Текст книги "Бессмертие"

Автор книги: Иван Меньшиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава одиннадцатая

Утром к Савонэ пришли пастухи. Они глядели на нее с уважением. Охотник с больными глазами сказал, что у него не ловится песец, а у соседа ловится хорошо, потому что он шаманит. Нельзя ли будет отобрать у соседа песцов и разделить их между больными охотниками, ведь Советская власть не любит шаманов.

Савонэ выслушала охотника и сказала, что подумает над этим вопросом.

Второй охотник, маленький и щуплый подросток, спросил, можно ли ему бить жену.

Савонэ подумала и сказала:

– Нельзя: бабе, думаю, больно, и она худых мужиков рожать будет. А кому худые мужики нужны?

– Правда, правда, – согласился охотник и, бесконечно благодарный, ушел из комнаты.

Третьей пришла девушка. Осмотревшись вокруг, она попросила совета, стоит ли ей жениться на русском плотнике. Она его очень любит, и они уедут из тундры куда-нибудь далеко.

– Женись, девка. Что русский, что тунгус – все едино хорошо. Только дальше уезжайте, а то отец побьет.

– Его Саней звать. Он такой хороший – красный, красный, как тундра в августе.

– Ну вот и живите, – сказала Савонэ, – плотники хорошие люди. Они всегда мне щепки давали. Хороших щепок давали. Женись, девка.

С этого дня неожиданная слава легла на плечи Савонэ. Пастухи и охотники, рыболовы и почтовые ясовеи-проводники – все приходили к ней советоваться о жизни. Она с сердечной заинтересованностью выслушивала их и говорила, что думает. Вечером Ислантий и судья разрешали ее сомнения. Утром клиенты Савонэ получали мудрые советы.

Так росла ее слава.

Начальник фактории товарищ Кузнецов вместе с Леной разъезжали по тундрам, и Ислантий, заметно скучая, поговаривал о них все чаще и чаще.

– Хороший хозяин у тебя, поп, – говорила Савонэ с уважением.

– У хорошего хозяина неплохой и помощник, – отвечал, улыбаясь хитро, Ислантий. – Пушнины сей год большой урожай, хвалить товарища Кузнецова сильно будут. Может, премию дадут. Прошлую зиму из самой Москвы мне самовар прислали. Сейчас еще, знать, дадут.

– Бедно ты жил раньше, поп.

– Плохо… Когда от цинги помер дьякон, я написал в епархию о церковушке. Ветер в ней свистит, тундровые мыши резвятся, а есть нечего. Из епархии прислали мне только «Церковные ведомости», а потом за хулу на бога остригли власа, и я стал охотником.

– Оленщиком лучше быть.

– Нет, я просто плохой поп был. Настоящий поп всегда сыт.

– Зачем ругать себя? Ты хороший человек. Ненцам ты не мешал жить. Пастухи тебя уважают и не боятся, как шамана.

– Какой из меня поп? – сказал Ислантий. – Мой отец сапожник, любил вино и церковную музыку и вот с большим трудом выучил меня на попа, а из меня охотник вышел. А долгогривых я сам не терплю.

Глава двенадцатая

Страх гнал Халиманко к гулким отрогам Пай-Хоя. Ни тундровые бураны, поднимающие снежные смерчи, ни ледяной ветер – ничто не могло задержать его панического бега. Он боялся каторги. В одну из передышек нагнала Халиманко молва. Привез ее невзрачный охотник с бесцветными глазами на скуластом туберкулезном лице. Разрешив угостить себя разбавленной водкой, он с восторгом сообщил Халиманко, что Семку Выучея засадили, потому что Савонэ рассказала про все его дела. Савонэ, кроме того, рассказала русским начальникам про то, как Халиманко бил ее и бросил в тундре.

– …Самый страшный начальник, милиционер, сказал всем, что теперь Халиманко никуда не убежит, все равно его поймают.

– Там деревянный чум выстроили – тебя да Семку судить, – сказал охотник с удовольствием и захрапел на шкурах у костра.

Халиманко с ненавистью посмотрел на охотника-молву и в бессильной злобе прибил Сэрню. Он схватил ее за косы, та упала на латы, и клок волос остался в руках Халиманко. Она долго кричала и билась головой о латы, пока не разбила лицо в кровь.

Халиманко испугался этого. Он схватил нож и пообещал прирезать ее. Сэрня забилась в припадке, и вторая жена, недавно ослепшая Степанида, терла ей лицо снегом, пока та не пришла в себя и не уснула.

Халиманко метался на своих нартах от стада к стаду, а в ночь, когда луна стояла над северными сопками, приказал повернуть стадо обратно на запад. Пастухи насторожились. Они видели, как покидает покорность молодую жену Халиманко. Когда хозяин был в стаде или шаманил в пармах соседей, отгоняя болезни от зырянских стад (шаманья сила Халиманко не знала национальных границ), Сэрня приходила в чумы батраков и говорила, что Халиманко сам бросил Савонэ на голову уголья.

– Разве он шаман? – все чаще и громче говорила Сэрня. И в доказательство своей правоты спрашивала:

– Почему все время пусты животы Халиманкиных жен? Какой он шаман после этого? Обманщик он.

Когда об этих разговорах узнал Халиманко, он старательно похлестал Сэрню тынзеем. Она каталась по чуму, окровавленная и страшная в своей ненависти, но он снова пообещал зарезать ее, и она затихла.

На пятнадцатую луну показались дымки фактории. Мимо Халиманкиных стад проехал рыжий плотник с тундровой девкой. Она со страхом поглядела на Халиманко и свернула оленью упряжку совсем в другую сторону.

– Дай мне веселую одежду, – сказал Сэрне Халиманко, – я поеду к русскому начальнику судиться с тобой. Ты мне сына рожать не хочешь. Пусть русские начальники засудят тебя за твои худые слова.

Сэрня засмеялась в ответ глухим, надломленным смехом.

Глава тринадцатая

Баня была выстроена на славу. Ее протапливали, но мыться в нее никто, кроме русских, не шел.

Лена попросила Ислантия помочь ей приучить ненцев к бане. Ислантий подумал час и сказал, в сомнении качая головой:

– Не пойдут.

– А ты еще подумай.

Он подумал сутки и сказал:

– Пойдут. Только чаю с печеньем дай малость.

Лена удивилась, но печенья и чаю дала. Ей потом пришлось удивиться еще сильнее. Семь охотников, дрожащих при слове «баня», пошли в нее. Там они сняли малицы, говоря:

– Жарко ведь, поп. Снимем?

– Снимайте, – сказал Ислантий и выбросил малицы в предбанник.

Но в меховых штанах им тоже показалось жарко. Они сняли и штаны.

– Ну, теперь выпьем для веселья, – сказал Ислантий, отворачивая кран своего самовара и наливая кружки.

Угостив всех досыта, он посоветовал всем побрызгать друг друга водой, потом вытереться заранее приготовленными полотенцами.

Охотники так и сделали, удивляясь, что все это называется баней.

Приехав на следующий раз с семьями, они сами попросили помыться. Все помылись с нескрываемым удовольствием, и это был праздник для Лены. Она угостила охотников густым чаем и белыми булками, а старушкам-сказочницам подарила по кумачовому платку.

Старушки вскоре отблагодарили Лену. Они рассказывали такие сказки про баню, что баня едва успевала всех обслуживать.

А утром судья пришел на факторию и спросил у Ислантия, где тундровичка, помогающая ему.

– В суде будешь работать? – спросил он.

Савонэ кивнула головой. Она прибрала шкуры на складе, а на следующее утро уже мыла полы в суде. Когда начался суд, судья посадил ее рядом и попросил переводить, что говорит шаман-подсудимый с Неруты, воровавший чужие капканы. Он оправдывался и клялся.

Судья спросил Савонэ:

– Правда это?

– Неправда, – ответила Савонэ. – Мой Халиманко богаче и то ворует, – пастухи вчера в складе говорили. Это злой шаман, начальник.

– Злой?

– Сильно злой, – сказала Савонэ.

– Ну, будет ласковее, – сказал судья.

– Суд удаляется на совещание, – объявил секретарь суда.

Глава четырнадцатая

Подъезжая к фактории, Халиманко подумал, что удобнее будет не показывать своего присутствия никому, кроме Савонэ. Она колола дрова. Остановив упряжку, Халиманко подождал за сараем, когда Ислантий удалится с охапкой поленьев, и с веселым видом подошел к первой жене:

– Здорово, старуха.

Савонэ вздрогнула и отскочила в сторону, подняв топор.

– Уйди, Халиманко!

– Зачем ругаться?

– Уйди!

– Глупая баба. Я мириться приехал, а она топор поднимает. Хорошо это?

Савонэ опустила топор и молча выслушала Халиманко.

– Виноват я перед тобой, – сказал он, – сильно виноват. Уголь упал – думаю, ты поганая. Мне изменила, потому бог сына или дочь не дал. Поехал горами, думаю опять – не виновата ты, зачем тебе изменять, когда три раза по десять лет прошло.

– Правда, я старуха, куда мне изменять, а детки сами не рожались. Я беда как хотела их.

– Мой шаманский род закончится мною, так Великий Нум говорит. Потому не дано мне мужиков иметь.

– И то, может, правда, – сказала Савонэ.

– Тяжело мне без тебя, – продолжал Халиманко. – Сэрня меня всячески хулит, а Степанида ослепла, ничего не видит, ленива стала. Едем со мной.

– Нет, – отрицательно покачала головой Савонэ, – ты не бьешь собак, не бьешь олешек, и потому все побои падают на жен. Худо с тобой жить.

– Века так жили, – заискивающе сердечным тоном уговаривал Халиманко, – и мой отец, и мой дед всех жен и батраков били, – иначе как жить?.. Олень да собака – звери, они что понимают? Зачем же их бить? А жены да батраки – люди, зачем же сердят хозяина?

…Мы жили с тобой тридцать лет вместе, старуха… Наши стада стали самыми богатыми на Большой земле, и на Малой земле, и на острове Колгуев, и на острове Новая Земля. Кто богаче нас? Нет никого богаче нас. И если я тебя бил, то от чистого сердца, чтоб умнее была. Русские правду говорят, что за битого трех небитых дают.

…Ты у меня хорошая жена. Помнишь, как жили первый год? Стадо было маленькое – пятьсот олешек всего, а я еще не был шаманом. Помнишь, как мы вместе пасли стадо у Ядыр Су Виски и ты рассказывала про своего тунгуса и я все-таки не бил тебя. Помнишь?

– Помню, – сказала Савонэ, – я все хорошее помню.

– Поедем, будем жить, как тогда. Я не буду тебя бить, – запомни мое слово. А то живешь ты сейчас – вдова не вдова, а худая, поганая баба. Думай.

Савонэ закрыла лицо руками и села на дрова. Потом ушла на факторию. Надев малицу, она объяснила Ислантию, что уезжает в гости. Садясь на нарты, она сказала:

– Я уже старуха и привыкла к старой жизни, но бить будешь – уйду.

– Вот-вот, – обрадовался Халиманко, – тогда уйдешь.

И, свистнув на оленей, поехал от фактории.

– Праздник для тебя сделаю, старуха. Ха-ароший праздник…

Глава пятнадцатая

Сэрня испугалась приезда Савонэ. За нюками слышна была ругань и крик Халиманко, отстегивающего упряжку.

– Савонэ, зачем ты приехала сюда?

Сэрня обняла старуху и заплакала.

– Я знала, что ты на фактории живешь хорошо, зачем же приехала? Зря приехала. Халиманко теперь нас будет еще сильнее бить.

– Он трус, – сказала Савонэ, сжимая губы и прислушиваясь к стону за занавеской.

– Ослепла Степанида, разум у нее как вода стал, – глухо сказала Сэрня.

Желтая и костлявая женщина показалась из-за занавески. Она подползла к ногам Савонэ и, ощупывая нервически подрагивающими пальцами платье, встала.

– Это Савонэ? – задумчиво спросила она.

Пальцы ее лихорадочно пробежали по лицу первой жены. Тот же прямой нос с маленькой горбинкой, слезящиеся глаза, шрам на щеке.

– Это ты, Савонэ?

– Я, Стеша.

Женщины обняли друг друга и заплакали.

– Что это за вой? – пошутил, входя в чум, Халиманко. – Звери воют, Савонэ, голодны, знать.

Женщины вздрогнули от этой шутки и смахнули слезы.

– Мужики олешек режут, – продолжал Халиманко. – Три ночи пить будем. Буран переждем, и к лесам ехать надо.

Женщины переглянулись и принялись за привычную работу. Батраки принесли сухого хворосту, Халиманко вытащил берестяное лукошко, похожее на объемистый сундук. В лукошке обложенные обрезками оленьих шкурок лежали бутылки со спиртом. У бутылок были черные сургучные головки. Халиманко, доставая бутылку, любовно обтирал с нее пот шершавой ладонью и ставил на место, перекладывая мхом. Обложив все двадцать бутылок, он достал одну и посмотрел сквозь нее на огонь. Спирт был чист, как первый весенний дождь. Даже сквозь пробку был слышен его волнующий запах.

Он попросил Сэрню притащить четверть, после чего вылил спирт в наполненную водой бутыль.

…Этот пир напомнил Савонэ свадьбу. Пастухи, празднично разодетые и веселые, сидели вокруг костра. Медные чаши, похожие на бубны шаманов, были полны дымящейся рыбой всех сортов. Желтели истекающие жиром мослы в котле. Пастухи брали их пальцами и, обмакнув в соль, звучно чавкали. Над всем этим возвышалась четверть, полная чудесной влаги, делающей жизнь не страшной.

– Пейте, пастухи! Пейте, жены! Пей, Савонэ! – широко разводя руками, говорил Халиманко. – Забудем старые обиды. Будем жить дружно, не ругаясь.

Пастухи охотно ели и пили. Женщины не отставали от них. Сэрня старалась огнем спирта прижечь неутихающую душевную боль. Она пила спирт, почти не прикасаясь к еде. Однако опьянение приходило медленно.

Халиманко пил мало, и Сэрня это заметила по тому, как он пил свою четвертую чашку. Сэрня тревожно подумала о причинах этого, но, опьянев наконец, запела какую-то тоскливую песню и уползла за занавеску.

Прислушиваясь к вою пурги, Халиманко ждал, когда все опьянеют. Наконец момент наступил. Женщины, мертвецки пьяные, лежали у занавески, обняв друг друга. Одна бормотала что-то, и плача и улыбаясь. Мужчины, покачивая головами, смотрели на огонь. Насупленным взглядом Халиманко обвел пастухов. Они еще могли стоять на ногах.

– Поели?

– Хорошо поели, хозяин.

Халиманко встал, и желваки вздулись на его щеках.

– Сейчас же сверните чумы. Будем ямдать за Камень.

– Злая погода, хозяин.

– Что? – спросил Халиманко и шагнул к костру.

Пастухи испуганно вскочили и один за другим выползли из чума.

Раздался детский плач. В хаосе ночи на ощупь люди собирали и увязывали скарб, ломали чумы. Из стада пригнали ездовых оленей.

Последним ломали чум Халиманко. Уложили на семь нарт имущество тадибея и на самую последнюю упряжку двух жен его – пьяную Степаниду и Сэрню.

– А Савонэ куда, хозяин?

– Со мной. Двигай аргиш.

Под печальную песню колокольчиков и свист ветра аргиш двинулся в неизвестность. Последним на собачьей упряжке ехал Халиманко. Нарты его были пусты…

Когда няпой скрылся в темноте, Халиманко ощупью нашел место своего чума и спящую Савонэ. Он трижды пнул ей в лицо нерпичьим тобоком и, не услышав стона погнал свою упряжку по аргишнице.

Он ехал в твердой уверенности больше не встретиться на земле со своей первой женой. Наконец-то он с ней рассчитался навсегда. Он пожалел только бутылку спирта потому что в Архангельске она стоила тридцать четыре рубля, а здесь, в тундре, в пять раз дороже.

А пурга не стихала. Резкий морозный ветер и спирт делали смерть Савонэ легкой. Она уже чувствовала удушливое дыхание тундрового июля, крикливое великолепие озер, полных лебедей, гусей и уток. По оранжевой шкуре тундры прыгали с кочки на кочку белые куропатки и кричали странными, отрывистыми голосами.

Савонэ казалось, что она лежит на вершине горы и ей видны голубое, безоблачное небо и далекое зеленоватое море. Ей только неудобно лежать на боку, и она попыталась повернуться на спину. Это движение спасло ее.

Открывая глаза, она на мгновенье почувствовала боль. Опьяневшую голову тянуло к земле. Минуту Савонэ прислушивалась к ветру. Снег бил ее по лицу, попадал за пазуху, и это отрезвляло ее быстрее. Не чувствуя боли в ногах, она подумала, что они отморожены.

Невероятным усилием она повернулась на живот и поползла навстречу пурге.

Прошло много мучительных минут, прежде чем пальцам вернулась гибкость. И тогда страх овладел Савонэ.

Она никак не могла понять, каким образом очутилась здесь среди ветра и ночи. Ее воображение сейчас было занято неосознанным и тем острее чувствуемым страхом.

Она закричала о помощи, хотя и знала, что помощи ждать неоткуда. Так последние усилия довели ее до речки, по которой шла почтовая оленья дорога к фактории.

Она узнала дорогу по запаху навоза и клочкам сена.

Предсмертная теплота вновь овладела ею, но Савонэ ни за что не хотела поддаваться ее обманчивым видениям.

И она ползла вдоль дороги, на животе, на корточках, падая и задыхаясь…

В просторах ночи шатались широкие ветры всех тундр, пахло оленьими следами и далеким жильем. Савонэ отрезвела. Она сняла тобоки и липты и босиком пошла по мягкому снегу. Ноги обжигало морозом. Горячая кровь спустилась к пальцам. Савонэ вновь надела обувь и бодро зашагала дальше.

– Не уйдешь от меня, Халиманко, не уйдешь, – шептала она и с ненавистью смотрела вперед.

С горячей головой и разбитым в кровь лицом она вползла в чум какого-то охотника и в бреду кричала о Халиманко несколько суток подряд.

– Молчи, старуха, – говорил ей молодой хозяин с расцарапанной медведем щекой, – Халиманко побежал в Сибирь, но от нас он не убежит. У меня хорошие собаки.

Глава шестнадцатая

А из чума Халиманко все чаще и чаще стала выбегать окровавленная Сэрня. Она все еще не сдавалась, но начала уже заикаться и терять память. На ум приходили нехорошие мысли, но пастухи ее отговаривали.

– Уйди лучше от него, сразу пропадет его шаманская сила, и никто не освободит ему место у костра, и мы бросим стадо, потому что тадебции не будут слушаться его, и он будет простым человеком.

– Он убьет меня.

– Тогда его засудят, и мы пойдем в свидетели.

Халиманко пристрастился к спирту. Лихие разговоры догнали его стада: Савонэ жива и едет с милиционерами его арестовать. Он даже сон видел: тридцать милиционеров, сверкая саблями и винтовками, подъехали к его чуму и тяжелыми железными цепями опутали его руки, ноги и шею. Он матерился и просил везти его так, но подошла Савонэ и приказала заткнуть его рот вонючей шерстью и еще крепче связать.

Перегнав стада за Урал, Халиманко радостно вздохнул. Он даже не прибил Сэрню за то, что она намекнула ему об убийстве Савонэ. Он взял с собой спирта, старательно разбавив его, и уехал в гости к тунгусскому шаману Яртэко – своему старому другу. Садясь на нарты, он крикнул на прощание:

– Тадебции сказали мне ночесь, что ты хочешь уйти из моего чума. Я им приказал задушить тебя на второй же сопке от пармы.

Сэрня засмеялась в ответ, и от этого смеха Халиманко на мгновение стало жутко. Он не слез с нарт, чтобы проучить наглую жену. «Завтра успею», – решил он.

Глава семнадцатая

В ночь после отъезда Халиманко в гости Сэрня не спала. Ею вновь овладели нехорошие мысли. Из деревянного лукошка, в котором лежали порох, патроны, свинец, она достала фунтовый мешочек стрихнина. Развязав его, она долго выбирала подходящий по размеру грязновато-дымчатый кристалл. Поднесла его к костру. Из бутылки налила в стакан неразбавленного спирта и опустила кристалл. Он оказался настолько большим, что треть спирта из стакана пролилась и сбежала тоненькой струйкой по латам в костер. Спирт вспыхнул голубым огоньком. Огонек синей бечевкой побежал на доски вокруг костра. Женщина потушила его и палочкой стала размешивать жидкость.

Почуяв запах спирта, к костру подползла Степанида.

– Дай мне, – попросила она жадно, протягивая руки над костром.

– Нельзя, – сказала Сэрня, – не надо, Стеша.

– Дай мне, – настойчиво повторила женщина, отдергивая обожженные огнем руки.

Сэрня долгим взглядом посмотрела на слепую и вновь ответила:

– Нет. Ты можешь еще жить, ведь ты слепая. Он тебя хоть маленько да жалеет.

Степанида нехорошо выругалась и уползла за занавеску.

Еще раз помешав палочкой в стакане, Сэрня посмотрела на огонь и поднесла стакан к губам…

Резкий крик за чумом удивил ее. Поставив невыпитый стакан на латы, женщина стала прислушиваться. В чум вползли двое. Молодой охотник, в чуме которого когда-то останавливался Халиманко, а за ним Савонэ.

– Савонэ!

– Я, Сэрня, – сказала женщина и посмотрела на стакан и мешочек стрихнина.

Стрихнинная пыль белым налетом покрыла латы вокруг стакана.

– Собирайтесь, – сказал охотник, с удивлением глядя, как Савонэ сдувает в огонь пыль с лат, прячет мешочек и ставит стакан на разостланную скатерть…

Глава восемнадцатая

В течение получаса женщины увязали свою одежду на хозяйских нартах. Пастухи охотно помогли им в этом. Сэрня хотела забрать все домашнее имущество Халиманко, но Савонэ сказала, что не надо пачкать хозяйским дерьмом свои руки. Пусть Сэрня и Степанида возьмут только то, что у них было раньше. Они настолько богаты будущим, что не надо плакать о прошлом.

Увязав все, женщины сели, и маленький аргиш весело помчался на юг, к фактории, к новой жизни.

– Мы скоро увидим вас, – сказали пастухи, – нам нечего теперь делать с Халиманкой.

– Ничего не трогайте в чуме, пока не вернется сам, – сказала Савонэ, сидя на передовой парте, – мы с ним тоже, верно, встретимся на фактории…

Пастухи боязливо посмотрели на чум тадибея и отошли в сторону.

А в чуме весело горел костер, и блики огня сверкали алым и оранжевым светом на стакане, полном спирта, ожидающем своего могущественного хозяина…