Текст книги "Бессмертие"
Автор книги: Иван Меньшиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Оловянные, медные, никелевые пластинки на его одежде звенят глухо и сдержанно. Уши высокой шапки из меха росомахи бьют по его широкоскулому лицу. Узкие глаза полузакрыты, и пламя костра золотыми точками отражается на зрачках. Он поворачивается лицом к больной, плюет через костер и неестественно тихим, отрывистым речитативом шепчет заклинания. Уже пена появилась на краешках его губ. Уже женщины испуганно заскулили, протягивая к больной черные, зловещие, худые руки, когда шаман приник к лицу больной и пензером провел по ее воспаленным губам.
Глаза его, налившиеся кровью исступления, выпуклы и жутки. В тишине он изрекает гневно и кратко:
– Забыли Нума? Забыли духов? Детей отдаете русской девке, которая шаманит у черного ящика и вызывает своих духов? Голод и смерть – вот что вам пошлет Великий Нум за это. Пусть об этом ветер разнесет молву по всем великим тундрам. Нум отказывается простить эту женщину… Выйдите все из чума.
Тадибей опустился на доски у костра и закрыл глаза руками. Мужчины и женщины покинули чум, но тадибей не открывал глаз. Он открыл их спустя полчаса и увидел сидящую напротив русскую учительницу. Она насмешливо наблюдала за ним.
– Скажите, вы много выпили сегодня?
Шаман испуганно отодвинулся.
– Только сярку, хабеня.
– Вам правду духи ваши говорили?
– Правду, правду, – быстро проговорил Васька Харьяг, и рука его потянулась к кованому ножу на ремне, – а может, и врут, кто их знает.
Девушка быстро поднялась. Брови ее сдвинулись и взгляд стал острым:
– А ну-ка, нож! Нож давай, говорю.
Тадибей поднялся и зловеще усмехнулся. Он шагнул к девушке и сразу стих.
Тоня неторопливо вытащила браунинг и спустила предохранитель.
– Успокоился? А ну гони нож. Да ручкой подавай, а не острием.
Старик подал нож и вновь сел у костра.
– На днях сюда приедут мои товарищи, и я расскажу всем пастухам и охотникам о твоей трусости и бессилии. Какой же ты шаман, когда с девкой ничего не мог сделать?
Тадибей злобно оглянулся, и рука его потянулась к топору, что лежал у костра.
– Оставь топор, – сказала Тоня.
– Я уеду отсюда, – сказал тадибей, – отдай мне нож, он священный.
– Теперь он уже поганый, – ответила Тоня, – он был в руках девки, да еще русской.
– Мы вас передушим, – злобно шипит старик, – мы всех вас передушим, мы не хотим грамоты. Мы жили и без грамоты хорошо и были богаты.
– Не спорю. Но ведь ты шаман?
– Я добрый шаман.
– Я это вижу.
– Мы обходились без Красных чумов и колхозов.
– Прошли те времена.
– Они снова придут. Кончится ночь, и мы вас всех перебьем.
– Кто – вы?
– Самые почетные люди тундры. Самые главные князья Малой и Большой земли.
Тоня посмотрела в темноту и насмешливо спросила:
– Ты слышишь, Явтысый?
– Я все слышал, – ответил Явтысый, отодвигая занавеску и подходя к костру.
Тоня подбросила хворосту в огонь и внимательно всмотрелась в шамана. Глубокий шрам перерезал лицо человека.
– Кто это так вас отметил?
– Я, – сказал Явтысый. – Тогда я батрачил у Васьки Харьяга и хотел вступить в колхоз. Васька Харьяг пробил мне голову хореем, а я испробовал свой нож.
– Да, добрый шаман, добрый…
Тоня помолчала, взяла топор и, положив его за занавеску, сухо сказала:
– Через полчаса ты должен быть за десятой сопкой отсюда, а за болтовню рассчитаемся в свое время.
Тадибей взял свой бубен, снял священную одежду и вышел из чума в сопровождении Явтысого. Через несколько минут Тоня услышала свист и удаляющуюся упряжку.
Явтысый вернулся, сел у костра, закрыв неблюйной шкуркой лицо умершей.
Тоня сидела, опустив руки, и по лицу ее бежали слезы, скатываясь к губам. Она слизывала их.
Мать была далеко, и Москва далеко, но теперь ей, как никогда, хотелось жить…
Тропой колхоза „Нгер Нумгы“Окутанная снежным вихрем, мчится упряжка от стойбища к стойбищу.
Человек-молва вскакивает с нарт у чума, вползает в него и хрипит:
– Гибель нам! Всех погонят в колхозы! Гоните стада за Урал, в горы Пай-Хоя.
Выскочив из чума, человек, задыхаясь, мчится к следующему стойбищу…
А тем временем милиция тщетно пытается поймать человека-молву, брата Васьки Харьяга.
Начальник милиции сопровождает хлебный обоз в голодное стойбище и думает о неизвестной ему девушке – Тоне Ковылевой, написавшей гневное письмо председателю окрисполкома. Начальник милиции ежится от мороза. Ему хочется спать, но он знает, что этого делать нельзя. Пока еще олени могут бежать, он обязан не спать.
– Охэй! – кричит он, и голова его кружится от усталости.
Сквозь целлулоидное оконце палатки по-прежнему блестел далекий и мертвый звездный мир. Тоня привыкла к нему за эти печальные дни. И это небо за палаткой, угрюмое и неизменное, даже утешало ее своей обычностью.
К палатке кто-то нерешительно подошел.
– Войдите, – сказала Тоня и спрятала руки под одеяло.
Вошла маленькая курносая женщина с вязанкой дров. Она заботливо улыбнулась девушке и затопила «времянку». Целлулоидное оконце сразу запотело, и у Тони как-то веселее стало на душе.
– Болит? – спросила участливо женщина.
– У меня сегодня праздник, – почему-то ответила Тоня. – Новый год наступает, пусть приходят все ко мне в гости.
Женщина торопливо вышла. Тоня откинула одеяло и стала посреди палатки у клокочущей печки. Руки ее моментально покрылись гусиной кожей. Она открыла желтый фибровый чемодан, пахнущий сыростью и свежестью малоношеных вещей, и достала сиреневое платье. С нежностью расправив складки, она надела его. Натянула на ноги липты – меховые чулки – и пимы. Посмотрев на запорошенные чумы, она вытащила из-под кровати радиоприемник, последнюю сухую батарею, имевшуюся у нее, и включила накал.
Катодная лампа засветилась чудесно-золотым светом, репродуктор прокашлялся и захрипел. Тоня повернула лимб вариометра, и тихий свист ветра и больших пространств наполнил палатку. И было очень хорошо в это мгновение сидеть в теплой палатке, забыв о голоде, о человеческих страданиях, о том, что за тонкими стенками палатки стоит огромный и печальный мир ледяных пространств, страна холмов, озер и болотистых низин под этим мглистым небом и россыпью бледных арктических звезд.
Тоня поворачивает лимб, переводит приемник на короткую волну. Визг норвежской радиостанции, затухающая музыка парижской консерватории, военные марши с Запада. Москва. «Последние известия».
– …До Нового года осталось полчаса, – неожиданно врываются в сознание Тони слова диктора. – Поздравим всех живущих на великой русской земле с наступлением Нового года.
Тоня смотрит на ручные часики и с трепетом следит за минутной стрелкой.
Музыка затихает.
«Сполохи», – думает она и вспоминает под тихую и печальную музыку Костю, столик-кафедру на третьем этаже фабрики, талончики: «драп», «бостон», «шевиот».
«Костя, милый Костя».
Веселая музыка нисколько не развлекает ее. Топя садится на кровать, прячет лицо в подушки, и плечи ее тихо вздрагивают.
В палатку входят старик и старуха из соседнего чума.
– Не плачь, девушка, – говорит слепая старуха, наклонив сосредоточенное лицо над Тоней, – мы тебя любим у тебя сегодня большой праздник, а ты плачешь!
– Не надо плакать, девка, – говорит старик, – я убил медведя, и все стойбище сыто, а твою долю я тебе принес.
И охотник показывает Тоне большой кусок заиндевевшего мяса. Тоня печально улыбается и внезапно, чувствуй приступ тошноты.
– Дайте… мне… поесть… – просит она, теряя сознание.
Когда она открывает глаза, незнакомый человек кладет ей на лоб жесткую руку.
– Ничего, Тоня Ковылева. Ты молодая. Теперь веселее будет жить…
Начальник милиции тепло улыбается и сам готовит девушке кофе, распечатывая финским ножом консервную банку.
Вместе с теплыми ветрами, прилетевшими от лесов, появились на тундровых сопках первые ворюи – проталины. Снега пожелтели и поползли к оврагам и болотистым низинам. Из озер потянулись по ветру дымчатые утренние туманы, а, когда из моря выплывало солнце, на проталинах поднимали задорливое щебетанье пунухи.
Миша Якимов любил северную весну.
Как только наступала весна, он приезжал в Красный город, который когда-то сам строил. Сидя в окрисполкоме, он спешил закончить со всеми делами, связанными с тунсоветом.
Но странно: чем он упорнее работал, тем больше росло дел.
По Печоре уже плыла ледяная шуга, позванивающая, как тонкое стекло. Приходил и уходил последний пароход, и только тогда Миша Якимов вспоминал, что отпуск его прошел. Провожая иностранный лесовоз, Миша с грустью думал о далеких теплых морях.
– Ты понимаешь, Маруся, – говорил он секретарю окрисполкома, – какие острова есть в Тихом океане?.. Фиджи, Борнео, Суматра, Ява, Целебес, Тасмания, Каролинские. Понимаешь: Тасмания. От одного слова закачаешься.
– А ну тебя, – говорила Маруся, близоруко всматриваясь в его отчет. – Подумаешь – капитан Кук! Ты бы лучше в отпуск куда-нибудь съездил, а то сидишь… Острова…
– Ни черта ты не понимаешь, – сердился Миша Якимов. – Наймусь на пароход матросом – и в заграничное плаванье. Вот в следующий отпуск обязательно зафрахтуют.
Миша Якимов искренне считал, что стать матросом дальнего плавания так же легко, как, например, проехать из Табью-Яга до Вашуткинских озер – не больше тысячи километров!
Но шел год за годом, а Миша Якимов по-прежнему оставался в округе. То оказывалось, что заболел председатель тунсовета, то экспедиция Академии наук нашла в горах Пай-Хоя и на Вайгаче каменный уголь, флюорит, цинковую и свинцовую руду, а выбраться из тундры не могла. Кулачье вело враждебную работу, и ненцы не давали для экспедиции тягловой силы. То в стойбище у реки Неруты шаман разгромил Красный чум и избил учителя…
Нужно было побывать везде, принять меры, расследовать, помочь, ободрить не привыкших к Заполярью культурных работников своего Совета.
Летел месяц за месяцем, и только на пятый год пребывания в тундре Миша Якимов окончательно решил: на южный берег Крыма он поедет обязательно.
А пока оленья упряжка легко несла Мишу к стойбищу Васьки Харьяга. Там сейчас работал суд. Необходимо было проследить за выполнением приговора.
Со дна глубокой долины Миша увидел тоненькие дымки, поднимавшиеся к небу.
…Васька Харьяг держал последнее слово…
Он стоял перед судом, а судьи сидели по другую сторону костра и смотрели в свои бумаги.
– Я люблю Советскую власть, – говорил Васька Харьяг, но пастухи заметили, как медленно и свирепо сжимаются его кулаки. – Я темный человек. Нас, ненцев, угнетал царь…
– Садитесь, – сказал судья, – если у вас все.
– Суд удаляется на совещание, – сказал по-ненецки секретарь суда.
«Куда же они удаляются?» – улыбнулся Миша Якимов, но секретарь суда был находчивый человек. Он попросил на полчаса всех выйти из чума.
…Васька Харьяг вскоре узнал о своей судьбе. Полторы тысячи его оленей получили пять пастухов.
Васька Харьяг спокойно выслушал приговор, но, когда батраки крепкими тынзеями стали делить стадо на пять равных частей, он заплакал от бессилия. Два милиционера стояли по бокам его, чтобы потом отвести в тюрьму…
Вечером в парме Явтысого собрались бывшие батраки Васьки Харьяга – Делюк Вань, Халиманко, Выль Паша.
Из трех чумов был сделан один большой чум, но и он не вместил всех, приехавших на такую важную соборку.
Собрание открыл Миша Якимов.
Он сказал:
– Пусть каждый вспомнит, как он жил у хозяина, и подумает, как он хочет жить дальше.
И впервые женщина, жена Терентия Вылко, нарушила завет веков. Она подошла к костру, и голос ее задрожал:
– Я хочу…
– Говори, Степанида, говори, – сказали мужики, – теперь все право имеют говорить.
По лицу женщины побежали слезы:
– Мне обидно, – сказала она, – мы все радуемся нашим богатствам, а об русской учителке позабыли. А ведь она…
Мужчины смущенно переглянулись и наперебой стали выскакивать из чума. Вскоре они осторожно внесли в него койку с Тоней Ковылевой.
Она, точно в полузабытьи, подняла тяжелую голову. Тело ее свернула цинга.
– Спасибо, товарищи, – тихо сказала она, попыталась улыбнуться, но застонала и откинулась на подушку.
– Я сейчас… договорю, – выдохнула она и потеряла сознание.
Миша Якимов подбежал к ней, и горькая жалость обожгла его. Вот не успел он здесь вовремя прийти на помощь. И без него бы приговор был приведен в исполнение, а он…
– Предлагаю, товарищи, послать самого лучшего ясовея на юшарскую радиостанцию. В Красном городе есть самолеты. Можно спасти ее…
– Я все сделаю для нее, – поднялся Терентий Вылко.
Секретарь тунсовета написал телеграмму, и Терентий выскочил из чума.
И, не дожидаясь разрешения, всю жизнь молчавшие пастухи начали говорить. Казалось, к ним вернулся дар речи. Они говорили и плакали. Они вспоминали детей, умерших от голода, испанки, туберкулеза, побои хозяев, тундровые весны и зимы, нужду, невеселый огонь своих чадящих костров, и всем им стало ясно – Явтысый прав.
– Мы хотим быть в колхозе! – кричали они, перебивая друг друга.
– Пиши, – радовался Явтысый, тыча корявым пальцем в блокнот Миши Якимова, – сто оленей.
– Двести двадцать, запиши-ко, – Феодосии Лаптандер.
– Триста – Семен Ноготысый.
– Тридцать пять – Иван Пырерко.
– Триста двадцать – Егор Вануйто.
Семнадцать хозяйств. Три с половиной тысячи оленей.
– Теперь нам нужно выбрать правление колхоза, – сказал деловито Миша Якимов. Он знал, что излишний восторг с его стороны может испортить все дело.
– Пусть будет председателем Явтысый.
– Саво!
– Сац саво!
Над Тоней Ковылевой наклонилась Степанида Вылко. Она бережно положила свисшую косу ее на грудь и прошептала взволнованно:
– Слышишь, девушка? Явтысый председателем выбран.
Глаза девушки были закрыты, а лицо мертвенно-сине. Но, как в глухом тумане, доносились до ее сознания слова Миши Якимова:
– В члены правления предлагаю выбрать Степаниду Вылко и Тоню Ковылеву.
Руки, как чайки, взмыли над собранием.
– Единогласно? Очень хорошо, – отметил в своем блокноте Миша Якимов.
– Еще нужно двух членов правления в ревизионную комиссию.
И было сделано все, что предлагал Миша Якимов, а Тоня Ковылева по-прежнему боролась с болезнью. Наконец она подняла голову и громким, неожиданно радостным голосом произнесла:
– Назовите наш колхоз «Нгер Нумгы» – «Полярная звезда».
И теперь уже надолго потеряла сознание.
В ту же ночь все олени были соединены в одно большое колхозное стадо.
– Куда же гнать их? – спросили пастухи у Явтысого.
– К морю, – сказал Явтысый, – теперь, парень, от моря до лесов одна тропа. Тропа нашего колхоза «Нгер Нумгы».
Видишь? Там… далеко… дымки стойбищСделав круг над стойбищем, самолет пошел на посадку. Летчик знал – это было рискованное предприятие. Если бы не утренний морозец, укрепивший наст в долине, самолет надолго мог остаться здесь. Описав лыжами полуовал, самолет остановился у одного из костров.
Летчик обернулся и крикнул что-то сопровождавшему его спутнику.
Из задней кабины вылез человек в полушубке, и колхозники ахнули от восхищения.
Это был Хойко.
– Торопись, орел, – сказал летчик, – времени мало.
Он хотел еще что-то сказать веселое, но смущенно замолк.
От ближнего чума на носилках несли женщину. Осторожно ее посадили в кабину. Она поманила рукой Явтысого.
– Жди меня. А бинокль я тебе обязательно пришлю. Обо всем мне пишите, ведь я тоже член правления…
Она закрыла глаза и от боли заплакала.
«Не приедет», – подумал Явтысый и покачал головой.
К кабине наклонился Миша Якимов.
– Обязательно на юг, Миша. Ладно? А заедешь в Москву, обо всем…
Она не договорила. Летчик широким ремнем прикреплял ее к сиденью.
– Больше бодрости… Больше… – басом говорил он.
– Жди, Явтысый…
Старик вновь подошел к самолету.
Слабой рукой Тоня обняла его и поцеловала в лоб.
– А тебя, Миша… в Москве.
Летчик уже завел мотор. Самолет плавно сорвался с места, и Тоня посмотрела на толпу, что окружала его.
Это были колхозники «Нгер Нумгы». Сколько огорчений и радости принесли они ей!
Она помахала рукой. Хотела крикнуть что-то бодрое и нежное, но голос осекся, и девушка закрыла глаза.
Самолет сделал три круга над стойбищем, и, когда Тоня посмотрела вниз, он уже летел прямо по курсу, на юг.
Бледно-оранжевая тундра с никелевыми тарелками озер качалась под самолетом, и Хойко от восхищения толкал Тоню локтем. Потом он бережно натянул на ее руки варежки, стер носовым платком слезы с ее щек и, наклонившись к ней, сказал:
– Ты не плачь, все пройдет. Меня окружком комсомола послал за тобой, и я тебя довезу. Только не сердись на меня. Ладно?
Хойко тяжело вздохнул.
Тоня улыбнулась бледными губами:
– За что же мне на тебя сердиться?
– Я, понимаешь… тебя… не люблю теперь. Раньше я тебя любил, а стал учиться – и полюбил Лену Семенову, и я не могу без нее жить на свете.
Тоня сделала грустное лицо, а глаза стали смешливыми.
– А ты на меня не рассердишься?
– Нет, – печально ответил Хойко.
– Я ведь тебя тоже не люблю, – сказала она.
Хойко повеселел.
– О тебе теперь все газеты пишут, говорят, что ты герой, – сказал Хойко и добавил торопливо: – Да ты чего плачешь? Больно? Да?
И, как развлекают ребенка, он стал показывать ей на горизонт.
– Вон видишь? Там… далеко… дымки стойбищ… Вот сколько у тебя друзей… Хорошо!
И от восхищения Хойко зацокал языком.
ПЕРВАЯ ЖЕНА ТАДИБЕЯ
Глава перваяСавонэ дрожащими руками подкладывала в костер черные сучья яры, украдкой наблюдая за багровым лицом мужа.
– Сядь. Чего вертишься? Думать мешаешь, – говорит сердито Халиманко.
Она сняла чайник с огня и ушла за занавеску. На широкой постели лежали две другие его жены. У старшей из них, Степаниды, болели глаза. Вывороченные трахомой, веки ее слезились. Степаниду мучил кашель, и желтыми руками она давила грудь, сдерживая боль.
Самая молодая жена Халиманко, Сэрня, была полной противоположностью Степаниды. Коренастая фигура, толстые икры и руки мастерицы. Недаром полюбилась она тадибею.
Женщины обняли Савонэ, и Сэрня пошла угощать мужа. Не глядя, Халиманко принял из ее рук пестро раскрашенную фаянсовую чашку и медленно стал пить чай.
В чуме, среди своих жен, Халиманко любил нежиться у огня и пить чай, закусывая мороженой нельмой. Так должен отдыхать всякий уважающий себя тадибей, у которого три жены и такие стада оленей, что для выпаса их не хватало пяти пастухов.
– Савонэ, – тихо позвал Халиманко, и женщины испуганно вздрогнули.
Савонэ подошла к мужу, опустив глаза. Теплой водой она обмыла его преющие ноги. Халиманко кашлянул, потом решительно отвернулся от костра.
– Отныне ты будешь ходить в стадо, – пастухов не хватает. Дома у меня есть молодые жены.
– Я совсем плохо вижу, – сказала Савонэ, – и без этого подохну…
Гневный блеск заметался во взгляде Халиманко. Ему возражает женщина? Он поднялся во весь рост и отшвырнул тазик. Дрова в костре зачадили, стайка чашек разлетелась в стороны. Резким пинком в лицо Халиманко сшиб Савонэ к занавеси. Изо рта ее показалась тонкая струйка крови.
Халиманко хотел ударить еще раз, но промахнулся, задев головню. От толстого корня отскочил уголек и упал на голову неподвижно лежавшей Савонэ. Послышался запах горящих волос. Заскулили женщины.
– Выходите из чума! – крикнул Халиманко. – Она изменила мне. Она проклята! На нее упал уголь!
…После часового забытья Савонэ открыла глаза. Смутный рассвет мерещился в мокодане. В чуме не осталось ни шкур, ни скарба. Только на тагане висел медный чайник да тлели угольки в костре.
– Выйди из чума! – крикнул Халиманко.
Женщина натянула старую малицу, выползла на свет. Потом упала и заплакала. Свернутый чум батраки Халиманко уложили на сани и, не оглядываясь, повели длинный аргиш прочь от проклятого места.
Тихая снежная поземка закрутилась над чумовищем.
Савонэ подползла к костру и, полуслепая, слезящимися глазами смотрела, как умирает старое пламя…
Глава втораяНарты легко неслись на север, к фактории. Солнце било в спину. Изредка покрикивая на упряжку, мужчина оборачивался и смотрел на горизонт.
На вторых нартах, в крепко стянутом брезентовом чехле, лежали шкуры песцов, лисиц. Снаружи чехла были видны только их хвосты.
– Скоро, Саша?
– Скоро. Смотри, нет ли дыма.
Лена посмотрела на горизонт. Лицо ее оживилось. У нее было отличное зрение. Потрогав рукой щеки (привычка), она свистнула задумчиво:
– Чумы кто-то ставит.
– Где?.. Тебе все мерещится.
– Верно! – сказала Лена, и Саша увидел, что она права.
– Тем лучше, – сказал он, передал жене хорей и закурил папиросу.
Потом они ехали с сопки на сопку, из низины в низину, но дым из мокоданов был так же далек и заманчив.
– Проклятые, – сказала Лена, – я очень хочу есть. Сейчас Ислантий на фактории уже пьет чай.
Они долго еще ехали. Чумы были все еще далеко. И только когда солнце покатилось по ниточке горизонта и снова поплыло к зениту, они подъехали к чуму Халиманко.
Хозяин вышел навстречу им. Он разводил руками от удовольствия и лепетал торопливо:
– Давно ждал тебя, Александр Степанович. В чум давай проходи. Кому-кому, а русским я всегда рад. Справедливый народ. Чарку выпей – с холоду.
Халиманко улыбался. Лена, сердито посмотрев на Сашу, вошла в чум.
Две молодые жены приветливо кивнули гостье и еще быстрее засуетились у костра. Забурлила вода в чайниках. Запахло свежим мясом и кислым ржаным хлебом.
Потом гости и хозяин сели на латы, откинув капюшоны малиц. Женщины молча подавали кушанья. Хозяин достал вина, но гости отказались выпить.
– Я и позабыл, – сказал Халиманко, – что коммунистам пить нельзя.
– Мы не за этим сюда приехали.
Халиманко нахмурился и замолчал.
– Пушнина есть? – спросил Саша.
– Как не быть! Есть.
– Сдаешь?
– Да надо сдать чего ли… Сэрня!
Женщина проворно выскочила из чума. Через полчаса она вернулась, дрожа от холода, и в руках ее была связка песцовых шкур.
– Гляди маленько.
Саша тщательно осмотрел песцов и сказал цену.
– Бери. Товаров брать не буду.
Саша отсчитал деньги. Вежливый хозяин не стал их пересчитывать. Он вышел из чума и на морозе тщательно проверил хрустящие червонцы.
Потом он вернулся обратно и приказал постелить гостям шкуры, а сам уехал в стада проверить работу пастухов.
Вернулся он уже поздно, но гости все еще не спали. Тая тревогу в голосе, он спросил:
– Слухи ходят – пароходы к фактории приедут. Город строить думают.
– Будет город, – сказал Саша. – Через год ты не узнаешь факторию, флюорит нашли там. Хорошо тогда в тундре будет.
– В тундре всегда было хорошо.
– Как для кого, – сдержанно улыбнулась Лена.
Саша строго посмотрел на нее.
– Было и плохо кой-кому, – сказал Саша, – но будет хорошо. Не скоро, а будет.
Халиманко ушел за занавеску к своим женам и скоро захрапел басовито. Слабо тлели угольки в костре. Курил Саша. Лена закрыла глаза и крепко заснула.
