Текст книги "Апрель"
Автор книги: Иван Шутов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
– И все же я вам пригожусь.
– Я рад буду, Раймунд, но…
– Выслушай меня, Пауль. Вы будете производить литье для советских строителей. А как нужно работать поэтому?
– Очень хорошо.
– Правильно, но не совсем точно.
– Что же точнее?
– По-стахановски!
– Верно! Я слышал об этом. Так работают в Советском Союзе. Но как именно, я, должен признаться тебе, знаю очень плохо.
– Я вам объясню.
– Откуда у тебя такие познания?
– В Ганноверском лагере, где я находился во время войны, с нами были русские. Один из них тайком от стражи вел с нами беседы. Стахановский труд – это прежде всего труд рабочего, который стал хозяином на производстве.
– О! – удовлетворенно протянул Малер. – Мне это нравится.
– И мне тоже, -сказал Раймунд. – Такой труд способен творить чудеса.
– Верно!
– Вот видишь, – улыбнулся Раймунд, – как быстро мы находим общий язык, хотя и принадлежим к разным партиям.
– Моя партия, – нахмурился Малер, – партия мозолистых рук. А те двадцать пять лет, что я провел в социал-демократии…
– Вовсе не лишают тебя звания рабочего, – перебил Раймунд. – Это ваши чинуши наверху не хотят единения. А мы, рабочие, сможем договориться. Но вернемся к стахановской работе. Она возможна на предприятии, где рабочие являются его хозяевами, то есть на социалистическом предприятии…
– Значит, – снова нахмурился Малер, – работать по-стахановски в мастерской…
– Можно, – снова перебил Раймунд. – То время, пока она будет производить перила для моста на Шведен-канале, рабочие и будут являться ее хозяевами. Ведь дядюшка Вилли уступил ее добровольно для этой цели, чего, – Раймунд улыбнулся, – запомни ты, старый социал-демократ, капиталисты не сделают никогда.
– Вилли сам недавно был рабочим.
– И, к счастью, не успел сделаться даже мелким капиталистом.
Скворец в клетке заснул. Климентина убрала со стола, ушла за ширму. Малер долго сидел, слушая своего друга.
На фоне рассветного неба четко зачернели трубы и шпили башенок.
– Пауль! – спохватился Раймунд, глянув в окно. – У тебя мало осталось времени для сна. Тебе ведь скоро итти в мастерскую.
– И тебе тоже, Раймунд, – улыбнулся Малер.
– Спасибо, старина! – Раймунд схватил руку друга и крепко ее пожал. – В таком случае нам обоим следует отправиться в постели.
Проводив Раймунда, Малер подошел к окну, распахнул его створки. Было тихо. Город еще спал. Скворец радостно чирикнул. Малер растворил дверцу, поставил клетку на подоконник.
– Ну, лети, лети, малыш. – Малер постучал пальцем по прутьям. – Видишь, какой простор. В добрый путь!
Выпорхнув из клетки, скворец взвился в небо и скоро стал еле приметной точкой.
В рассветном небе над городом ярко блестела звезда.
Малер лег в постель. Закрыв глаза, долго думал о Раймунде, вспоминая давние осенние прогулки по городу. Взяв с собой еду, они шли до ближайшего винного погребка, над которым был выставлен шест с еловыми или сосновыми ветками – знак, что в погребке есть «штурм» – молодое вино нового урожая.
…Малер ворочается, вздыхает и видит Раймунда рядом с собой. Они стоят на краю панели у старого клена. К ногам падает желтый лист. Ветер подхватывает его, уносит. А по торцам мостовой движется запряженная в четверку мощных коней повозка. На ней огромная бочка «штурма». В отверстие ее вставлен большой букет полевых цветов. Мутный виноградный сок начинает бродить, он разнесет бочку, если ее закупорят. В цветах и лентах шляпа возницы, шлеи коней, хомуты. Кони шагают медленно, торжественным видом своим оповещая всех, что в городе настал праздник осени и его следует отметить мутным, хмельным соком виноградной лозы. Раймунд широко улыбается – зубы у него ровные, белые, – берет Пауля за руку, ведет через веселую, шумную толпу, хлебнувшую «штурма». Малер видит много знакомых. Вот Штеффер, вот Вейер, вот Антон Фишер. Все улыбаются, машут ему руками, что-то кричат. Малер поздравляет их с возвращением из страшного пути, который начался ночью, во дворе дома, в черной машине. «Здорво, Тони! Здравствуй, Франц! Я рад тебя видеть, Зигмунд!» И среди них Фредди! Его мальчик Фредди! Он пробивается сквозь толпу, хочет подойти к отцу. Но Раймунд не дает остановиться, а тащит все дальше и дальше, вслед за грохотом колес тяжелой повозки. «Стой, Раймунд! Остановись! Здесь мой сын… мой Фредди! Он с ними! Ты же видел их…» – «Молчи, Пауль, – шепчет Раймунд. – Их нет. Ты никогда не увидишь их больше. Они погибли…» И от прилива жгучей, невыносимо горькой тоски Пауль плачет навзрыд. Их нет, он не увидит их больше…
Малер просыпается за пять минут до звонка будильника. Минуту находится под впечатлением, навеянным сном. Глаза его влажны. Но в комнате светло и солнечно; взгляд останавливается на пустой клетке. Вспомнив, что ждет его сегодня, Малер оставляет постель и, подойдя к будильнику, выключает звонок. Пусть Климентина еще поспит. У окна вьются, звонко стрекочут ласточки. Стараясь, чтобы не скрипнула дверца, открывает шкаф. Но этот «старый неженка», как называет его Малер, расскрипелся на всю комнату. Климентина не шевельнулась. Малер берет праздничный пиджак – от него остро и приятно попахивает нафталином, – свежую рубашку. Заглядывает в зеркало. Следует побрить подбородок. А ласточки все вьются возле окна. Они хотят вить гнездо. Что же, пусть вьют.
– Пауль, – удивленно говорит Климентина, выглянув из-за ширмы. – Ты забыл наверно, что сегодня будничный день?
– Сестра, – отвечает Малер, – сегодня первый день праздничного труда.
И, выйдя в коридор, он стучится в дверь квартиры Раймунда Фогельзанда.
В половине седьмого Василий Лешаков отвез Бабкина с инструментами и досками для опок в флоридсдорфскую мастерскую. Плотник решил работать на месте; каждая из опок, как только будет готова, сразу же может пойти в дело. Александр Игнатьевич одобрил его план.
– А день-то сегодня, Вася, по всем приметам должен быть хороший, – сказал Бабкин, выбираясь из кабины.
– Что за приметы? – иронически спросил Василий, считавший Бабкина человеком с некоторыми причудами. У плотника на все были приметы: на дождь, на вёдро, на хорошую работу. Правда, когда приметы были плохие, Бабкин таил их при себе, но хорошие всегда сообщал товарищам. – У нас, водителей, примета одна: бак пустой – на месте стой… Какая там у тебя?
– А вон, погляди – солнце всходит на чистом небе. Значит, до самого вечера день будет ясный.
– Что ж, на дворе апрель, Афанасий Климентьевич, а у него дело солнечное.
Сбросив с машины доски, взяв пилу и ящик с инструментом, Бабкин пожелал Василию счастливого пути. Когда машина выехала со двора, плотник набил табаком трубку и, раскурив ее, отправился в мастерскую.
Там уже работали. Возле вагранки двое рабочих складывали предназначенные для завалки «пакеты» – старые ведра, патронные цинковые ящики, консервные банки, заполненные мелким чугунным ломом, и связки железа. У бойко вертящихся бегунов изготовляли формовочный состав, несколько формовщиков набивали чугунные опоки землей. Малер в старом комбинезоне с засученными рукавами тщательно обмазывал желоб глиной.
– С добрым утром! – поздоровался Бабкин. – Прибыл к вам на подмогу. Будем знакомы – Афанасий Бабкин, плотник.
К нему подошел Фогельзанд, довольно сносно говоривший по-русски. Узнав от Бабкина, что тот будет делать опоки во дворе литейной, обрадовался.
– Я смогу вам помочь. Я – столяр.
– Вот и ладно, – улыбнулся Бабкин. – Возиться с работой не будем. Дело у нас в четыре руки живо пойдет.
– Опоки нужны в первую очередь, – сказал Фогельзанд. – Из-за них и моделей не все формовщики приступили к работе. Модели, Пауль сказал, привезут к обеду.
– И мы к обеду должны справиться, дорогой товарищ. Материал я взял с запасцем.
Фогельзанд посмотрел на груду досок.
– Хватит. Опок нужно сделать штук двенадцать, товарищ Афанасий. Я не ошибаюсь, так вы, кажется, себя назвали?
– Верно! Афанасий, по отцу Климентьевич.
– Очень хорошо! Товарищ Афанасий Климентьевич.
– Ну-ка, давай начинать. Сперва нужно рабочее место оборудовать.
В углу двора стоял почерневший от времени большой ящик. Бабкин осмотрел его и решил, что на нем можно работать. Отпилил планку и прибил ее к ящику – это был упор для досок. То же самое сделал на противоположной стороне и Фогельзанд.
– Посоревнуемся? – улыбнулся Бабкин, беря в руки рубанок.
– Давай, – ответил Фогельзанд. – Это, значит, кто больше?
– Не только больше, но и лучше.
– Очень хорошо.
Обстрогав по десятку досок, они сделали короткий перерыв.
– Хорошо, дорогой товарищ, работаешь, – одобрительно проговорил Бабкин, весело глядя на Фогельзанда. – Видно, мастер первой руки. А мастер, друг мой истинный, уже и по тому чувствуется, как он инструмент в руки берет.
– Я этим инструментом, – Фогельзанд потряс рубанком, – работаю тридцать лет!
– Солидный стаж. Много же ты, должно быть, хороших вещей сделал?
– Много! Я делал превосходные буфеты и шкафы. Но они не украшали жилья моих товарищей. Их покупали богатые. Они за вещь платили деньги. А мне было бы очень дорого простое человеческое слово «спасибо». Но никто не сказал его ни разу за тридцать лет.
– От них не жди, – нахмурился Бабкин, которого слова Фогельзанда искренне огорчили. Плотник вспомнил многочисленные премии и благодарности, полученные за свою работу. – У буржуев сердце давно волчьей шерстью обросло.
Покурив, они снова принялись за работу. Светлые, витые стружки падали к ногам. Золотые опилки сыпались из-под пилы. Уголок двора с древним ящиком казался Бабкину уютным, как мастерская. Хорошо пахло сосновой смолой и еще чем-то неуловимо весенним.
Из литейной выглянул Малер. Посмотрев на увлеченных работой Бабкина и Фогельзанда, одобрительно покачал головой, усмехнулся.
Над двором стали кружиться голуби. Появился вихрастый малыш в потрепанной курточке. Он выгреб из кармана горсть хлебных крошек, начал зазывать голубей. Одна за другой птицы опускались во двор.
Бабкин глянул на мальчика, отложил рубанок. Ему вспомнились сыновья: Илюша и Саша, тоже любители голубей.
– Где у тебя голуби живут, малыш? – спросил Бабкин.
Фогельзанд перевел вопрос.
– На чердаке, – ответил мальчик. – Им там хорошо.
– Не совсем, должно быть. Хорошо, брат, когда и у голубей дом есть, – задумчиво сказал Бабкин. – На чердак кошка может забраться. Неуютно голубям на чердаке. Что за мальчик? – спросил он Фогельзанда.
– Людвиг, сирота. Живет у дядюшки Вилли. У старика своих детей нет, вот он и приютил двух сирот.
Бабкин долго молчал.
– А что, если мы Людвигу после работы голубятню построим? – обратился он к Фогельзанду.
Тот засмеялся.
– Вот этого, коллега Афанасий, мне еще никогда не приходилось делать.
– Я тебе объясню. Настоящему столяру покажи, а он сделает. Только хорошо надо сработать. У вас тут, вижу, голуби есть, а голубятни ни одной. Наша первая будет. Может, с нее, как с образца, и другие построят. Постараемся?
– Хорошо, – согласился Фогельзанд. – Только ты мне схему нарисуй.
– Это я в минуту изображу, – ответил Бабкин так убежденно, словно всю жизнь только тем и занимался, что строил голубятни. – Главное – мальчишке радость. Илюшку моего здорово он мне напомнил. И вихор такой же…
Мягкая, добрая улыбка осветила лицо плотника.
К обеду они сделали двенадцать опок. Пришел Малер, посмотрел и сказал, что опок вполне достаточно для формовочных работ. Вид у старика был довольный.
– Сделали хорошо, управились скоро.
– По-стахановски, – улыбнулся Фогельзанд.
– Да, Раймунд! – спохватился Малер. – Ты обещал объяснить нам, в чем заключается суть стахановской работы.
– Это ты видишь, Пауль? – Фогельзанд указал на опоки. – Сделали, по твоим словам, хорошо, управились скоро. Вот и объяснение.
– Но как вы это сделали?
– У меня был хороший товарищ. А у нас обоих – хорошая цель. Вот в этом и вся суть. Верно, Афанасий?
– Верно, – подтвердил Бабкин. – В основном верно. В цели-то и вся суть.
– Какая же цель может быть прекраснее нашей? – тихо проговорил Малер. – Спасибо, Раймунд, за объяснение.
– Это ты должен сказать товарищу Афанасию.
– Спасибо и тебе! – Бабкин с чувством пожал руку Фогельзанда. – Крепко мы поработали. Недаром с утра примета была хорошая.
Обедал Бабкин в «Веселом уголке». Когда со стола убрали посуду, он вынул из кармана изрядно потрепанную записную книжку, полистал ее до чистой страницы и, взяв карандаш, стал чертить, поясняя свой рисунок Фогельзанду:
– Обыкновенный ящик, немного в высоту продолговатый. Одно отверстие для входа с таким расчетом: голубь – входи свободно, а кошке ходу нет. По два боковых окошечка – голубь свет любит, он птица солнечная. У входа – дощечка, зерно на нее сыпать либо крошки, да и голубю постоять перед своим домом захочется. Все это дощатой крышей покрывается и красится: крыша, скажем, зеленой краской, стенки – светло-голубой. Вот тебе и голубятня! Кроме пилы, рубанка, долота и молотка, другого инструмента не потребуется…
Лукаво прищурив глаза, Бабкин глянул на Фогельзанда и вырвал из книжки листок.
– Получай чертеж!
– Все понял, Афанасий, обойдусь и без него.
В своей «мастерской» они распилили большую доску на маленькие дощечки, чисто выстрогали их, сбили аккуратный ящичек с крохотными окошечками у входа. Выражение тихой радости не сходило с лица Бабкина.
– У нас их, – говорил он, – на окраине много. – Мастер мой, у которого я учился, до шестого десятка интереса к голубям не потерял. И менками с мальчишками занимался и на птичий рынок каждый выходной бегал. Придет бывало ко мне в гости, первым делом с Илюшкой о голубях речь заведет. Вот уж он голубятню себе построил! Терем в два этажа, над крыльцом резная жар-птица… А у мальчишек, его друзей голубиных, новое увлечение появилось. Поставили в нашем парке культуры парашютную вышку. Стали они с вышки прыгать. А Алексей Ильич – мастера нашего так зовут – за ними. Инструктор на вышке говорит ему: «Не вредно ли вам, дедушка, прыгать?» – «Ничего, – отвечает Алексей Ильич, – я к воздуху привычный, раза три по голубиному делу с крыши падал…» Такие друзья мой Илюшка и Алексей Ильич… Жена писала, в ремесленном училище он теперь своих голубятников мастерству обучает. И мой Илюшка у него. Столяром будет…
Закончить подарок Людвигу Бабкин не успел. Василий привез три модели панелей перил. Вместе с ним собрался уезжать и Бабкин.
– Кончай уж один, – сказал плотник Фогельзанду. – Работы немного – крыша и покраска. А покрась, товарищ Раймунд, обязательно в зеленый и голубой. Птица, она тоже веселый цвет любит. А главное – мальчишке радость.
«Большое сердце у тебя, товарищ Афанасий, – думал Фогельзанд, глядя в глаза Бабкину. – И для сироты Людвига нашелся в нем уголок…»
– А пока будь здоров, – продолжал Бабкин. – Приходи на стройку. Не стесняйся. Ты ведь не иностранный турист-любопытник, а свой брат.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Окна во двор были открыты. Лида играла.
Сидя за столом, Лаубе думал, не пора ли серьезно поговорить с Катчинским о деньгах, лежащих в страховом обществе «Колумбия», на которые они оба имеют право. Причитающиеся Лаубе сто тысяч долларов – богатство. С ними можно сделать первый шаг к восстановлению былой своей мощи. Следовало бы купить дом на Грабене. Дом – это устойчивее, чем валюта. Тот самый дом, о котором вчера подслеповатый Гайнц, старый ростовщик, ехидно напомнил. «Представляется возможность купить дом на Грабене, Лаубе, – пропищал Гайнц. – Всего сто тысяч. Сто тысяч долларов за такой чудесный дом! Хе-хе-хе!… Разве это для вас что-нибудь значит?»
Но Катчинский занял странную позицию. Несмотря на явную нужду, он вовсе не интересуется деньгами, которые мог бы получить, и отказывается от помощи Лаубе. Может, пианист надеется на выздоровление? Но ведь врач, только вчера осматривавший Катчинского, сказал, что надежды на это нет. Катчинскому суждено дожить век в коляске. Как непрактичны все эти художники и музыканты! Вот и сейчас: сидит у окна и слушает игру этой смазливой русской девчонки! А следовало бы трезво оценить свое положение, поставить крест на музыке и пожить до конца своих дней безбедно.
Он мог бы иметь ренту с капитала. Для этого ему следует довериться своему старому покровителю, который вложит деньги в хорошее дело. Теперь большую выгоду могут принести валютные операции, предпринятые в крупном масштабе. Гайнц неплохо делает на этом дела. Уж он-то, наверно, не задумается выложить сто тысяч. Нужны деньги! А тот, у кого они будут, в подходящий момент здорово их приумножит! Настанет время, когда в воздухе запахнет порохом и миллионами. Готовиться к этому нужно теперь же, не теряя ни минуты. Винные дела ненадолго. Еще месяц, два – и с началом свободного движения на дорогах они прекратятся. Хоуелл не крупный зверь, он только шакал, с которым Лаубе скоро будет не по пути. А сейчас неплохо было бы купить дом на Грабене, отремонтировать, пустить в эксплуатацию, а затем, когда валюта упрочится, продать. Позднее за такие деньги большого дома не купишь. Хозяин его хочет получить долларами. Он уезжает в Америку.
Да, Лаубе купит дом, купит и заткнет этим пискливую глотку Гайнца, доказав ему, что страсть к приобретению еще не угасла в Лаубе, что стремление стать королем Вены все еще живо в нем. Всем заткнет он глотки этой покупкой! И наглецу трубочисту Гельму, который вылез из своего логова под руку с этой потаскушкой Рози. Ведь нет сомнения, что она была любовницей Райтера, этого распутного, как павиан, доктора, который за два года переменил добрый десяток хорошеньких горничных. Трубочист принарядился: чистый пиджак, светлая шляпа, белая крахмальная сорочка. И Рози в лучшем своем платье. Разве сегодня праздник? Ах да, они идут в муниципалитет зарегистрировать свой брак. Что же, Лаубе их поздравит.
Он поднял стакан над головой.
– Гельм! Я хочу предложить вам вина. Выпейте! У вас сегодня торжественный день, и у меня тоже. Выпейте за мои дела. Я покупаю дом на Грабене. В нем два магазина, в которых пока только бегают крысы, и квартиры его еще пусты. Но я вдохну в этот дом жизнь. Я отремонтирую его, населю. И мне понадобится трубочист. А ваша подруга… Но, но, не смотрите на меня так зло! Я скоро стану королем Вены, а вы моим придворным трубочистом. Королевский трубочист! Неплохо звучит!
Гельм искоса посмотрел на Лаубе. Хозяин дома был основательно пьян: лицо его раскраснелось, глаза блестели.
– Я больше не пью вашего вина, – ответил Гельм.
– Почему? – удивился Лаубе.
– Я не пью с будущими висельниками. Судьба всех королей – виселица и плаха. А вы и не успеете стать королем.
– Кто же мне помешает стать тем, чем я хочу?
– Я и мои товарищи.
– Кто же они, ваши товарищи?
– Те, что роют могилу всем королям, маленьким и большим.
– Вы стали коммунистом?
– Да!
– Вы стали тем, кто оторвал вам руку, то есть врагом самого себя!
– Нет, вашим врагом. И таких, как я, много. Мы не дадим вам начать все снова. Торопитесь допить свое вино. У вас немного осталось времени.
Рози, свежая, цветущая, неприязненно поглядывала на хозяина и тянула Гельма за руку к арке выхода. Ей, видно, не терпелось поскорее оставить двор.
– У меня много вина, Гельм, его не выпьешь сразу. В моем распоряжении много времени. У меня есть деньги. Я куплю дом на Грабене. А что у вас? Одна рука?
– И товарищи, – ответил Гельм. – А у шагающих в шеренге много рук.
Лаубе поставил стакан на стол, начертал в воздухе крест.
– Король и трубочист! – провозгласил он торжественно. – Трубочист уничтожен!
Опорожнив стакан, Лаубе почувствовал себя легко и весело. Гельм скоро исчезнет с глаз. Этому однорукому наглецу после женитьбы будет приготовлена хорошая квартирка, из которой он не скоро выйдет. А Рози – хе-хе! – придется немного поскучать.
Закрыв глаза, Лаубе стал строить проекты грандиозных предприятий, которые – он твердо верил – должны были осуществиться.
Он мечтал долго. Громкий смех и удар по плечу заставили Лаубе вскочить на ноги. Перед ним стоял Хоуелл. Проклятая музыка заглушила шаги капитана. Рядом с Хоуеллом – желтолицый Гольд, а за ним, заложив руки за спину, – ожидающий приказаний хозяина черный шофер Джо Дикинсон.
– Что это значит? – Лаубе взъерошился, как петух перед дракой. – Вы решили испробовать силу своего кулака не только на собственном шофере?
– Вы спите, Лаубе, – укоризненно проговорил Хоуелл, усаживаясь у стола, – а сейчас не время спать. Я принес плохие вести.
Рядом с Хоуеллом уселся Гольд. Шофер стоял неподвижно, как изваяние.
– Я принес плохие вести, Лаубе, – повторил Хоуелл. – Инженер говорил с Лазаревским. Русский отказался от денег.
– Отказался? – удивленно проговорил Лаубе. – От денег? – Ему показалось, что он ослышался.
– Да, да, от денег. Он коммунист. И мост обещает закончить к первому мая.
– Хм… Однако они шагают в одной шеренге, – пробормотал Лаубе.
– О какой шеренге вы говорите? – поинтересовался Хоуелл. – Ладно, можете не объяснять. Не будем тратить времени на философию. Вступим с Лазаревским в открытую борьбу. Здесь, Гольд, вы нам понадобитесь. Поднимем шум вокруг строительства моста на Шведен-канале. Вы напишете статью.
– Что это даст? – спросил Гольд.
Хоуелл объяснил, что ему нужна не сенсация, не дутое разоблачение, а деловая, хорошо аргументированная статья. О русских писали и пишут немало всякой чепухи, но это нисколько не мешает им делать свои дела. Если Гольд не скомпрометирован политически, за что русские, конечно, могут уцепиться, то он выступит в газете с большой статьей, в которой докажет, что мост строится из плохих материалов, недобросовестными, мнимо скоростными методами. Строительство, осуществляемое армией, свидетельствует о мирных, созидательных целях этой армии. На это нужно будет указать в статье как па обстоятельство, противоречащее самой природе армии. Следовательно, мост – это пропагандистский трюк коммунистов. Он не простоит и полугода. Гольд, как венский житель и инженер, должен потребовать создания авторитетной комиссии для обследования строительства. Дело затянется, у Лазаревского опустятся руки, а тем временем Хоуелл и Лаубе выгодно реализуют вино.
– И Роу это немного поубавит спеси, – заключил Хоуелл. – Он ведь вообразил себя миллионером. Вчера любовница полковника, его шефа по спекуляции, получила в подарок виллу. Итак, Гольд, за дело!
– Сколько вы мне заплатите за это? – спросил Гольд.
– Столько, что вы будете довольны, – ответил Хоуелл.
– Точнее.
– Вы хотите, чтобы я назвал сумму?
– Да.
– Это меня немного затрудняет.
– Но меня это не затруднит, – оживился Гольд.
– Говорите ваши условия.
– Пятьдесят тысяч – ни одного гроша меньше!
Хоуелл чуть не вскочил с места, удивленный такой наглостью инженера.
– Вы здоровы? – с притворной заботливостью спросил он.
– Вполне.
– Не треплет ли вас лихорадка?
– Та же, что и вас.
– Яснее выражайтесь! – выкрикнул Хоуелл.
– Вы хотите нажить миллион, я – пятьдесят тысяч. Мой пароксизм можно излечить меньшей дозой золота.
– Да за пять… нет, за три тысячи – вы слышите, пожарная кишка с моноклем? – всего за три тысячи любой журналист напишет статью и докажет в ней, если я этого захочу, что Париж находится на Северном полюсе, что души людей после смерти переселяются в тела собак!
– Вам нужна статья инженера, – спокойно ответил Гольд. – Инженера, с точки зрения русских ничем себя не запятнавшего.
– Поэтому я вам и предлагаю десять тысяч.
– Я не возьму и тридцати.
– Вы свободны, Гольд! – холодно сказал Хоуелл.
– Я оставляю за собой право предупредить Лазаревского, – безразлично проговорил Гольд, приподнимаясь из-за стола.
Хоуелл метнул на него злой взгляд.
– Вы хотите враждовать со мной?
– Нет!
– В таком случае возьмите пятнадцать.
– Я сказал свое слово. Ищите журналиста.
– Двадцать! – выкрикнул Хоуелл, усаживая Гольда на место.
– Нет!
– Двадцать пять! И ни одного шиллинга больше.
– Я уже сказал: эта сумма меня не устраивает.
– Пятидесяти я вам не дам – это твердое мое решение.
– Я согласен получить сорок.
Хоуелл вопросительно глянул на Лаубе. Тот неодобрительно покачал головой.
– Я удивляюсь вашей расточительности, капитан! За что вы предлагаете инженеру двадцать пять тысяч шиллингов? Вы только вдумайтесь в цифру – двадцать пять тысяч! Целое состояние. За статью, от которой будет ли еще нам прок.
– Прок? – усмехнулся Гольд. – Очень определенный. Вы хотите заработать миллион. Моя статья поможет вам в этом. О каком еще проке можно говорить!
– Я никогда не слышал о статьях, от которых, как от иерихонских труб, рушились бы стены. – Лаубе иронически взглянул на Гольда. – Может, ваша статья будет обладать этими качествами?
Гольд молча пожал плечами. Но Хоуелл неожиданно для Лаубе стал на сторону инженера.
– Это борьба, Лаубе, – сказал он, – и мы должны бороться. Печать – сильное средство. Почему нам не обратиться к ней? Знаете, у американских журналистов есть термин «набивка черепов». Это значит, что черепа читающей публики можно набить любой словесной трухой, обработать общественное мнение в любом направлении. Повторяю: это борьба, а мы должны бороться, рисковать, или же без всяких попыток давайте сольем вино в водосточный люк на улице. Вы этого хотите?
– Нет, конечно, – ответил Лаубе. – Я не против статьи, но не за такую сумму. Это слишком дорого!
– Инженер! – обратился Хоуелл к Гольду. – Обдумайте мое предложение: двадцать пять тысяч шиллингов. Кругленькая сумма.
– Нет, – твердо ответил Гольд.
После долгих препирательств сошлись на сорока тысячах. Лаубе скрепя сердце согласился. Он не хотел из-за двадцати тысяч шиллингов порывать со своим компаньоном, который так горячо уверовал в статью Гольда. В конце концов, быть может, из этого что– нибудь и получится, создастся бум, который в какой-то мере и повлияет на темпы строительства.
– О’кэй! – выкрикнул Хоуелл, когда торг закончился. – Гольд, делайте поскорее. Статья должна быть готова послезавтра к вечеру. Деньги вы получите, прочитав мне статью перед сдачей в редакцию. С редакцией я договорюсь завтра. Но если вы плохо напишете…
– Это исключено, – ответил Гольд. – У меня хороший стимул.
Хоуелл поднялся из-за стола.
– Лаубе, ставьте вино, не скупитесь. У меня сегодня много дел. Я тороплюсь и возьму вино с собой. Джо! Забирай бутылки и марш к машине! Мы сейчас поедем.
Джо, внимательно слушавший, о чем говорилось за столом, слегка вздрогнул и опасливо глянул на своего хозяина. Но тот не смотрел в его сторону. Четко печатая шаг по плитам двора, Джо вместе с Лаубе отправился в подвал. В темноте Лаубе не заметил, как шофер капитана погрозил ему своим здоровенным пальцем. «Нужно помешать шайке сделать это грязное дело», – думал Джо, принимая от Лаубе бутылки.
Джо и Хоуелл оставили двор.
Лида начала играть. Под звуки торжественного марша Лаубе поднял стакан.
– Король пьет свою чашу! Гольд, черт вас побери!
– Я покупаю дом на Грабене. Поздравьте меня!
Гельм и Рози возвращались домой. Над улицей Моцарта сияли звезды. Они были большие, яркие и, как цветы на огромном поле, поблескивали зеленым и красным. Рози напевала песенку, – в ней говорилось о весне и счастье, о фиалках и ласточках.
Тихий вечер опускался на город. Фонари на улице Моцарта не загорались: улицу всю ночь освещали звезды.
Шли неторопливым шагом, прижавшись друг к другу. Рози рассказала Гельму о предложении, которое ей сделал прошлой весной красноглазый Руди – хозяин бродячей карусели. Он был похож на рысь. Его плоские, приплюснутые к черепу уши, тонкие синие губы и лысый череп вызывали отвращение. Но отец Рози серьезно отнесся к предложению карусельщика. «Руди – хозяин, – сказал он. – И его предприятие дает деньги. А наши дела, дочка, очень плохи». Каждый вечер карусельщик приходил к отцу, и они сидели допоздна за бутылкой вина. Руди хвастался делами карусели. Она дает ему деньги и долго еще будет давать…
В пасхальное воскресенье отец и Рози отправились к увеселительным балаганам на площади. Среди них карусель Руди была само великолепие. Она кружилась, поблескивая цветным стеклярусом подвесок, убранная в трепещущие ленты. Кони, жираф и верблюд мелькали под грохот оркестриона в бесконечном карусельном беге. Руди сидел в будке кассы. Он принимал от малышей никелевые монетки, складывал их ровными столбиками, пряча потертые ассигнации в пухлый бумажник. Увидев Рози, он вышел из будки, улыбнулся, обнажив гнилые зубы, снял шляпу. «Вы будете хозяйкой всего этого, Рози. – Шляпа описала круг великолепных владений Руди: голубую будку кассы, пеструю карусель, оркестрион. – Это все будет ваше, Рози. Все».
В глазах Рози кружились коричневые жесткогривые кони, пестрела размалеванная, как жердь шлагбаума, шея жирафа, серьезный в легкомысленной этой компании верблюд величаво проносил свои горбы. Это был мир, который великодушно отдавал ей Руди. Отец был им очарован. «Твое слово, дочка, – сказал он. Решай».
Рози закрыла глаза. Карусель вызывала у нее тошноту. Она не хотела видеть ее хозяина. Оркестрион рвал барабанные перепонки…
«Отец, разве ты хочешь моей смерти? Я не хочу бродить по свету с каруселью».
Отец испуганно глянул на нее. «Бог с тобой, дочка! Я не враг тебе. Но дела наши очень плохи». И больше не напоминал ей о предложении Руди, хотя карусельщик продолжал вечерами приходить к ним.
Это была самая безрадостная весна в жизни Рози…
– А теперь я так счастлива, Фридрих! – заключила она свой рассказ. – У меня шумит в голове от радости. Я хочу петь. Этот апрель принес мне радость.
– Да, Рози, – сказал Гельм, – этот апрель – прекрасный месяц. Он принес нам так много нового. В нем я нашел тебя. Этот апрель призвал нас к труду, которого мы до сих пор не знали. Вместе с советскими строителями мы возводим мост. Не деньги, не конкуренция, а большая душа создает его. Светлый мост назвал бы я его… И все это в апреле…
Они вошли во двор. В окнах цвели красным, зеленым и голубым шелковые абажуры. Мягкий свет луны, казалось, омыл плиты двора. Из угла, где стояла беседка, пахло сиренью.
Двор был пуст. В окне квартиры Катчинского, как тень, мелькнул силуэт старухи Гарриет. Рози и Гельм направились к беседке. Человек в форменной фуражке, сидевший на ступеньке лестницы в мансарду, поднялся и пошел им навстречу. Это был полицейский.
Венская полиция недавно получила обмундирование, очень похожее на форму гитлеровских солдат. На полицейском была новенькая, с высокой тульей фуражка, мало чем отличавшаяся от эсэсовской.
– Фридрих Гельм? – спросил полицейский, поправляя пояс. – Где это вы шляетесь? Вот уже три часа я торчу здесь, как фонарь на улице.
Гельм удивленно взглянул на полицейского.
– Вы могли бы торчать и все шесть. Я не назначал вам свидания. Что вам угодно?
– По приказу комиссара полицайбюро первого района я должен вас доставить к нему, – ответил полицейский.
