Текст книги "Апрель"

Автор книги: Иван Шутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

С болью в сердце Катчинский думал, что только теперь, искалеченный и всеми забытый, он познакомился с одним из людей, о которых в прежнее время слышал только слова злобы, осуждения и клеветы. Какая самоотверженность и стойкость отличает этих людей, несущих миру, истерзанному войнами и социальным неравенством, новый свет, от их противников, жестоких, корыстных, себялюбивых! Какой теплотой светятся выразительные глаза Зеппа Люстгоффа, какие нежные интонации приобретает его голос, когда он говорит о товарищах по концлагерю, по борьбе в подполье, о жене! И как глубоко, как трезво и верно оценивает он события!

– А что вы на это скажете?

Катчинский взял со столика журнал «Фильм» и показал Зеппу рисунок, воспроизведенный из американского издания. На нем были изображены страшные руины. Возле кучи камней – фигуры в лохмотьях. Это оставшиеся в живых одичалые люди. «Так будут выглядеть города после атомной войны», – гласила подпись под рисунком.

– Мне этот рисунок испортил вчера настроение, – сказал Катчинский. – Вечером над двором раскинулось чудесное звездное небо. «И снова звезды, – подумал я. – Снова…» Пропев эту фразу, я начал развивать мелодию, хотел было взять карандаш, чтобы записать ее, но тут на глаза мне попался этот журнал, и я подумал: «Нужен ли миру новый романс? Звезды? Завтра они будут светить миру, в котором останутся только развалины и одичалые люди!»

Зепп положил журнал на столик.

– Очень жаль, – тихо начал он, – что вы не записали мелодию. Очень жаль! Ведь эта капля яда и была рассчитана на то, чтобы отравить чью-то душу. Банда атомщиков… Она стремится запугать народы, лишить их воли к борьбе, превратить людей в стадо пугливых кроликов, которых можно будет безнаказанно убивать, а затем сдирать с них шкуры… Пусть это не лишает вас мужества, маэстро. Вот вы отложили карандаш и нотную бумагу, отказались от работы. Да ведь этого они и хотят! А нам нужен ваш романс. Он нужен так же, как восстановленный дом, как солнце в его квартирах, как мать, спокойно кормящая своего ребенка. Ведь это жизнь. А они угрожают человечеству грандиозной могилой. Недавно мне пришлось ехать в Линц. В купе вагона со мной находился один американский офицер, инженер по профессии. Завязался разговор, коснулись восстановления. Офицер сказал: «Восстанавливать разрушенное войной нет никакого смысла. Ведь мы принесли в мир атомную бомбу. Сейчас нет ничего бессмысленнее работы строителя. Он не успеет сойти с лесов, как над городом появится самолет, несущий страшную, разрушительную силу…» На лицах некоторых пассажиров я увидел растерянность и страх. Слова инженера лишили их мужества. Но один пассажир, по виду рабочий, спросил американца: «Значит, вы смотрите на нас как на жертвы будущей войны?» – «Такова логика», – ответил инженер. И вы знаете, что сказал рабочий? «Это логика каннибалов. Но в мире есть люди, и их большинство, – они не станут жить, подобно троглодитам, в пещерах, в подвалах разрушенных домов. Они будут строить, бороться, они победят». Верьте, маэстро, в человека борющегося, в человека строящего. Он победит!

– Я очень сожалею, – тихо проговорил Катчинский, – что не могу итти с вами одной дорогой. Я искалечен, разбит. А я очень хочу итти вместе с такими, как вы!

Взгляд Люстгоффа, внимательный и нежный, остановился на Катчинском.

– Вот вам моя рука, – сердечно и просто сказал он. – И можете считать меня своим товарищем. Идемте с нами вместе. Ваше физическое состояние не может служить этому препятствием.

– Спасибо, товарищ Люстгофф. – Катчинский слабо пожал руку Зеппа. – А романс я непременно напишу. «Звезды» назову его… Вот только руки слабо повинуются мне.

– Пишите как можете. Я пришлю переписчика нот. Он приведет в порядок вашу работу.

Перед уходом Зепп предложил Катчинскому принять участие в предстоящем смотре агитационных бригад района. Участники их – молодежь. Среди них немало способных музыкантов и певцов. Указания и помощь такого знатока, как Катчинский, принесут им не только большую пользу, но и радость.

– Они ведь нигде не учились ни музыке, ни пению, – говорил Зепп. – И поют, как птицы. Я кое-что позаимствовал у берлинских режиссеров, когда служил сторожем при театре, но этого недостаточно. Они будут очень рады видеть вас.

– С большой охотой принимаю ваше предложение. Располагайте мной в любое время. Я совершенно свободен.

– Мы пришлем за вами машину.

– Спасибо, товарищ Люстгофф. Всегда рад видеть вас у себя.

– Я буду приходить к вам без предупреждения. Ведь мы теперь свои люди. До свидания, товарищ Катчинский!

– До свидания, товарищ Люстгофф!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Не застав Лазаревского в комендатуре, Гольд поспешил к Шведен-каналу. Итти предстояло далеко, но врач предписал Гольду длительные прогулки. Правда, врач имел в виду спокойный и неторопливый променад, а не марафонский бег, но Гольд торопился выполнить поручение Хоуелла. Успех этого предприятия сулил инженеру некоторую прибыль. Кроме того, Гольд имел серьезное намерение все-таки продать Лазаревскому перила. Шутка Хоуелла обрекала этот чугунный груз на безнадежное лежание в складе. А кому он сможет понадобиться сейчас, кроме советских строителей? Американцы интересуются чем угодно, только не чугуном и железом, которые могут пойти на восстановление города. Нужно превратить громоздкие, никому не нужные перила в деньги, даже если эти деньги дают большевики.

На набережной Шведен-канала Гольд перевел дух. Здесь шла оживленная работа. Вспыхивали зеленые молнии электросварки, бойко, как пулеметные очереди, трещали пневматические молотки, визжали лебедки и громыхали краны. Трудовой бой был в полном разгаре.

Над мутной водой канала, прорываясь сквозь грохот стройки, медленно и торжественно звучала песня.

«Эге! – подумал Гольд, поглядев на картину строительства. – Они скоро окончат мост. Нужно поторапливаться, не то все мы останемся с носом».

Последние дни Александр Игнатьевич с рассвета до позднего вечера проводил на стройке. Началась сборка арки пролетного строения. В устоях были установлены стальные подушки для пятовых шарниров. Уложили шарниры, собрали соседние с ними панели.

Два вантовых деррик-крана, установленные на обоих берегах, подавали секции полуарок, которые собирались на болты. Такая сборка мостов называется навесной. Во время установки отдельных частей арочных ферм в проектное положение они поддерживаются тросами, идущими от стрелы крана, и тросами, спущенными с устоя.

Александр Игнатьевич внимательно следил в начале сборки за углом наклона первых панелей. Между полуарками должен был быть зазор, необходимый для смычки.

Сержант Андрей Самоваров склепывал балки верхнего пояса моста. Нагревальщик работал у двух горнов; подавальщик выхватывал из них алые заклепки и вставлял в отверстия. Помощник клепальщика легко ударял молотком по заклепке и прижимал ее поддержкой. Самоваров клепальным молотком осаживал и формировал головку. Работа шла быстро и споро. Александр Игнатьевич с хронометром в руке наблюдал за ловкими, рассчитанными движениями клепальщика.

– Три секунды экономии на заклепке, – сказал Александр Игнатьевич, пряча хронометр в карман. – При большом объеме работы это даст значительную экономию времени.

Самоваров, коренастый паренек со светлыми ресницами, закурил.

– В смену, товарищ майор, я даю сто восемьдесят заклепок. Значит, девять минут экономлю. А у меня в отделении восемнадцать человек. Три секунды на каждой заклепке дадут три часа общей экономии.

Покончив с сигаретой, Самоваров взялся за молоток.

– Мой учитель, мастер Корабельников, как-то один пример привел. Запомнился он мне. Взял хорошее, румяное яблоко, разломал его в руках, показал середку. А ее червь съел. «Видишь, Андрей, – сказал Корабельников, – яблочко-то на вид румяное, соком налитое, а в середине гниль. Так и неумелая работа золотое время, как червь, поедает».

«Хорошие слова, – подумал Александр Игнатьевич, доставая из кителя записную книжку в потертой обложке. – Их следует использовать в моей будущей работе».

Но он ничего не успел записать. От дощатого сарая кузницы торопился старшина Гаврилов, батальонный весельчак и острослов и, по его словам, внук знаменитого тульского мастера, который сконструировал самовар «тульский соловей». Самовар этот, когда закипал, начинал выщелкивать соловьиные трели.

В характере Гаврилова была одна черта: он любил устраивать товарищам «приятные неожиданности». Так, заядлому курильщику Бабкину, который жаловался, что на частое верчение цигарок попусту тратит много времени, он подсунул под подушку вместительную фаянсовую трубку и молча посмеивался, когда плотник расспрашивал, кто это сделал. Самоваров в день награждения орденом обнаружил в карманах шаровар портсигар и отличную зажигалку. На такие дела Гаврилов был большой охотник и выдумщик.

– Разрешите, товарищ инженер-майор! – выдохнул Гаврилов и, щелкнув каблуками, медленно поднес руку к пилотке. – Должен вам сообщить неприятное известие: к нам на строительство прибыл гость.

– Ты словно гоголевский городничий выражаешься, – улыбнулся Александр Игнатьевич. – Почему гость – неприятность? Его надо принять.

– Нежданным гостям пирогов не пекут, вина не готовят, – перейдя с официального тона на балагурский, заговорил Гаврилов. – А для таких гостей, что к нам за последнее время ходить повадились, я бы хорошенькую метелку завел, чтобы по шеям их спроваживать. Вчера, когда вас не было, двое приплелись. Старичок на коротеньких ножках, полненький и улыбчивый, с ним дядя, похожий на мачту, в зеленой шляпе с кистью, вроде той, что мыло для бритья в плошках разводят. Старичок местным подрядчиком оказался, длинный – его переводчик. Оторвали меня от работы. Понимаю – дипломатия, поэтому спрашиваю вежливо: «Чего изволите, господин, не имею чести знать вашего имени?» Переводчик – плоховато, правда, – объяснил мне слова старичка. Он, дескать, рад познакомиться с работой советских строителей, пришел у них поучиться. По глазам вижу: врет. Так и оказалось. Просит показать штамп, которым я, когда строили мост на Дунае, в три дня обеспечил строительство болтами. Не понравилась мне эта просьба. «Откуда вам про штамп мой известно?» – спрашиваю. Показывают газету. Какой-то корреспондент у нас был и про меня написал. «На изобретение, говорю, патента нет, и показывать его не имею права». А старичка мои слова даже обрадовали. Это, мол, и хорошо, что нет патента; разреши срисовать схему штампа – и получишь две тысячи шиллингов… Решил я над подрядчиком поиздеваться. «Мало», – говорю. Помялся мой старичок, набавил. «Получай, говорит, три тысячи». И не улыбается больше. Дело серьезное. Опять говорю: «Мало». Четыре тысячи дает, кривится, правда: денег, видно, жалко. Я ему снова отвечаю: «Мало, папаша». Он ворчит: «Дорого ты свой штамп ценишь». – «Очень дорого, говорю, и денег у тебя не хватит, чтобы его купить. У вас тут все на деньги ценится. А того не знаете, что есть на свете и непокупное. Мы на совесть работаем, а не за деньги. Знаешь, дед, что такое совесть? Вижу, не знаешь, потому купить ее хочешь». И вежливенько, хотя и хотелось по шее пару раз стукнуть, наладил их обоих со строительства. Я на них, Александр Игнатьевич, как на лазутчиков гляжу, честное слово! Под любопытством-то их дела гаденькие кроются. Чего им тут высматривать?

– Пусть смотрят, – ответил Александр Игнатьевич. – Строительство мирное, секрета и тайны мы из него не делаем. А что за гость к нам сейчас пришел?

– Тот, товарищ майор, со стеклышком в глазу.

– Гольд, – недовольно проговорил Александр Игнатьевич. – Действительно, гость не из приятных. Чего ему нужно?

Гольд радостно приветствовал Александра Игнатьевича и сказал, что решил навестить господина майора в связи с неотложным делом.

– Что за дело у вас?

Гольд сообщил, что просит принять у него перила на прежних условиях. Александр Игнатьевич недовольно нахмурил брови:

– Вы что, играть хотите со мной? То вы забираете свои перила, то просите снова их взять!

Гольд горячо заговорил: он ошибся, ему не следовало терять деловых связей с господином майором, это прочнее и лучше, чем дела с американцами. Ставка на сигареты оказалась ненадежной. Американцы со всеми стали рассчитываться сигаретами. Каждый брал, надеясь на высокую цену. И вот город наводнен сигаретами, и они упали в цене.

– Я не хочу, чтобы вы ставили меня в зависимость от колебаний цен на черном рынке, – оборвал Лазаревский сетования Гольда.

– Прекрасные чугунные перила! – умоляюще проговорил Гольд. – Они очень скоро понадобятся вашему мосту.

Александр Игнатьевич отвернулся от Гольда. Перила действительно были очень нужны строительству сейчас, а получить их раньше мая не представлялось возможным. На заводе, который изготовлял чугунное литье, не было ни материалов, ни рабочих рук. Завод был обречен на длительное бездействие. «Придется взять перила у этого спекулянта», – подумал Александр Игнатьевич.

– Ведь не собираетесь же вы ставить на вашем мосту деревянные перила! – продолжал Гольд. – Вы, господин майор, строите мост для города прекрасных архитектурных ансамблей. Ваш мост не должен дисгармонировать…

– А что вам до гармонии, – оборвал Гольда Александр Игнатьевич, – вы хотите только заработать.

Тут Гольд решил, что настал удобный момент выполнить поручение Хоуелла. Он приблизился к Лазаревскому и, легонько взяв его за локоть, заговорил доверительным тоном:

– Неужели вы, господин майор, отказались бы от случая?

Не глядя на Гольда, Александр Игнатьевич безразлично спросил:

– Какого случая?

– Тоже заработать.

– Как это – заработать?

– Положить кругленькую сумму в карман.

Александр Игнатьевич искоса глянул на Гольда. Он не понял, что тот намекает ему на взятку. Думал, что разговор идет об одной из комбинаций, которые непрерывно рождались в коммерческой голове венского инженера.

– Вы, я вижу, совершенно не понимаете, что такое советский строитель. Это строитель, а не делец. Он строит, а не делает деньги.

– Я не понимаю, почему бы ему, этому строителю, не сделать хорошенького бизнеса, если представляется случай!

Александр Игнатьевич понял, что Гольд пришел не для того, чтобы делиться с ним своими праздными выдумками.

– Какой случай? – насторожился Александр Игнатьевич.

– Получить деньги от людей, которые, скажем, заинтересованы в том, чтобы мост строился медленнее или совсем законсервировался на некоторое время.

– Мост строится и будет закончен в обещанные сроки, – резко ответил Александр Игнатьевич.

Но Гольд не унимался.

– А если бы, – вкрадчиво проговорил он, – если бы к вам пришел человек с предложением денег? Очень крупной суммы?

Александр Игнатьевич порывисто повернулся к Гольду, взял его за отворот голубого пиджака. Тот удивленно взглянул на спокойное лицо Лазаревского, затем перевел взгляд на его большую, сильную руку.

– Я бы вышвырнул этого человека вместе с его деньгами туда, – Александр Игнатьевич снял руку с отворота и показал на канал: там, на мутной воде, плавали большие светлые щепки.

Гольд поежился, разгладил примятый отворот.

– Я пошутил, господин майор, – смущенно пробормотал он. – Все это невинная шутка, не более.

– Не советую шутить со мной впредь подобным образом. От вашей «невинной» шутки на версту несет провокацией. Для шуток с вами у меня нет времени. И, видно, о шутках у нас различные представления. Перейдем к перилам. Соблаговолите их доставить на строительство через неделю, не позднее. Я выдам вам расписку, что перила приняты, и вы получите в финансовой части деньги. Предупреждаю, что после этого я с вами ни в какие объяснения относительно перил не вхожу. Все!

Александр Игнатьевич повернулся к Гольду спиной и неторопливо направился в кузню. Гольд пожал плечами: «Отказаться от даровых денег? Ничего не понимаю!»

И он помчался в обратном направлении, забыв о советах врача. Размеренной и спокойной жизнью Гольд решил жить, когда у него будет достаточно денег. Он чувствовал, что они приближаются к нему. Он летел им навстречу.

Обедать Александру Игнатьевичу в этот день не пришлось. На середине Кертнерштрассе машина вдруг зафыркала, запыхтела и остановилась. Василий смущенно крякнул:

– Вот досада, товарищ майор! Бензин кончился.

– Плохо ты стал хозяйничать, Вася. На тебя не похоже. Не рассчитал?

– Нет, не то, Александр Игнатьевич. Рассчитал, да израсходовал бензин вроде как на инженерную разведку. Целый день вчера по городу мотался: перила для моста разыскивал. Хочется мне этого жулика, что за свои перила норовит побольше содрать, от нашего строительства отстранить! Ну его!… И, знаете, наглядел! В конце города большущее кладбище, там есть чугунная ограда – полтора метра высоты, хорошего литья. Лучших перил для моста и не нужно. Замолвите слово генералу Карпенко, а мы снимем.

– Нет, Вася, это не годится. Не нужно давать повода для упреков. Скажут: в одном месте город восстанавливают, в другом – разоряют. Мы строим новое, из новых материалов.

– Тогда, товарищ майор, у меня другое предложение. Возле кладбища есть мастерские – делают памятники для могил. Я с каменотесом разговорился. Он первый меня спросил: «Чего ищешь, товарищ?» Хорошо, оказалось, по-русски Говорит. Еще при царе в плену был в Сибири и выучился. Я с ним покурил и околичностями выпытал что нужно. Он дал мне адресок литейной мастерской. Перед войной она отливала для могил памятники и кресты. Теперь хозяина там нет, а вагранка и оборудование сохранились.

– Ты думаешь, мастерская отольет перила лучше, чем это мог бы сделать завод?

– На заводе, верно, сделали бы и скорее и лучше, – согласился Василий, – да ведь сложно, Александр Игнатьевич, ради перил и фонарей пустить в ход большой цех. Других-то заказов нет! Один наш. Дела, скажем, на одну смену, а хлопот все равно что завод наново пускать.

Соображения Василия показались Александру Игнатьевичу резонными.

– Мастерская, говоришь, заброшена? Наверно, оборудования в ней нет. А рабочие руки? Понадобятся литейщики, формовщики, модельщики.

– Неужели их нет в таком городе?

– Есть, конечно, но надо их разыскать, организовать. А у нас мало времени.

– Да в нашем дворе, Александр Игнатьевич, живет инвалид-трубочист, до войны он литейщиком работал. Должен знать, кто этим делом занимался.

– Хорошо. Едем в мастерскую! – решительно сказал Александр Игнатьевич. – Да ведь у тебя бензина нет.

– Это я в момент добуду. Тут недалеко наши шоферы стоят. Возьму у них горючего.

Через двадцать минут машина Лазаревского мчалась по улицам и площадям города.

– Весна, товарищ майор, – весело проговорил Василий, мельком глянув на молоденькую продавщицу фиалок, торгующую на тротуаре у разрушенного здания Оперы. – Весна!

Городская весна в представлении Лазаревского была связана не только с букетиками фиалок и подснежников, не только с голубым ясным небом и теплыми ветрами, но и с лесами строительств. Вместе с грачами, прилетевшими на старые гнезда в развилках вязов и осин, веселое оживление приносят в город и строители. Запах бетона и свежих досок, штабели алых кирпичей – необходимое дополнение к городской весне. Но на хмурых стенах венской Оперы, на восстановление которой советская администрация отпустила необходимые материалы, ничем не отразился приход новой весны. Обгорелые кирпичи стен, синие от окалины листы кровельного железа… Все то же, что и в прошлую военную весну, когда из широких полукружий окон валили дымы непогасшего пожарища.

У Штадтпарка машину задержало неожиданное происшествие. Посредине проспекта с поднятой вверх рукой стоял американский солдат. Задержав движение, он неторопливо отправился к тротуару, где его поджидал другой солдат. А третий лежал, обхватив руками чугунную тумбу. Подхватив под руки пьяного, американцы протащили его волоком по мостовой до противоположной панели. После этого движение на Ринге было восстановлено.

– Ну и гуляют! – неодобрительно проговорил Василий. – Неизвестно только, по какой причине. Наверно, по той, что вина в городе много. И нужно же так надраться!

Литейная мастерская помещалась на окраине Флоридсдорфа – венского пригорода. За высоким и ветхим ее забором весело звучала губная гармоника. Калитка была наглухо забита гвоздями, но скрипучие ворота раскрылись при первом толчке. Александр Игнатьевич и Василий вошли во двор, небольшой, густо поросший бурьяном по углам; посредине двора громоздилась куча железного лома, к ней был прислонен черный чугунный крест. На молодой травке у пролома в заборе сидел вихрастый малыш в потрепанной курточке. Он наигрывал на гармонике танго-болеро. Две девочки – одна светловолосая с коротенькими косичками, другая в пестрой косынке – кружились в танце.

Скрип ржавых петель прервал эту идиллию. Увидев чужих, мальчишка быстро спрятал гармошку в карман и вскочил на ноги. Смущенные девочки глянули на пролом в заборе, намереваясь, видно, задать стрекача.

Александр Игнатьевич улыбнулся:

– Можете продолжать веселиться, ребята. Мы вам не помешаем.

Ответив улыбкой, мальчик опустился на траву. Его примеру последовали и девочки. Все трое сосредоточили внимание на пришедших в этот всеми забытый двор старой литейной.

Мастерская помещалась в большом деревянном сарае со стеклянным фонарем на крыше. Александр Игнатьевич и Василий вошли в сарай.

Солнечные лучи тускло пробивались сквозь закопченные стекла фонаря. В глубине сарая чернела вагранка. Осмотрев ее, Александр Игнатьевич убедился, что она может еще послужить. Два ручных литейных ковша и несколько мелких опок лежали в углу. Земляной пол был неровный, бугристый. На высоких бугорках к тусклому солнечному свету тянулась молодая зелень.

Мастерской, видно, давным-давно никто не интересовался. Всюду валялись осколки разбитых опок и заплесневелые куски шамотного кирпича.

– Можно, Александр Игнатьевич, в этот сарай живую душу вдохнуть и заставить вагранку чугун варить?

– Можно, Вася. Переоборудовать только надо. Добыть опоки нужных размеров, ковши, но не это главное. Душа – это прежде всего люди.

Выйдя из мастерской, Александр Игнатьевич подсел к детям, разговорился с ними.

– Здесь жила Фрици, – сказал мальчик, протянув руку с гармошкой в сторону мастерской.

– Кто это Фрици?

– Сова. Она очень страшно кричит по ночам.

– Придется Фрици поискать себе квартиру в другом месте, где-нибудь на кладбище.

– А разве вы собираетесь здесь что-то делать?

– Возможно.

– Тогда вам придется спросить разрешения у дядюшки Вилли.

– Он хозяин мастерской?

– Нет, но у него живет Грета – вот эта девочка. Она сирота. Ее отец был хозяин.

Голубоглазая девочка с короткими косичками потупилась при этих словах.

– Как тебе живется, Грета, у дядюшки Вилли? – спросил Александр Игнатьевич.

– Хорошо, – коротко ответила девочка.

– Дядя Вилли хороший, – убежденно проговорил вихрастый музыкант. – Он, правда, любит поворчать, но всякий раз, когда мы уходим играть, дает нам по бутерброду.

– Ну, малыш, веди меня к дядюшке. Мне нужно с ним познакомиться.

Дядюшка Вилли был хозяином «Веселого уголка» – небольшой пивной на углу улицы. Обычная захудалая пивная, в которой посетители больше играют в кости и болтают, чем пьют пиво. Сидя за прилавком, хозяин «Веселого уголка» от скуки клевал носом. Газета и квадратные очки в роговой оправе лежали на его коленях.

Увидев посетителей, дядюшка Вилли стряхнул с себя дрему, приветливо улыбнулся и, убрав газету, склонился над прилавком. Розовощекий толстяк с короткими и толстыми, как сардельки, пальцами, он напоминал ленивого разжиревшего кухонного кота. Круглые глаза и прямо торчащие жесткие усы усиливали это сходство.

– Здравствуйте, господин русский офицер! – невнятно пробормотал он. – Есть пиво, есть вино. Что прикажете?

– Давайте пива. Но, кроме пива, у меня к вам дело.

При слове «дело» дядюшка Вилли выпрямился, быстро надел очки и внимательно уставился на Александра Игнатьевича. Сонное выражение исчезло с лица. Жесткие усы шевельнулись.

– Я слушаю вас, господин русский офицер.

– Какое отношение вы имеете к литейной мастерской?

– Ах, вот что! Сию минуту. Я подам вам пиво и все объясню.

Дядюшка Вилли снял очки. Лицо его снова стало сонным и вялым. Он лениво поплелся в угол, где стояла бочка с насосом. Разговор о мастерской он, видно, не считал серьезным делом.

Александр Игнатьевич и Василий сели. Дядюшка Вилли принес две кружки, положил под них картонные кружочки.

– Вас интересует мастерская, господин русский офицер? Должен откровенно вам сказать, что над этой мастерской… – Тут взгляд его остановился на малышах, которые стояли в углу, видимо намереваясь слушать разговор взрослых. – А вам что здесь нужно, воробьи? Марш на свежий воздух, на солнце! Вам еще рано вдыхать пивные пары!

Ребята вышли. Дядюшка Вилли придвинул ногой табурет, уселся.

– Да, – вздохнул он, – должен вам сказать, господин русский офицер, что этой мастерской не везло все время, пока в ней хозяйничал мой друг Гуго Новак. Мало поступало заказов, работы производились плохо, и мастерская стала хиреть. А при отце Гуго ее дела шли превосходно. Но у Гуго не было отцовской хватки. Гуго в начале войны с Россией был мобилизован в армию и убит в одном из первых боев. О, эта война! О, этот Гитлер! У Гуго была дочка. Уходя, он сказал: «Вилли, мы старые друзья. Если со мной на войне что случится, не оставляй Грету. Я отдаю тебе мастерскую». Он как бы чувствовал, что… У меня есть документ – завещание. Но не в этом дело. Что мне делать с мастерской, у которой плохая репутация? И, кроме того, Гуго в свое время совершил непростительную для делового человека ошибку. Он задолжал. Появился новый хозяин мастерской. Он хотел продать ее, но не нашлось охотника приобретать эту рухлядь. Этот новый хозяин, его звали Магнус, между нами говоря, господин русский офицер, был очень плохой человек. Бывало, придя в пивную, он говорил: «Ты, Вилли, что-то не очень радостно приветствуешь фюрера. Что ты там бормочешь: «хайль Гитлер» или «швайн Гитлер»? – и при этом нехорошо смеялся. А я – ведь никому не хотелось, господин русский офицер, попасть в гестапо! – в угоду ему орал: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» Тьфу, будь он проклят! Этот негодяй, прибравший к рукам мастерскую, пил и ел у меня бесплатно, ссылаясь на то, что мой друг Гуго – его должник и оставил мне свои долги по завещанию. А в завещании о долгах ни слова. Но, к счастью, этот мерзавец, когда русские вошли в Вену, исчез. И теперь я снова, согласно завещанию, считаюсь хозяином этой несчастной мастерской.

Дядюшка Вилли вздохнул и умолк.

«Он как будто неплохой человек, – думал Александр Игнатьевич, глядя на добродушную физиономию толстяка. – Однако сейчас мы увидим, как он относится к мастерской, которую называет несчастной».

– Вот что, дядюшка Вилли… Вы разрешите мне называть вас так?

– О да, пожалуйста, меня так называет весь околоток.

– Не могли бы вы уступить свою мастерскую? Нам нужно изготовить перила для моста на Шведен-канале. Вы слышали что-нибудь об этом строительстве?

– Еще бы! О нем говорит весь Флоридсдорф. Это великая честь для моей мастерской. Может быть, это будет началом ее нового процветания. Располагайте ею, товарищ офицер, сколько будет нужно. Поверьте, для меня будет большим праздником, когда в ее вагранке после стольких лет запустения снова закипит чугун. Только я вас попрошу вот о чем…

«Сейчас в нем заговорит собственник, – подумал Александр Игнатьевич. – Начнет выторговывать что-нибудь для себя».

– Мне от вас ничего не нужно. – Дядюшка Вилли прижал руку к сердцу. – Но не откажите в небольшом одолжении, которое для вас ничего не составит. На перилах или столбе для фонаря сделайте небольшую надпись: «Отлито в мастерской Вильгельма Нойбауэра в Флоридсдорфе». Или же: «в мастерской дядюшки Вилли». Это для меня будет очень много значить! Быть может, мастерская после этого станет на ноги. Ведь ваш мост строится в центре города, им заинтересуются многие. Вы меня понимаете?

– Прекрасно понимаю, – улыбнулся Александр Игнатьевич. – Что же, хорошо, я вам это обещаю.

– О, как я вам буду благодарен! – Лицо дядюшки Вилли просияло, усы поднялись вверх. – Вы этим сделаете для меня очень много. Но куда же вы торопитесь? Выпейте стакан вина. У меня есть превосходное вино. Я вас очень прошу.

– После, после, дядюшка Вилли. – Александр Игнатьевич пожал руку толстяку. – У нас много дела Для мастерской нужно подготовить оборудование, найти рабочих.

– В этом я могу вам помочь. В Флоридсдорфе есть хорошие литейщики. Они сейчас торгуют на рынке зажигалками.

– Пусть соберутся здесь послезавтра, к трем часам.

– О, они будут очень рады вам помочь, товарищ русский офицер! Очень рады! До свидания, до свидания! Счастливого пути!

Дядюшка Вилли стоял на пороге «Веселого уголка», приветливо кивая головой, пока машина не исчезла за поворотом.

– Слушай, Зепп, внимательно слушай! Сегодня со мной разговаривал русский инженер. Он живет в одном доме со мной. У Лаубе. Я его больше не трогаю, хозяина дома. Помнишь, ты мне это советовал. А твой совет… Ты не слушаешь меня, Зепп? Извини, мне показалось. Я немного волнуюсь. Не удивительно. Ведь то, что сказал мне сегодня русский инженер, открыло передо мной новое. Я нужен – понимаешь ли ты? Нужен! Ты хочешь, чтобы я сразу изложил суть дела? Изволь! Я очень сожалею, что у меня нет руки. Я решил обратиться к тебе. Как литейщик я равен нулю. Но помнишь, ты говорил мне: «Фридрих, у тебя много товарищей, ты шагаешь с ними в одной шеренге…» О, этот верзила, как он кричит! Нельзя ли потише? Он заглушает мои слова. Ты ничего не слышишь, Зепп… Да, я продолжаю. У нас много рук, и мы должны отдать их строительству. Инженер Лазаревский сегодня спрашивал меня о товарищах по литейному цеху. Многих нет. Вагнер после аншлюсса погиб в концлагере. Ганса Гольцмюллера, как и меня, взяли в армию, он не вернулся домой. Шульце наци расстреляли за саботаж. Но есть Вольф, есть… Руки найдутся. Их нужно организовать. Для моста на Шведен-канале требуются чугунные перила, фонари. Мы должны это сделать. И можем… Я ожил, Зепп, когда услышал об этом. Вот когда мой труд пошел бы на настоящее, прекрасное дело! Я бы работал, не думая о плате! День и ночь… Но у меня одна рука. Я не литейщик. Я обещал русскому инженеру Лазаревскому организовать своих товарищей, повести их работать. Слушай, Зепп, ты должен помочь. Я тебя об этом прошу. Нужно собрать по городу обломки чугуна, железа, как можно больше. Этот лом всюду валяется под ногами, он, переплавленный в вагранке, превратится в чудесные перила, фонарные столбы. И первого мая, вечером, когда фонари на мосту ярко вспыхнут и огни их отразятся в воде канала, мы сможем сказать вместе с советскими строителями: «Наш труд был радостью и песней». Ты извини меня, я, кажется, говорю не совсем ладно. Я волнуюсь. Труд, который стал радостью и песней. Зепп! Куда же ты идешь? Ты не слушал меня…