, – сказал Хойко.

Они вошли в средний чум, прикрытый ветхими нюками.

Слабый свет, сочившийся через мокодан, еле освещал внутренность чума: чадящий костер, выщербленный по краям котел, подвешенный на крюке.

– Ань-дорова-те! – сказала Тоня.

– Здравствуй-здравствуй, – приветливо ответила пожилая женщина с русским лицом и уже поседевшими косами.

Мужчина, дремавший на шкурах у постели, поднял голову и посмотрел на Тоню. Зеленовато-желтое, испитое лицо. Пораженная нервным тиком левая щека, темная впадина на лбу у самых волос.

«Батрак», – подумала Тоня сочувственно.

Делая вид, что она пришла только в гости, девушка наклонилась к костру и подула на огонь. Женщина удивленно посмотрела на русскую и подала ей хворост:

– Спасибо, что заехали. Пить чай будем.

Хойко крякнул от удовольствия, и женщина улыбнулась.

– Закурим, Терентий, – сказал Хойко и бесцеремонно взял у хозяина кисет.

– Закурим, – тихо ответил Терентий, и на глазах его показались слезы.

– Не надо, Терентий, – мягко сказал Хойко, – он тебя чем-нибудь обидел?

Терентий испуганно посмотрел на Тоню и торопливо ответил:

– Нет-нет, нет.

– Ну, вот и хорошо, – сказал Хойко, – давай-ка лучше чаю попьем, оно и ладно будет. У русской хабени чай-то есть ли?

– Есть у меня чай, – засмеялась Тоня, – принеси чемодан.

Хойко вышел из чума и принес чемодан.

Тоня достала чаю и конфет.

Распивая чай, Тоня рассматривала паницу хозяйки – из белых шкурок, она была расшита разноцветными сукнами и делала женщину очень красивой.

– Хорошая у тебя хозяйка, Терентий.

Лицо хозяина засветилось теплой улыбкой.

– Хорошая? – еле слышно переспросил он. – Она очень хорошая.

«Теперь приступим к делу», – подумала Тоня и вслух:

– Верно, олешков у тебя много? Такая паница дорого стоит. Или ты в батраках?

– Я ведь со своими олешками, – хмуро ответил хозяин и подозрительно посмотрел на девушку.

– Это хорошо, – сказала Тоня. – Сколько их у тебя? Голов триста будет?

– А может быть, и столь…

– А не тридцать?

– Пожалуй, и тридцать, – согласился Терентий Вылко.

Тоня взяла с колен Хойко коробку спичек и, рассыпав их на маленьком столике, попросила:

– Покажи, сколько их у тебя.

Терентий Вылко понимающе улыбнулся. Он быстро отложил шесть спичек на колени девушке и дальше не знал, что делать.

– У меня плохо выходит, – сказал он.

– Три спички еще положи, и будет правда, – посоветовала женщина.

– Сколько ты живешь у шамана Васьки Харьяга? – сурово спросила Тоня.

Терентий Вылко вздрогнул. Он опустил голову, и Хойко пришел ему на помощь.

– Не надо так, хабеня.

– А худо и помню, – тихо ответил Терентий Вылко.

– Десять и еще девять лет, – сказала женщина, и лицо ее перекосилось от злобы.

– Ты не плачь, Терентий, – задушевным голосом проговорила Тоня, – судиться тебе надо.

– Боюсь судиться. Выгонит. Куда я денусь?

Губы женщины вздрогнули. Руки ее задрожали, как у истерички, и, задыхаясь от гнева, внезапно охватившего ее, она сжала кулаки и, подняв их над головой, с ненавистью погрозила чуму хозяина, что стоял против выхода:

– Он его бьет каждый день. Он пробил ему хореем лоб, и у Терентия разум стал худым, как вода. Десять и еще девять лет он работал на Ваську Харьяга, а что получил, русская хабеня? От ревности он позвал злых духов, и у нас теперь никогда не будет детей. Мне тяжело так жить. Я хочу ребенка. Я хочу его, понимаешь ты, хабеня? А тебе трудно понять…

– Я понимаю это, – сказала смущенно Тоня. – У тебя уже уходят годы, но мы вылечим Терентия, и у вас будут дети.

– Я сильно люблю его, – сказала женщина, и глаза ее наполнились слезами.

Тоня пододвинулась к женщине и поцеловала ее в бледные губы, как подругу, у которой большое, но поправимое горе.

– Ничего. Все будет хорошо, – сказала она, и в душу ее легла первая тень человеческого горя. – Ничего. Понимаешь?

Она молча попила чаю и вместе с Хойко пошла в соседний чум.

В чуме Васьки Харьяга его две жены шили одежду для батраков. Увидев вошедших Тоню и Хойко, они бросили работу и уползли за занавеску, что была подвязана за шесты над широкой постелью.

– Здравствуйте, – сказала Тоня.

– Им не полагается без мужчин разговаривать с посторонними, – сказал Хойко. – Садись к костру и подождем брата Васьки Харьяга. Он чинит нарты.

До слуха Тони действительно донесся стук топора, потом он стих, и через минуту вошел высокий мужчина в малице с откинутой сюмой.

– Ань-дорова-те! – приветствовал он, протягивая руку Хойко. Руку Тони он не взял.

«Не полагается, видно», – с неприязнью подумала Тоня и вытащила синенькую тетрадку.

– Зачем приехали? – осторожно спросил мужчина.

Хойко кивнул головой на девушку.

– Из Москвы приехала, сват.

– Из Москвы?

– Да, – сказала Тоня, – буду жить в тундре и учить вас грамоте.

Мужчина промолчал. Он исподлобья осмотрел девушку, и на лбу его легла тяжелая складка.

– Мне все равно, – сказал он.

– Мы ничего и не хотим, – сказал Хойко, – она тебя только спросит немного, чтобы запомнить все это на бумаге, и мы можем попить чаю.

Мужчина посмотрел на женщин, и одна из них, взяв котелок, вышла за снегом.

– Большое хозяйство у вас? – спросила Тоня подчеркнуто равнодушно.

– Хозяйство?

– Сколько олешков, спрашивает хабеня.

– Олешков?

Мужчина потрогал левой рукой тощую бороденку и задумался. Через минуту он спросил:

– А зачем это знать хабене?

– Это нужно, – сказал Хойко.

– Ладно, я подумаю, – произнес мужчина, посмотрел в костер, покрытый легким пеплом листьев тундровой березки, встал и вышел из чума.

Вновь издалека донесся стук топора.

– Как ты думаешь – он скоро вернется? – спросила растерянно Тоня.

– Не знаю, – сказал Хойко, – он ведь кулак.

Вошла женщина с котелком, полным снега. Она подбросила хворосту в костер и ушла за занавеску.

– Хозяйка, – сказал Хойко, – Васька Харьяг просил тебя рассказать хабене, какое у вас стадо. Ему нельзя говорить об этом русской женщине, чтобы не заболели ваши олешки.

– Няхар йонар будет, однако, – сказала спокойно женщина.

– Три тысячи как не быть? – подтвердил юноша. – Запиши-ко.

Тоня записала.

– А как тебя звать, девушка? – спросила она.

– Ма-ань? Игарам.

Тоня записала в тетрадку «Мария».

– Не так записала, – поправил Хойко, – она спросила, про ее ли имя спрашивают.

– Конечно, про ее, – смутилась девушка.

– Она говорит, что не знает своего имени. Ее звать Олена.

– Надоели мне эти китайские церемонии, – сказала Топя.

– Я не знаю, что такое китайские церемонии, – смущенно, точно извиняясь, сказал Хойко.

Тоня уныло посмотрела на Хойко и прислушалась. Стук топора прекратился. В чум вошел брат Васьки Харьяга. Он достал табакерку, понюхал и не торопясь посоветовал Хойко:

– В тундре худо жить – передай это хабене. В тундровом Совете знают, сколько у меня с братом олешек, пусть там спросит.

– Я это узнаю и у тебя, – сурово сжав губы, сказала Тоня, – завтра Васька Харьяг сам приедет и скажет мне. Иначе он не будет спокойно спать полгода.

– У тебя есть оружие?

Тоня вывернула карманы и открыла чемодан.

– Видишь, у меня нет оружия. Но завтра Васька Харьяг приедет ко мне и скажет, что у него олешков няхар йонар – три тысячи.

Мужчина пытливым взглядом обвел женщин, и те поежились от страха.

– В тунсовете записана только тысяча оленей, сват, – сказал Хойко. – В тунсовете думают, что у вас только один батрак…

– Нам нечего здесь делать, – захлопнув чемодан, сказала Тоня. – Нам не хотят говорить правду.

– Мы и без русских хорошо жили, – угрюмо ответил мужчина, – русским никогда мы кланяться не будем.

– До свиданья, брат Васьки Харьяга. Пусть завтра в мой чум приедут все ваши батраки. Послезавтра это уже будет поздно…

И Тоня вышла впереди Хойко.

Когда нарты двинулись в обратный путь, юноша и девушка услышали женский крик в чуме Васьки Харьяга.

– Он их бьет, – сказал Хойко.

Девушка вздрогнула.

– Остановись, – попросила она, – его надо проучить.

– Нельзя, хабеня, – мягко запротестовал Хойко.

– Остановись! – крикнула Тоня. – Я ему, сволочи, покажу!..

Хойко остановил упряжку.

– Ладно, поедем, – тихо сказала она, – пока еще рано… Надо обдумать. Гони скорее в тунсовет. Жалко, что я не собрала всех свидетелей.

Хойко улыбнулся и в низине между сопок, у кустов яры, остановил упряжку.

– Пиши, – сказал он, смеясь, – я ведь все знаю.

И озябшими руками Тоня записала страшные подробности жизни Васьки Харьяга и его брата. Хойко знал все.

– Что ж ты мне этого сразу в палатке не рассказал? – удивилась Тоня.

– Ты мне очень нравишься, – застенчиво улыбнулся Хойко, – мне хотелось ехать с тобой до самых теплых рек, откуда прилетают птицы.

– Ишь ты… – сказала Тоня и, сбросив варежки, провела озябшими руками по щекам Хойко. – Хочешь, я тебя поцелую?

И, крепко обняв за шею, она поцеловала Хойко в лоб ласковым дружеским поцелуем.

– Дай руку! Ты очень хороший парень.

И вновь бесконечная песенка нарт. Кажется, что они поют о многих годах хорошей дружбы. О том, что никак нельзя выразить скупой человеческой речью.

Под тихое похрустывание скованных морозом равнин хорошо думать о том, что впереди так много радостей, обид и счастья.

«Хойко!.. Милый», – с нежностью думает Тоня.